III
Внутри у Евгения все как будто кипело. В голове нарастала дикая боль.
«Поднялась температура, – догадался он, – или давление. Или и то, и другое. Фатальный труд, бесславная кончина».
Он сам не понимал, что происходит. Картина была завершена: обычно это приносило радость, заставляло очнуться, сбросить с себя дремоту творчества и снова жить нормальной жизнью, такой, какой живут те, кто никак не связан с искусством. Всегда хотелось внимательно рассмотреть, что вышло уже не с позиции художника, а как простому обывателю, которому на глаза попалась любопытная, притягивающая взгляд картинка.
Реальность перестала удерживать Евгения. Он это понимал, но не сопротивлялся. Его тело медленно и совсем легко, будто было невесомым, сползло со стула, где он сидел, на пол. Евгений потерял сознание, причем ясно это осознавал.
«Неужели я это все чувствую? – без сознания у Евгения было только тело, мысли же продолжали одолевать, крутиться, подстегивая к тому, чтобы что-то предпринять. – Что делать? Я один и сделать ничего не могу, только лежать и ждать, просто ждать, когда придет весна и спрячет ненадолго холод».
Строчка стихов, пришедшая на ум Евгению, не была ни бредом, ни просто совпадением. Когда он падал со стула, то ощущал, как его тело потеряло свой вес, и сделалось настолько легким, что в это трудно было поверить. Но спокойствие длилось недолго. Вновь стала чувствоваться тяжесть, и, несмотря на бессознательное состояние, стало холодно. Этот холод не был обычным ознобом, который случается, когда мы вдруг забываем вовремя закрыть форточку, и в помещении становится излишне прохладно. Здесь было все по-другому: холод сковывал не постепенно, а сразу, почти в одно мгновение. И этот холод принес с собой боль.
От боли Художник вскрикнул, открыл глаза и снова вскрикнул, но уже от того, что рядом кто-то был. Присмотревшись как следует, он понял, что рядом лежит он сам, его собственное тело. Рассмотреть себя со стороны, как следует, Художник не успел: его куда-то тащило, затягивало. Он попытался этому сопротивляться, но все было бесполезно. Да и сил совсем не было, и каждая попытка сопротивления отнимала значительную часть из того немногого, что еще оставалось. От происходящего трудно было ожидать чего-то хорошего и доброго. Цепочка совпадений для Евгения была очевидна, но все равно верить в нее не хотелось: это и картина, и видения, и непонятная спешка, как будто против собственной воли и убеждений, и этот обморок.
Художник висел в воздухе, внизу было его тело, неподвижное, но не безжизненное. А картина… Она превратилась просто в черное полотно, в центре которого была маленькая светлая точка. Еще секунда – и Художника сильно ударило об картину.
Он несся куда-то с огромной скоростью. Это ощущение скорости немного перекрывало боль, даже холод чувствовался не так сильно. Мелькали какие-то огоньки – когда вечером в пустом поезде метро вдруг по каким-то причинам выключается свет, а поезд начинает набирать скорость, то это чем-то похоже на наблюдаемое Художником. Он даже не пробовал сопротивляться и задержаться, за что-нибудь ухватившись – вокруг была только темнота. Полет ускорялся, это было заметно по тому, насколько часто мелькали вокруг огни – они начали сливаться в какие-то сплошные полосы.
«Что это? И почему все происходит так быстро? Интересно, чем все это закончится, ведь до бесконечности нельзя разгоняться. Только ты в безмолвной темноте, только я с тобою рядом».
Художник ничего не боялся, особенно с тех пор, как стал по-настоящему творить. Страх можно было нарисовать, сделать его симпатичным, вполне приветливым, взглянуть на него по-иному. Страх соревновался с вдохновением – и в этом соревновании побеждало именно вдохновение, потому что, в отличие от страха, оно чаще всего имеет свою природу. Для Художника вдохновением были семья, чувства, эмоции, новые впечатления. Они заслоняли страх, делали его ничтожным, ничего не значащим.
В тот момент, когда Художник куда-то то ли летел, то ли падал, в нем на мгновение промелькнул страх, как это происходит у тех, кто решился прокатиться на американских горках или других головокружительных аттракционах. А вдруг что-нибудь пойдет не так? А вдруг не выдержат ремни и крепления, и меня просто выбросит из сидения на следующем же повороте? Что, если тележка вдруг слетит с рельсов и врежется куда-нибудь, в забор или в ближайшее дерево? Или в те мусорные баки? Что будет, если ее не удастся остановить, она выкатится за аттракцион, прямо на дорогу, и мы разобьёмся, а если не разобьемся, то погибнем под колесами машины?
Художника как будто не только несло куда-то, но и начинало крутить. Закончился полет ослепляющей вспышкой света, ощущением вылета из какой-то тесной трубы и падением на что-то твердое.
Он открыл глаза и медленно поднял голову. Вокруг все в сумерках, в легкой дымке, под ногами серый песок, из которого местами торчат корни засохших растений. Прямо перед Художником, в паре шагов стояла каменная статуя. Чтобы ее рассмотреть, Художник поднялся с земли и отряхнулся.
– Ничего себе, художество! – удивился Художник и понял, что разговаривает сам с собой.
Статуя была из камня. Ее реалистичность была потрясающей: казалось, она вот-вот оживет. Низ статуи зарос мхом и сорняками, часть из них давно засохла. Тело чудовища представляло собой нечто среднее между телом льва и телом огромной крысы. Кое-где на сером камне статуи висели клочья темной шерсти. Жуткие ввалившиеся глаза, открытая пасть, высунутый длинный язык с раздвоенным, как у змеи, концом. Сверху, из черепа, торчали обрубки – должно быть, это были рога.
У Художника чуть не случился приступ тошноты. Дышать стало тяжело. Что-то внутри говорило: «Не смотри на него, не смотри ему в глаза, прекрати, отвернись!». И Художник повиновался.
Позади статуи были ворота – те самые, что он внимательно рассматривал в своих видениях. Только они виделись Художнику гораздо меньшими, а в действительности оказались высотой с трехэтажный дом. Эти ворота, судя по зарослям лишайника в нижней части и паутины сверху, давно никто не открывал. Они были покрыты ржавчиной – куски ржавчины висели на паутине, словно это была новогодняя гирлянда, только тоненькая, очень искусно сделанная.
Едва заметные порывы ветра пошатывали створки ворот. Пошатываясь, они издавали тихий, но очень неприятный скрип. Художник невольно поморщился и вздрогнул, ему стало не по себе от всего этого жутковатого окружения.
– Эй, – тихо сказал Художник и постучал в ворота. – Есть там кто?
Стук отозвался эхом, но никто Художнику не ответил. Немного подождав, он решительно толкнул ворота, они распахнулись довольно легко, но с ужасным скрипом. Ржавчина, куски прогнивших бревен и лишайника посыпались на голову Художника, заставив его отскочить на шаг назад.
– Нет, это мне все больше нравится, – сказал сам себе Художник, отряхиваясь от кусков ржавчины. – Сначала увидел, теперь попал сюда. Что будет дальше, интересно мне. Не могло все это случиться просто так. И картин я таких никогда не рисовал.
Художник прошел за ворота. Оглядываться назад ему не хотелось, точнее, он немного боялся того, что может там увидеть. Он просто шел, пусть даже и чувствуя страх, холод, ужас, и внутренне понимая, что туда, дальше идти совсем не следует. Заросшая дорога вела к замку с острыми наконечниками башен. От света Луны наконечники башен и статуи, возвышавшиеся на башнях, слегка поблескивали. Художник в сумерках не мог разглядеть эти статуи как следует, но ему показалось, что они повторяют ту, что стояла перед воротами.
Ничего похожего на это место Художник никогда не видел. Все бурлившие в нем сомнения и страхи не могли перебить ощущение удивления, которое бывает, когда знакомишься с чем-то по-настоящему новым, таким, которое, если и представлял раньше, то только в общих чертах. Никогда и нигде он не видел такого серого неба, не чувствовал такого тяжелого запаха сырости, не разглядывал таких тяжелых облаков, пронизываемых светом Луны, которые никуда не плыли, а стояли на месте, будто намертво прибитые к небу. И сколько видит глаз – едва заметные при лунном свете небольшие могильные холмики. За воротами их было даже больше – так, во всяком случае, показалось Художнику. Между могилами беспрерывно носились какие-то маленькие существа.
«Должно быть, крысы», – подумал Художник, но, приглядевшись тщательнее, понял, что это совсем не крысы и быстро отвернулся.
Дорога шла немного в гору. Перед замком были еще одни ворота. В тот момент, когда Художник к ним приблизился, их створки слегка качнулись и со скрипом отворились. Кто-то ждал его, приглашал войти. Только кто? Вокруг никого не было, если не считать птиц, чьи голоса уже перестали пугать Художника. Или это был тот, кто подглядывал за ним из-за закрытых больших ворот еще тогда, когда Художник только-только рисовал картину и в процессе этого погружался в видения?
Как только Художник миновал ворота, они со скрипом захлопнулись у него за спиной. Художник не обернулся, он ожидал чего-то подобного. Путь назад для него был отрезан, и он четко это понимал. Подойдя к замку, Художник, наконец, решился обернуться и посмотреть назад. В темноте той дороги, по которой он только-только прошел, почти не было видно. Только слышалось мерное поскрипывание – это легкий ветер играл большими и маленькими воротами. То ли от ветра, то ли от впечатлений на глаза Художника накатились слезы.
Когда перед Художником медленно, постукивая, распахнулись тяжелые двери замка, у него исчезли даже крупицы сомнений в случайности его появления здесь. Он шагнул, двери захлопнулись, вызвав под сводами замка некоторое подобие раската грома – и стало совсем темно.
Глаза Художника трудно привыкали к темноте. Он стоял на месте, не рискуя двинуться, чтобы не споткнуться обо что-нибудь. Лунный свет проникал в замок через широкие окна, расположенные где-то наверху. Света едва хватало на то, чтобы немного осветить стены: потолок и пол оставались в темноте. Мрак со всех сторон обволакивал Художника.
Художник сделал несколько шагов.
– Эй, – окликнул его кто-то.
Художник продолжал идти вперед, вытянув руки, чтобы не наступить на того, чей голос только что слышал. Прежде, чем отвечать, Художник непременно хотел увидеть, кто его спрашивает. Ему не давал покоя тот взгляд из-за ворот, который он ощущал на себе и который, казалось, целиком его изучил.
Пройдя еще несколько метров, Художник опять услышал тот же голос, теперь уже совсем рядом и вполне разборчиво:
– Ты разве не слышишь?
– Слышу, – ответит Художник, продолжая идти и с упорством искать взглядом своего собеседника, вглядываясь в каждый угол, в каждый кирпич, выделяющийся на фоне темных стен. – Прекрасно слышу.
– Тогда отвечай, как попал сюда? И вообще, хотелось бы знать, кто такой?
Художник молчал, пытаясь собраться с мыслями и подобрать нужные слова. Действительно, о чем он мог рассказать? О том, что рисовал и вдруг куда-то то ли улетел, то ли провалился? Кто этому поверит? Это же смешно! Хотя те видения и все, что произошло с Художником далее, были слишком правдивы, чтобы в них не верить. И картина – с чего Художник взялся за нее? Он же вынашивал идею нарисовать совсем другое, более близкое его настроению, ощущению и вкусам. Но он все забыл, и даже если бы хотел что-то изменить, то наверняка не смог бы найти в себе для этого силы.
– Я – Художник.
– Нет, ошибаешься, художник здесь я! – строго заключил кто-то.
– И я, – раздался другой голос, более хриплый, чем тот, что Художник слышал до этого.
«Значит, он здесь не один, их много, и я оказываюсь в меньшинстве. Хотя, что я волнуюсь по пустякам? Мне за другое нужно беспокоиться. А эти люди, кажется, настроены вполне дружелюбно, раз еще не схватили и не убили меня», – рассудил Художник и сделал еще один шаг вперед, туда, откуда раздавались голоса.
– Стой, ты сейчас наступишь мне на руку! – раздался испуганный хриплый голос.
Художник попятился назад.
– Отвечай, кто ты такой и откуда!
– Вы все равно не поверите, – ответил Художник. – А если не поверите, то и нечего рассказывать. Тем более, я уже все рассказал. И сказаны слова, и сорваны оковы.
Те, кто был там, в темноте, о чем-то шептались. До Художника долетели только обрывки фраз: «художник», «не верю, что художник», «пусть уходит». Послышались шорохи.
– Сядь, – скомандовал хриплый голос. – Слышишь? Сядь, расскажи, а мы подумаем, изгонять тебя или ты останешься вместе с нами.
– Я не хочу оставаться, – возразил Художник. – Меня ждут. Не знаю, зачем я сюда пришел, честно, не знаю.
– Сначала сядь, – Художник почувствовал, как кто-то с силой дернул его за руку и он, доверившись невидимому голосу и этой силе, сел на что-то твердое и довольно холодное. – Кто ты?
– Говорю же, я – Художник! Я написал картину, такую, какой не писал никогда и не собирался писать. А потом взглянул на эту картину, все закрутилось, я упал, меня куда-то потащило, а потом я отказался здесь. И пришел туда, куда меня тянуло, сюда. Просто, не знаю, как это объяснить, за мной кто-то следил, без слов меня сюда звал. И я пришел, ведомый этим взглядом, и еще чем-то…
Снова до Художника донесся шепот, на этот раз довольно взволнованный. Художник повернул голову в сторону, откуда раздавались голоса и шепот: на освещенной части пола он различил пять теней. Быть может, их было и больше, просто освещенная часть пола была по размерам ничтожной по сравнению со всей остальной, скрытой сводами замка.
– Ты такой же, как и мы, – спокойно сказал сидевший с Художником рядом. – Тебя привела сюда картина. И она никогда не отпустит назад, никогда.
Рядом с Художником сидел старик с длиной бородой. Художник вдруг различил его худой нос, тонкие черты лица, взъерошенные волосы, закатившиеся уставшие глаза. Он не смотрел в сторону Художника, его взор был устремлен куда-то кверху, туда, к окнам, из которых в замок врывался скудный свет.
– Никогда, – снова повторил старик. – Поверь, таким же наивным был и я, и они. Мы тоже стремились уйти, вернуться обратно, но, как видишь, мы здесь, мы навечно здесь.
– Нет, вы не понимаете! Я же просто сплю, я все это видел, когда закрывал глаза, когда рисовал, – сбиваясь, говорил Художник. – Меня обязательно разбудят, и я вернусь обратно, туда, откуда пришел.
Старик похлопал его по плечу.
– Ты все поймешь со временем, но исправить в этом ничего уже нельзя.
На Художника смотрели. Он видел тени и чувствовал на себе взгляды, уже не особо их пугаясь.
– Сколько вас тут?
– Вместе со мной шестеро, – грустно ответил старик. – Ты, выходит, седьмым будешь, Художник.
– Седьмым… седьмым… – зашептали люди, сидевшие где-то в стороне и, как показалось Художнику, внизу.
Художник недоумевал. Ему было трудно уследить за тем, о чем говорит старик. Что его может объединять с шестью совершенно чужими людьми, находящимися, судя по всему, не по своей воле в месте, которого вообще не существует. Сумрак, пустыня, деревья, ворота, статуя, замок – всего этого в понятии Художника не существовало. Это был то ли мираж, то ли видение, то ли банальная галлюцинация – словом, это было вне материального мира, а значит, по мнению Художника, должно было пропасть вместе с выходом его из бессознательного состояния.
«Хотя, – вдруг подметил он, – если бы я был без сознания, то вряд ли сейчас размышлял бы о таком. Я бы бредил, жил в своих фантазиях, но не придавал этому значения. Так бывает во сне: спишь, снится кошмар, ты кричишь, зовешь кого-то на помощь, но только под конец действа понимаешь, что это сон и не более того. А здесь…»
Конец ознакомительного фрагмента.