Фотограф Виктор Анатольевич Иванцов
© Ольга Шипилова, 2017
© Виктор Анатольевич Иванцов, фотографии, 2017
ISBN 978-5-4485-2596-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дед
Моя история началась 8-го апреля 1983 года в живописном месте на берегу Днепра. Ребенком я была спокойным, рассудительным и по-стариковски мудрым. Растили меня мама, бабушка и дед. Дед… Именно этот человек оказал на меня самое, что ни на есть, благостное впечатление. Будучи 76-летним стариком он заботился обо мне так, что спустя много лет после его ухода, я не могу вспоминать о нем без слез. Мой дед – моя самая большая и тяжелая потеря. Словно солнце, в лучах которого согревалось мое одинокое деревенское детство, погасло.
Дед… Мои первые воспоминания о нем, это те, когда ночью он носит меня на руках по кругу в деревянной деревенской хате, построенной им же самим сразу после войны. На его ногах валенки, на улице темно и морозно, а он носит меня и качает, вечно испуганную, вечно орущую и, по словам моей бабушки, вечно кем-то сглаженную. Носит и качает, носит и качает… И дрожит надо мной, как большая хищная птица над своими птенцами, и боится за меня, и бледнеет, и плачет. И от этих напуганных не по-стариковски синих глаз мне до хрипоты горько во рту, и жалко его, и больно о нем, и я реву, ору еще сильнее. А он все сильнее дрожит… Дрожит мой человек-дуб, мой родной дед.
И его сказка… Совсем одна, рассказанная мне сотни раз, но все такая же желанная и теперь, когда мне больше никто не рассказывает сказок. Сказка на все времена, я слышу ее часто во снах: «Иванко, сынок, плыви на бережок – вези рыбки челнок». Дед-фронтовик, который знал финскую, дошел до Берлина, был дважды ранен и, будучи настоящим героем, мотал сроки по лагерям за отца и клевету. Он не любил говорить о войне, он любил говорить о революции, о неоконченном первом классе, о надеждах, которых нет, и о рыбалке с малолетства для своего пропитания. Вот тогда-то, после таких рассказов, когда мне было 3, а ему 76, я точно решила, что стану рыбачкой. И это стало мечтой, мечтой и тайной на двоих, когда мы в четыре руки, в две большие и две маленькие, латали челноками старые дедовские сети.
Мой дед… Что я знала о нем? Знала, что до войны семья его была раскулачена. Мой прадед – отец деда, не выдержав потрясения, умер от сердечного приступа, и дед отбывал срок в лагере за своего отца, где на стройках Куйбышевской ГЭС заработал туберкулез легких. В 1943 году был призван в ряды Советской Армии, служил «пушечным мясом», как часто говаривал он. Дед был ранен дважды – в грудь и ногу. В груди осколок он унес с собой в могилу, а ногу ему оперировали. Когда он рассказывал об этой операции в военном госпитале, мне все виделась тогда, да и сейчас временами тоже, одна и та же картина, как дед мой лежит на операционном столе, а его отрезанная нога в кирзовом солдатском сапоге стоит рядом, и я все боюсь, как бы его, этот сапог, не сперли врачи.
Мой дед… Сколько воспоминаний о нем, что и не знаю, за что ухватиться. Чтобы помочь моей матери, взращивал меня, как мог, воспитывал, насколько доставало старческой силы. Баловал, холил до изнеможения. Ни в чем не знала я отказа. До безумия любила и я его. Как сейчас помню все наши игры, секретики, заговоры. И в своих воспоминаниях я все чешу и чешу его седую голову расческой, вяжу кружевные банты и целую в небритую щеку, а он дремлет и улыбается, пригревшись зимним вечером у печки, пока бабка моя доит корову Зорьку. А после бабушка, настоящий генерал, цедит парное молоко и наблюдает за нами, строго прищурив один глаз. И от этого ее ястребиного глаза ничто не ускользнет: «Что старое, что малое!» – скажет, как отрежет, и опять по делам, не приседая ни на минутку.
Дед таскал за мной горшки, умывал, укладывал, раздевал и одевал. Будучи довольно безразличным к остальным детям, он с настырным усердием прятал печенье, конфеты и яблоки себе под подушку. А вечерами я сопела как мышь, жадно глотая дедовские «хованки», сидя на его кровати и болтая ногами. Совала деду в рот надкушенную конфету и целовала в колючую щеку, а он смотрел на меня с умилением, гладил по стриженой голове и улыбался.
Памятно мне и его последнее в жизни 9 мая. Надев свои ордена, ждал мой дед, когда за ним приедут и повезут на обещанное торжественное чествование ветеранов. Он все сидел на старом пне, смотрел на дорогу и ждал. И мне было жаль его, жаль его палку и пакетики в нагрудном кармане, в которые мечтал он сложить гостинцы для меня. Машина так и не пришла. Забытый и ненужный мой дед так и не узнал, что спустя два месяца после его смерти мы получили на его имя президентскую награду – медаль Жукова.
Последнее мое воспоминание о нем: я у зеркала, почти девушка, я вижу его в этом зеркале, он болен, лежит на кровати, но все так же, как тогда, когда я была еще совсем ребенком, струится мне в спину синева родных глаз, его улыбка. Оборачиваюсь, подхожу к нему близко-близко, жму сухонькую руку и прошу: «Ты только дождись меня, дед». А он все улыбается и не отпускает меня. Я, потупившись, смотрю на его такую родную руку, не могу отпустить ее тоже, боюсь, что вместе с ней потеряю что-то очень важное, без чего уже нельзя жить, боюсь, что потеряю вместе с этой рукой весь XX век.
Мой дед меня так и не дождался. Он умер через два дня после моего отъезда 24 февраля 1998 года. Он страдал перед смертью и крепко хватался за жизнь. Когда мне было 3, и казалось, что смерти не бывает, а деду 76, и казалось, что это бесконечно много, я его спросила: «Дед, а жизнь – это долго?» Он, подумав, тихо ответил: «Жизнь – это один день».
Нежно берегу я память о своем человеке-исполине, каких не родит больше земля наша, нежно кутаю дедовские ордена и медали, и часто стоя над родной могилой, про себя отмечаю, что у меня его руки.