Парковая зона. 2 (Аркадий Макаров, 2013)

2

Тогда, на заре свой молодости, в первоцветных годах своих, Иван Захарович Метелкин, а попросту Ванька-Веник, водился с Мишкой Спицыным, по прозвищу Спица, который впоследствии дослужился до полковника госбезопасности, а в отставке окунулся в бизнес, да так и сгинул в прожорливом чреве Баал-Зебула, Молоха в нашем нынешнем понимании.

Нашли бывшего рыцаря своей страны с прострелянной башкой на городской свалке бомжи, которые и довели до сведения правоохранительных органов информацию о человеческом трупе среди скупых отходов местной промышленности и зловонного бытового мусора.

Мишка с Иваном были самыми настоящими закадычными друзьями, в том понимании, что, помимо прочего, любили и совместно закладывать за кадык.

Мишка проживал в старом просторном рубленом доме на территории районной больницы, где его мать работала главврачом, и квартиру им дали в бывшей хозяйской пристройке – удобно и хорошо. Подвал в доме тоже был просторный, выложенный бутовым камнем, – все сделано не в наше время, то есть на совесть. Там находился большой склад лекарств и медицинского оборудования, и там же хранились картошка и всякие соления на зиму для семейства столь нужного специалиста.

Ныряя с другом в подвал за припасами, Иван поражался обилию больших зеленых бутылей с притертыми стеклянными пробками. Бутыли эти плотно сидели в плетеных корзинах, простеленных соломой, как куры на яйцах.

Что было в бутылях, ребята не знали, и однажды Мишка решил спросить об этом у матери. Она ответила, что это вшивомор – яд такой, для уничтожения насекомых.

Ну, вшивомор так вшивомор! И на этом вопрос был исчерпан.

Ребята продолжали лазать в подвал, и если прихватывали что, так это витамины и марганцовку. Витамины тут же глотали, а из марганцовки делали светящийся порох.

Рецепт его изготовления весьма прост. Как известно из школьного учебника по химии, марганцовокислый калий при нагревании начинает обильно выделять кислород, и если к нему в известных пропорциях подмешать древесный уголь и алюминиевую пудру, то получится взрывная смесь с яркой магниевой вспышкой, не уступающая пороху.

Из этой смеси догадливые ребята делали ракеты: набивали картонную гильзу самодельным порохом, привязывали гильзу к наконечнику стрелы и, предварительно запалив с одного конца, по ночам пускали в небо. А, надо признаться, ночи в то время были – глаз выколи. Ни одного фонаря на улице. Электричество еще не проводили, а местный чахоточный движок на радиоузле был маломощным и питал только одну улицу, где жило все районное начальство.

Зрелище было потрясающее: горящая стрела вонзалась в черное небо, расцветая яркой вспышкой.

Жители, кто из общественников, грозились милицией:

– Спалите деревню, стервецы!

Но не спалили ведь…

Тут главное – рассчитать запал так, чтобы вспышка происходила на макушке подъема, на взлете, и все дела!

С коротким сухим треском разрывалась занавеска ночи, и свет выхватывал из черной бездны запрокинутые к небу бледные, худые восторженные лица да купы черных остолбеневших деревьев…

…Между белыми шапками плесени, в холодном погребе, зеленые пробки бутылок таинственно и призывно отсвечивали при керосиновой лампе.

В один из дней простая мысль заставила школяров усомниться в истинности слов матери: если в бутылях яд, то почему нет предупреждающей надписи?

Одна из посудин была откупорена, и из узкой горловины пахнуло резким, но уже знакомым спиртным духом. В свои пятнадцать лет друзья потихоньку в местной чайной уже пробовали рябиновый вкус, от которого сразу же становилось вольготно и жарко.

Отхватив блестящим скальпелем, которых в подвале было более чем достаточно, кусок тонкой полупрозрачной медицинской трубки, ребята без особых хлопот нацедили в стоящую рядом колбу граммов триста-четыреста розоватой жидкости, однозначно пахнущей спиртом, и решили предложить ее кому-нибудь на анализ. Самим попробовать было боязно: а вдруг это действительно яд?

Иван быстро сунул колбу за пазуху, и они вынырнули на свет божий, под яркое горячее солнце.

Куда податься?

В деревне жил один дед, звали его Шибряй, а прозвище он имел – Клюкало, за свою оторванную на войне ногу. Клюкало этот был большой любитель побаловаться свежатиной из шустрых полевых воришек – сусликов.

Сусличий промысел в то время был основным занятием деревенских ребят. Шкурки принимались в заготконторе без ограничений, а тушки они приносили Шибряю. Дед таким гостинцам радовался необыкновенно. Взвар делал в помойном ведре, другую посуду жена не давала.

Клюкало разжигал во дворе под высоким изогнутым таганом костер, ставил на таган ведро с розоватыми тельцами грызунов и нетерпеливо топтался, загребая деревянной ногой пыльную землю. Когда вода в ведре закипала, он, блаженно щурясь, широкой щепой снимал с отвара густую пену, подцеплял тушку и, по-кошачьи повернув голову набок, пробовал уцелевшими зубами побелевшее мясо.

За один присест Шибряй мог съесть штук десять-пятнадцать разжиревших на колхозных хлебах зверьков, ну а ежели под водочку, да с растяжкой, то и десятка три укладывал.

Пил он, разумеется, все подряд, лишь бы булькало и першило в горле. Такого вшивомор не одолеет, дед и ацетон пробовал пить и – ничего, не загнулся…

Товарищ все уговаривал Ивана, а заодно и самого себя, мол, что делать – животные гадостей не пьют, на них опыт не поставишь, остается только один дед Шибряй, тот все сможет. И, уверовав в правоту своего дела, закадычные друзья смело пошагали по широким сельским улицам к дегустатору.

Но у палисадника Шибряева дома путь им перегородил Колька Манида – здоровенный малый лет девятнадцати, работавший после школы, перед Армией, на радиоузле монтером.

Манида водил дружбу с сыном Шибряя и прослыл на селе безотказным утешителем женских судеб. Бабы поговаривали, что Колька в этом деле был большой мастер.

Видать, Манида уже приложился у Шибряя и стоял теперь навеселе, широко улыбаясь.

– А-а, привет активистам-онанистам! – Манида растопырил руки, чтобы перехватить недорослей. – Кто дрочет, тот баб не хочет! А ну-ка, ну-ка, покажите ручки! – гоготал он. – От Дуньки Кулаковой на ладонях шерсть должна расти.

Мишка Спицын с готовностью выбросил руки ладонями вверх: на, мол, смотри – никакой шерсти на ладонях не растет.

Иван показал только левую ладонь – правая рука его бережно придерживала за пазухой стеклянную колбу с неизвестной пока жидкостью.

Манида, заинтересованно запустил Ивану подмышку свою лапищу и, выхватив колбу, извлек ее на свет.

– Вот те раз! – воскликнул он. – К химичке направились с реактивом-то? Ну-ну, привет ей от меня! Скажите, что зайду скоро. Она у меня в очереди на послезавтра, – Манида вытащил из колбы бумажную пробку и уткнулся в горлышко здоровенным носом. – Э! Да тут разобраться надо! Никак – С2H5OH? Учил, учил химию! Я у этой Нинки Иванны все больше на повторных уроках ума набирался. Любила она меня без обеда оставлять, а во вторую смену – без ужина. Ох, и вопросики мне тогда подкидывала! – от приятных воспоминаний он сладко зажмурился. – Я эту реторту ей сам занесу. Не беспокойтесь. Все будет – хок-кей!

Покачав в тяжелом кулаке колбу, Манида опрокинул ее, сделал несколько глотков, отнял от губ и, скривившись, шумно выдохнул из себя воздух.

Ребята опасливо глядели на него: что будет?

– Н-да! По-моему боярышником отдает. За чистоту реакции не ручаюсь, – он, разомлев, попридержал школяров за плечи. – Очковые ребята! Молотки! А что трением молофью добываете – это ничего. Я и сам иногда для разнообразия этим способом пользуюсь. И – ничего, ништяк! – Колька выставил перед ними торчком две большие и загребущие ладони. Колба уже болталась в его широком кармане. – Во! Ни одной шерстинки нет! А за посудой потом зайдете.

Легонько столкнув пацанов лбами, он повернулся и крупным неровным шагом направился к своему дому.

Сомнений не было. Ребята понимающе переглянулись и не сговариваясь двинулись обратно к подвалу.

Время было августовское. Грустно шуршал пожухлый чертополох по краям пустынных огородов. Летние каникулы заканчивались, скоро идти в школу, и подростки решили элегическую эту пору отметить, как водится, хорошей выпивкой, благо продукт проверен – яда не обнаружено.

Весь их энтузиазм и творческий пыл остудила няня – домработница в семействе главного врача. В этот день она, как на грех, вздумала заниматься засолкой огурцов, и подвал был под ее бдительным контролем. Нырнуть туда – никакой возможности. Она, засучив рукава, ошпаривала крутым кипятком у самого входа в вожделенные закрома большую дубовую кадушку.

Заметив ребят, няня строго пригрозила пальцем и тут же заставила таскать неподъемные ведра из больничного колодца такой глубины, что он казался бездонным.

Теперь они с ненавистью крутили огромный скрипучий барабан и, плеская на землю, носили бесконечную воду.

Но… был день, и была пища.

Наутро, чуть свет, наспех умывшись, Иван уже нетерпеливо свистел под окном своего дружка с намерением осуществить их вчерашние замыслы.

Долго свистеть не пришлось.

Нырнув в подвал, они быстренько нацедили в пол-литровую бутылку боярышника, рассовали по карманам картошку, не забыв прихватить огурчиков вчерашнего засола. Мишка, вооружившись операционным ножом, быстро отхватил приличный шматок домашней копченой грудинки, висевшей тут же у потолка на черном кованом крюке.

После такого набега, тихо просочившись за дверь, они огородами подались на речку.

Там, над песчаным свеем, на пустынном крутом берегу реки имелась потаенная пещера, вырытая неизвестно кем и неизвестно когда. Это было их так называемое «разбойничье место», где ребята играли в свои, не всегда безобидные мальчишеские игры.

В пещере было все для «культурного» отдыха братьев-разбойников.

Во-первых, имелась коробка золотого пахучего флотского табака и две курительные трубки, приобретенные по случаю Мишкиного дня рождения, когда мать, расщедрившись, отвалила ему на морс и леденцы приличную сумму.

Дабы табак, как и порох, всегда оставался сухим, ребята предусмотрительно пересыпали его в большую металлическую коробку из-под индийского чая, а трубки, после того как накурились до одури, спрятали, завернув в газету, под слой перетолченной, рассыпанной на полу соломы, в самый дальний угол.

Во-вторых, тут же под рукой, на широкой дощатой полке, расположенной поперек всей пещеры, всегда находились котелок, соль, хлеб и спички.

Для того времени запасец был совсем неплохой, к тому же охапка сухих дров всегда аккуратно пополнялась за счет того, что плохо лежало на сельских задворках.

Конечно, для полного счастья не хватало какой-нибудь пленницы. Но что поделаешь? Ровесницы их почему-то не жаловали, а с малолетками, которые крутились под ногами, играть в куклы подростки боялись.

У Ивана была надолго сохранившаяся рыбацкая привычка – прятать где-нибудь в кепке или за воротником крючок с леской, так, на всякий случай. Удилище с поплавком смастерить всегда можно, а рыбка в то время – слава КПСС! – водилась. И уха, конечно, не помешала бы…

И вот, пробираясь мимо изб, ребята решили наковырять червячков в унавоженной с весны куче, где деловито копались куры. А, надо сказать, червяки там водились отменные. Их с большим аппетитом глотали не только куры, но и любая рыбная братия.

Разворошив кучу, молодые рыбари присели, выбирая насадку пожирнее, но тут их осенила великолепная мысль: курица в собственном соку нисколько не хуже ухи, а, может быть, даже питательней!

Как же могут разбойники да без дичи?

Быстро размотав тугую, из шелковой нити, леску, Иван насадил толстого, извивающегося, как грешник в аду, дождевого червя и мигом подбросил наживку отпрянувшим было курам. Озадачено повернув голову, черная с ярко-красным гребнем хохлатка клюнула несколько раз обеспокоенного червяка и разом заглотила его.

Не понимая, что случилось, хохлатка икнула и вдруг, заполошно захлопав крыльями и прижимая голову к земле, заголосила на все село так, что сидящие в сладкой дреме вороны с карканьем сорвались с растущей рядом ветлы и закружили, как рваные листы горелой бумаги.

Подтащив упирающуюся добычу, Иван сунул под растрепанное крыло ее пламенеющую голову.

Сразу стало тревожно и тихо.

Воровато оглянувшись, подростки как ни в чем не бывало продолжили путь к речке по заросшей лопухами меже, держа под неусыпным контролем добычу, которая отчаянно царапалась своими острыми когтями.

Пещера, в которой они собирались отметить конец лета, находилась на том берегу, где разросшийся краснотал образовывал непроходимую чащобу. Рядом торчали из воды черные сваи бревенчатого моста.

Мост этот был однажды по полой воде разрушен пьяными подрывниками, которые, не рассчитав заряда аммонала, вместо льда подняли на воздух единственную на селе переправу.

Теперь переходить речку надо было вброд по илистому зыбкому дну.

Ильин день уже прошел, и упругая речная струя стала светлой и знобкой, лезть туда не хотелось, и друзья бросили жребий – кому кого придется переносить на горбу через брод.

То ли Мишка Спица словчил, то ли и впрямь так крутанулась у него в руке монета, но лезть в воду пришлось Метелкину.

Засучив штаны, покрякивая и качаясь под тяжестью упитанного Мишкиного тела, Иван медленно пробирался к другому берегу, уходя по щиколотку в податливую тину.

Притихшая было курица неожиданно выпорхнула из рук, плюхнулась в воду и, бешено колотя крыльями, крепкими, как гребной винт, бросилась под шаткие ноги «перевозчика».

Удар был такой силы, что оба приятеля тут же оказались в речке.

Крылатая жертва еще пыталась выкрикнуть что-то гневное, но вода равнодушно относила ее вниз по течению.

Леса была длинной, и курицу унесло далеко, пока она не остановилась, зацепившись ниткой за корягу. Фыркая и по-мужски матерясь, приятели перебежали брод и подтянули к себе разом обмякшую добычу.

И вот тогда можно было понять, почему сельский шалопай Мишка Спица дослужился до столь высокого чина в карающих органах…

Он не торопясь подхватил недоутопленную хохлатку, зажал ее голову между указательным и средним пальцами правой руки и резко, как бросают соплю, тряхнул птицу к земле.

Через мгновение Иван с удивлением смотрел на сонно зевающую голову с красной короной в Мишкиной горсти, а внизу, у ног, на влажном песке, выталкивая из хрипящей гортани кровь и что-то брезгливо отстраняя чешуйчатыми лапками, вытягивалась в последней судороге чернушка.

От шеи к голове в Мишкином кулаке тянулась кровавой жилой шелковая леска.

Крючок засел так глубоко, что пришлось сматывать с пальца леску и протаскивать через нее, как оторванную пуговицу, клювастую хохлаткину голову.

Спицын, размахнувшись, забросил ее по ту сторону обломков моста, и она, булькнув, ушла на глубину кормить раков.

Что было делать? Иван подхватил за ноги раскинувшую веером крылья добычу, и они, роняя с одежды неисчислимые капли воды, встряхнувшись по-собачьи, подались к своему «разбойничьему месту» – в потаенное логово, где ни одна душа не могла помешать им сотворить желаемое.

Обогнув по пути топкую лощину, заросшую ивняком и кугой, где паслись, отфыркиваясь и хлеща себя хвостами по бокам, несколько колхозных лошадей, ребята остановились возле навалившейся на берег раскидистой ветлы у входа в свое обетованное место.

Бросив на песок обезглавленную курицу и сложив все свои пожитки, они стянули с себя мокрую одежду, развесили ее на ветле и, оставшись нагишом, с гиканьем на манер туземцев стали вскидывать вверх кулаки, приплясывая вокруг добычи.

В апогей победных кличей друзья заметили, что к ним приближается Колька Манида с отвислой папиросой на широкой губе, и загрустили. Вероятно, Манида выследил мальчишек из любопытства. Вид у него был праздный, хотя стоял разгар рабочего дня, и Колька в это время где-нибудь был позарез нужен, это уж точно.

Живя по принципу «работа не веревка – постоит», он частенько отирался с удочкой на реке.

Вот и теперь, остановившись перед ребятами, по-свойски улыбаясь после вчерашнего, он резко воткнул удилище в песок возле своей правой ноги и замер, как племенной вождь с боевым копьем. Вид его был по-отцовски самоуверен, как и подобает вождю.

Приятели застыли, ожидая какого-нибудь подвоха.

– Э, да ты еще с таким секульком живешь и не застрелишься? – Манида нагнулся и, как пробуют за сосок умывальник, ладонью снизу вверх потрогал Мишкино полумужское начало.

Тот стоял, смутившись до слез и не зная, что сказать.

Надо же Маниде привалить сюда, теперь весь пир испортит!

– Ну, ладно, ладно, – великодушно похлопал он Мишку по плечу. – Не обижайся, у твоего друга тоже только милиционеру на свисток и хватит. Эту штуку надо каждый день тренировать, тогда толк будет! – Манида, скрестив ноги, опустился там же, где и стоял. – Я вот вам анекдот подкину… Приехала наша партийная делегация в одно дружественное африканское племя. Вождь по такому случаю собрал всех жителей вокруг огромного общего костра, накатили, как и полагается, по котелку тростниковой бузы, человечиной угостили, боевые танцы показали, а как встреча окончилась, туземцы окружили костер, наши тоже рядышком встали. Задрали аборигены набедренные повязки, ну и давай из своих шлангов костер поливать. Обычай у них такой. И нашим знак делают, мол, чего там, давайте смелее. Что делать? Международный скандал может выйти! Руководитель делегации расстегнул на бостоновых брюках форточку, вслед за ним все остальные, и тоже присоединились к этому ритуальному акту. Туземцы посмотрели на наших и хором стали, пританцовывая, кричать: «Бум-булумбум! Ха-хаха! Бум-булумбум! Ха-хаха!» Наши смущенно спрашивают у переводчицы: «Чегой-то они так раскричались?» Переводчица помялась, помялась, да и говорит: «Туземцы увидели, чем вы тушите костер, и стали смеяться, мол, с такими булумбумчиками, и вы хотите нас научить коммунизм строить?»

Манида беззлобно ткнул Ивана кулаком в живот:

– А вот здесь смеяться надо!

Потом посмотрел на все припасы и распростертую курицу, которую Иван хотел незаметно отодвинуть в кусты, и покрутил головой:

– А я смотрю, что это бабка Миронова к твоему отцу пошла? Злая, как ведьма. Это не ее ли курица? – Манида веером поднял одно крыло. – Э, точно ее! Таких чернушек у нас в Бондарях больше ни у кого не замечено. Но я молчок! Ни-ни! – он дурашливо приложил палец к губам, сделав заговорщицкое лицо. – Один секунд – и мы из нее чахохбили по-нашенски сделаем!

Он весело вытащил из кармана узкий длинный нож и, не обращая внимания на перья, вспорол белеющее куриное гузно, поскреб там двумя пальцами и, слегка дернув, вытащил спутанные, как розовые шнурки, внутренности. Между пальцами, стекая с ладони золотом желтка на песок, среди окровавленных лохмотьев, белела раздавленная скорлупа яйца.

Манида подошел к воде, пустил по течению куриные потроха и стал промывать вскрытую тушку.

Вынув курицу из воды, он с коротким хрустом переломил ей ноги, обрезал и тоже бросил в речку.

Ребята с недоумением смотрели на него: надо же сначала ощипать перья, а потом потрошить…

– Ну, что зенки вылупили? Марш огонь разжигать! – по-хозяйски приказал Колька.

Друзья быстро разложили сухие дрова, и вскоре, весело потрескивая, они занялись зыбким пламенем.

Иван нырнул в пещеру, принес пачку соли, и Манида, густо посолив курицу изнутри, стал смазывать ее размокшей синеватой глиной, наковырянной тут же, у берега.

Через минуту-две внушительный, больше футбольного мяча, шар блестел лакированной поверхностью. Внутри него, как ядро грецкого ореха, находилась чернушка-хохлушка.

Манида оставил шар на песке, давая ему немного подувянуть и окрепнуть.

Пока нажигались уголья, надо было что-то делать, и Иван снова полез в пещеру, за куревом. Тем временем их старший благодетель уже сидел по-свойски у костра, сжав мертвой хваткой бутылку, и терпеливо вдалбливал Мишке правила пития неразбавленного спирта.

– Тут что главное? Не дышать! – он вытащил зубами бумажную пробку, выплюнул ее, поднял бутылку на свет, что-то внимательно разглядывая. – Продукт вчерашний? – Мишка с готовностью кивнул. – Ну, тогда смотри и учись, пока я жив! – он вложил в губы узкое, как флейта, горлышко бутылки и медленно сделал несколько глотков.

Сало и хлеб были под рукой, но Манида не кинулся тут же зажёвывать выпивку, а, подняв глаза к небу, как можно длиннее выдохнул, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом пальцами отщипнул от краюхи хлеба, поднес щепоть к носу и также долго-долго, с шумом, всасывал через широкие ноздри воздух. Потом откинулся с наслаждением, упираясь руками в песок, и победно поглядел на подростков.

Мишка, а он во всем опережал своего друга, подхватил посудину и, зажмурившись, быстро-быстро стал глотать из горлышка.

Запрокинутое лицо скорчилось в гримасе отвращения. По подбородку ему на голый живот обильной струей потекла столь ценная влага. Поперхнувшись, расплескивая спирт, он чуть не выронил бутылку, которую Иван тут же подхватил.

Мишка, синея, со слезами на глазах, всасывал и никак не мог всосать воздух. С утробным звуком «Ы-ыыыы!» он, скребя песок пальцами, лег на живот и, дотянувшись до воды, стал по-собачьи лакать прямо из речки, остужая обожженный язык и нёбо.

Глядя на друга, Иван, с опаской приложив бутылку к губам, быстро запрокинул голову и не дыша сделал несколько глотков.

Сначала вкуса не ощутил, но потом, когда он резко вытолкнул воздух, почувствовал, как внутрь, от гортани до самого седалища, входит, туго поворачиваясь, ржавый железный костыль.

Но уже через пять-шесть секунд Иван наслаждался теплом, которое прорастало из самой мальчишеской сердцевины.

Затем нарочито медленно и спокойно двумя пальцами он подхватил сочащуюся пластинку копченого сала, тщательно наструганного Манидой, не спеша отломил кусочек хлеба и как ни в чем не бывало стал с удовольствием жевать.

Манида восхищенно смотрел на такого способного ученика:

– Е-мое! Вот это заглотнул! Ну, молоток! Ну, молоток! Наверняка кувалдой будешь. В каких таких школах ты этому научился? – он только покачивал своей лохматой головой.

Манида не знал, что Иван с девяти лет ходил с отцом плотничать, помогая ему то принести-отнести инструмент, то поддержать доску, одним словом, был на подхвате. Иван приучался к труду и заодно маленько подкармливался. Не обходилось и без выпивки. Отец, то ли от скуки, то ли забавы ради, иногда плескал ему на донышко стакана, когда ладились на работу или когда размывали руки. Всяко бывало…

Мишка еще долго сидел, вытирая слезы и ни к чему не притрагиваясь, а Иван с Манидой посмеивались, аппетитно уплетая прокопченное Мишкиной няней на яблоневых опилках и немного подвяленное на воздухе доброе домашнее сало.

Незадачливый выпивоха не утерпел и, снова ухватив бутылку за горло, резко опрокинул ее в рот.

В этот раз у него получилось. Торопливо подцепив сало, он стал тут же глотать его, почти не разжевывая. Слезы на глазах еще не просохли, но Мишка уже был улыбчив и гордо поглядывал на Маниду.

Колька обеспокоено покосился на поубавившуюся выпивку, вытер губы тыльной стороной ладони, одним махом влил в себя порядочную порцию боярышникового спирта, занюхал его хлебной коркой и дружески, на равных, спустившись с высоты своего положения, обнял ребят за плечи.

Всем было хорошо и уютно. Весело, как цыгане в красных одеждах, на черных обугленных поленьях плясал огонь.

Жар от костра аккуратно сдвинули в сторону, разровняли его, сделав огненный круг, который то разгорался, потрескивая, то покрывался бледным налетом, чтобы через мгновение предстать во всем своем огненном величии.

В этот круг Манида уложил глиняный шар с неощипанной курицей внутри, поверх него тоже стал раскладывать горящие поленья.

Было так хорошо, что лучше быть не может. То ли от огня, то ли от спиртного горели лицо, руки и даже подошвы стоп.

На огне глина стала быстро твердеть, покрываясь мелкой сетью трещин, через которые спустя некоторое время маленькими гейзерами стали вырываться ароматные дымки.

Манида угостился приобретённым ребятами капитанским табачком, и все они, мирно покуривая, разлеглись на теплом августовском песочке.

Речка, играя холодными солнечными бликами, безразлично спешила мимо куда-то по своим делам.

От костра и от пригревающего солнца одежда стала парить, так что скоро можно было прикрыть мальчишечью наготу.

Иван чувствовал, как хмель медленно и сладко высасывает его силы, словно перезрелую сливу, и как тело, отрываясь от земли, тает, теряя вес. Ловчее и лучше их, сидящих здесь вокруг чадящего жжеными перьями костра, никого в мире не было. Вот они какие – трое мужиков, веселых и сильных, полеживают себе на бережку реки Большой Ломовис, попыхивают табачком, и – ничего! Они молоды и красивы! Сама земля прислушивается к мужскому разговору, сдобренному легким матерком, метким и беззлобным. Сейчас вот расколется этот глиняный орех, эта черепушка, и они будут, ломая руками птицу, не спеша жевать душистое мясо, запивая его боярышниковым спиртом…

Иван встал и быстро полез в костер палкой, чтобы выкатить шипящий и свистящий со всех сторон, как исколотая футбольная камера, глиняный шар, но тут же получил от Маниды по рукам короткой и хлесткой хворостиной:

– Поперек батьки в пекло не лезь!

Сначала Иван обиделся до глубины души, отвернулся и чуть не заплакал от жалости к себе: как же так? Он уже считал Кольку своим старшим другом, своим товарищем, а тот его – по рукам!..

Но потом неудержимый смех стал сотрясать Ивана Метелкина, такой, что он даже закашлялся.

– Ты чего ржешь? – недоуменно спросил Манида. – Чего ты, а?

– Так надо говорить не «поперек батьки», а «поперед батьки», понял, неуч?

Мишка, уяснив суть, тоже покатился со смеху, да так, что опрокинулся в воду, и с матом и хохотом снова пополз на песок.

Манида растеряно посмотрел на ребят, не улавливая смысла сказанного, но чтобы замять неловкость, тоже заржал по-лошадиному и сгреб малолетних шалопаев в кучу:

– Во, падла, грамотеи! Отца учат!

Одежда уже просохла и перестала парить. Теперь можно облачаться, чтобы прикрыть свой мужской позор.

– А на хрена попу гармонь, а козе телега!

Приятели, гогоча и разбрызгивая вокруг себя воду, бросились в речку. Ледяная вода сначала ошпарила холодом, а потом, нежно обнимая, забаюкала их на своих ладонях.

В небе кружил коршун. Он был так одинок, что Ивану даже стало его жалко. Подросток опрокинулся на спину и тоже раскинул руки, вглядываясь в бездонную синь. Бесконечность потрясла его… Знать бы, что там, на дне вселенной? Да и есть ли оно, это самое дно?

Философские размышления оборвала Мишкина туша, которая, навалившись, тут же опустила Ивана на самое что ни на есть настоящее, осязаемое илистое дно…

…. Господи! Как давно это было! Другая жизнь, другая эра.

Метелкин с доброй усмешкой, хотя и не без привкуса горечи, вспоминал свои мальчишеские проделки.

Уму непостижимо! Куда смотрели семья и школа?!

…Вынырнув из родниковой глубины, Иван торпедой выскочил на берег, завалившись под самый бок костра. Поленья уже прогорели, и Веник, стуча зубами, норовил влезть в него по самые уши.

Душистый запах жареного мяса встал над костром, как джин из волшебной лампы, призывая едоков к себе.

Иван вопросительно посмотрел на Маниду.

– На, глотни сначала, согрейся, – Колька протянул бутылку трясущемуся от холода подростку.

Пить не хотелось, но не мог же Иван смалодушничать перед столь представительным товарищем!

Он, звякая зубами по стеклу, сделал несколько глотков, и спирт снова обжег внутренности, ввинчиваясь до самых пяток.

Иван не рассчитал – доза получилась приличная: земля, на миг накренившись, выровнялась, но стала зыбкой, и чтобы не упасть, Метелкин снова полез в воду. Там у берега все еще плескался и фыркал, как сивуч, Мишка.

Несколько раз окунувшись, Иван вылез и стал одеваться, и друг последовал за ним. Одежда была теплой и приятно согревала их озябшие тела.

Тем временем Манида выкатил из костра шар, подул на него и развалил на две половины. В одной из них белело мясо. Перья снялись вместе со скорлупой, запекшись в ней. Невыносимо дразня аппетитным духом, курятина лежала как на блюде.

Ребята уселись кружком, с нетерпением ожидая команды своего покровителя. Тот молча протянул Мише бутылку, и Спицын, запрокинув голову, сразу начал глотать боярышниковую настойку, поливая свои колени.

Видя такое дело, Манида потянул бутылку на себя, одновременно подсовывая Мишке толстую куриную ляжку, и тот, сграбастав ее, торопливо стал жевать, обжигаясь и урча от удовольствия.

Хорошо прожаренное, в собственном соку, куриное мясо парило. Ивану досталась другая ножка, а Манида на правах хозяина взял себе гузку. Оставшуюся костистую часть клушки-несушки поделили на троих.

Курятина была настолько хороша, что Иван и спустя годы, особенно в пору холостяцкого скитания по рабочим общежитиям, часто вспоминал вкус того белого, истекающего розовым соком мяса…

Сердце гулкими толчками гоняло всосавшийся в кровь алкоголь по молодому телу. Снова стало жарко, и Иван расстегнул рубашку до самого живота.

Лошади, что паслись неподалеку, то ли из любопытства, то ли из желания пообщаться с людьми, прибрели на весёлый говорок. Да и обилие матерных слов, видать, по многолетней привычке притягивало их: местный колхозный конюх, приблудный Хомка Юхан, был виртуоз в этом деле, и лошади шли на знакомые звуки.

Коняги подошли совсем близко, обирая под берегом траву и нещадно хлеща себя метлами хвостов. Ребята с любопытством поглядывали на них. Молодые кобылы, резкими движениями стряхивая с себя слепней и налипших мошек, всё норовили подсунуть свои головы под шею вожака.

Вожак начал возбуждаться и тихо, как бы про себя, коротко заржал, поигрывая плотной, цвета тяжелой меди, блестящей кожей. Перебирая задними ногами, он, обнажив большие и крепкие, как морская галька, зубы, игриво покусывал своих шаловливых подруг и восторженно всхрапывал. Темный с синеватым отливом ствол стал медленно выходить из подбрюшья.

Молоденькая цыганистой масти кобылка, подгибая задние ноги, все приседала, опуская круп перед похохатывающей мордой ухажера. Широко раздутые ноздри, глубокие и темные, как бездонные воронки, черными розами ложились на ее склоненное тело.

Жеребец то поднимался, то соскальзывал передними ногами с услужливой подруги. Ствол, напрягшись до предела, стал похож на толстый раскаленный стальной стержень перед его закалкой в масляной ванне. Поднимаясь и опускаясь, пульсируя скрученными жгутами вен, он жил отдельно, как бы сам по себе.

Заинтересованные неожиданной картиной и подогретые алкоголем шалопаи с любопытством наблюдали, чем все это кончится.

Манида поцокал языком:

– Гадом буду! Если бы я имел такой дрын, тут же укатил бы в Сочи, на Черном море деньгу заколачивать, а не здесь, в этих гребных Бондарях ошивался…

– Не прибедняйся, Колюха, – со знанием дела вставил Мишка, – небось, наша училка тебя так далеко не отпустит.

Купаясь, ребята не раз имели возможность сравнить свои достоинства с Колькиными.

Тем временем жеребец с налитыми кровью глазами, победно затрубив, придавил широкой грудью свою податливую подругу, вогнал в нее весь стержень до отказа, и заработал им, как паровозным шатуном.

Кобылка, выгнув спину дугой, задрав верхнюю губу и обнажая розовые бугристые десны, тихо и утробно урчала.

От возбуждения заскоблив ногами по песку, Мишка опрокинул бутылку, и она, быстро опоражниваясь, покатилась к воде.

Вода лизнула ее и, видимо, обожглась – отпрянула назад. Затем снова лизнула и, успокоившись, закачала ее у самого берега.

Манида с воплем «Чего же ты, сука, наделал!», вскочил на четвереньки и одним прыжком достиг воды, но бутылка, уже накренившись, встала «на попа» и заплясала, как поплавок во время поклевки.

Колька, не сознавая, что делает, стал быстро черпать пригоршнями воду, где качалась бутылка, и торопливо поднося ко рту, хватать ее губами, будто спирт еще мог находиться там, в набегающей волне.

Уже зачумленные хмелем и испачканные общением с великовозрастным балбесом Манидой, ребята, утробно икая, хохотали, отвернувшись в сторону, чтобы не схлопотать по шее за непочтительность.

Жеребец, вспугнутый громким криком, сделал резкое движение и вышел из недр своей подруги, поливая лоснящуюся кожу и примятую пыльную траву белой струей.

Манида, поняв безнадежность своего дела, встряхивая кистями рук, стал медленно вылезать из воды. Вид у него был растерянно-глуповатый – потеря почти полбутылки спирта сбила с него спесь и самоуверенность, а опьянение его было не настолько глубоким, чтобы притупить чувства.

Он сел у костра на корточки, раскачиваясь и глубоко вздыхая. Потом принялся в задумчивости раскуривать сигарету, но в мокрых пальцах она отсырела, и ничего не получалось. Наконец он бросил ее в костер и посмотрел на лошадей.

Вороная кобылка еще кружилась, тряся головой и царапая копытом землю. Жеребец, успокоившись, стоял, медленно вбирая в себя столь мощное, ставшее обвислым, жало.

Манида, глядя на эту картину, стал понемногу веселеть.

– «Кофта белая с плеч свалилася, о, как дорог его поцелуй…» – блаженно щурясь, вдруг запел он, но, оборвав на полуслове старую приблатненную песню, обратился к ребятам: – Мужики, а как на счет того, чтобы порнуху посмотреть в натуре, как есть?

Друзья весьма заинтересованно отнеслись к этому предложению, сопя от предвкушения обещанного.

Догадываясь о том, где они берут спирт, Манида посулил устроить эротический сеанс еще за одну бутылку боярышника.

Предполагаемое мероприятие было столь рискованным, что Иван потом долго удивлялся, как это могло придти Кольке в голову. Но эта сумасшедшая идея овладела незрелым сознанием, полуобморочным от выпивки и подогретого созерцанием конского ристалища, настолько, что ребята, разом вскочив, засобирались бежать туда, куда звал их Манида.

Но Колька был трезвее и соображал отчетливо.

– Братаны! – высокопарно продекламировал он. – В село до вечера носа не совать, там вас застукают и сдадут родителям под ремень. Доканчивайте курицу и в свою берлогу – спать. А вечером, часиков эдак в девять, перед танцами, я жду вас у клуба. И чтобы – молчок! Никому ни слова, а то языки узлами завяжу. Вникли?

«Комсомольцы-добровольцы», горячо божась, стали убеждать его, что они – ни-ни, не проболтаются, суками будут!

Манида, подхватив пиджак, засунул руки в карманы и пошел с беспечным видом по берегу, напевая свою любимую:

Его голос раздавался на пустынном берегу Большого Ломовиса и уносился все дальше, в степь.

Как молодые волчата, радостно поскуливая, приятели вцепились в остов курицы, обобрали все, что было съестного, затем пошвыряли в воду обсосанные кости и осколки глиняной скорлупы с вплавленными в нее перьями.

Все шито-крыто, и – никаких гвоздей!

Положив под головы рванину, которая была в пещере, они завалились там на солому, прочь от постороннего глаза, посасывая по очереди набитую новым табаком трубку и предвкушая предстоящее приключение.

Проснулись уже зябким вечером, когда над рекой тонкой пленкой стелилась голубая дымка тумана, и небо из бледного становилось синим, наливаясь вечерним покоем.

Чтобы придти в себя, ребята выкурили ещё по трубке и подались в село. Пора.

Шли снова огородами, дабы помятые физиономии кого-нибудь не насторожили.

Добрались благополучно, и, воровато нырнув в подвал, в потемках, на ощупь, проливая спирт на пол, нацедили бутылку всклень, затем, нагнувшись ниже линии окон, прошмыгнули в бурьян, а оттуда двинулись в клуб на танцы.

Опасливо сторонясь сверстников, Иван нашел Маниду танцующим с одной из местных невест.

Надо сказать, что бондарские девчата, боясь ославиться, избегали встреч с Манидой, хотя почти каждая втайне мечтала оказаться в его далеко не скромных объятиях.

Вот и теперь девица на выданье, Зинаида Уланова, отстраняясь от Кольки обеими руками, как бы через силу топталась под мелодию танго, всем видом показывая, что вот, мол, ничего я с этим дураком не сделаю, нахал он – да и только!

Манида, увидев Ивана, бросил партнершу прямо посреди зала и зашагал к парню. Зинка залилась краской и быстро шмыгнула в сторону, от стыда подальше.

Зайдя за угол клуба, ребята передали Маниде бутылку, которую он тут же опрокинул в рот, выдернув пробку.

– Не пьянки для, а опохмелки, бля! – смачно крякнув, он вытер тыльной стороной ладони мокрые губы. – Крепкая, зараза!

На улице была уже спелая августовская ночь. Звезды по кулаку величиной развесились, как белые наливы на ветках. Луна огромным красным помидором выкатывалась из-за бугра, отражаясь огненными бликами на мокрых от росы крышах.

Электричества в Бондарях еще не было, и редкие окна желтыми бабочками порхали в черноте ночи. Тишина, как огромное байковое одеяло, накрыла с головой всю деревню. Даже собаки, и те замолчали – не с кем было спорить.

– К училке вас, что ли, сводить? – скребя затылок, предложил Манида.

Мишка радостно закивал головой, возбужденно потирая руки.

Ивану почему-то совсем не хотелось идти к химичке. В его эротическом воображении для нее не было места. Для Метелкина училка была бесполой, и вероятное созерцание ее, трепещущей под Манидой, не вызывало никакого энтузиазма. Да к тому же это было небезопасно – вдруг она их заметит? Тогда прощай, школа! Выгонят.

Поэтому Иван, переминаясь с ноги на ногу, стал отнекиваться.

– Ну, ладно, уговорил! – хлопнул его по плечу Манида. – Пойдем к Машке Зверевой, та без уговора дает, – и он, повернувшись, быстро нырнул в темноту.

Подростки, тычась «Сусанину» в спину, трусили сзади, задыхаясь от предчувствия приключений.

У Маньки в окне света не было, перед ними зияли только черные провалы, глубокие, как разинутые глотки.

Колька постучал коротким условным стуком – тишина! Он постучал еще раз. Стало слышно, как скрипнула половица и кто-то, зевая, шарящим движением стал нащупывать дверную задвижку.

Пацаны быстро нырнули за угол в ожидании своего момента.

В ответ на Колькино настойчивое требование послышался неразборчивый быстрый-быстрый шепот, а затем несколько раз: «Нет, не могу! Гости!»

Поводырь по неизведанным тропам Венеры, матюгнувшись, отлепился от двери, и тут же звякнула щеколда – все, крышка!

«Комсомольцы» разочарованно затрусили за тёмным Колькиным силуэтом. Куда он теперь?..

Манида, чиркнув спичкой, выхватил из темноты клочок света, остановился, прикурил, протягивая ребятам мятую пачку.

Вытащив по сигарете, они так же молча прикурили от его огонька и пошли дальше по самой середине улицы, загребая ногами невидимую теплую пыль.

Иван стал осторожно расспрашивать, что за гости у Машки Зверевой – вроде все время живет одна и никаких гостей не принимает…

– Какие там гости! – Манида снова заматерился. – Демонстрация у нее!

Иван опешил:

– Какая демонстрация? Седьмое ноября, что ли? Или Первое Мая?

– Какая, какая! Такая, с красными флагами на целых три дня!

Иван так и не понял, что за демонстрация у Машки в конце лета, но переспрашивать не стал.

– Так, мужики, верняк! Пойдем к Нинке Чалой, у той охотка всегда есть, – Манида повернул в ближайший переулок, увлекая школяров за собой.

Луна уже вывалилась из-за холма и, наливаясь белым молоком, медленно поднималась над крышами, заглядывая в низкие молчаливые окна: чтой-то там люди делают в такую позднюю пору? А люди стонали, ворочались, храпели, ругались, занимались любовью… Велика матушка-ночь, времени хватит на все.

Стало так светло, что среди замершей листвы раскидистых яблонь светились белые кругляши, но сегодня было не до яблок, «пилигримов» ждали другие плоды, от которых, как говорят, никогда не бывает оскомины.

Нинкин дом низкий, с осыпавшейся глиняной штукатуркой, из-под которой, как тюремная решетка, белела крест-накрест дранка, стоял на Лягушачьей улице, прямо у самой реки. Чувствовалась зябкая влага, запах гниющих водорослей пропитал воздух. Здесь на огородах до самой осени не успевали высыхать бочажки воды от весеннего разлива. Улица заросла каким-то дуроломом, и надо было раздвигать кусты, пробираясь через росистые джунгли.

В черных Нинкиных окнах огненной мухой кружилась красная точка горящей сигареты.

Снова не повезло! Ранний гость и здесь опередил.

Поторчав у дома, ночные странники, спотыкаясь о какие-то корневища, вышли снова в проулок и остановились с намерением разойтись по домам. Манида достал из кармана подаренную бутылку, виновато предлагая распить её.

Дневной хмель еще никак не хотел отпускать подростков, накатываясь и толкаясь мягкой волной в затуманенном сознании.

Ну что ж, выпить – не вылить!

Мишка перемахнул через забор под горбатую согбенную яблоню, и через секунду послышался частый тяжелый стук – он добросовестно помогал старушке освободиться от сладкого груза. Иван с Манидой на всякий случай нырнули под куст – вдруг хозяин с дробовиком выйдет!

Но вот показался их товарищ с раздутой на животе рубахой.

Действительно, пить без закуски, на сухую, спиртовую жгучую настойку – дурной тон!

Выпили и смачно захрумкали сочными августовскими наливами.

Вкус яблок после спирта ощущался не сразу, зато потом заливающий гортань сок смывал всякое присутствие алкоголя, и выпивохи, довольные, одобрительно хлопали добытчика по спине.

Настроение поднималось, оживление возрастало, пробуждались и тёмные желания.

За селом, на самом бугре, обшаривая дорогу светом, шла какая-то припозднившаяся машина.

Манида задумчиво посмотрел в ее сторону.

– Во, сучара! Как же я про Косматку забыл? – он радостно хлопнул себя по бокам. – Та наверняка свободна, падлой буду! Дороги хорошие, шоферня вся по домам ночует. Я как-то по пьяни обещал к ней зайти. Теперь самое время!

Катька Семенова, по прозвищу Косматка, дочь которой училась с Иваном и Мишкой Спицыным в параллельном классе, содержала нелегальный постоялый двор, или попросту притон для всякого бродячего люда, включая всю областную шоферню.

Дело в том, что месяца три-четыре в году бондарские дороги превращались в сплошное месиво, и транзитные люди неделями маялись у Катьки дома, расплачиваясь с ней, кто деньгами, а кто и натурой.

Жила Косматка без хлопот и весело, поэтому ее дочь, бледная тихоня Маруська, большую часть времени вынуждена была коротать у подружек и сердобольных соседей.

Милиция Косматку не трогала – сама была не дура погудеть на дармовщину. Самогона у Катьки было всегда вдоволь.

Опустив недопитую бутылку в карман, Манида с воодушевлением пошагал в сторону базарной площади, где жила в большом, похожем на барак, доме Косматка, и его спутники, повизгивая, засеменили следом.

На этот раз осечки быть не должно, уж очень целеустремленно вышагивал наставник.

Напротив памятника Ленину, прямо там, куда указывал воздетой рукой Ильич, стоял на два крыла с дощатым крыльцом посередине, под крытой серебряной осиновой щепой крышей этот своеобразный дом приезжих. В одном из окон, дразня красным языком, чадила керосиновая лампа со щербатым стеклянным пузырем. Судя по тому, что окно не зашторено, Катька ночевала одна; постояльцы все разъехались, а дочь проводила лето в соседнем селе у какой-то родственницы.

Манида уверенно взошел на крыльцо и резко звякнул щеколдой.

– Щас, щас! – послышался скорый ответ.

Хозяйка, вероятно, по привычке никак не могла заснуть одна.

Оба друга прижались к стене, Манида жестом велел им оставаться здесь и смело шагнул в черную пасть сеней. Через миг в окне заметалась огромная лохматая тень, и занавеска тут же была задернута.

Больше Колька не появлялся и никаких знаков не подавал.

Как две ночные птицы, Иван с Мишкой сидели у стены на корточках, покачиваясь в начинающей валить дремоте. Сколько они так просидели – час или больше – они не знали, только вдруг резкая струя, ударив где-то поблизости, разбудила бедолаг: голый Манида стоял перед ними и мочился на угол дома.

Отряхиваясь от брызг, дозорные быстро вскочили на ноги. От неожиданности Маниду швырнуло в сторону. Похоже, он был пьян под завязку. Тупо уставившись на ребят, он крутанул большой головой:

– Во, петухи гамбургские! Чуть вас не смыл. Чего вскочили, а не кукарекаете? – Манида пятерней почесал под животом. – «Вышел Колька на крыльцо почесать своё яйцо»… Ну, щас я вам картину Репина покажу под названием «Не ждали». Пошли! – и, сверкнув под высокой луной бледным задом, стал шатаясь подниматься по ступенькам.

Двери в сени были распахнуты, и компания бесшумно провалилась в провонявшую соляркой и бензином темноту. Похоже, что постояльцы, кроме всего прочего, занимались здесь и мелким ремонтом – чинили свои разбитые «Газоны» и «Зисы», оставляя после себя, как водится, лишние детали.

Резко распахнув избяную дверь, Манида толкнул ночных гостей вперед, и они оказались в душной комнате, пропахшей срамом и алкоголем.

Комната еле освещалась лампой-семилинейкой. Были когда-то такие, под стеклянными пузырями.

Напротив, прямо перед глазами любопытных зрителей, свесив до пола распахнутые ноги, поперек кровати лежала Катька Косматка. Головы не было видно, только над голым животом спущенными футбольными камерами лежали груди с короткими черными сосками, то ли для того чтобы надувать эти спущенные камеры, то ли еще для какой цели.

Между раскинутых ног (Иван не сразу сообразил, что это) топорщилось какое-то темное разворошенное гнездо, в середине которого маленький розовый птенец жадно разевал рот.

Зачем он здесь?! Невозможность ситуации приковала его к половицам. Он не мог поверить, что перед ним лежала голая женщина, готовая к выполнению предназначенных ей природой действий.

Манида обнял замерших зрителей:

– Подходите ближе, она не кусается – зубов нету, одни губы.

Приятели ошалело хлопали глазами.

– А, чего боитесь? Катька уже хорошая! Она почти всю бутылку одна засосала, да еще самогонки добавила, – он подошел и легонько ладошкой пошлепал ее по растрепанному гнезду.

Женщина никак не отреагировала, подставляя свету всю свою срамоту.

– Навались, подешевело! – ерничал Манида, раздвигая двумя пальцами, указательным и средним, темные заросшие губы. Иван с ужасом увидел рассеченную, зияющую рану, от которой не было сил отвести глаз. Его почему-то охватила такая дрожь, что застучали зубы.

Мишка оказался впереди, расстегивая трясущимися руками брюки. Он во всем хотел быть первым. Да Иван и не настаивал на обратном.

Колька по-отцовски снисходительно приободрял: «Давай, давай!» – когда Мишка Спица, сын врачихи, вдруг заходился в припадочном экстазе.

…Иван помнил только непролазный чертополох и заросли колючей ежевики, потом какое-то чавкающее болото, в котором он тонул и задыхался. И – все!

Ему тогда показалось, что пьяная растрепанная женщина лишь притворялась таковой. Когда Иван пробирался сквозь кустарник, тонул и задыхался, ему мерещилось её тихое хихиканье.

От стыда, от необратимости сделанного, Иван, не обращая внимания на ободряющие восклицания Маниды, пулей выскочил на улицу.

Страшная ночь встала перед ним. Какая-то неестественность белых крыш, домов, деревьев. Он не помнил, как очутился на берегу Большого Ломовиса.

Тишина и черная вода омута.

Липкие нечистоты сочились из каждой его поры. Иван не мог прикоснуться к себе без омерзения. Скинув на холодный песок одежду, он стоял перед наполненной ночными страхами темной водой с непреодолимым желанием соскрести ногтями с себя эти нечистоты, смыть их.

Закрыв глаза, Метелкин шагнул по пояс в кромешную тьму, которая неожиданно оказалась ласковой и теплой.

Набрав полные горсти песка с илом, Иван стал тереть себя, как грязную закопченную утварь.

Раскапюшонив свой мужской придаток, он опорожнил его, пустив омерзительную струю вниз по течению. Потом натер его песком, илом, листьями мать-мачехи и, морщась от боли, стал промывать водой эту погань, этого дождевого червя, эту мразь…

Луна дробилась перед ним и разбегалась рыбной мелочью, поблескивая на речной ряби.

Плескаясь и моясь снова и снова, Иван не выходил из воды, пока его не стала колотить холодная дрожь.

Он добежал до своего дома и быстро нырнул в сарай, где спал почти все лето на сеновале.

После купания все, что произошло, стало казаться Ивану дурным сном. Такого быть не может, потому что такого не может быть. Какое-то кошмарное наваждение!

Уткнувшись носом в теплую подушку, он проспал до самого обеда, пока солнце не накалило крышу, и не стало нестерпимо жарко. Вчерашнего происшествия не было. Молодость забывчива.

Вечером Иван уехал с отцом на целых два дня в лес, где для них была выделена делянка для заготовки дров на долгую зиму.

Натрудившись в лесу, Иван вернулся домой усталый и счастливый. Дурной сон забылся, и он снова почувствовал себя свободным и неуязвимым.

Перед ужином к нему зашёл Мишка Спицын с озабоченным видом. Спрятавшись за домом, Мишка затянулся куревом и качнул годовой:

– Во, елки, чего-то молофья у меня с конца выделяется и режет как-то…

Хотя они с Иваном были одногодками, Мишка, то ли от хорошего питания, то ли порода у него была такая, рос быстро и крепко. Он был почти на голову выше Метелкина, да и в плечах пошире. И ночные видения, от которых становилось тревожно и сладостно, у него тоже появились гораздо раньше и приходили чаще. В этом Иван ему всегда завидовал и с интересом слушал его очередные сновидения.

– Ну-ка, покажи! – заинтересовался Метелкин.

Спицын расчехлил свой ствол и надавил на его конец.

– Во, елки! Мокнет чего-то, а не щекотно, как всегда…

Иван его успокоил, сказав, что это, наверное, так и должно быть, если во сне случается, – мужская сила выходит. Мишка немного приободрился, и на время эта тема была забыта.

Но на следующее утро, покуривая под сиреневым кустом в больничном дворе, друзья сквозь железные прутья ограды увидали непривычно озабоченное лицо шагавшего к Мишкиному дому Маниды. Тот, еще не замечая ребят, остановился в раздумье у калитки.

Иван тихонько и протяжно свистнул. Манида, вздрогнув, резко повернул голову на свист, но никого не заметил и снова потянулся рукой к калитке.

Иван свистнул еще раз, высовываясь из-за куста. Манида с удрученным и хмурым видом подозвал их кивком к себе.

«Что-то случилось», – насторожился Метелкин.

Перед тем как идти к Мишке, Ивану пришлось заглянуть в сельповский магазин, чтобы купить сигарет. Деньги, хоть и малые, у приятелей были общие, и на курево всегда хватало. Возле магазина его чуть не сшибла с ног спешившая куда-то Катька Косматка. Лицо ее было, как от зубной боли, перетянуто белым в горошек платком, а под глазом чернел кровоподтек таких размеров, что его, кажется, нельзя было прикрыть даже ладонью.

– Челюсть сломала. Говорит, в погреб сорвалась, – на осторожный вопрос Ивана ответила Светка Дубовицкая – сельмаговская продавщица, безнадежными поклонниками которой были все местные кавалеры.

«Прынца ждет!» – говорили про Светку завистливые бабы.

Местные – пьянь и рвань – ей не подходили, а других не было…

Светка, погрозив Метелкину пальчиком с ярким и маленьким, как божья коровка, ноготком, незаметно сунула пачку болгарских сигарет, и он подался к своему товарищу, соображая по дороге, как можно в одно и тоже время сломать челюсть и поставить под глаз фингал?

Друзья подошли к Маниде, которому было сегодня явно не до шуток, весело поздоровались. Тот пристально посмотрел на них и повел за угол больничной прачечной, которая стояла напротив Мишкиного дома в зарослях все той же вездесущей сирени.

– Hy-ка, покажи! – непривычно сухо сказал Манида, обращаясь к Ивану, как только они завернули за угол.

– Чего показать-то? – недоуменно спросил Иван.

– Чего-чего? Секулёк покажи!

– На, смотри! – он что есть силы сжал свой «сосок».

– Не режет? – заботливо спросил Манида.

– Резать не режет, а так, иногда чешется.

– Ну, если чешется, то это нормально, – похлопал парня по плечу повеселевший Манида.

– Ну-ка, а ты достань! – обратился он к Мишке.

Мишка с готовностью расстегнул брюки.

Лицо Маниды сразу сделалось белым, и он опустился по стене на корточки, вытирая спиной побелку.

– Все. Трубочное дело! Я так и знал! – трясущимися руками наставник вытащил из пачки тугую гильзу сигареты. – Ребята, – обратился он к ним, – никому ничего не рассказывайте, иначе мне крышка будет. Триппером сука наградила! – Манида зло сплюнул в кучу битого щебня.

Отчим у Мишки Спицына был большим человеком в райкоме партии. Взглядов он был далеко не либеральных. Узнай, каким образом его пасынок в пятнадцать лет поймал эту птичью болезнь, он мог бы довести дело до логического конца, в котором место Кольке, по кличке Манида, наверняка было бы на нарах возле параши. За пособничество в совращении несовершеннолетних ему грозили бы, как поется в одной песне, «срока огромные».

После некоторого молчания Манида снова заговорил:

– Мужики, а там, где вы спирт качали, еще какие-нибудь лекарства есть?

– Да там навалом всего! – хором ответили его прилежные ученики.

– Вот что, братцы, – Манида немного приободрился, – пошарьте там пенициллина и шприцы, я эту сучью болезнь сразу вышибу. У меня кореш один на фельдшера в Талвисе учится, я видел, как он гонорею лечит: пенициллин с новокаином по два укола в день, и все шито-крыто, а то мне – вилы! – он выразительно воткнул два растопыренных пальца себе в шею, красноречиво показывая, что ему будет, если он не вылечит ребят.

Без лишних слов поняв все, как есть, друзья быстро шмыгнули к Мишке во двор. Но там, как на грех, топталась няня, и сунуться в подвал незаметно не представлялось возможным.

– Чегой-то этот ухарь к вам привязался? Чегой-то он тут шныряет? – подозрительно строго выговаривала пожилая женщина. – Какие такие вы ему товарищи?

Мишка начал нести какую-то ахинею про вечернюю школу, про помощь рабочей молодежи, про шефство над переростками…

– Смотри, Михаил, доиграешься. Все матери расскажу. Курить, стервец, начал! – она, еще что-то пробурчав, наконец зашла в дом.

Ребята знали, что няня ни при каких обстоятельствах жаловаться на Мишку не станет, и со спокойной совестью нырнули в подвал, на всякий случай закрывшись изнутри на крючок.

Пенициллин с новокаином обнаружили сразу же в плотных картонных упаковках, заклеенных полосками бумаги с соответствующими надписями, а шприцы пришлось искать долго, распарывая какие-то пакеты и пакетики. Наконец, конспираторы нашли коробку, в которой лежали стеклянные цилиндрики шприцов, и в отдельной упаковке – иглы. На всякий случай прихватили всю коробку.

Подойдя к двери, воришки услышали во дворе топтанье няни и ее глухой голос, отчитывающий кур, которые, проскакивая сквозь металлические прутья ограды, расклевывали литые, как пули, огурцы.

Друзья притаились. Только бы старухе не вздумалось запереть подвал снаружи! Тогда все – пропало дело!

Но, наконец, ворчанье прекратилось, и Мишка, приоткрыв дверь, вынырнул наружу, а Иван с коробками остался сидеть в темноте. Мишка долго не давал о себе знать, видимо, ждал, пока его няня успокоится и снова уйдет в дом. Наконец дверь открылась, и Иван прошмыгнул в щель, щурясь от ударившего по глазам света.

Колька ждал все там же, за прачечной, сидя на корточках, и, цвиркая сквозь зубы, мрачно сплевывал себе под ноги.

Иван сунул ему в руки коробки. Повеселевший Манида раскрыл одну, с пенициллином:

– Э, да тут на всю жизнь хватит от триппера лечиться! Ну, теперь все в порядке, аккумулятор на зарядке! Двигаем! – приказал он и встал.

Приятели молча потопали следом за ним.

За селом, недалеко от того места, где теперь над Большим Ломовисом летит бетонный мост, стояла старая, еще времен коллективизации, рига. После объединения мелких колхозов, рига была заброшена, и там, кроме мышей в перегнившей соломе, никто не водился. Правда, крыша была вся изрыта воробьями, которые ныряли в нее прямо с лету.

Туда-то и привёл их старший товарищ.

Встряхивая кистями рук, как бы сбрасывая с них микробов-паразитов, Манида достал из коробки стеклянный с градуировкой цилиндрик шприца, ловко ввернул в него тонкую стальную иглу и набрал новокаин. Потом достал из коробки опечатанный алюминиевой нашлепкой маленький, низкий пузырек с пенициллином и, не распечатывая его, вонзил в крышку блестящую иглу, выпустил туда жидкость, перевернул пузырек вверх дном, потряс и стал медленно вытягивать поршень. Почти все содержимое пузырька ушло в шприц.

Вытащив иглу, он большим пальцем снова нажал на шприц, и тонкая светлая струйка быстро прыгнула вверх.

– Так! Подставляй задницу, – обратился лекарь-самоучка к Мишке.

Тот, боязливо поглядывая на иглу, стал стягивать штаны.

– Раком! Раком становись! Чтоб удобнее ширять было!

Мишка с обреченным видом встал на четвереньки, подставляясь под Колькину иглу.

– Во, бля! Задницу продезинфицировать надо! Вы бы еще спиртяги принесли для протирки, – Манида остановился на полпути с изготовленной иглой.

– Может, мочой промыть? – предложил Иван, – она, как я читал, раны помогает заживлять…

Манида задумался.

– Не, не пойдет мочой. Она триппером загажена.

– Так у меня-то еще пока ничего не капает. Может, зараза не пристала?

Манида почесал концом шприца голову:

– А, чё? Может, и верно? Зараза к заразе не пристает. Ну-ка, давай, дезинфицируй!

Иван направил свою струю на посиневший Мишкин зад.

– Что же ты, гад, делаешь? Все штаны залил. Ты ватой давай! – почему-то глухим голосом заговорил друг.

Вытащив клок ваты из коробки, Иван смочил ее мочой и стал протирать Мишкину кожу.

– Ну-ка, – отстранил его локтем Манида и резко, в один прием, вогнал иглу в бледную шершавую ягодицу.

Мишка от внезапной боли изогнулся дугой, задрав по-волчьи голову, заматерился и завыл сквозь зубы.

Манида медленно давил на поршень, опорожняя шприц. «Ы-ыы-ыыы!» – только и было слышно.

Вытащив иглу, он кивком головы приказал Ивану тоже встать на четвереньки:

– Давай, давай! Для профилактики!

Тот нагнулся, упершись головой в полусгнивший обрешетник.

Манида, достав новый пузырек, проделал с ним то же, что и с первым, опорожнил его и приказал Ивану не скулить.

Через секунду тот почувствовал, что его ягодицу прошили гвоздем, и в эту пробоину стали закачивать кипяток. Было нестерпимо горячо и больно одновременно.

Иван только стискивал зубы, со стоном мотая головой.

Когда вышла игла, он не заметил, но задница была, как отшибленная! Еле удалось распрямить ноги.

Пока Иван, оглядываясь, приходил в себя, Манида со спущенными до пяток брюками, присев на какую-то колоду, обжигал спичкой конец иглы. Пузырек с пенициллином был зажат у него между коленей.

Иван, подтаскивая правую ногу, подошел было к нему со своими услугами.

– Не, я сам. Надежности больше! – Он высосал шприцем еще один пузырек и медленно, не дрогнув ни одним мускулом, загнал себе иглу во внутреннюю сторону ляжки, почти в самый пах.

Мишка раскуривал сигарету и постанывал, большими затяжками глотая дым.

Манида застегнул брюки, подхватил подмышки коробки с медикаментами и вышел из риги, сказав, чтобы оба были здесь в пять часов для вечернего сеанса терапии.

…Была ли у Ивана грязная болезнь, он не знал, но огромный, в кулак, абсцесс на месте укола он приобрёл, и абсцесс этот пришлось резать уже в больнице у Мишкиной матери. А пока они с другом, хромая, волочились по Бондарям, матерясь и проклиная эту половую жизнь.

– Маль-чи-ки! – остановил их певучий голос классной руководительницы Поповой Нины Александровны. Она вела уроки русского языка и литературы. Молоденькая, краснощекая учительница была любимицей всех ребят. – Мальчики, завтра первое сентября, не забудьте придти в школу, – нараспев говорила она, когда друзья остановились прямо у ее дома, где она квартировала. – А в футбол надо поаккуратнее, поаккуратнее, я же вам говорила, вот и ноги были бы целы… Мальчики! – снова пропела она вслед. – Я жду от вас содержательных сочинений на тему: «Как я провел летние каникулы», и чтобы с прологом, с прологом было!

Пролога не было, но эпилог остался в памяти.

Много чего вспоминается в долгие вахтенные ночи…

Сидел Иван, наслаждался одиночеством, пока не почувствовал чей-то взгляд сбоку. Он повернул голову – в маленькое окно сторожки, жутковато приглядываясь к нему, смотрела глухая косматая ночь. Пора обходить владенья.