Часть 2. МЛАДШИЙ БРАТ
Выход
Прислушиваясь к проявлениям зародившейся в недрах организма жизни, Дарина скрывала от окружающих своё положение, она выжидала. Как кошка, опасаясь, что новорожденных котят от неё могут забрать, так и Дарина, понимая, что ребёнок никому кроме неё не нужен, ни словом не обмолвилась о том, что «залетела». Даже мужу. Тем более мужу! Когда скрывать уже не имело смысла – все законные сроки прерывания беременности прошли – она просто поставила Сандро перед фактом. Сослалась на сбой в цикле, помешавшем ей вовремя распознать «осложнение», на отсутствие тошноты и прочих признаков. На самом деле они, конечно, присутствовали, но умело скрывались.
Беременность у Дарины протекала спокойно, доставала только назойливая опека врачей. Тому виной был ревматический порок сердца, который, хоть не беспокоил, но в медицинской карточке был отмечен несколькими восклицательными знаками и красной полосой на корешке обложки. Подстёгнутые таким предупреждением, медики стремились как можно раньше уложить будущую мамашу в стационар, обеспечив ей – и себе – отсутствие проблем при родах. Но Дарина со свойственной ей тягой к душевному и бытовому комфорту от пребывания в больнице уклонилась самым примитивным образом – уехала вместе с Сандро на дачу в Борки.
Начиналась бледно-зелёная весна, земля наливалась проснувшимися ростками молодой травы, обещая в скором времени выгнать всё это изобилие наружу, поближе к животворящему солнцу. Опьянённая запахами лиственной прели, нагретой коры вековых дубов, Дарина наливалась выпирающей радостью, готовой вот-вот исторгнуться наружу, в огромный мир. Наверно, впервые в жизни Дарина почувствовала, что является частью природы, что подчинена тем же законам, той же гармонии. Что плод её любви, вполне осязаемый под мышцами и кожей упругого живота – как и любой растительный плод – созревает и появляется в результате таких же процессов. И та сентябрьская ночь в дощатом домике ведомственной дачи на берегу залива – после долгой прогулки по дюнам, вечерней прохлады у воды, подпольного костерка с шашлычком и бутылкой Киндзмараули – эта ночь, проведённая на жестковатой кровати с инвентарным номером, была лишь началом в сложной и рискованной цепи невидимых глазу превращений.
В любой момент что-то могло сорваться или пойти не так – и ничего бы не произошло. Никто бы не появился на свет, не кричал бы призывно, двигая беззащитным ртом в поисках соска, не сделал бы первого шага, больно стукнувшись об угол тумбочки, не перебежал бы улицу на красный свет с портфелем за спиной, не сказал бы, уходя в ночь: «Мама, не беспокойся, со мной всё будет в порядке».
Ночные заморозки уничтожают только что опылённые цветки, порывы ветра сбивают «лишние» завязи к ногам усталой яблони, личинки выедают сердцевину плода, а ещё парша, ржавчина – да мало ли бед и испытаний! Только немногие доходят до конца своей жизни такими, как их задумала природа: наливными, с красным боком, крепко сидящими на черенках до самых морозов. Бо́льшая часть валится, не успев созреть, засыхая преждевременной мумией или насквозь пропитываясь гниением. И ничего уже не поделать!
Это озарение вошло в Дарину естественным образом и, как любая залетевшая с воли мысль, легло в предназначенную ячейку – души, мозга? – чтобы тут же начать работать: защищать, приспосабливать, улучшать. И сразу возникло два решения. Первое, что в дородовое отделение лечь всё же придётся, хотя бы за две недели до события. Второе, что Сандро надо отселить на диван, чтобы исключить поползновения. Она и так уже чувствовала дискомфорт, а иногда и боль, когда он, всячески избегая прямого давления на выпирающий живот, подбирался сбоку, поначалу с осторожностью, а потом уже, теряя контроль, ударял малыша с силой – как казалось Дарине – прямо в лицо…
Точно по рассчитанному плану в середине июня родился мальчик. К тому времени осталась позади и практически забылась вся дородовая тягомотина: тупое валяние на койке, дыхательные и прочие гимнастики. Мальчик оказался слишком крупный, что грозило кесаревым. Но обошлось. В нужный момент акушерка сделала быстрый короткий надрез, пару раз прикрикнула на Дарину, потом вместе с мальчишкой-практикантом они навалились, держа с двух концов полотенце, и этим вафельным жгутом потихоньку выдворили дитя из утробы.
Потом пришёл анестезиолог со старомодной бородкой клинышком, что-то спрашивал, Дарина невпопад отвечала, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, где, как она догадалась, её ребёночка мыли всё те же самые акушерка с практикантом. Она надеялась, что его принесут, покажут, ей почему-то казалось, что с ним что-то не так, ведь он почти не пискнул. Тогда она ещё не знала, что её сынок таким и уродился, и всю жизнь таким будет – тихим, не плаксивым.
Но её уже повезли на каталке, мелькали лампы, прямо над ней кто-то на ходу кому-то что-то передавал – то ли карточки, то ли снимки. Потом в пугающей близости от своего лица она увидела треугольное, тёмное, пахнущее поначалу резиной, а потом – зажавшее нос и рот – чем-то сладким, которое пришлось вдохнуть, и наступило ничто. Последней мыслью было: как хорошо, что он уже свободен и не знает ничего про это. Потому что ничто страшно напугало Дарину и впоследствии представлялось временной, испытательной смертью. Даже много лет спустя, уловив сладковатый запах или пребывая в душном помещении, она заново пугалась и с непонятным для окружающих упорством стремилась вон, наружу, на свежий воздух. Она боялась заново пережить – или не пережить? – это погружение в ничто.
Разговорившись как-то с Лёсиком о жизни и смерти, о жизни после смерти – модная была тема – она с удивлением услышала, что он прекрасно помнит тот момент. Как треугольное и резиновое надвинулось и закрыло ему лицо, как запахло сладким. Но потом никакое ничто не наступило. Он полетел по извилистым мягким коридорам – головой вперёд, он это хорошо запомнил – и поначалу было очень страшно, а потом даже весело: как будто голова превратилась в звезду, а тела вовсе не было, и стены мягкие и полупрозрачные, с прожилками, как натянутый на раму бычий пузырь, тот самый, который северные народы по сей день используют вместо стёкол на окнах.
Тогда Дарина предположила, что, видимо, как душа после смерти не сразу отделяется от тела, так, возможно, после отрезания пуповины чувства ребёнка не сразу уходят от матери, а в некоторых случаях – никогда. Пребывают в двух телах одновременно, связывая их в одно невидимое, неосязаемое общее тело. Множественные подтверждения этой мысли находились в разные годы. Особенно эта общность проявлялась в тяжёлые моменты: переживаний, болезней, больших потрясений. «Какие они дружные, – говорили вокруг. – Надо же, никогда не ругаются, не спорят». А с кем спорить, с кем ругаться? Не с собой же, ей богу!
Инопланетянин
Когда родился Лёсик, Гриня был в деревне с бабушкой Антониной Львовной, матерью Сандро. В отличие от донецкой бабушки, Антонина Львовна к своему статусу относилась несерьёзно, жила кипучей творческой жизнью, проводя летние месяцы на гастролях с театром. И хотя ей приходилось выполнять всего лишь работу костюмерши, театрального патриотизма хватило бы на приму. Но в этот сезон на гастроли поехала новенькая, чья-то племянница, и Антонина Львовна вдруг вспомнила и про дачу, и про внуков, чему были все несказанно рады.
Гриня знал, что у него появился младший брат, но не проявлял к этому событию никакого интереса. В свои шесть лет он чётко разделял мир на то, что ему интересно – и тогда он просто брал это интересное, – и на то, что ему безразлично. Безразличное обходилось им или даже могло проходить сквозь него, не оставляя следа. Были ещё вещи и события неприятные, как, например, ссоры между мамой и отчимом или наказания. Но по большей части всё безразличное и неприятное не занимало его голову и воображение, пока не вставало перед ним непрошеной явью. Так, походы к зубному врачу и вообще все болезненные медицинские процедуры оставляли его равнодушным до самого последнего момента. Он никогда не плакал и не переживал заранее, не расспрашивал, как и что с ним будут делать. Этот эмоциональный аутизм всех вокруг озадачивал, даже некоторое время считали, что у мальчика не всё в порядке с психикой.
Как-то раз в приёмном покое больницы, куда его должны были положить на обследование для выявления аллергенов, он увидел за окном голубей и тут же вспомнил, что ещё неделю назад нашёл крыло голубя возле кустов и с предосторожностями – чтобы не отняли и не выбросили – принёс его домой. Он хотел улучить момент и исследовать это крыло и сделать что-то подобное, но размером больше, для себя. Но потом отвлёкся и забыл. А теперь обнаружил, что оказался вдали от припрятанного сокровища и долго ещё не узнает устройство крыла голубя. Именно это заботило Гриню всё время, пока на него заводили карточку, осматривали, взвешивали, переодевали в больничное. Он думал только о том, как бы поскорее получить своё крыло или добыть новое. О том, что находка может испортиться и навлечь на него очередную кару отчима, Гриня не думал совсем. Как и о том, что его впервые после приезда в Ленинград разлучат с мамой, что он целых две недели будет спать в чужой кровати, в одной комнате с чужими мальчиками, что ему ежедневно будут делать болезненные уколы, надрезы на руках и мазать их всякой дрянью. Всё это возникло потом и по факту вызвало соответствующую реакцию.
Так произошло и с новым братиком. Пока о нём говорили, Грини это не касалось. Он только-только освоил двухколёсный велосипед и проводил испытания, сажая сзади соседскую кошку, которую «для страховки», а вернее всего, чтобы не удрала, прицеплял к багажнику полосатыми резинками с крючками на концах, которые нашлись в багажнике папиного жигулёнка. Несмотря на крепёж, кошке удавалось быстро соскочить, и испытания приходилось начинать снова. Поэтому Гриня не сразу заметил, что папина машина стоит у калитки, что из неё выходит мама Даша и несёт в руках какой-то валик от дивана. И даже когда он догадался, что этот валик и есть его маленький брат, завёрнутый во что-то стёганое и голубое, занятия свои не бросил и продолжал закреплять кошку, уговаривая её не бояться и обещая за смелость колбасу.
Впрочем, на него тоже никто внимания не обратил, потому что заносили вещи, а потом устраивали малыша в зыбочке, прикреплённой к потолочной балке бельевыми верёвками. Эту зыбочку Антонина Львовна вытащила из глубины антресолей. Вещь крепкая, соседом-столяром выстроенная в незапамятные времена. В ней когда-то укачивали маленького папу, а до него – очень давно, ещё до войны – троих соседских детей в местечке Прудок под Гомелем, где родилась и провела свою молодость папина мама.
Лёсику только-только исполнилось две недели, и никто не собирался увозить его в деревню. Но у малыша ещё в роддоме началась крапивница, он постоянно плакал, тревожно спал и не набирал вес. Дома положение не улучшилось, несмотря на ванночки с чередой и ежедневные влажные уборки. Патронажная сестра посоветовала выносить ребёнка на прогулку только до семи утра и после десяти вечера, когда смог не такой вредный. А лучше уехать за город, если есть возможность. И они сразу поехали на дачу. В первую же ночь Лёсик спал глухо, до самого утра, хотя был мокрый по самые уши. И днём он почти всё время спал, просыпаясь поесть и немного «погулять», то есть полежать голеньким то на спинке, то на животике.
Дарина, воодушевлённая успехом и впервые после выхода из роддома наконец-то выспавшаяся, придумала поселить Лёсика в саду, чтобы он всегда был на воздухе. Зыбочка, несмотря на опасения и слабые протесты бабушки, была прикреплена к мощному суку старого клёна напротив окна спальни. Листья у клёна были такие крупные, а сама крона настолько плотная, что получился естественный шатёр. Покачивание зыбочки, колыхание и шелест листвы клёна создавали стойкий усыпляющий эффект. Так Лёсик стал жить на улице и заносился в дом только для кормления и в сильный дождь. Ночью он мирно спал в своей колыбельке, а рядом с ним – всего в каких-то двух метрах возле открытого окна спали в избе родители.
Поначалу новый братик Гриню мало интересовал, а возникшее любопытство было чисто исследовательского свойства. Он попытался поставить малыша на ножки, как ставят новорожденных телят. Но поскольку ему это запретили, интерес был потерян. Гриню больше занимал, к примеру, соседский петух, с которым у него шла борьба за влияние над курами. Пока побеждал петух, ведь куры – дуры, но со временем он надеялся их приручить кормлением в определённые часы детскими витаминами, которые сам очень любил.
Появление маленького братика вносило в привычное существование Грини одни неудобства. Нельзя было, к примеру, испускать боевой клич, когда Лёсик спал. А спал он почти всегда. Ещё надоедало постоянно мыть руки, хотя к брату Гриня старался не прикасаться. Чтобы успокоить взрослых, а заодно и провести ряд опытов с мылом, Гриня то и дело тёрся возле умывальника, разбрасывая по сторонам клочья пены.
Но как только младенца поселили под клёном, его статус в глазах Грини сразу вырос. Эта крошка, эта личинка, этот беззубый, с незаросшим родничком и бровями домиком, ещё никакой не человек – и на тебе! – живёт прямо на улице, спит один в саду, под огромным небом, ничего не боится! И за него взрослые не беспокоятся – как такое возможно? Значит, он не обыкновенный человек, а может, и не человек вовсе. А вдруг он инопланетянин? И ночью телепортирует на свою звезду: всё в порядке, я свободен, прилетайте за мной. То, что мама Даша его родила, ровным счётом ничего не значит. Гриня читал, и вроде кино такое есть, что инопланетяне специально выбирают земных женщин для продолжения рода, чтобы избежать мутаций. Что такое мутация, Гриня не знал, но понимал, что дело гиблое, мутное.
С того дня, как Гриня осознал, что его братишка вполне может быть инопланетянином, все остальные дела были заброшены. Петух безуспешно пытался вызвать Гриню к барьеру, то бишь, к забору, а кошка мирно спала на багажнике велосипеда, который успела за время тренировок полюбить. Руки аж скрипели от постоянного мытья, и Григория наконец-то допустили до «присмотра за братом». Первым делом он напросился на купание, поддерживал головку Лёсика в ванночке и следил, чтобы пена не попала в глаза. Пена, несмотря на старания Грини, всё же попала младенцу в глаз, но Лёсик не заплакал, а только забил ручками по воде, поднимая брызги. «Конечно, ему не щиплет, ведь глаза наверняка с защитой».
Всё лето Гриня не отходил от братика ни на минуту. Он качал его зыбку, держал рожок, полоскал на озере пелёнки, помогал купать, возил в коляске по деревне. И добился-таки – безмолвно проливая потоки слёз и умоляюще глядя на главную защитницу Дарину, – чтоб ему тоже разрешили спать под окном, постилая на широкой скамейке надувной матрац. Бабушка была в ужасе. Она говорила, что никогда такого не видела и людей стыдно, что малые дети, как бездомные, спят на улице. К счастью, стоял прекрасный жаркий июль без единого дождика, дома было очень душно, и Сандро с Дариной тоже перебрались на ночь под развесистый клён, расстилая полосатый матрац прямо на земле.
Конечно, Гриня не просто так возился с братиком, он ставил эксперименты, стараясь обнаружить признаки сверхчеловека. Таковых поначалу не находилось. Но Гриня упорно вглядывался, вслушивался, и со временем получил подтверждения, что брат его – не обычный человек. Излюбленным занятием Грини было чтение вслух маленькому Лёсику «Из жизни животных» Брема – его настольной книги. Дарину душил смех, когда она наблюдала, как Гриня, торопясь и глотая слова, увлечённо читал Лёсику про древесных лягушек, то и дело разворачивая перед лицом брата страницу с картинкой. Поразительно, что Лёсик ни разу во время чтения не заплакал, никаких признаков неудовольствия не проявлял, правда, иногда кемарил. Гриня этого не замечал и продолжал читать и показывать картинки. А то, бывало, Лёсик в ответ на показанную картинку начинал гулевать, да так разнообразно, что Гриня бросался к взрослым с криком: «Он сам научился читать!».
Гриня гордился своим братом. К концу лета он убедился в его нездешности. И то, что Лёсик совсем не плачет, даже если лежит мокрый, и совершенно осмысленный взгляд при чтении Брема, и бровки домиком, что безусловно означало работу мысли. Даже если брат не был инопланетянином, то состоял с ними в связи, за ним явно велось наблюдение с дальних звёзд. Порой по ночам Гриня просыпался от шорохов и шелеста крыльев рядом с зыбочкой. И он видел, сам видел, что Лёсик лежит с открытыми глазами, а над его головой летают маленькие человечки с собачьими мордочками и ультразвуком подают малышу условные знаки. Ни папе, ни Дарине, а тем более недоверчивой бабушке он об этом не стал рассказывать. Взрослые не верят в инопланетян, обязательно скажут, что по ночам гуляют ежи, а в саду полно летучих мышей – тоже ночных жителей. Ещё, чего доброго, погонят спать в скучную избу, чтобы умерил свои фантазии, как говорит мама.
Так продолжалось до самого отъезда в Питер. По возвращении Гриня вскоре заболел, долго не появлялся в папиной квартире, а когда, наконец, его привезли ещё кашляющего и укутанного, никакого интереса к братику не проявил. Всё возился с пластилином, лепил нервными, напружиненными пальцами страшноватых чудищ с разинутыми, кричащими пастями. Напрасно Лёсик, мгновенно узнав брата по голосу из прихожей, засмеялся, загулил – Гриня как будто не слышал и не видел, как будто забыл про всё, что его так занимало летом. Дарина пыталась вернуть интригу об инопланетянах, но Гриня не реагировал и лишь пощипывал, потирал пальцами, вылепляя очередное чудовище.
Без сознания
Внезапная тяжёлая болезнь сына стала для Дарины первым испытанием. Даже после выписки ни одно из светил Педиатрического института не смогло однозначно поставить диагноз. Лёсику тогда было года три или чуть больше, он заболел каким-то вульгарным, не тяжёлым вирусом, который никак не проявлялся, если бы не подскакивающая временами до тридцати девяти температура. А в остальном мальчик был абсолютно здоров: ни кашля, ни насморка, никаких внешних проявлений. В кроватке лежать он скучал, и родители одели его потеплее и разрешили тихонечко, без беготни поиграть.
Лёсик любил тихие игры: вырезать что-нибудь, складывать, читать, переводные картинки в альбомчик клеить. И обязательно под музыку. Он слушал только-только появлявшуюся электронную музыку, сам навострился ставить пластинки, для чего с предосторожностями влезал на стул и аккуратно, почти не дыша, опускал иголку на чёрный бороздчатый диск. Если музыка нравилась, он мог ставить одну и ту же пластинку целый день и даже целую неделю, пока утомлённые однообразием родители не находили ей адекватной замены.
А тут он раздобыл где-то нитки-шнурочки, нацепил их на шею и ходил по своим делам от окна к кроватке, приговаривая что-то сам себе негромко. Сандро, работавший в литографской мастерской, которая находилась в полуподвале Дома Художников, зашёл пообедать, что он делал крайне редко, экономя время на всём. А тут явился, и обрадованная Дарина принялась разогревать борщ, резать хлеб и солёные огурчики.
Они уселись за стол на кухне, оставив открытой дверь в детскую, где Лёнча на два голоса сам с собой разговаривал под музыкальное сопровождение. И вдруг они перестали слышать его голос, а вскоре раздался негромкий стук, как будто упал стул с навешенной на него одеждой.
Первым спохватился Сандро. Он молнией влетел в детскую и сразу обнаружил бесчувственного Лёсика, лежащего у окна. Глаза его были закачены, ручки-ножки конвульсивно дёргались, он силился вдохнуть, но получался натужный сип. Дарине пригрезилось, что он задушил себя этими нитками-веревочками, она стала их сдирать, но быстро поняла, что причина не в этом.
Сандро тут же вспомнил правила оказания первой помощи при потере сознания, которые изучал в автошколе, и большим пальцем попытался открыть Лёсику рот. Малыш раскусил отцовский палец до кости, и Сандро понял, что у сына припадок, что он может задохнуться – если уже не задыхается – проглоченным языком, что нужна ложка – ложку! крикнул он Дарине, и та быстро принесла серебряную чайную ложку – что этой ложкой нужно прижать язык, а там уже зубы мальчика её сами удержат – не разожмёшь ничем.
Дальше всё плыло как в горячечном сне: Сандро с соседкой-врачом, правда гинекологом, но всё-таки… скорая едет безумно долго… Дарина отправлена её встречать, чтобы она своим воем не мешала поддерживать жизнь Лёсика до прибытия медиков. Потом врачи, уколы, малыш дышит, дышит – слава тебе Господи! – его сейчас увезут в больницу. И вот уже Дарина совершенно спокойная, с отмытым от рёва лицом и наспех собранным пакетиком необходимых вещей, и вот уже они в больнице, и она говорит своим особым доброжелательным голосом с проступающими стальными нотками, что никуда от сына не уйдёт, что поспит и на полу.
А потом были бесконечные капельницы, Лёсика увозили от неё в процедурную – нет, мамочкам сюда категорически нельзя – а она сидела под дверью и слышала металлические звуки, неуместный и оскорбительный для её уха смех и раздражённое: ну, разве это вены, как в них колоть! И всё же капельница была поставлена – до конца дня, мамочка, так что терпите – и бледное личико сына, обращённое к ней, появлялось после стука каталки, открывающей дверь. Лёсик точно знал, где она стоит, где находится её лицо с успокоительной асимметричной улыбкой, доставшейся ему по наследству.
Сын вроде шёл на поправку, начал есть, лицо порозовело и постепенно на нём проступило добольничное выражение, в зелёных глазах появились смешинки. Правда, с утра до позднего вечера Лёсик послушно лежал под капельницей, придушенно вереща только в момент её установки, но в целом положение явно улучшалось. Если бы не одно «но». Каждый вечер, в одно и то же время, опять резко подскакивала температура. Это случалось поздно, когда врачей уже не было, а сёстры ничего не могли сказать. Конечно, на другое утро Дарина брала в оборот лечащего врача, но сынок так прекрасно себя чувствовал, так хорошо и проказливо строил доктору уморные рожицы, что тот лишь пожимал плечами: «Делаем как положено… последняя методика… лучшие лекарства на сегодняшний день…».
Тогда Дарина стала всё записывать: что Лёсик съел, что и сколько пил, какая была температура, что вводили через капельницу. Последнее было труднее всего, потому что родителям было не положено уж так подробно знать о курсе лечения. Но тут у неё нашёлся помощник – тётя Маша со шваброй, знающая все названия лекарств. Уже через пару дней Дарина могла с уверенностью сказать, что температура поднимается буквально сразу после установки в капельницу последней, самой маленькой бутылочки. Та же тётя Маша, виртуозно выгребая парусом рогожистой тряпки мелкий сор из-под кроватей, сообщила, что на её памяти такие случаи происходили, у некоторых детей была аллергия именно на этот препарат.
Когда же наутро обрадованная открытием Дарина выпалила эту информацию лечащему врачу, тот с неудовольствием возразил, что такого быть не может, что это лекарство как раз от аллергии. Но Дарина упёрлась и запретила последнюю маленькую бутылочку. Запахло скандалом, пришла заведующая, потом главврач, они увещевали, стращали, провели внутреннее расследование, при котором была вытащена на свет огрызающаяся тётя Маша. Тут же выяснилось, что уборщица тётя Маша – это Мария Тимофеевна, в прошлом медсестра с большим стажем. Как только Дарина об этом услышала, она сразу успокоилась и предложила вызвать доцента с кафедры пульмонологии педиатрического института. Совершенно конкретного доцента Ираиду Сергеевну, у который постоянно наблюдался Гриня. А до тех пор – табу на маленькие дефицитные бутылочки.
Санчо мигом съездил, привёз Ираидочку, та внимательно осмотрела Лёнчу, прочла все назначения, а заодно и подсунутый Дариной дневник её наблюдений. Она подтвердила, что препарат действительно очень эффективен, но в двух процентах случаев даёт аллергические реакции, вот, видимо, к этим двум процентам и относится наш подопечный, а остальным девяносто восьми можно смело колоть. И похвалила мамочку, сказав, что если бы все родители были так внимательны к своим чадам, детская смертность бы резко понизилась. Все разошлись умиротворённые, порешив, что исключение только подтверждает правило, но бутылочку отменили. А с ней ушла и температура.
Лёсика пообещали дня через три выписать и вместо капельниц назначили уколы. Но стоило только медсестре появиться в палате со шприцем, Лёсик немедленно извергал из себя всё ранее съеденное. Это происходило и в том случае, когда уколы шли делать вовсе не ему.
– Заберите-ка мальчика поскорее домой, – посоветовала Ираидочка по телефону.
Так и сделали. Дома Лёсик стал быстро идти на поправку, да он, по сути, и не болел больше, ему было некогда: папа купил новую пластинку «Спейса», у них жила и хозяйничала бабушка Антонина Львовна, а главное – Гриня, Гриня тоже жил у них. Где уж тут болеть!
Размолвка
Хотя Лёсик и Гриня были братьями, сходства между ними не наблюдалось. Ни во внешности, ни в характерах. Сравнивая чернявого, смуглого, отстранённого Гриню и светленького, улыбчивого и непосредственного Лёсика, никому бы в голову не пришло признать их родственниками. Для Грини весь мир являлся большой лабораторией, а сама жизнь – бесконечным экспериментом. Лёсик же с раннего детства нутром ощущал природу: ревел, когда траву косили, а уж дерево пилить ни за что не давал. Плакал, когда большие мальчишки лягушек мучили, Гриню хотел даже побить за бабочек, хоть тот на шесть лет старше. С возрастом это только усиливалось, он не ел мяса и рыбу, он никого не ел и мечтал о том времени, когда человечество наконец-то исчезнет с лица Земли и даст возможность всему живому продолжать своё естественное развитие. Серьёзно планировал такое оружие изобрести, чтобы махом всех людей не стало. А природа жила бы, как раньше. Зайцы, косули, букахи разные. Только маму было жалко. Её уничтожение в планы не входило.
Пожалуй, только одна черта роднила братьев: тяга к чтению. Они могли часами валяться на диване с книжками в руках, изредка обмениваясь репликами. Вычитанные теории Гриня тут же проверял на практике. Он с азартом взламывал, препарировал, изучал. Казалось, у него атрофировано чувство жалости. На самом деле оно, конечно, присутствовало, но жажда исследователя брала верх, и он не замечал потерь, боли и страданий, которые бездумно причинял в ходе опытов.
Несмотря на явное несходство, братья любили друг друга. Но и любовь была у них разной. Гриня являлся для Лёсика божеством. Всемогущим, подчас жестоким, но всегда авторитетным. Лёсик же интересовал Гриню, как подопытная крыса интересует учёного: он ею дорожит, заботится о ней, а если и заражает смертельной болезнью, тут же принимается лечить.
Попытка вовлечь брата в хладнокровные эксперименты успеха не имела: Лёсик всех жалел, защищал, а если Гриня начинал при нём – для пользы науке – причинять хоть малейшую ущерб чему-то живому, рыдал, испытывая реальную боль. Он так при этом бледнел, что пугал окружающих, и Грине попадало от родичей вдвойне: и за мучительство, и за брата. Так что он проводил свои опыты, пока Лёсика не было, а о результатах рассказывал без подробностей.
Не удалось Грине привить брату и своё отношение к взрослым. Лёсик был доверчив, почтителен и послушен. Для него все взрослые обладали авторитетом, и заставить ослушаться их могло только что-то уж совсем ужасное. Гриня же наперёд знал, что мир взрослых испорчен и добра от него ждать нечего. Даже самые близкие люди – уверял Гриня – врут, завидуют, обижают слабых. А ещё пьют, сквернословят, воруют и предают. Он подбивал Лёсика делать всё по-своему, не считаясь с принятыми правилами и запретами.
Лёсик хотел быть с Гриней, грустил и тихонько плакал, если тот его бросал. Но врать не умел, а без этого достигать запретного не получалось. Да и зачем? Ведь так много всего дозволенного! Но это же скучно, возражал Гриня, и, оставив брата на берегу строить крепость из песка, уплывал с мужиками проверять подпольные сети, за что получал от них пару бронзовых щучек. Дарина с таким восторгом принимала от Грини добычу, что Лёсик в этот момент начинал завидовать брату и сомневался в пользе своего правильного поведения. Но это мгновенное сожаление и неуверенность проходили, казалось бы, без следа. Завоёванным победам он предпочитал тихую гармонию и мир во всём мире.
Тем не менее, общаться братья стали чаще. Летом – в Борках у Дарины, зимой – в мастерской папы. Именно там произошла история, определившая на долгие годы их отношения. Лёсику тогда уже исполнилось семь лет, и он учился в первом классе. Учёба давалась ему легко, ведь читать и писать он умел давно, и под букварём у него всегда лежала любимая книга «Ветер в ивах» Кеннота Грема.
Гриня же маялся в борьбе с дисциплиной и двойками, хотя способностями обладал незаурядными. Но какому учителю понравится проказливый, самовольный и дерзкий ученик? Вот Гриня и прогуливал, не делал домашние задания, превратившись к шестому классу в «трудного подростка». На уроках рисовал в тетрадях, пропуская мимо ушей объяснения учителя. Постоянно влипал во всякие хулиганские истории. Безотцовщина, говорила классная дама, пообщавшись с Василисой, вызванной в школу после очередного «хамства» сына.
К тому времени Лёсик тоже рос без отца. Опасения Дарины сбылись. Сандро с рождением сына потерял безраздельное внимание жены и увлёкся одной из студенток с архитектурного факультета. Дело осложнял тот факт, что студентка эта была, так сказать, не совсем свободна. Нет, не замужем – хуже: коллега Сандро, его соавтор в нескольких государственных заказах по линии Минкульта, был её постоянным, так сказать, официальным любовником. Дарина ничего не подозревала, она привыкла, что муж целыми днями в мастерской. А, может быть, и догадывалась, тем более что она сама познакомилась с Сандро при «тесном сотрудничестве» над архитектурным проектом и знала всю эту механику с командировками, авралом и ночными работами. В любом случае виду не подала, не хотела создавать проблему.
Но возникло второе осложнение – беременность новой подруги, и вставал вопрос: чей ребёнок. С этим вопросом коллега пришёл к Сандро домой, и, несмотря на закрытые двери, Дарина поневоле услышала достаточно, чтобы всё понять. Она и тут бы не стала форсировать разрыв, предоставив мужу выбирать самому, как уже делала это однажды. Но всё решилось по-другому: подруга эта напросилась на встречу. В разговоре выяснилось, что у той наследственная болезнь и беременность была исключена, полностью исключена, но случилось чудо – Сандро, конечно! – и теперь она просто обязана оставить ребёнка. С Дариной должна была встретиться потому, что Сандро не хочет принимать никаких решений и, похоже, не очень-то верит, что он отец ребёнка. А ты в этом уверена? – спросила Дарина и, выслушав железные аргументы, с лёгкостью уступила, и уже через неделю они с Лёсиком переехали в её коммуналочку на Васильевский.
Там они прожили четыре не самых плохих года, потом их дом неожиданно стали расселять, и ей с сыном дали квартиру на исторической Стрелке Васильевского острова. Теперь и Гриня, и Лёсик стали часто посещать мастерскую отца, пока их мамы устраивали личную жизнь. Василиса стала весьма благосклонна к Дарине. Она думала, что Сандро её бросил, и находила в этом запоздалое отмщение, а значит и прощение. Узнав о новой пассии Сандро и разводе, Василиса с понимающей улыбкой сообщницы как-то сказала Дарине: «Что ж, мы сняли все сливки, ей останутся отбросы». Лиса охотно отпускала Гриню и к отцу, и к бывшей сопернице – обиды были позади.
Обстановка мастерской: расставленные вдоль стен чистые и записанные холсты, палитры с выдавленными красками, мокнущие в разбавителе кисти – всё это настраивало на творчество, и братья непременно рисовали или лепили. Грине больше удавалось второе, зато Лёсик поразил всех точнейшими трёхмерными рисунками машин и зданий. Он зарисовывал плоскости подробными деталями, переходил с наружных частей вовнутрь, создавая объёмные предметы наподобие ленты Мёбиуса. Хотя экспрессивные глиняные чудовища, слепленные нервными руками Грини, производили сильный эффект, вывернутое пространство в рисунках Лёсика просто завораживало. Он работал простыми карандашами, удивительно быстро, и рисунки получались по-чертёжному лёгкими.
Как-то мастерскую навестил Латиф, бывший однокурсник Сандро, живущий преимущественно в Германии. Мальчишки на сей раз трудились над натюрмортом с черепом и были этим так увлечены, что не заметили гостя. Вообще-то они не любили рисовать натуру, тем более, натюрморты, но появление вместо гипсовых предметов настоящего старого черепа их воодушевило. У Грини череп вышел страшноватый, как будто только что выкопанный из земли и больше походил на кошачий. На рисунке Лёсика череп выглядел слишком лёгким, зато он изобразил все внутренние, не видимые глазу перегородки, выступы и трещинки.
– Откуда ты это взял? – спросил Латиф, и Лёсик сполз со стула и, порывшись на полке с книгами, достал анатомический атлас Дюваля и нашёл нужную страницу.
– Ты что, по памяти рисовал? – удивился Латиф и велел показать другие рисунки.
Обнаружив в них много достоверных и точных деталей, причём в невидимых глазу местах, он загорелся устроить выставку рисунков Лёсика в Германии. Это их сразит, дотошных бюргеров, – предвкушал Латиф, явно не испытывая большой приязни к своим нынешним соотечественникам. Сандро, заметив, как насупился обойдённый вниманием Гриня, предложил добавить в экспозицию его скульптурки. Но Латиф, мельком взглянув на слепленных из пластилина чудовищ с разинутыми в крике пастями, эту идею отмёл: не покатит – мрачнуха.
Пока Латиф с Сандро общались, потягивая привезённое из Германии тёмное пиво, братья отправились в Екатерининский сад кататься на санках. Гриня был молчалив и подавлен. Лёсик только вздыхал, сочувствуя брату, но что он мог сделать, ведь рисунки уже отобраны и лежат у папы в мастерской. «Но это же твои рисунки, – возразил Гриня, – ты волен поступать с ними как угодно».
Когда они вернулись с гулянья, оказалось, что их одежда промокла, и отец затопил камин, чтобы всё просушить, а сам прилёг на диванчик и задремал. Поэтому никто не обратил внимания, что пламя в камине поднялось слишком высоко, и в трубе завыло. Наверно, Гриня всё же что-то видел, но сделал вид, что не заметил ни загудевшего камина, ни шмыгающего носом Лёсика.
Удивительно, но эта история не имела продолжения. У всех её героев внезапно изменились обстоятельства: с Сандро случился инфаркт, он лежал в больнице, потом уехал в санаторий. Латиф отбыл в Германию, получил там контракт с галереей отеля Камбон в Париже и несколько лет жил во Франции, давая мастер-классы. Гриня с Лёсиком перестали встречаться в мастерской. Так никто и не узнал, что работы Лёсика уничтожены, а новых он не создавал: с того дня потерял всякий интерес к рисованию. С Гриней почти не общался, как будто любовь к брату сгорела вместе с рисунками.
Робин Гуды
В семье над Лёсиком никто не трясся и будущее ему не планировал. Вообще взрослые им не занимались, он сам собой занимался. Пока мелкий был, бабушка его пасла, а потом – кто был свободен, причём только в режиме жизненно-важных приоритетов: еда, сон, здоровье, образование. Именно в этой последовательности. Когда он поступал в третий класс престижной гимназии, новеньких не брали, но Дарина подпустила своё влияние, взяла над классом шефство по части учебников – и его приняли.
Лёсик сразу же подружился с тихим пухленьким мальчиком Ваней. Тот учился с первого класса – «районно-прикреплённый». Поначалу это практиковалось. Но в дальнейшем руководство гимназии научилось такое неудобное обязательство обходить, придумали подготовительные курсы, на которых можно было, поближе познакомившись с родителями, отсеять неугодных. А тех, кого уже приняли, при всяком удобном случае шпыняли, чтобы вынудить добровольно уйти. Ваня это чувствовал и находился в настороженном состоянии, боясь совершить промах. Тихарился и по этой причине был одинок. А тут новенький – тоже одинокий. Они и сошлись, тем более, что Ваня – ранимый, а Лёнча – незлобивый. Друг к другу обращались: Ванич и Лёнич, так их весь класс стал называть.
Ванич был доверчивый и эмоциональный. Белый пух его волос никак не хотел лежать на голове и сияющим нимбом стоял над ушами, придавая лицу мальчика благообразное и одновременно шкодливое выражение. Его «кормили баснями» по любому поводу – так потешно он круглил глаза в мохнатых ресницах. Но если поймёт, что над ним смеются, вмиг покраснеет, нальётся подступившими слезами и срывающимся голосом кричит в ответ якобы обидное. Но никого обидеть он не мог, не тот характер.
Лёнич сильно отличался от Ванича, был худеньким и разговорчивым. Нарочито самокритичный, он обладал особенным, парадоксальным юмором. Обычно новеньких тиранят, а он сам себя вечно таким клоуном выставлял, все ржут, какие уж тут репрессии. Ещё отличался тягой к справедливости – а тут уж непременно во что-нибудь вляпаешься. Ну он и вляпывался, а заодно и приятеля увлекал. Уже через месяц учёбы с ними произошла история, после которой они прославились на всю школу.
Болтаясь у входа во время перемены, Лёсик заметил, что тележка с пирожками для школьной столовой частенько стоит у дверей без присмотра. Непонятно, с чем это было связано: то ли сначала нужно было оформить на неё пропуск – тогда как раз повсеместно пропускную систему в школах вводили – то ли её просто оставляли, а через какое-то время за ней из столовой спускались. Но факт остаётся фактом: тележка минут пять была безнадзорной. А кормили в гимназии препаршиво. Только привозное можно было как-то есть, всё приготовленное в столовке годилось лишь на корм свиньям.
Так вот, Лёсик решил, что может добыть вполне съедобных пирожков для всего класса. Вряд ли он думал о том, что его запросто могут за такие деяния из гимназии попереть. Им двигало чувство социальной справедливости: получить компенсацию за «отравиловку», причём сразу для всех. Ванич пытался поначалу отговаривать, но Лёнич загорелся идеей и друга убедил.
Весь класс следил из-за чугунной ограды, а новоявленные Робин Гуды подкатили к ней безнадзорную тележку, передавая добытые пирожки через решётку. Потом быстренько вернули транспорт на место и присоединились к остальным. Лёсик был так возбуждён, что ни одного пирожка даже не попробовал. Это его в результате и спасло, когда разборки начались.
Хотя непонятно, в чём тут преимущество: красть и не есть. Тем не менее, ребята дружно заступились и решительно напирали на сей факт. Даже директор школы повёлся на эту глупость – не ел, значит, не было корыстных целей. Лёня Батищев ограничился тройкой по поведению, зато тем, кто ел, досталось по полной. Правда, никого не исключили, но родителям пришлось выложить деньжат, а некоторых в семье даже пороли.
Дарина узнала обо всём через год, и то случайно – Ванич проговорился. Она посмеялась и похвалила Лёнчика, что не ел жареных пирожков, они канцерогенные. Полагая, что к её сыну так снисходительны из-за её помощи с учебниками, Дарина ошибалась. Дело было в характере Лёсика – он всех к себе располагал. Когда был маленьким, обожал беседовать с бабушками, которые, казалось, целыми днями сидят на скамейках в парке. Дарина, бывало, его оставит на час-полтора, пока по магазинам в очередях стоит, вернётся, а сынок обязательно возле какой-нибудь бабули сидит, чинный такой, как маленький старичок. И выражения лиц всех без исключения бабушек были восторженными. Что уж он им там плёл, чем заинтересовал, Дарине так и не удалось узнать. Да она к этому и не стремилась. Просто знала: Лёсик нравится бабушкам.
С мамой отношения сложились дружеские. У них сыздавна повелось: каждый может делать все, что пожелает, если это не затрагивает интересов окружающих. Они не очень-то лезли в личную жизнь друг друга. Советовали, помогали, развлекали – да. Но где-то наступал такой момент, когда суверенитет личности преодолевал семейную иерархию. И они по умолчанию не задавали друг другу лишних вопросов. Обычно родители воспитывают своих отпрысков, что бы ни делали: хвалят или ругают, или молчат, – всё равно во имя какой-то цели, сверху вниз. Дарине же ничего не стоило у маленького Лёнчика прощения попросить, вместе с ним задумывать не совсем легальные розыгрыши, за отметки не ругать. Впрочем, Лёсик не давал маме повода беспокоиться или переживать, такой у него был внутренний такт. От папаши достался, уж не от матери точно. Та на язык скорая – если рассердится, лепит всё, что думает.
Элитная гимназия
Несмотря на ярко выраженный индивидуализм, Лёсик как-то всю жизнь обходил грозящие ему громы и молнии, отсиживаясь за милыми и тихими занятиями. В бурные времена упадка и расцвета страны он умудрился ни разу не высказаться по поводу перемен, происходивших вокруг. Что-то гремело, взрывалось, народ непрерывно обсуждал события, вмиг исчезли с прилавков и без того редкие продукты, а Лёсик ничего этого будто не замечал, становился всё более и более домоседом, добровольно прикованным к любимому вращающемуся креслу. Бумага, клей и ножницы, тростниковые палочки, тушь, а вместе с ними компьютер, стереоустановка и видик – игрушки домашнего пленника – сменяли друг друга.
Природные таланты, доставшиеся Лёсику без труда: врождённая грамотность, фотографическая память, коммуникационный и лингвистический дар понимать незнакомые языки, в том числе и язык программирования, и даже математическая «шишка», – казались ему самому обычным делом и никак его не возвеличивали в собственных глазах. Он, наоборот, стеснялся их, что ли, старался ничего не учить, но отвечал с лёгкостью, так как черпал знания в более мощных источниках: полки домашней библиотеки уже не вмещали всех его книг.
В социально-статусную структуру гимназии Лёсик вполне вписывался. Он был надёжным, начиная от происхождения и занятий родителей и включая неоспоримо высокий уровень его собственных знаний. Единственным минусом было полное игнорирование общественной жизни. Но ему это прощалось, к тому же Дарина вполне компенсировала его безучастность своим полноценным участием, всё так же помогая школе с учебниками.
Три года прошли незаметно. А потом Лёсик начал строить ограждение от остального мира. В шестом классе вроде бы ещё крутился у всех под ногами, махал приветственно хвостом каждому встречному. А в седьмом стена уже стояла. Всё началось в конце шестого класса, после истории с отметками – по предметам, в которых ему не было равных. Именно не было равных, в том числе и среди некоторых учителей.
Учительская текучка в гимназии была сумасшедшей. За три года сменилось шесть русичек! По другим предметам была такая же история: не все смогли приспособиться к существующей системе, воспитание не позволяло. А система была простой. Ставка низкая, если хочешь заработать – бери больше нагрузки. Хочешь ещё больше заработать – организуй платное репетиторство. Отказавшихся засыпь двойками, пригрози отчислением.
Мать Ванича, Светлана, целый год платила за него классной даме, которая вела физику. Пока не познакомилась с Джорджем, для него прикладная физика – профессиональный конёк. Решив, что репетиторство больше не потребуется, Света отказалась от занятий. Но учительница не знала, что за Ванича взялся профи, и тупо ставила двойки за домашние задания. А тетрадь – документ. Джордж посмотрел, удивился, потом возмутился и потащил Светлану вместе с тетрадью в школу – прямо к директору. Дело, конечно, замяли, но от Ванича все разом отступились, как от прокажённого.
На Лёнчу эта система поборов долгое время не распространялась – всё из-за позиции Дарины не вмешиваться в его дела. Но в дневник ей всё же заглянуть пришлось – в конце четверти. А там… Самые лёгкие для Лёсика предметы: русский, английский и информатика – тройки, по алгебре не аттестован. И весь дневник исписан красной ручкой – призывами к родителям. Так как Дарина прочла их подряд за всю четверть, коммерческая составляющая этих призывов ей была вполне очевидна. Она вспомнила, что с учебниками её давно не напрягали: государство, наконец, позаботилось и снабдило ими школьную библиотеку. Бизнес-мышление Дарины сработало чётко: сына хотят выжать из престижной гимназии. И тут она оставила свой принцип невмешательства – в конце концов, теперь это её впрямую касалось – и решила побеседовать с учениками, расспросила Ванича. Картина нарисовалась следующая.
Текущая русичка была явно блатной. Предыдущая, опытная и сведущая старушенция сразу определила у Лёнчика врождённую грамотность и относилась к нему соответственно: правила не спрашивала, за все письменные задания ставила пятёрки. Новенькая безмятежно обмахивалась своим купленным дипломом и не скрывала, что отметка Лёничу поставлена за наглое поведение, а не за знания. Выяснилось через ребят, что тот имел неосторожность несколько раз исправлять её писанину на доске. Ну, он, конечно, сам этого не делал, а тянул руку и говорил: тут ошибка. И вот эта дурында – мало того, что ей, не сильно грамотной, приспичило зачем-то писать на доске, стала спорить и потребовала орфографический словарь. Дети тянули: не надо, Лёнча не делает ошибок, – но та закусила удила. Ну и поплатилась авторитетом: словарь подтвердил Лёнчину правоту. Один раз, другой, потом она уже не могла видеть его поднятую руку, потом не могла видеть его самого. Ребята уговаривали Лёсика: не лезь, молчи. Так как же, удивлялся он, ведь вы с ошибками будете писать. Так мы и пишем с ошибками: одной больше, одной меньше, какая разница?
Конец ознакомительного фрагмента.