Часть 1. ЛИШНИЙ
Вдали от всех
Бывает, что человеку вдруг очень не повезёт. Вроде всё идёт неплохо, тихо-мирно. Всполохи удач перемежаются затмениями мелких проблем. Но в целом – жизнь как жизнь. Терпимо, в общем. Грине не повезло с самого рождения. Пожалуй, даже ещё до рождения. Пока мама Василиса – Лиса – вынашивала первенца, отец его Сандро потерял голову из-за рыжей и нахальной абитуры с архитектурного факультета. Это наваждение по имени Дарина поначалу казалось ему приятным приключением в отсутствие жены, которая по случаю лета и декретного отпуска отправилась к своим родителям в Донецкую область.
Возникшие отношения были лёгкими и приятными, что случается часто при отсутствии серьёзных намерений. А Сандро не собирался что-то глобально менять в своей жизни. Его вполне устраивал этот летний роман. Да и ничего особенного в девчонке не было, разве что смешливости и нахальства с избытком, а так – всё как у всех: симпатичная, курносая, не вредная, без особых претензий. Только один пунктик в новой игрушке цеплял Сандро – цвет волос – он излучал явственную магию и слишком хорошо вписывался в колористическую гамму Сандро Боттичелли, художника 15 века, чьё имя – по созвучию, а вовсе не подражанию манере – приклеилось к Сашке Батищеву чуть не с первого курса.
То, что волосы не крашеные, подтвердилось довольно быстро – при первой интимности: там они были такого же золотисто-огненного цвета. Готовность, с которой Дарина ему отдалась, тоже говорила о скоропроходящем с её стороны увлечении. Она ни на чём не настаивала, к разводу не толкала, но при каждой встрече светилась неподдельной радостью и вела себя так, словно они больше не увидятся, и этим как бы разделяла настрой Сандро на кратковременность связи. Тем не менее, когда Гриня появился на свет, Лиса уже была матерью-одиночкой, правда с квартирой-студией, которую Сандро ей оставил после развода. Он готов был на всё, лишь бы его подушку продолжала укрывать золотисто-рыжая грива.
Гринина жизнь в «неполной семье» так и не началась. Василиса, задавшись целью устроить свою судьбу заново, отвезла полугодовалого сына к бабушке с дедушкой. Его первыми впечатлениями были треугольные горы отработанной руды на горизонте, сизая с переливом пыль, оседающая на листьях старого сада, и астматический шахтёрский кашель деда за перегородкой. Гриня тоже начал болеть и кашлять, к этому добавились хронический насморк и полное отсутствие аппетита. Мальчик рос былинкой на выжженном поле и почти совсем не говорил. Скорая, больница, редкие приезды матери – вот и вся его младенческая биография.
Василиса хотела забрать сына, но сначала планировала наладить свою личную жизнь. Почему бы нет? Интересная женщина, привлекающая внимание мужчин живостью речи и особой сексапильностью, сквозившей в каждом движении, в модуляциях голоса. Широкие развёрнутые плечи ассоциировались с египетскими фресками. Лицо с миндалевидными глазами, припухшим, красиво вырезанным ртом, с высокими скулами, подбородком с ямочкой, смуглой кожей в обрамлении чёрных прямых волос с модной стрижкой «сэссон».
Но первое блестящее впечатление вскоре сменялось разочарованием. Сексапильность на деле оказывалась замаскированной фригидностью, внешняя красота сильно страдала от неряшливости, а бесхозяйственность она даже и не пыталась скрывать. Так что претенденты долго не задерживались. На этой почве Василиса рванула в сторону карьеры, в чём, безусловно, преуспела. Имея педагогическое образование, она закончила курсы повышения квалификации по специальности, ничего общего с педагогикой не имеющей, и стала социологом.
В те далёкие восьмидесятые о социологии никто не имел понятия, так что профессией Лиса оригинальничала. Но и востребованности не было. Ей не оставалось ничего другого, как продолжать учиться. Всего за два года Василиса Батищева подготовила и защитила кандидатскую и принялась за докторскую. Зарабатывала она переводами: первая специальность – учитель французского языка – всё же пригодилась. Более стабильный доход давали алименты на сына, которые Сандро отправлял исправно, и переводы – на сей раз денежные – от родителей.
Гриня рос, вернее, почти не рос, замкнутым, болезненным и, как большинство больных детей, капризным и деспотичным. Бабушка с дедом не знали, что и делать: отправить больного ребёнка к матери или самим наблюдать за его мучениями. Слушая двухголосый кашель, бабушка строчила дочери взволнованные письма, призывая её заняться, наконец, здоровьем ребёнка. Но стоило только дочери прислать телеграмму: «Встречайте 18 поезд 137 вагон 4», как сердце бабушки начинало страдать от возможной разлуки с внуком, к которому она сильно привязалась. Получалось, что Лиса приезжала, как всегда, просто их навестить.
Проблему разрешила, как ни странно, Дарина. Вроде бы ей вся эта ситуация была только на руку: муж, не встречаясь ни с сыном, ни с бывшей женой, находился в её полном распоряжении. Но «рыжее наваждение», как оказалось, тяготела к мироустройству и заняла активную позицию. Прежде всего, она сошлась поближе с Лисой и умело её разговорила, выяснив о Григории и его жизни в Донецке всё до самых мелких подробностей. Затем, заручившись готовностью Василисы привезти сына, если Сандро будет помогать, насела уже на мужа. В разговорах нажимала то на чадолюбие, то на ответственность, и даже упомянула про алименты, которые не идут «на дело». В конце концов, было принято решение забирать Гриню из запылённой и аллергичной местности с тем, чтобы определить его в Питере. Не менее запылённом и не менее аллергичном, да к тому же сыром и холодном. Зато к любящим родителям и заботливой мачехе.
Нонсенс – «заботливая мачеха», а ведь так оно и было. Если бы спросили Дарину, зачем ей всё это надо, она привела бы миллион причин, не назвав главной. Да она эту главную причину и не понимала, потому что очень плохо знала себя, притом что хорошо разбиралась в людях. Она бы весьма удивилась, если бы откуда-то из небесной канцелярии на неё поступила следующая характеристика: натура деятельная, увлекающаяся, основная страсть – превращать негатив в позитив.
Впервые увидев этого мелкого не по годам и не по годам же серьёзного, от всего отстранённого мальчугана, она уже твёрдо знала, что непременно возьмётся за него. Научит разговаривать, есть, смеяться и играть как все дети. И обязательно излечит от астмы. Как? Дарина пока не знала, но видела будущее так же ясно, как тапки на своих ногах. Её совсем не волновала реально присутствующая мама, стоящие на подхвате донецкие бабушка с дедушкой, – эти факторы на её стратегию не влияли.
В тот день, когда Гриня появился в тридцать первой квартире Дома Художников на Песочной набережной, где жили Сандро с Дариной, стояла необычайная майская жара. Это был день рождения Лисы, которая по этому поводу собралась с подругой в Филармонию, и внедрение Грини в папину семью произошло вынужденно. Ничего хорошего из этой затеи не вышло. После ухода матери Гриня, не проронив ни слова, кружил по квартире, обращая мимолётное внимание на подготовленные сюрпризы и развлечения, хватал и тут же всё бросал на пол. Темп кружения возрастал, потом вместо ожидаемых слов возникло першение, его сменил сухой кашель, и все испуганно следили, как малыш бегает, кашляет, бросает всё, что ему дают, и так по кругу, по кругу…
В конце концов, вызвана «скорая», а пока она едет, щёки Грини заливает багровый румянец, он уже кашляет и свистит не переставая, но продолжает бегать, всё так же молча, всё так же отрешённо. Только увидев в проёме двери врача в белом, мгновенно таращит глаза и начинает страшно и беспрерывно выть, как раненая собака, которую пришли добивать. С врачом вместе появляется и Василиса, распространяющая убийственный для сына аромат духов. Дикая сцена с уколами – откуда в этом хилом, больном тельце столько железной силы! – и приступ постепенно идёт на убыль. Вой и кашель переходят в судорожные всхлипы, потом всё стихает, остаются только розаны на щеках и мокрые штанишки. Гриня уснул, и его сонного Дарина с Василисой в четыре руки бережно переодевают, укрывают мягким пледом. Шторы задёрнуты, тишина в квартире.
Мачеха
Здоровье Грини и карьера Лисы были в корне несовместимы. Но ведь ничего другого и не предполагалось. Болезненный мальчик, к тому же аллергик, не мог в одночасье перестать болеть, а Лиса не собиралась оставить карьеру – это единственное, к чему она по-настоящему стремилась. Тут «папина семья» оказывалась как нельзя кстати. И на первое место, естественно, выступала Дарина. Практические занятия в институте проводились с утра, а после обеда, пропуская лекции, она мчалась домой сменить Сандро, который занимался сыном первую половину дня. Это пять дней в неделю, на выходные его забирала мама. Так они просуществовали три месяца и страшно измучились.
Сандро, который сроду никого не опекал, безумно уставал от роли няня. К тому же он допоздна работал в мастерской и практически не высыпался. Дарина, прибежав с занятий вся в мыле и увидев картину полного запустения, не знала, за что схватиться. То ли Гриню в конце концов умыть и нормально одеть, то ли Сандро покормить и отправить в мастерскую. Муж, обрадованный её приходом, разом веселел и убегал по делам, сунувшись на ходу в её шею щекотными бородо-усами и прикуривая в дверях маленькую трубочку. Возвращался он только к ночи, когда все уже спали, так что интимная жизнь как-то сама собой перенеслась на выходные, и супруги жили в напряжении.
Другим негативным фактором было полное отсутствие у малыша каких-либо полезных навыков. В свои четыре года он ничего не умел: ни одеться, ни раздеться, ни есть самостоятельно, не говоря уже о чистке зубов или завязывании шнурков. Гриня обладал совершенно младенческими реакциями: если игрушка, которую он держал в руках, его переставала занимать, он просто разжимал пальцы, нимало не заботясь о её дальнейшей судьбе. В сочетании с устойчивой отстранённостью, неумением, да и нежеланием общаться, мальчик производил впечатление дикаря, выросшего в природной глуши.
Он умел говорить, но пользовался этим даром только по необходимости. Если ему была нужна помощь, он кричал: «Идти всем сюда!», если хотел что-нибудь показать, раздавался возглас: «Смотреть на меня!». Память и прочие способности в нём вполне присутствовали, только не явно. Он их, похоже, сознательно прятал. Как-то Дарина заметила, что, рассматривая книжку, Гриня двигает губами, и поняла, что он читает. «Ты что, умеешь читать?», – обрадовалась Дарина, так как радовалась всяким признакам развития пасынка, справедливо полагая, что в этом есть и её заслуга. Но Гриня замотал головой и прекратил шевелить губами. Но и страницы перелистывать перестал. Было очевидно, что он не может читать без артикуляции, а вслух – не хочет, ведь тогда придётся начать, чего доброго, со всеми беседовать. И мама Даша перестанет читать ему такие интересные книжки, которые она специально для него брала в библиотеке. Это не всегда были сказки. В данный момент Гриня двигал губами над книгой «Жизнь животных» Альфреда Брема. Дарина сразу заметила, что его интересуют естественные науки, конечно, в популярном изложении. Она могла читать ему из астрономии для 9-го класса про планеты-карлики и планеты-гиганты, а он слушал с явным интересом.
В тот раз Дарина просто взяла книгу Брема из рук Грини и продолжила чтение. Она сделала это вовремя, иначе возникший ступор мог спровоцировать астматический приступ. А так всё пошло своим путём: мама Даша с выражением читала о касте пчёл-охранников, то и дело показывая Грине разъяснительные картинки, и выжидала, предоставляя ему возможность самому прочесть подписи под ними. Один раз пролистнула быстрее, и Гриня невольно вскрикнул: «Подожди, я не дочитал!» И тут же набычился, поняв, что выдал себя. Пришлось срочно переключаться на игру в настольный хоккей, чтобы погасить подступающую истерику.
Дарина вскоре вычислила его приоритеты и всё сводила к игре. То они якобы весь день провели в невесомости на орбите межпланетной станции – тогда Гриня научился чистить зубы, так как космонавты только и делают, что выдавливают что-нибудь из тюбиков. То шли в разведку с паролем из слов, которые до сих пор Гриня предпочитал не произносить: спасибо, здравствуйте, пожалуйста. Это как раз была пятница, и Гриня ошеломил маму такой фразой: «Привет, мама, спасибо, что ты пораньше пришла и, пожалуйста, давай ещё здесь побудем». Мама, конечно, не догадывалась, что это была шифровка, которая означала: мы переходим в наступление, ждём подкрепление, пришлите боеприпасы.
За какую-то пару месяцев Гриня совершил громадный прорыв в развитии: стал самостоятельно есть, научился одеваться – всё реже напяливал футболку вместо штанов – а, главное, стал почти нормально общаться. Правда, никого никак не называл. Нет, когда речь шла, к примеру, о папе в третьем лице, он так и говорил: папа скоро придёт. Но если папу велели позвать к столу, Гриня подходил к нему вплотную, убеждался, что отец на него смотрит и только тогда произносил: «Тебя зовут обедать».
Небывалый скачок произошёл летом, когда Гриня с папой и мамой Дашей целых три месяца провёл в Борках, на даче в Псковской области. Во-первых, никаких выходных и связанных с ними срывов режима. Во-вторых, весь день на свежем воздухе, благо, лето выдалось очень жарким. В-третьих, целыми днями Гриня гулял в трусах и босиком – забронзовел, окреп и, главное – ни одного приступа.
Минимализм в одежде объяснялся очень просто: Гриня не захотел стирать свои носки, на что Дарина разрешила вовсе их не носить. Он не хотел расстёгивать и застёгивать сандалии, и они были упразднены. Ну, а остальная одежда как-то отвалилась сама собой. И даже в конце августа, когда настали холодные утренники, Григорий продолжал ходить в трусах и босиком.
Но главное – он научился есть пищу, которую до сих пор игнорировал. То, что раньше брезгливо раскладывалось по краям тарелки: лук, морковь, зелень, – с аппетитом уминалось без остатка. И причиной были не только свежий воздух и ежедневные купания. Из петрушки, укропа и зелёного лука мама Даша создавала красивые букетики, которые ставились в стеклянные вазочки возле каждой тарелки. Всё семейство молниеносно превращалось в козочек, которые – это Гриня уже знал по соседским козам – обожают есть веники и букеты. Конечно, Гриня был самым быстрым козлёнком и съедал свой букет первым.
Активное нежелание носить голубую кепку, которую папа купил Грине на базаре, сменилось отказом снимать эту самую кепку даже ночью. Просто Дарина как бы невзначай спросила папу Сандро: «Как тебе удалось купить противомарсианскую кепку? Ведь их давно уже не производят». Гриня «совершенно случайно» это услышал и мигом натянул кепку до самых бровей – он боялся высадки марсиан.
В то лето марсианская тема эксплуатировалась вовсю. Гриня свято верил, что если держать в руке ножик, на лезвии которого выгравировано «нерж» – такой маленький ножик назывался «нержик» – то ни один марсианин и близко не подойдёт. Почему? Да потому что «нерж» – это главное заклятье от марсиан. А чтобы не брать Гриню в лес, где он почти сразу начинал ныть и проситься домой, был придуман и отработан остроумный ход. Все, в том числе и Гриня, выходили за калитку и направлялись в сторону леса. Пройдя двадцать метров, Дарина со вздохом говорила, вглядываясь в горизонт: «Ну, опять! Высадились возле леса на поле». «Кто, где??» – в один голос вопрошали Гриня с папой и подпрыгивали, и крутили шеями. «Теперь их уже не увидишь, они сливаются с листвой. Хорошо, что мы „нержики“ взяли, а на Грине голубая кепка, – он теперь для них невидимый». Гриня крепче сжимал в руке деревянную ручку ножика и поглубже нахлобучивал кепку, но шаги его замедлялись, он тащился с явной неохотой. Ещё через пару минут папа произносил в воздух: «Я думаю, не стоит рисковать ребёнком. Вдруг „нержик“ потеряется или кепку ветром сдует». Гриня тотчас вспоминал, что обещал вместе с бабушкой сходить в автолавку. «Только кепку не снимай, мало ли что» – говорили вслед ему и спокойно шли за черникой.
Купания, обливания холодной водой, всё лето босиком – посмотрели бы на него донецкие дедушка с бабушкой! Когда же в середине сентября они вернулись в город, Василиса была так поражена видом сына, его общительностью и отсутствием каких-либо намёков на болезни, что впервые за всё время знакомства с Дариной посмотрела ей прямо в глаза и произнесла что-то похожее на благодарность. Дарина очень обрадовалась не столько благодарности – уж очень та была невнятной – сколько возникшей надежде, что мама, вдохновлённая успехами сына, продолжит начатое дело.
Но, увы! Надежда не оправдалась. Город и промозглая осень отодвинули холодной, бесстрастной рукой все летние завоевания в сторону, – всё пошло по-прежнему. Опять выходные с мамой, после которых укутанный и кашляющий Гриня переходил к папе – по-прежнему хмурым и упрямым. Он снова отказывался от зелени – от неё сыпь – истекал соплями и задыхался. Дарине приходилось придумывать всё новые и новые игры, изобретать и маневрировать. Но у неё уже не было того энтузиазма, ведь их жизнь должна была в скором времени круто поменяться. Дело в том, что Дарина была «немножечко беременная».
Она решилась на этот шаг, хотя прекрасно знала, что Сандро никаких детей не хочет в принципе – ни прежних, ни новых. Ребёнок отнимает внимание, предназначенное ему лично! Дарина это понимала и предвидела последствия, но у неё просто не было другого выхода – возраст поджимал. Это на вид она была молоденькой девчонкой, а ей уже подходило к тридцатке. Для врачей роддома – старородящая. Дарина рассчитывала, что появление малыша даст ей возможность взять академический отпуск и находиться весь день при детях и муже, умело распределяя между ними свою заботу. Важность её роли в воспитании Грини давала ей право на собственного ребёнка.
Отчим. Противостояние
Пока в новой семье Сандро не наметилось пополнение, Лиса где-то в душе надеялась, что бывшему мужу надоест его рыжая игрушка, и он вернётся к ней и сыну. Беременность Дарины разрушила эти планы и подтолкнула Василису на скорый матримониальный шаг. Заражённая воровским вирусом, она поступила ровно так же, как поступили с ней: выдернула запавшего на неё мужика из семьи, где у того подрастали две дочки. Этому способствовал и почти построенный кооператив, который Сандро уступил бывшей жене: всё же легче увести мужчину из семьи, если есть куда.
Квартира была особенной, как и весь дом, сделанный по специальному проекту Союза художников. Главным её отличием было занимающее почти всю стену мастерской большое окно-фонарь, через которое можно было наблюдать изумительные закаты над Финским заливом, дымчатую даль горизонта, а в ясные дни – игрушечные купола Морского собора в Кронштадте. Ценным приложением к комнате-мастерской был скромный, но с отдельным квадратным окошком аппендикс, в который могла поместиться небольшая кроватка.
Избранника Василисы звали Витольд Чичмарёв. Мало кому идёт такое имя, избраннику оно не шло вовсе. Это был типичный инженер, ещё молодой, но уже плешеватый. Встретишь такого на улице – ни за что не запомнишь. Из семьи он ушёл со скандалом, по суду отдавал изрядный кусок и без того скудной инженерской зарплаты. При этом он не имел возможности общаться с дочерями: бывшая жена яростно этому противилась, а инертный характер Витуса – так его прозвала Лиса – не позволял ему качать права.
Василису это положение вполне устраивало, она надеялась переключить внимание Грини на нового папу и порвать, наконец, его общение с семьёй отца. По её замыслу отчим должен был воспитать в её сыне мужественность, избавить его от излишней впечатлительности и фантазий, которые насаждались и пестовались мачехой. Она знала, что Витус мечтал о сыне, но рождались одни дочки. Очень скоро – Лиса на это надеялась – она родит ему сына, и у Грини появится настоящий брат. А если родится девочка – компенсирует Витусу недоступных дочерей. Мальчик – защитник, опора. Девочка – ласка, забота. Витус забудет дочерей, ведь новорожденный сын Дарины – Лёсик – отлично заменил Гриню, отсутствие которого там, похоже, и не замечают.
Но Сандро и Витус – люди разные. Сандро не тяготится отсутствием Грини? Так ему и Лёсик полубезразличен. Нет, конечно, он горд тем, что у него два сына, пусть растут, не болеют, умнеют и поскорее станут взрослыми. Вот тогда он с ними начнёт по-настоящему общаться. По-мужски. Будут ходить на вернисажи, заглядывать в пивные бары, говорить о вечных ценностях. А пока на первом плане пелёнки, плач и молочная кухня, ему лучше не путаться под ногами, а пойти в мастерскую. По поводу Витуса Лиса тоже ошибалась. Маленький Гриня ни в чём не совпадал с его представлениями о сыне. Пропасть между пасынком и желанным сыном была изначально глубока и росла с каждым днём.
Надо отдать Витусу должное – он пытался сблизиться с Гриней и даже подружиться, честно занимался его здоровьем и воспитанием. Но мальчик с самого начала повёл себя настолько странно, что Витус опешил и не знал, как себя с ним держать, какую стратегию выбрать. Он бы понял ревность ребёнка к матери, его придирчивость к отчиму – ведь у него есть свой отец, по словам Лисы, гениальный художник. Но никакой ревности не было. Гриня просто-напросто не замечал Витуса, полностью его игнорировал, не видел и не слышал, как будто его в помине не было. Новый папа нисколько не интересовал маленького человечка, так что Витус в его присутствии начинал чувствовать внутреннюю пустоту и никчёмность.
Когда Гриня оставался с ним дома, начиналась холодная война. Если в отчиме была нужда – дотянуться до книги на верхней полке, застегнуть пуговицы на рубашке – Гриня громко произносил своё коронное приказание: «Достать Бианки» или «Застегнуть рубашку», чем приводил Витуса в тихую ярость. Этим всё и заканчивалось: Гриня два раза не повторял, а отчим игнорировал такого рода «просьбы», так что книга оставалась на полке, а рубашка – расстёгнутой. Василиса металась между мужем и сыном, давая каждому понять, что любит, любит его, но ведь и другой достоин… Ах, это их не интересовало вовсе, и они боролись – каждый по-своему – за её внимание. И уже оба выталкивали, всеми силами выжимали ту единственную, по-настоящему главную соперницу, смысл всей жизни Лисы – её научную карьеру. Но тут они встречали такое противодействие, что на какое-то время забывали собственные распри.
Рождение ребёнка – это всё-таки оказалась девочка – нисколько не улучшило атмосферу в доме. Бедный, бедный Гриня! Целыми днями он сидел в своём тесном закутке детской, оборудованной из аппендикса, стараясь не слышать звуков, с лёгкостью проникающих через тонкую стенку: надоедливого писка сестрёнки, лающих интонаций Витуса, раздражённого или гневного монолога матери. Он спасался книгами и пластилином: читал всё подряд и лепил разных чудищ. Раздавленные и прилипшие к подошвам, они – вкупе с мокрыми, подванивающими трусами и сопливыми рукавами – давали Витусу повод для ежедневных выволочек. Гриня даже мечтал: скорее бы настал час наказания, чтобы потом можно было спокойно читать и лепить. Но, к несчастью, отчим быстро просёк, чем отводит душу пасынок, и наказанием стал запрет на чтение и лепку. Запрет на день, на два дня – в зависимости от степени тяжести проступка.
Мать пыталась заступаться, но Витус проявил несвойственное ему упорство, настаивал, брал инициативу на себя с логичной формулировкой: мальчику нужна мужская рука. И Василиса ещё глубже погружалась в дела: лекции, симпозиумы, командировки. Тем более, что сын внешне ничего не проявлял: не просил, не плакал, не сердился. Он разом застывал и мог часами сидеть в одной позе, а если его выводили на прогулку, шёл походкой сомнабулы, с открытым из-за полипов ртом. Чем приводил Витуса в трясучее бешенство. Он так и конвоировал пасынка, накалённый и дёрганый. И прохожие с недоумением оглядывались.
Только летом наступала настоящая жизнь, и Гриня преображался. Насморк пропадал буквально на второй день после приезда в Борки, исчезли мокрые трусы. Это произошло после того, как мама Даша научила его петь смешную песенку времён её детства: раз-два-три, пионеры мы, мамы-папы не боимся – пи-и-и-саем в штаны! Они орали как подорванные, взявшись за руки и размахивая ими взад и вперёд, стараясь поднять как можно выше. На последних словах этой песенки полагалось прыгнуть козлом и хохотать, повалившись в траву.
Там же, на даче появилось у Грини одно увлечение – абсолютно летнее, псковское – он стал коллекционировать бабочек. К этому его пристрастил дядя Жора, художник и друг отца. Одно время он частенько совершал наезды к ним «в пенаты», с этюдником и пачкой загрунтованных картонок, а между делом гулял по полям с сачком и фотоаппаратом. Сачок у него был самодельный, с закруглённым дном, чтобы не повредить пойманных бабочек. Гриня как-то увязался следом и в дальнейшем всегда сопровождал. Дядя Жора научил его правильно ловить, а, главное, сохранять бабочек, подарил ему атлас-определитель и так интересно рассказывал о каждой пленнице, что Гриня уже не мыслил своего существования без этого азартного дела. Если все прошлые увлечения, накатив жарким нетерпением, со временем проходили и даже забывались вовсе, то коллекционирование бабочек прошло арматурной спицей через всё детство, а в юности, уже остывшее, похороненное, внедрилось в подсознание тревожными или чудесными снами.
В то лето интерес был на пике, дядя Жора только-только уехал, и Гриня то и дело вытаскивал из шкафчика в сарае коробочки и баночки с ватными подушечками и приклеенными этикетками, на которых старательно печатными буквами были подписаны каталожные данные: семейство, род и вид, дата и место отлова. На подушечках лежали усыплённые ацетонными парами крылатые красавицы, и Грине стоило большой выдержки, чтобы не трогать их. Пока ещё дядя Жора помогал Грине, а вернее, всё главное делал за него, но при этом так толково и увлекательно объяснял, что Грине казалось: он может сам. Лишь испортив нескольких пойманных бабочек, Гриня научился аккуратно переваливать их из сачка в морилку, а затем пинцетом с подушечками на концах укладывать в коробки на вату. Препарировать и накалывать экспонаты коллекции он научился, прочитав одну из книжек, оставленных дядей Жорой в то последнее лето, когда они крепко поссорились с мамой Дашей. Причины ссоры Гриня так и не понял, мама Даша несколько раз повторила: вот и поезжай к своей жене, – но какое отношение жена дяди Жоры имела к бабочкам, осталось неясным.
Осенью, вернувшись домой, Гриня с гордостью показал свою коллекцию маме и даже Витусу, но восторгов не услышал. Мать мельком глянула и лишь спросила: тебе их не жалко? А Витус добавил, что вони в квартире прибавится, дохлые бабочки непременно начнут смердить. И хотя особо неприятных запахов не было, отчим не упускал случая пнуть ногой коробку с Грининой коллекцией, которую пришлось держать в прихожей. Однажды, после выходных, проведённых у отца, Гриня возвратился домой и не нашёл своей коробки. Он разом всё понял и со слезами бросился к матери, захлёбываясь обрывками слов, в которых легко можно было разобрать непринятые в их доме выражения. Что укрепило уверенность Лисы в тлетворном влиянии летних поездок к отцу. И она дала себе слово прекратить их навсегда.
Майолика
Витольд Чичмарёв сильно изменился с тех пор, как впервые встретил Василису, заблудившись в лабиринте бесконечных залов Русского музея в поисках авангардистов. С Русским музеем связь у Витольда Захаровича была давнишней. Именно туда он обычно отправлялся после очередной ссоры с бывшей женой. Это у него повелось с первого года жизни в Питере: чуть что не так – в Русский музей. Атмосфера этого музея действовала на Витольда умиротворяюще. Он входил туда взвинченным или расстроенным, а, побродив по залам час-полтора, выходил спокойным, преодолевая путь до дома лёгкой юношеской походкой. Пробовал посещать с той же целью Эрмитаж – легче добираться – но ничего не происходило. Видимо, немноголюдность и некоторая запущенность Русского музея напоминали ту особую, провинциальную атмосферу художественного музея в Харькове, который он частенько посещал с классом в детстве, самой счастливой поре своей жизни. Попадая в Русский музей, Витольд окунался в омут беспредметного детского счастья. Спроси его, что он видел, – пожалуй, и не ответил бы, да это было и неважно. Главное: запахи, скрип инкрустированного паркета, приглушённые голоса экскурсоводов, бабушки, сидящие у дверей залов, тёмные холсты в обрамлении тяжёлых с тусклым блеском рам.
В тот раз он искал скульптуры Майоля, временную экспозицию которого разместили в залах авангардистов. Это был, пожалуй, первый и единственный раз, когда Витольда интересовало в музее что-то кроме самого музея. Вообще скульптура его никогда не волновала, но небольшие женские фигурки Майоля заворожили и преследовали даже во сне. Он увидел их в квартире случайного знакомого, куда они с другом Севой пришли по какому-то Севкиному делу на пятнадцать минут. И тут он заметил в стеклянном шкафу целую группу женских фигурок в экспрессивных, абсолютно живых позах. Движения были переданы так верно, а обнажённые фигуры выглядели так целомудренно, что у Витольда даже голос пропал, когда он попытался спросить: что это? кто это? Хозяин, заметив его интерес, с гордостью принялся рассказывать о судьбе каждой скульптуры, сыпал датами, именами. Так что они проторчали в квартире больше часа. На предположение Витольда, что такая коллекция должна стоит уйму денег, Сева, погасив усмешку, сообщил, что порядочно, но не уйму, ведь это только копии.
Но Витольду было как-то всё равно: подлинники, копии… Он выискал в библиотеке книгу о Майоле и проштудировал её, как будто собирался стать искусствоведом. А когда узнал о приехавшей из Парижа выставке, бросился в музей, так часто спасающий его от жизненных невзгод. Впоследствии он усмотрел в этом явное знамение – что именно в его Русский музей привезли Майоля. И то, что именно здесь он встретил Василису, легло на душу радостной вспышкой предчувствия, определив дальнейшие шаги. Можно сказать, что отсвет проверенной и безусловной любви к музею и Майолю расцветил неопределённое чувство к Василисе любовными оттенками. То, как она стояла на площадке гранитной лестницы, её нахмуренный профиль, быстрое движение рук: что-то достала из сумочки, поднесла к губам – органично вошло в его чувственное пространство. Быстрый взгляд, вскользь мазнувший по его лицу, поворот головы туда, сюда, и вдруг глаза – тёмные, цвета переспелой вишни – смотрят прямо на него, с просьбой. О чём? О любви, подумалось Витольду.
И с этого момента он взял череду зыбких совпадений в свои руки и направился к незнакомке тем достойным и неспешным шагом, с тем почтительным и открытым выражением лица, которые и раньше помогали ему наладить первый контакт – неважно с кем: женщиной, начальником, собакой – срабатывало всегда. Тем более что Василиса находилась в тёмном периоде своей неустроенной жизни, когда всё старое потихонечку обрушилось, а нового не наросло. И тут – он, спокойный, уверенный, почтительный, в Русском музее. Это судьба.
А потом наступила жизнь. И Витольду стало понятно, что он не разглядел и не разобрался. Он просто обманулся, принял одно за другое. Возникла обида: на Русский музей, на Майоля с его фривольными – да, да, фривольными! – сюжетами, на весь мир, который подтолкнул его к опрометчивому выбору. Да ещё подкинув в довесок этого ужасного мальчишку! Супруги всё чаще ссорились, но последнее слово всегда оставалось за Василисой. Она припечатывала что-нибудь жгуче обидное и, чтобы не слышать гневных слов в ответ, гордо удалялась в детскую, где стояла двухъярусная кроватка, в которой наверху спал Гриня, а внизу должна была лежать малышка, но почти не лежала. Её беспрерывно укачивали в коляске, ведь Нулечка была ужасной плаксой.
Крысы
Не найдя с пасынком общего языка, Витус решил проявить характер. Да вот попробуй проявить характер, которого нет! Значит, что-то всё-таки проявиться должно – вместо характера. Это были вспышки. Тревоги, гнева, раздражения, злости, отвращения. Вспышки – им так положено – случались внезапно, подчас без всякой видимой связи с побудительными причинами. Они усугублялись ещё и тем, что Лиса редко брала сторону мужа, она защищала сына. Не потому, что Гриня был прав, а просто потому, что это был её сын, и в нападках на него она просматривала критику в свой адрес. А вот уж чего Лиса не выносила, так это критики в свой адрес. То есть никогда и ни от кого. Тем более от этого, без году неделя, истерика и бракодела. Да, да, дошло до того, что ему ставилось в вину рождение девочек! В противовес мужественной фигуре Сандро, награждающего своих спутниц незаурядными и красивыми пацанами.
– Засранцами! – кричал Витус. Он теперь с полуоборота начинал кричать. – Сопливыми зассунами!
– Не смей оскорблять моего сына, – холодно парировала Лиса в присутствии Грини. И добавляла, уходя на кухню: «Тебе только девчонок воспитывать, псих ненормальный!»
Когда жены не было рядом, Витольд отыгрывался на мальчике за брошенную семью, за унизительный запрет на дочерей, за все неверные решения, которые его вынудили принять. Если бы не дочурка – Нина, Нинуля – не задумываясь, вернулся бы обратно. Вымолил бы прощение, терпел бы всю жизнь упрёки, лишь бы избавиться от этого кошмарного мальчишки. Но обратного пути не было, и он взял пасынка в оборот тотального контроля, был чрезвычайно изобретателен и не успокаивался, пока не затыкал Гриню. Такая ситуационная упёртость была свойственна Витольду с детства. То он покладистый или безразличный, но вдруг появляется тема – некая идея фикс – и его уже ничем не свернёшь, будет стоять на своём – хоть против всего мира.
Одной из таких фиксовых идеек стала борьба с крысами. Это произошло осенью в Борках, куда было приглашено семейство Лисы в полном составе после того, как Сандро с Дариной перебрались в город. Вообще-то всё лето крыс не было, а когда они появлялись, люди обычно уже уезжали. А тут – надо же – живут и живут. В середине сентября дом – особенно по ночам – стал наполняться шорохами и звуками – крысы готовились к зиме, не дождавшись ухода людей. Впрочем, крысам они не мешали. Наоборот, бесхозяйственность Лисы была им на руку. Повсюду валялось в открытом доступе много всякой еды, эта счастливая весть распространилась по округе, и крысы начали прибывать. Теперь они уже появлялись и днём, а уж ночью просто устраивали бега и кувыркания по всему дому. Заснуть было невозможно.
Лиса опасалась только за маленькую Нулю – как бы крысы не укусили её ночью. Она стала брать дочурку на ночь в свою кровать, а Витус получил временную отставку. Этот фактор сыграл решающую роль: идея фикс – истребить крыс – возникла вследствие альковного запрета. Реализация идеи была также крайне фиксовой: Витус решил полностью изолировать жилище от внешнего проникновения. Напрасно соседи советовали просто разложить в подвале отраву – тогда крысы сами уйдут, опасаясь за своё ещё глупое потомство. Витуса не устраивали такие сомнительные полумеры. Он решил, прежде всего, забить поленьями все крысиные ходы. Прошла одна спокойная ночь, другая, и крысы опять забегали. Они прогрызли новые дырки. Упёртый Витус забил и эти. До него как-то не доходило, что дерево вполне прогрызаемо и то, что единожды сделано, может быть легко повторено.
Нечего и говорить – он снова пустил в ход поленья. В ту же ночь огромная седая крыса – видимо предводительница рода – забралась на диван, где спал Витус, и несколько раз сильно укусила его за правую руку. На другой же день всё семейство поспешно покинуло дачу. Витус немедленно пошёл в травмпункт, где ему наложили повязку и сделали прививку от бешенства. Ведь крысы могли быть бешеными, бешеными! С тех пор Гриня лишился своего летнего пристанища – ему запретили ездить к мачехе, где живут крысы-людоеды.
Состязание с пасынком стало для Витольда такой же идеей фикс. Оно превратилось в мировую битву, растянулось на десять лет, до того момента, когда обе армии были обескровлены, и семейная жизнь, подорванная многолетней войной, рухнула. Витольд оставил дом Лисы, забрав с собой Нулю, которую ему удалось отсудить. Грине к тому времени исполнилось пятнадцать, и он многое вынес из этих битв для своей дальнейшей жизни. Например, научился полностью отключаться: не слышать ни единого слова, не видеть гневных и презрительных жестов, не чувствовать шлепков и подзатыльников. Он как бы впадал в кому – был жив, но инертен.
В такие минуты вокруг головы начиналось лёгкое кружение воздуха, задевающее его глаза, губы мягкими прикосновениями, а в ушах возникал явственный шелест. И Гриня понимал, он чувствовал присутствие летучих красавиц, но не усыплённых и неподвижных, а свободно порхающих, как до взмаха сачка. Они окружали его, щекотали шею упругими усиками-антеннами, доверчиво ползали по рукам и садились прямо на лицо, закрывая глаза веером крыльев и вызывая непроизвольную улыбку, которую Гриня научился прятать, иначе легко мог бы получить по губам за дерзость.