Папа! Папочка! (сборник). Папа! Папочка! (София Привис-Никитина, 2017)

Папа! Папочка!

Солоха стояла на крыльце, высоко к небу задрав свою пепельную головку, и гадала: будет сегодня пляжный день или не будет?

Навстречу ей неслись перистые весёлые облака, и в каждом из них была заключена целая вселенная! Вот – кот, он сидит на крыше – это ясно видно, он сидит и подстерегает неосторожного воробья, вот сейчас тот зазевается и тут он его «цап-царап!»

А что это за великан, на плечах которого сидит прекрасная принцесса? Он украл её, точно украл, и несёт в сладкий неведомый плен.

Но Солохе сейчас было не до сказок и умопомрачительных сюжетов, нужно было точно угадать: поедут они всей семьёй на пляж или нет? Три минуты наблюдений и вывод, простой, как всё гениальное, уже вертелся в пепельной головке. Погода пляжная. Дождя не предвидится, можно собираться в Клоога ранд!

С победным визгом Солоха влетела в мамину спальню и с высоты своего пятилетнего опыта изрекла:

– Вставайте все быстро, едем на пляж, загорать и купаться! – ленивая папина рука обвела в пространстве плавный круг, обозначающий: «Доця! Оставь меня в покое!»

Но доця знала своего папу, как облупленного! Главное сейчас было, как следует разбежаться, оттолкнуться левой-задней и рухнуть ему на грудь крепко сбитым подарком небес! Испытанный приём сбоя не давал! Папа вскакивал, как ошпаренный и начинал подбрасывать Солоху к самому потолку! Он смеялся и кричал своим хриплым, ещё не прочищенным от ночи голосом:

– Ай да Лёвка, ай да сукин сын! Верусик! Ты посмотри на это чудо, нет, ну только посмотри! Беги к Васильевым, я ставлю картошку, набираю огурцы – собирай всех – едем! У нас ещё целых сорок минут до электрички!

Верусик никак не реагировал на каждоутреннее буйное помешательство своего мужа. Индифиррентный трепет её пушистых, как метёлка ресниц, явно давал понять, что все эти Солохины штучки-дрючки могут действовать только на таких слабоумных и впечатлительных мужчин, как её Лёва, а настоящим подарком небес являлась, конечно, именно она – Вера, а не этот крепко сбитый комочек наглого, симпатичного счастья.

Она нехотя приподнималась на постели, грациозно укладывала свою пшеничную головку на локоток и отстранённо наблюдала эту возню, изредка вспыхивая на Лёву изумрудными глазами.

Как любая залюбленная женщина, она не терпела конкуренции. В том, что ни одна женщина мира не может отнять у неё Лёвину сумасшедшую любовь, она не сомневалась, да и было там на что глядеть – не наглядеться.

Замешанная на волшебном коктейле чукчи с польской панночкой, она являла миру пример необыкновенной, ещё не затасканной красоты.

Достаточно только было увидеть эти высокие скулы, этот сверхвосточный разрез глаз и все эти азиатские симпатичности лица, которые безоговорочно предполагались для черноглазой брюнетки.

Но Божественная прихоть одарила этого чукченёнского отпрыска пшеничной копной волос и изумрудным сияющим взглядом, делая её внешность не просто красивой, а неожиданной и ни на кого не похожей.

Веруня вставала, грациозно потягивалась, хватала в охапку растрёпанную Солоху. Срочно умывалось лицо, заплетались косы, будились старшие сыновья Димочка и Валерка. Валерка, как старший, посылался по городку играть сбор. И вся семейка, включая двух Солохиных старших братьев, взбудоражив весь военный городок, неслась в «Нымме» на станцию, где быстро приобретались билеты, и весёлая электричка на полной скорости несла их в счастливую страну: «Клоога ранд».

За сказочными летними днями наступала осень, и папа уходил в далёкое плавание, но пока ещё было лето, а оно предполагало для Солохи возможности ни с чем несравнимые. Главное – каждоутренний контроль жизни своего любимого городка. Обход своих владений Солоха начинала сразу же после семейного завтрака.

Покапризничав над тарелкой, выбегала из-за стола, ловко уворачивалась от маминой влажной руки, пытающейся утереть её замызганную рожицу и – бегом!

Бегом на свободу! Туда, где ждали её очень важные и довольно фискальные неотложные дела.

Вера кричала с мольбой вдогонку:

– Доча, умоляю, не ходи ты по людям, не позорь нас! Ты же вчера и папке обещала! – но Солоха уже не слышала ни мольб, ни причитаний.

Первым на обходе стоял дом Федякиных. Там чернявая Танька топила печку, а пьяненькая тётя Клава собиралась в лавку за продуктами и насчёт добавить. В доме пахло нищетой и прогорклым маслом.

– А что у вас на заврик? – тягуче протянула Солоха.

– А вон картошка жареная, там, в сковородке ещё осталась. Хочешь? – спросила Танька.

– Хочу, – жалобно пропищала Солоха.

Танька соскребла в блюдце остатки картошки и поставила перед Солохой, взгромоздившейся на табуретку.

– А тебя что, завтраком не кормили? – удивлённо вздёрнула бровь Танька.

– Не а! – лицемерно-грустно ответила Солоха, самим ответом давая понять, что в доме её кормят далеко не всегда, да и вся жизнь её в родном доме тоже не рахат-лукум!

Доклевав остатки картошки, Солоха заторопилась дальше. Мимо двух Танькиных братьев и похмельного дяди Димы в соседний двор к Крутихиным.

Забравшись на крыльцо, косточкой указательного пальчика постучала в дверь и не дожидаясь традиционного: «Входите, не заперто!», ввалилась прямо в большие крутихинские сени.

На полу сидела Марья Ивановна. В широкой, с претензией на цыганскую, юбке, и веером метала карты. Полным ходом шёл процесс гадания.

– Здрасьте, – елейно произнесла Солоха, – а што вы тут делаете?

– Не мешайся, я смотрю карты на Веронику, сиди и молчи, не мешай!

Солоха притулилась к грязному подоконнику, пытаясь приобщиться к таинству.

Вероника смотрела на Марью Ивановну, не дыша, глаза бегали от лица гадалки к её рукам и обратно. Лицо самой «гадуемой» было покрыто красными пятнами волнения, оно горело, как отхлёстанное крапивой.

– И быть тебе в скором будущем невестой короля червоного. Любовь у вас будет сумасшедшая, но помешает вам бубновый валет, молодой и при деньгах, но привязанный к крестовой даме, а та…

– Так это ж не дама никакая, а валет хрестововый, я его знаю, он много денежных хлопотов приносит! – брякнула Солоха.

– А ну пошла отсюда, прохиндейка малая, что ты всё тут ходишь с раннего утра и вынюхиваешь? Что надо? Иди, куда шла! – взметнулась Марья Ивановна.

– А где дядя Серёжа? – тоненько пропела Солоха.

– В лавку пошёл за керосином, а тебе что?

– Да тётя Клава тоже в лавку пошла и, кажись тожа того, за карасином, – сочувственно пропела Солоха.

– Ну стерва, ну Клавка, ведь предупреждала, чтобы не подходила за версту! Опять напоит, опять крыша не чинена, краны чужие по всему двору разбросаны! Третий день ходят друг за другом: то по керосин, то по спички! Ну где найти управу на пьяниц этих чёртовых? А ты чего пришла? Тебе что нужно, мелкота?

– А я чего? Я мимо шла, я за семачками к Шевченихе иду.

– А та сквалыга, что так и торгует?

– Торгует, – обречённо вздохнула Солоха.

– Посадить её, спекулянтку, давно пора, по десять копеек стакан торгует, это ж какие деньжища наторговать можно? Каждый день по два рубля. А то и по три, это ж сумасшедшие деньги! А тут с хлеба на квас перебиваешься да ещё в соседях пьянь-рвань.

Дальше шло не интересное, и Солоха направилась к Шевченихе.

У Шевченихи калитка закрывалась туго и высоко, прыгай-не прыгай – пока не впустят, не войдёшь. А войти нужно было, во что бы то ни стало. Пришлось ждать пока за забором не показалась голова самой Шевченихи.

– Здрасьте! – заорала на всю улицу Солоха – А вы семачки сегодня почём продаёте?

Шевчениха вздрогнула спиной, метнулась к калитке:

– Ну что ты орёшь, как резаная, кто тебя со двора в такую рань выпускает? Какие семечки?

– А Маривана сказала, что в тюрьму вас надо посадить, что вы семачки продаёте по десять копеек. А я ей и говорю, что не правда это, что Шевчениха, ой, что вы, тока угощаете тех, которые хорошие, тем вы сами сыплете и никаких десять копеек не просите!

– Конечно, девочка моя милая, иди, давай кармашек, я тебе жареных, тёпленьких насыплю.

Солоха радостно и доверчиво подставила Шевченихе свой бездонный кармашек. В кармашке была проковыряна ею не очень крупная дырочка, в которую часть семечек попадала в закрома, то есть в пустоту между материалом и брючной подкладкой.

Когда в кармашке семечки заканчивались, Солоха снимала брючки, выворачивала их наизнанку и вытряхивала на лавочку (уже в своём саду) дополнительную впечатляющую порцию.

– Ну иди, иди, милая, ко мне сейчас водопроводчик придёт.

– Не-а, не придёт! Дядя Серёжа с тётей Клавой за карасином ушли!

И под аккомпанемент Шевченихиной ругани Солоха выкатилась на улицу. За Шевченихой путь упирался в беленький дом Муромовых.

У Муромовых особо не забалуешь: во-первых, собака. Шавка, конечно, но злая, как сто чертей. Солоха её опасалась. Во-вторых, они жадные очень-приочень, но папа Солохин ихнюю дочку Ирку от воспаления лёгких лечил, поэтому они не могли выгнать её со своего двора взашей (а очень хотелось)!

Солоха подпёрла спиной калитку и во всю мочь горла стала звать Ирку на улицу, орала долго на одной ноте:

– Ирка! Ты выйдешь или нет? Ну, Ирка, ты выйдешь или нет?

В дверях показалась толстая Муромша-старшая.

– Ира в Пярну у бабушки, ты же вчера приходила, я тебе говорила.

– Жалко… – лицемерно протянула Солоха – а кружовник у вас поспел?

Оказывается, нет, не поспел и поспеет не скоро.

– А я спелый не люблю, мне очень даже зелёный нравится! Хочите мне дать?

По всему видно было, то дать «не хочили», но пришлось.

А то бы эта задрота малая ещё час бултыхалась у калитки.

На круговом пути к дому оставался один дом. Жеремских.

Там дядя Паша, он обязательно для Солохи что-нибудь припасал: или конфетку, всю налипшую табачной крошкой, или квасу вынесет в запотелом стакане. А чаще всего прямо с грядки пупырчатый огурчик сорвёт.

На сегодня это был последний дом в обходе. Солоха прошла сегодня только по маленькому полукругу. Дел было по горло, и все важные и не терпящие отлагательств.

Тётя Аня, дядипашина жена, узрела Солоху в окно. Так жёны репрессированных углядывали в раннее зябкое утро карательные органы.

– Вставай, Паша, вставай, застилай постель, Солоха прётся, двенадцать часов дня. А у нас кровати не прибраны. По всему посёлку разнесёт, что мы целый день валяемся.

– Так она всё равно чего-нибудь разнесёт: не то, так другое чего-нибудь – филосовски заметил дядя Паша.

А Солоха уже карабкалась по высокому крыльцу, уже сопела в сенях, таща на себя тяжёлую дверь:

– Доброе утро! А вы ещё спите? А у нас папка вчера выпимши пришёл!

– И что? – заинтересовалась тётя Аня.

– Мама обзывалась сильно сволочем и ещё этим, ну как его? Кобелиной!

– Ну и…? – выгибалась дугой тётя Аня.

– А, ничего, мама спать ушла, а папа телевизор чинил, у нас яркась плавает.

– А как же он чинил, если пьяный?

– Да он не пьяный, он выпимши! – удивляясь тётианиной бестолковости, тянула растопыренные ладошки к самому её носу Солоха.

Пьяный! Ещё чего? – думала Солоха. Пьяный – это когда, как дядя Серёжа Крутихин. Его жестоко бросало от забора к забору, он надолго к этим заборам прилипал и отклеивался от них в таком монологе, что ушки у бывалой Солохи в трубочку заворачивались.

– И часто Лев Давидович выпимши приходит?

– Не-а, тока, когда из Дома офицеров или с дядей Пашей чего-нибудь сопрут!

– Чего сопрут? – ворковала заалевшая и похорошевшая тётя Аня.

– Ну там пианину или даже целую роялю!

– Это ту, что у вас стоит?

– Ага, меня, когда в школу отдадут, папа к Дегмарихе будет водить учиться, а может и на следующий год, потому что я очень талантливая!

– Ты завтракать с нами будешь? – ещё больше заалела щеками тётя Аня.

– Ой, не знаю: меня и Муромша приглашала и Шевчениха… Ну, ладно, позаврикаю! Вы только маме не говорите.

И чтоб никто не передумал, Солоха камнем плюхнулась на табуретку у окна. Можно было и поесть у людей, и за своими окнами понаблюдать, чтобы на этой самой еде не попасться, не дай Бог!

Мама многое прощала, но вот эти Солохины «побирушки» приводили хлебосольную и хозяйственную Веруню в такое неистовство, в такое негодование, с каким не могли сравниться никакие продранные колени и потерянные ботинки. В доме «полная чаша», а эта задрыга в так называемых «гостях», в которые сама себя и назначала, съела бы даже дохлую кошку.

– Ну что тебе дома говном намазано что-ли? – орала мама на Солоху во всё горло. – Что ты ходишь меня позоришь? Кто говорил тёте Клаве, что ты на хлебе и воде? Я тебя спрашиваю: кто?! Кто тёте Рае плакал, кто у неё хлеба за ради Христа просил? Ты что это нарочно? Я тебя спрашиваю, нарочно? – и больно дёргала Солоху за пепельную косичку.

– Да я не просила, я на минутку забежала попить, и булочку с сахарком просто спросила, а она дала!

– Боже мой! Боже мой! Лёва! Ты должен что-то предпринять, дай ей ремня! – выговаривала вечером за ужином мужу Вера. – Она же распоясалась в конец. Лёвочка! Её люди боятся, от неё, Как от НКВДе запираются!

– Та и хай им, пусть запираются! – хохотал легкомысленный фиалковоглазый Лёва. – Иди сюда, доця моя золотая, красавица моя ненаглядная! Ну поцелуй своего папу! А вот сюда и сюда! Ах ты сахар мой ненаглядный! – Папку любишь? Любишь?

Мама метала искры, колотила папу по спине, но счастье, маленькое пухленькое счастье держало его в своих крохотных ручонках крепко и слишком корыстно, не для того, чтобы выпустить!

Нельзя было сказать, что мама относилась к Солохе слишком строго, нет! Мама тоже баловала залюбленного поскрёбыша, как она иногда называла Солоху, тем более, что достался он, поскрёбыш, им с Лёвой ой как тяжело!

В холодном и далёком Петропавловске даже единожды дедушкой (маминым отцом) выстругивался для полугодовалой Солохи маленький аккуратный гробик. На кухне мамина мачеха – Уля шила гробовое беленькое платьице, а мама сидела у кроватки дочери каменная и ждала её последнего вздоха, чтобы не пропустить и запомнить…

Усталый доктор ушёл, не оставив надежды:

– Сегодня, или ещё одна ночь в лучшем случае. Что вы хотите? Токсическая диспепсия, у нас и лекарств таких нет, до Большой земли не добраться, как будет уже, так и будет.

Мама устала уже бояться и ждать, каждый день смотреть в это измученное личико, устала думать о словах, которые будет говорить Лёве, когда тот вернётся. Он же там, в рейсе живёт только надеждой, что спасут его дорогую дочурку.

К утру мамина голова склонилась на грудь, мама уснула. Проснулась с тоской в сердце, в комнате было тихо, не слышно было даже тихого постанывания несчастной её девочки.

Вера проняла, что это-конец. Трудно было заставить себя расщепить ресницы, но надо, надо! Какой-то странный запах витал по комнате: не приятный, но очень уютный, даже радостный. Как может быть радостным не приятное Вера объяснить не могла, но что-то происходило…

С трудом разомкнув веки, Веруня увидела сквозь кроватную сетку своего живого изгаженного ребёнка, он улыбался ей и выкидывал из кроватки продукты своей жизнедеятельности.

Вера подскочила, как шальная, схватила свою драгоценную девочку и целовала, целовала в измазанную дерьмом рожицу, в «куда попало» и смеялась, кричала:

– Валерка, Димка, идите сюда, сестрёнка ваша живая! Живая!

С этих пор, наверное, и пошло вот это поклонение чудом выжившему ребёнку.

Прозвище же своё, ставшее в семье почти именем, ребёнок получил в одно из купаний, которое приравнивалось к священнодействию. Сначала жарко натапливалась кухня, а потом туда вносили пухленький, совершенно выздоровевший кулёчек счастья.

Его обстоятельно купали. Потом папа вытирал ребёнка насухо, обцеловывая каждый пальчик, а мама одевала на влажную головку кружевной капор.

В одно из купаний капора не оказалось под рукой, и девочке повязали головку косыночкой, длинные концы которой подвязали кокетливой бабочкой надо лбом.

– Солоха, чистая Солоха! – вскрикнул папа.

Так и пошло и так прижилось, видимо благодаря скверному характеру вновь нареченной, прижилось так органично, что изящное и редкое имя – Зося, в домашнем обиходе звучало редко.

Старшие мальчики по-разному относились к такому исключительному положению в семье Солохи.

Валера был старше Солохи на семь лет и образовался у Веры далеко до знакомства с Лёвой, так что шёл уже за мамой замуж за Льва Давидовича, привеском. И самую большую к себе любовь знал лишь от деда, на которого был похож один в один и, конечно, от мамы.

Лёва его не обижал, пристрастил к чтению и интересным играм.

Потом быстро появился Димка, поцарствовал в душе родителей до неполных четырёх лет, и тут в жизнь ворвалась эта слабенькая, прозрачная шестимесячная девочка.

Весь мир закружил вокруг неё. Она болела. Умирала, воскресала и теперь окончательно воскресшая, поработила всё и всех вокруг себя. Если не по годам умный Валерка относился ко всему происходящему философски, то Димка, напротив, не мог простить этой пузатой мелочи потери первенства в семье и глядел на неё не особо доброжелательно.

Мама берегла её, как зеницу ока и тоже баловала. На четвёртом году жизни Солоха рассекала по Кивемяэскому посёлку в котиковой шубе с капюшоном, с котиковой муфтой.

Всё это было перешито Веруней на дочу. Вере Лёва подарил лисью, чёрно-седую шикарную лисью шубу, в которой миниатюрная Веруня утопала, как Дюймовочка в лепестках.

Все Верочкины наряды перешивались на Солоху. Вера поносит, ей надоест, и моментально из маминых юбок, кофточек шьются платья, брючки, пиджачки – всё из взрослых модных журналов – и всё на Солоху.

Постепенно Солоха наглела и нарывалась. На пятом году жизни, отправляя нарядных маму с папой на торжественный вечер в честь Нового года, Солоха строго наказала матери, её же, маминым тоном:

– Не замухруй! Я тебя знаю! Перешивать скоро на меня будем!

Папа онемел, а Веруня вскинула на него свои необыкновенные глаза.

– Ну ты видишь, Лёва, что это за ребёнок?

В своей котиковой шубке, Солоха повадилась частенько уходить из дому навсегда. Она объявляла об этом неожиданно, но твёрдо. Папа строгал ей в дорогу бутерброды, мама собирала в муфточку пирожки, и Солоха уходила от них навсегда.

Калитка со двора на улицу была закрыта на ключ, и Солоха нарезала круги по большущему их двору, вокруг дома. Чем меньше оставалось провизии в её муфточке, тем мельче был диаметр её кругов.

В конце концов, она долго кружила у дома, подгребала к крыльцу, но в дом не заходила, а ждала, пока за ней выскочит папа или мама, а то и оба. Они выскакивали, уговаривали. Солоха снисходила и входила в дом, где по случаю её прекрасного возвращения в отчий дом уже затевался праздничный ужин с тортом и конфетами.

Но всё равно, не зависимо от мамы и папы, Солоха умудрялась проживать свою отдельную, заполненную хлопотами и впечатлениями жизнь.

На своё пятилетие она распахнула глаза навстречу новому дню и увидела висящие на дверях одёжные плечики. На плечиках отглаженным праздником висели два платьица: одно красное в белый горошек – ожидаемое, оговоренное с мамой.

И второе – неожиданное, победительно шикарное крепдешиновое платье, на которое даже наглая Солохина рожица не смела претендовать. Это изумрудно-жёлтое чудо-платье было придумано только для Веры, но вот болталось тут перед Солохой, волнуя воланами и немыслимым фантастическим фасоном.

Солоха завизжала, кинулась в спальню к маме, втиснулась между ней и папой, и уже через час зацелованная и прибранная выступала по городку важной элегантной павой.

Всё, во что были одеты её подружки по играм, было просто «тьфу на палочке» по сравнению с тем, во что одета была Солоха!

Недоброжелатели, конечно, осуждали Веру за такое непозволительное баловство своих детей, особенно этой по пяти раз на дню переодевающейся Солохи, но счастливая Вера только улыбалась в ответ.

Целыми днями она жарила-парила, стрекотала швейной машинкой, звенела спицами и, конечно, детки их с Лёвой щеголяли во всём с иголочки, в полном смысле этого слова.

В это необыкновенное лето Лёва как-то пришёл с работы домой, ведя под уздцы великолепный взрослый велосипед в подарок Валерке за хорошую учёбу и бесконечные победы в спорте.

Валерка стоял посреди двора счастливый и растерянный – он знал, что умный Лёва обязательно его поощрит за успехи, но такого изысканного необыкновенного велосипеда не видывал в их посёлке никто, это было даже выше заветной мечты это было за её пределами.

Димка потерял язык, онемел, а Солоха смотрела не на велосипед, а на счастливого Валерку, который вот так просто и незатейливо попадал в разряд небожителей.

Катались все взрослые ребята, катался Димка, еле доставая до педалей, одна Солоха оставалась униженной и зависимой: возьмут или не возьмут на багажник?

Она целыми днями носилась за хвостом блестящего убегающего велосипеда и канючила:

– Прокати меня, Варелик, прокати меня Дима!

Варелик иногда катал, но Димка – это был просто какой-то злодей! Он обговаривал немыслимые условия, изматывал душу, потом всё-таки усаживал на багажник.

Но Солоха не успевала насладиться счастьем: на полпути, он сбрасывал её с багажника и оставлял на дороге одну, далеко от дома, и она, рыдая, брела наугад к дому. Вваливалась, накрытая истерикой, бросалась к маме и долго вздрагивала ей в подол обидой и разочарованием.

Вечером приходил папа, крутил Димке хвоста, брал с него тысячное обещание, что он будет катать Солоху безоговорочно. Но наступало завтра, и опять права Солохи нарушались самым бессовестным образом.

В одно прекрасное летнее утро, Димка всполошился чуть свет, только мамина юбка мелькнула за калиткой. Это мама направилась на базар в Нымме. Значит, вернётся не скоро. Димка в одних трусиках взгромоздился на велосипед, за ним выбежала нечёсанная Солоха в длинной ночной рубашке и истошно вопя, хватаясь за велосипед вереща:

– Валасапед папа без мамы трогать не велел! Только Варелику можно, а нам, маленьким нельзя! Я папе расскажу, всё расскажу и как вы с Юркой в сарае курили, расскажу, я всё видела, видела, видела!

Димка долго вращал на неё свирепым глазом, но понял, что не отвязаться, и усадил эту задрыгу на багажник. Усадил и они понеслись на полной скорости по всему посёлку. Счастье за ними стелилось густое и не разбавленное.

Выехали на большую дорогу, вихляли между грузовиками и автобусами, Димка ещё успевал показывать «носики» оторопевшим шофёрам, а Солоха до боли в горле вываливала им вслед розовый язык.

Вера гружёная многочисленными авоськами стояла на остановке и ждала автобус.

Она ещё успеет, нарвать с грядки свежей клубники, сделать мусс и разбудит детей вовремя. Сейчас их двое – Валерка в спортивном лагере, хотя Валерка уже становился скорее помощником, чем обузой, но дел всё равно не убавлялось – их было по самое горлышко.

И все надо закончить до прихода Лёвы потому, что когда приходил Лёва, всё её время принадлежало только ему. Он заполнял Веру целиком, обволакивал своей непревзойдённой какой-то раздевающей улыбкой и вся она, Вера, принадлежала только Лёве и светской жизни городка, которую создавал и режиссировал тоже Лёва.

Вдруг, чуть не задев её нос, перед ней пролетела стальная птица, оседланная голым мальчиком в одних трусиках и маленькой девочкой в ночной сорочке и с развевающимися по ветру распущенными волосами.

Вера похолодела: «Где же их родители? Кто их мать? Да такую мать на один камень положить, а другим прихлопнуть! Боже мой! Что же это творится с людьми? Нарожают и забудут! А дети без призора гоняют по опасным, полным движения улицам!»

И такая нежность заполнила её душу к двум своим родным комочкам, сейчас она приедет, разбудит их и обязательно будет сегодня доброй, очень доброй!

Она уже подходила к своей калитке, когда знакомая парочка беспризорных несчастных детей тормозила у забора, обнимая все имеющиеся на её пути столбы. Разборка была краткой и энергичной.

Димку мама хлестала по щекам, тот молчал, как партизан на допрос. Рядом ревела, как корова Солоха, объясняя, что они буквально за калитку и ничего такого даже не думали, но взглянув на пламенные щёки брата, Солоха волшебным образом изменила свои показания.

Из них вытекало, что её спящую этот отвратительный Димка похитил, очнулась она уже на «валасапеде», а так бы она никогда, ни за что! И вообще, этот Димка такой наглый, такой…

Замолкла она удивлённо и надолго от тяжёлой маминой оплеухи. Горе заполняло до краёв: мать бьёт, дипломатические и такие сложные отношения с братиком теперь изгажены её предательством, а что ещё будет, когда придёт домой папа?

Папа пришёл, мрачно выслушал Веруню, вывел стального коня в угол двора и приковал его к сараю цепью с замком до приезда законного владельца Валерки из лагеря.

Утром сидели в саду за маленьким столиком. На столе стояла большая кринка с молоком, клубника с грядки и вишни со вчерашнего базара.

Дети были наказаны. За калитку ни ногой! Димка переживал наказание не просто, как наказание, а как унижение, сравнявшее его в возрасте с этой малой козявкой, предательницей и наушницей. На душе было муторно и зябко.

Конечно, вечером придёт папа, долго злиться он не умеет. Правильным не громким, хорошо поставленным голосом прочтёт им лекцию и отпустит на все четыре стороны, но до вечера надо было ещё дожить!

Скука росла и давила. Димка лениво выбирал из огромной миски чёрные вишенки и долго катал их во рту. Солоха ревниво следила за его действиями и ликовала в душе: красивые красные вишенки доставались ей, а этот дурак ел чёрные и не красивые!

– А у нас зимой в школе одна девочка пополам порвалась, – лениво протянул нить беседы Димка.

– Как порвалась? Врёшь?!

– И ничего я не вру, садилась на шпагат и порвалась напополам вся. Как есть! Я сам видел!

Солоха сидела ошарашенная, но надо было дать достойный ответ, надо было насадить собеседника на иглу интереса.

– А мы с мамой, когда в Пяэскула ходили, там квас пили. Так один дядька толстый пил-пил и лопнул, совсем лопнул!

– Врёшь!

– А вот и не вру, я сама видела!

Солоха протянула ручку и по рассеянности схватила чёрную вишенку, та прокатилась во рту блаженством. Солоха глянула в миску, где уже преобладали в основном красные, поняла, какого дурака сваляла! Самые вкусные достались хитрому Димке и завыла на одной ноте:

– Ты всё врёшь, всегда врёшь, и папе я расскажу, как вы с Юркой курили в сарае!

И началось! До рукопашной уже было рукой подать, когда отворилась калитка, и вернулся со службы папа, освещая улыбкой всё вокруг. В руках папы вертелся на верёвочке тортик, и весь папа был обвешан кулёчками, коробочками.

«Получка! Или пенсия»! – догадалась Солоха. Её папа получал деньги по сто раз в месяц: то за лекции, то из больницы, то пенсию.

Было смешно, что папа, её молодой красивый папа получает пенсию с тридцати лет, ровно столько, сколько Солоха помнит себя. Но это было так, и Солоха с этим смирилась, даже бравировала, уж очень их папа был хорош собо. Как из кино: глаза фиалковые на голубом белке и эта необыкновенная сражающая наповал улыбка!

После обеда выяснилось, что папа с мамой сегодня идут в гости к Васильевым. Дети, конечно, с ними. У всех друзей детей был полный набор, и взрослые ходили на вечеринки от дома к дому со своими наследными принцами и принцессами за ручку и в охапке.

В одной из комнат накрывался «детский стол». Дети ели, пили, бесились и готовили для взрослых концерт. Звездой эстрады, конечно, была Солоха. Она пела взрослые песни про любовь, томно закатывая глазки и выдавливала слезу умиления у выпивших зрителей.

Но гвоздём программы был индийский танец. Танька Кац, взрослая и красивая, рисовала Солохе лицо: стрелки на глазах кончались за ушами, коса была поднята вверх и переплетена множеством бус.

В нос вставлялась не крупная клипса, тело обматывалось средним банным полотенцем, открывавшим взору одно голое плечо. И, как заключительный аккорд, на лоб ярко-красной помадой рисовалась родинка.

Солохина головка двигалась взад-вперёд, влево-вправо, как на невидимых глазу шарнирах, руки выделывали сложные кренделя индийской лирики, зал ликовал. Вся в поцелуях и конфетах, прима вылетала пару раз на «Бис!», элегантно раскланивалась и удалялась в детскую, отхватив солидный кусок успеха у всех выступающих после неё.

Успех, справедливости ради надо заметить, был ей обеспечен не только безусловным её талантом (это даже не обсуждалось), а страхом потерять Лёвину дружбу и расположение. О том, что эта вертлявая нахалка была Лёвиным явным недугом знали все.

А дружба Лёвы – это и мебельный гарнитур вне очереди и полное обследование в городской больнице, и шуба для жены и не для жены, и почти все приятные жизненные удобства.

От Лёвиного расположения многое зависело. Он был обвешан знакомствами, как шелудивый пёс блохами: продавцы, официанты, мясники, горисполкомовцы и, конечно, врачи.

А как у него был охвачен культурный слой! Билеты на концерты, музыкальные вечера – всё Лев Давидович. Среди его приятелей даже был один известный эстонский певец, имя которого гремело по всей стране. А для Лёвы он был просто «Привет, Жорик! Где мы сегодня приземляемся?» Так что овации юному дарованию были обеспечены независимо от её взаправдишнего таланта.

Но помешательство Лёвы было не полным, вернее, не совсем безнадёжным. Лёва пытался иногда ставить на место зарвавшуюся свою радость.

В один из жарких дней Солоха играла в садике у дома, хоронила какие-то загадочные секреты под разноцветными бутылочными стёклышками, топтала мамины грядки, гадала на ромашке, но тут естественная надобность, серьёзная надобность, усадила её под окошко.

Когда с отвлекающим моментом было покончено, Солоха вернулась к своим секретикам, цветочкам. А позже и совсем выкатилась на улицу к подружкам, волоча за собой огромную куклу, о которой не уставала небрежно повторять: «Да, папка с моря привёз!»

К обеду её еле дозвались, мама помыла ей ручки, посадила за стол. Обедали всегда долго и весело, потом сразу же подавался десерт, там компоты всякие, муссы, просто фрукты целиком – на любой вкус.

Положили Димке мусс, Валерке тоже положили. Солоха изрекла изумлённое:

– А мне?

– А для Солохи сегодня отдельное блюдо! – торжественно сказал папа.

– Верунчик! Подавай! Солоха победоносно оглядела своих старших братьев.

В кухню вошла мама. Она несла в руках блюдце из своего любимого китайского сервиза. К этому сервизу даже приближаться ближе, чем на метр никому не позволялось, кроме мамы. А на блюде было что-то непонятное, коричневое и замысловатое.

Вера бухнула десерт перед Солохиным носом, Солоха им, носом, потянула воздух и оторопела: перед ней на воздушном блюдце лежала её эксклюзивная шедеврально закрученная утренняя какашка!

Горе, стыд, досада и ненависть салютом выстрелили в голову и в сердце! Она рыдала так, что Лёва проклял всю на свете воспитательную работу, всех Сухомлинских и Макаренко.

Его дорогая доча заходилась истерикой и плакала так, что задыхалась от нехватки воздуха, конвульсивно вздрагивала всем телом, столько отчаяния и оскорблённого самолюбия было в этом безутешном плаче, что Лёва сам готов быть зареветь. Он кричал на Веруню:

– Ну и чего ты добилась? Ребёнок сейчас сойдёт с ума, я умру от разрыва сердца! И живите как хотите, и срите, где хотите, сволочи!

– Доця! – носился он за обезумевшей от горя Солохой, – ну я же пошутил, ну прости меня, доча! Я больше никогда не буду, доча!

Доча ещё долго билась в истерике, а потом через икоту и вздрагивания объявила, что она уходит и на этот раз навсегда.

– Уходишь? Летом? – подняла в недоумение бровь жестокая Вера.

Но тут уже встрял папа, он объявил, что они оба уходят.

– Лёва! Не будь идиотом! – попросила Вера.

Но они ушли, ушли оба от этих жестоких людей. Просто сели в машину и укатили в Пирита, где подавали очень приличные шашлыки и было много детских аттракционов.

Вернулись поздно усталые и счастливые. Некоторые даже в новых блестящих туфельках и в капроновом белом бантике, дрожащем на беспокойной головке, как флаг парламентария на ветру. Состоялось примирение и воссоединение с семьёй до следующих разборок.

А разборки долго ждать себя не заставили.

В одно из своих традиционных уходов из дому, Солоха вышла со двора, побрела наудачу и окончательно заблудилась в лабиринтах своего городка. Оказалось, что он не так уж мал и безопасен, как думалось.

Она брела по дороге, всхлипывая и проклиная судьбу, готовая на всё, чтобы оказаться дома в безопасности маминых тёплых рук, да и ссора казалась уже совершенно пустяковой.

Вот так, плача и бредя неведомо куда, наткнулась она на пожилую эстонскую супружескую пару. Плачущая девочка их полностью очаровала, они забрали её в свой просторный дом, накормили, напоили и стали выспрашивать, чья она и где живёт.

Солоха назубок знала свой адрес: Таллинн, Кивемяэ, Тулика-8, но вдруг напрочь забыла всё, вплоть до наличия у себя папы и мамы. Она делала трагическое лицо, хлопала ресницами, хлюпала носом.

Полный набор сироты казанской возымел действие. Решили не травмировать ребёнка, а действовать через поселковую почту сплетниц и всезнаек.

Дама настаивала на, в случае чего, удочерении. Муж не возражал. Особой дружбы между военными и коренными землевладельцами не было, но связи какие-никакие были. Оставив ребёнка на попечении супруги, муж побежал наводить справки.

А Солоха пока примеряла на себя бесконечные бусы, браслеты и колечки новой знакомой. Она ныряла с головой в шкатулку и выныривала на свет Божий только для того, чтобы произнести очередное:

– Подо́ришь?

– Подо́ришь, – кивала головой женщина, влюблённая мгновенно и навсегда.

В самый разгар Солохиного праздника души, вернулся муж дамы в сопровождении взволнованных Солохиных родителей. Праздник явно сворачивался. Папа был взбешён. Ему этот усатый муж, видимо, доложил, что был намёк со стороны его доци на сиротство.

Мама сдирала с неё бижутерию, мелко и часто кивала головой в сторону разочарованной женщины.

Женщина была взрослой и очень серьёзной. Но вот однажды захотела поверить в сказку и поверила, а теперь эта сказка в виде прелестной маленькой девочки ускользала прямо из рук. Всё это было очень грустно. И дама заплакала.

Заплакала как раз в тот момент, когда Веруня добралась до жемчуга на толстенькой Солохиной шейке. Грозно сопящая Солоха вдруг взвизгнула и запищала полной пожарной тревогой.

– Очень вас прошу, пожалуйста, не надо! Оставьте девочке на память, – попросила дама.

Мама вздохнула и повела дочу к выходу. Грустно попрощались и отправились восвояси.

Домой шли гуськом. Впереди большой и плечистый Лев Давидович, за ним маленькая Вера с осиной талией и в замыкающих – Солоха в жемчужных бусах и с распухшим от слёз носом.

Мирились, как всегда: долго и обстоятельно. Солоха как-то притихла на время, стала чаще бегать с подружками-однолетками, но и там постоянно шли драки и разборки – первенства своего Солоха не уступала никому.

А как-то войдя с улицы в свой родной двор, увидела мирно спящий на боку под ласковым августовским солнцем велосипед. Как случилось, что он лежал здесь в одиночестве, невостребованный, оставалось загадкой. Но упускать такую исключительную возможность нельзя было ни в коем случае.

Она ещё не знала, что будет делать со свалившимся на неё счастьем обладания. Кружила вокруг этого зверя, трогала звоночки, гладила руль, потом решила поднять его на ноги.

Велосипед был тяжеленный. Солоху заносило то вправо, то влево, опрокидывало обратно на землю, то под велосипед, то сверху.

Она трудилась жестоко и сосредоточенно. Наконец, велосипед стоял у забора, стоял и никуда не падал. Солоха взгромоздилась в седло, но ноги болтались в безоговорочной недосягаемости к педалям.

Кряхтя, Солоха втиснулась одним плечом под раму, ручонками вцепилась в руль, ножки расположила на педалях, оттолкнулась и выкатилась таким макаром за калитку.

У калитки зацепилась за столб, немножко пораскачивалась и рванула по дорогам своего городка. С этого сумасшедшего выезда началась новая полоса её жизни. Падения, шишки, синяки, содранные колени и локти – ничто не могло погасить огонь, бушевавший в её душе, валасапед поработил её окончательно и полностью.

Веруня гонялась за ней с мокрым полотенцем, Лёва промывал раны вонючей перекисью, смазывал зелёнкой и так без конца.

Велосипед приковывали, прятали, но это не решало проблемы. Солоха хватала все валявшиеся без присмотра соседские велосипеды и вновь носилась под рамой по городку, сшибая заборы, заезжая на чужие грядки. Вся эта вакханалия напоминала окончательное схождение с ума.

С ума сводила в первую очередь полная независимость от старших братьев, отпавшая необходимость постоянно канючить: «Прокати меня, Варелик! Прокати меня, Дима!»

Лёва купил ей личный дамский маленький велосипед без рамы, но он валялся никому не нужный на задах двора. А Солоха вновь и вновь усаживалась под раму взрослого велосипеда и гоняла по городку, круша всё на своём пути.

К концу лета для езды на велосипеде время существенно сократилось – Лев Давидович отвёл дочь к Дегмаре Августовне учиться музыке.

Вообще, Дегмариха не брала в ученики русских детей, ей достаточно было живших рядом обеспеченных эстонцев. Но – Лев Давидович! Это же отдельная песня!

Дегмариха разучивала с этой постоянно раненой девочкой гаммы, больно била её по рукам, заваливала домашними заданиями, а дома папа строго следил за их исполнением. В довершение всего, папа достал из своего стола толстую тетрадку в арифметику и приступил к обучению Солохи грамоте.

Буквы он вписывал в клеточки красивые и ровные. Рядом несчётное количество раз Солоха должна была эти буковки написать и запомнить. Запоминалось моментально. Но вот писалось с трудом. В её исполнении буквы были похожи на раненых бойцов, у всех не хватало палочек (ручек или ножек) или вывернуты они были, как в переломе, в противоположную направлению сторону.

Когда Солоха уж совсем доходила до отчаяния, папа брал её маленькую ручку в свою тёплую большую ладонь и выводил красивую стройную или, наоборот округлую буковку.

К осени Солоха бегло читала, знала массу стихов, но писала так грязно, что папа входил в ступор.

К осени приехала из Киева бабушка. Решено было забрать Солоху в Киев до лета, там откорректировать её хорошие манеры, укрепить здоровье и к школе доставить домой совершенно готового к десятилетнему рабству обучения ребёнка.

В Киеве, уезжающей от папы, как в изгнание, рыдающей Солохе неожиданно понравилось. Там был двор по величине своей равный почти всему поселку. А сколько ещё таких дворов было по всему району? Не счесть! Там была красавица Томуся, в которую она влюбилась раз и навсегда.

Но бабушка быстро и мягко ограничивала Солохины возможности. Большее время она проводила не в босяцком дворе (босяцким его называла бабушка), а в семьях интеллигентной родни с приличными и воспитанными детьми.

Детей этих Солоха, конечно, портила, развращая такими словечками, которые не знавали даже родители этих детей. Но родня терпела, скрепя сердце. Надо сказать, что терпела не зря. С Солохой было весело и празднично, она, видимо, в наследство от папы, несла этот праздник жизни в себе. Совершенно рафинированные интеллигентные еврейские детки оживали и проявляли под чутким Солохиным руководством неожиданные таланты.

– Лёва, вылитый Лёва! – причитала её тётка, двоюродная сестра папы.

В бабушкиной квартире, на Искровской, тоже находилось много дел для неуёмной девочки. Она устраивала концерты, гремела детской посудой, переворачивала на паркет чернильницы, короче, жизнь шла полным ходом.

Только тоска по папе не отпускала ни на минуту, даже в самые весёлые и победоносные шествия по Киеву. Папа снился, к Новому году тоска уже сдавливала горло удавкой. Как же без неё? Как же ёлка?

Их ёлка была самой высокой в городке, детворы и взрослых набивалось в их дом столько, что потом все удивлялись: как хватило места?

Папа придумывал весёлые шарады, дети выступали, всем вручали очень серьёзные подарки, никто никого не загонял спать, можно было кувыркаться в сугробах, изредка забегая укусить что-нибудь вкусненькое. И вот – она здесь, а папа, мама и Димка с Варелкой там, в самой гуще праздника!

Вечером третьей декады декабря тихие киевские вечерние посиделки пронзил чёткий звонок в дверь.

– Папа! – вскрикнула Солоха – и помчалась в коридор. За ней бабушка, соседка Феня, её муж Жора, все гуртом кинулись к дверям, почему-то моментально поверив этой сумасшедшей девчонке.

На пороге стоял улыбающийся красивый до невозможности Лев Давидович, руки его были заняты двумя внушительными чемоданами, а на шее ярким разноцветным галстуком болталась обезумевшая от счастья Солоха.

– Лёва, Лёвочка, Вэйзмир! – причитала бабушка. – Что случилось? Почему ты приехал?

– Я приехал забрать вас на Новый год в Таллинн! – весело сообщил Лёва. – Семья должна встречать такой праздник в полном составе, а о каком может быть речь составе без Солохи?

Когда уже почти описавшуюся Солоху оттащили от папы, начались разговоры, чаепитие и питие на кухне, только тогда сосед Жора вдруг заметил какими глазами смотрела на Льва Давидовича его Фенечка, да и дочь Тата глаз с него не спускала.

Молодой красивый мужчина был лет тридцати – тридцати пяти на вид, но он был Львом Давидовичем, а сорокалетний Жора был просто Жорой и это в ку́пе с внешностью гостя, настораживало и отодвигало Жору на не очень выгодные для него позиции.

Домочадцев срочно уложили спать. А на кухне остались только свои – бабушка, Жора и Лёва, вскоре и бабушка покинула кухню, и через пятнадцать минут после её ухода не было уже никакого Льва Давидовича: на кухне квасили Лёвчик и Жорик, сцепляясь периодически крепкими руками в армрейстлинге.

Расставались со слезой, долго топтались у двери бабушкиной комнаты, возвращались на кухню выпить по последней и опять топтались, и так до двух часов ночи, пока растрёпанная бабушка не прихлопнула всю эту вакханалию. Лёва подкатился к своему тёпленькому счастью и впервые за последние три месяца уснул полностью счастливым человеком.

На завтра объезжали всю родню. Лёву встречали диким визгом восторга, было впечатление, что там, где он появлялся, загорались сразу тысячи лампочек! В дом входил человек-праздник!

Возвращались домой поздно, укладывали неугомонную Солоху, и тогда начинался между сыном и матерью самый главный, самый нескончаемый разговор всей их жизни с тех самых пор, когда Лёвочку угораздило жениться так необдуманно и стремительно.

Бабушка плакала и причитала:

– Лёва, так жить нельзя, ты сгоришь, как свеча! Нельзя разрываться на трёх работах, потом болтаться по морям, в перерывах между плаваниями ночи просиживать с папироской за преферансом или в бильярдной. Нельзя ухватывать жизнь за щиколотку, переворачивать её вверх тормашками и вытряхивать из неё сплошные наслаждения!

– Остановись, Лёва! Ты стал пенсионером в тридцать лет не просто так! Ты, на минуточку, чуть не умер в дальнем походе от сердечной недостаточности! Не гневи судьбу, прекрати эти бесконечные гонки за мебелью, за шмотками, эти бесконечные застолья, эти ходынки с друзьями.

Подумай о себе, наконец, о Вере, если ты её так любишь! У тебя же за душой ни копейки на чёрный день! Случись, не дай Бог, что – с чем она и дети останутся?!

– Да что ты меня хоронишь, мама? – возмущался Лёва.

– Я не хороню, ни Боже мой! Но нельзя так жить: что левая пятка захотела, то и плясать. Надо думать о будущем, о здоровье, о детях! Зачем ты приехал?

– Ты что не рада, мама?

– Да я рада, я очень рада! – в отчаянии кричала-шептала бабушка, – но зачем? Какой смысл срывать ребёнка? Она только начала привыкать к нормальной жизни!

– Значит я, моя жена и двое моих сыновей (на сыновьях Лёва делал особый упор) живём не как люди, а как кто мы живём, объясни мне, мама? Нет! Я прошу тебя: объясни – Лёва начинал заводиться и злиться. Мама, его любимая мама не понимала про своего сына ровным счётом ничего!

Конечно, можно было жить скромненько на его пенсию, выращивать на грядках огурцы и помидоры, а по выходным отправлять с этими дарами природы на базар свою похожую на фарфоровую статуэтку жену.

Можно было прожить жизнь с не авантажной, не комплектной мебелью, а не с мебелью красного дерева, как у него – у Лёвы и носить драповое демисезонное пальто из какого-нибудь «Мосторга», но это была бы уже чужая, не Лёвина жизнь.

И почему и в угоду кому он должен проживать чужую и не приятную ему жизнь? Он хочет выходить из дома в светло-сером макинтоше, которого нет в Таллинне больше ни у кого, ну разве что у народного и заслуженного Жоры (имеется ввиду таллиннский Жора, он может себе позволить быть элегантен, как Лёва).

Он хочет пить с друзьями коньяк, он хочет бросать на своих студенток взгляды, от которых они моментально беременеют! Он хочет жрать пельмени мисками, плавать в холодном Балтийском море до посинения, он хочет сходить с ума от своей страстной и взбалмошной Веры, он хочет всё сразу и сейчас.

А ему предлагают вместо жизни какой-то эрзац! Да на хрена он ему? Чтобы выторговать у судьбы лишний год жизни? А зачем она ему, такая пресная, кто-нибудь спросил? Бабушка начинала тихонько всхлипывать, Лёва сразу терялся и шёл на попятный:

– Ну, мама, ну давай поедем к нам в Таллинн на праздники, гульнём, как люди, а потом всё решим!

– Ты уже всё решил и за меня, и за ребёнка, езжайте, я вас здесь ждать буду. А обратно Зосеньку привезу летом. На том и порешили.

И вот они уже стояли на киевском вокзале, груженые связкой киевских тортов, грецкими орехами, бесконечными бусами белых грибов, прощались трагично и темпераментно с бабушкой, она плакала и шептала:

– Я больше не увижу тебя, Лёва, я чувствую, что не увижу! Лёва злился, шептал бабушке горячо и нервно:

– Ну что ты, мама, ну что ты выдумываешь? После праздника я привезу Солоху, всё будет хорошо, ты приедешь к нам на лето! Но бабушка не слушала Лёву, она мяла в своих ладонях маленькую Солохину ручку и тихо, как-то обречённо плакала.

Ехали весело, впрочем, с папой было весело везде. Солоха пела всему вагону песни, с танцами дело обстояло хуже – и развернуться негде и реквизита под рукой не было.

Выехали с тем, чтобы начать загулы и приёмы с самого эстонского рождества.

Эстонский народ был так опутан коммунистической пропагандой, что не все решались открыто встречать своё же законноё рождество.

Лёва, будучи не эстонцем и даже не русским, встречал все праздники, о которых знал: русские, эстонские, еврейские, украинские, нашёлся бы подсказчик, встретил бы и египетские.

Дома стояла ёлка до небес, ей было мало места и в высоту и в ширину. Чтобы примостить на неё блестящую верхушку, пришлось спилить роскошную природой данную её, ёлкину собственную верхушку.

К вечеру ждали гостей. Особенно Лёва ждал Пашу с детьми. У польского еврея Паши была эстонская жена Агата и трое очаровательных детей: две девочки возраста Валерки и Димки, мальчик одного возраста с Солохой.

Дружба Паши и Лёвы была замешана на общих финансовых интересах и спаяна накрепко родством душ и столкновением двух недюжинных интеллектов.

Столкновения эти иногда вспыхивали такими яркими озарениями, что освещали немедленно всё вокруг, в том числе и полное несовершенство советского законодательства.

В самые счастливые минуты дружеских посиделок под коньячок дружба перетекала в перспективу дальнейшего родства.

Раз уж так счастливо всё совпало, планировалось переженить детей, чтобы на склоне лет растить общих внуков. Эта задумка устраивала всех, кроме капризной Веруни.

Если с девочками у Паши с Агой, действительно, всё получилось па пять с плюсом, то с Колюней, младшеньким, который предназначался Солохе, произошла осечка: был он некрасив и не особо развит.

После ухода гостей Вера выговаривала мужу:

– Лёва, ну ты совсем обалдел! Что же ты нашу Солоху торгуешь за эту маленькую обезьянку? Лёва смеялся и утешал:

– Израстётся – будет нормальный мужик! Да и мужик должен быть немногим красивее обезьяны! На что неугомонная Вера парировала моментально:

– Не думаю, Лёва, что ты бы согласился, чтобы «немногим красивее обезьяны» было применимо по отношению к тебе!

– Да что я? Я – это удача природы! Таких вообще в принципе не бывает! – он бросал ревнивый взгляд в зеркало, оставался нескончаемо доволен и продолжал:

– Твой Лёва – редкая удача! Держись за него обеими руками, хватал Веру в охапку и начинал нахальничать, подробно объясняя, где и как надо держать его, Лёву крепче.

В этом году опять собралась всегдашняя шумная и весёлая компания с детьми, гитарами, пачками пластинок. Было так радостно и весело, такие красивые взрослые и такие прелестные дети собрались за большим Лёвиным столом!

Дети постоянно хлопали дверьми, бегали во двор и обратно, хватали со стола, теребя хохочущих, жующих и танцующих взрослых.

Во дворе на снегу тем временем разыгрывались свои маленькие драмы.

Старшие мальчики и девочки отобрали у младших санки, сцепили их вагончиком, а Колюню с Солохой поставили на подхвате, то есть у подножия горки те должны были подхватывать санки-поезд и этот порожняк тащить наверх очередным, дожидающимся взрослым ребятам.

За это их, может быть, напоследок прокатят. Солоху такой расклад не устраивал, она грозила, шантажировала, но на неё внимания никто не обращал. Как последний козырь Солоха выплюнула в воздух очередную угрозу:

– Я сейчас пойду и расскажу папе, как ты, Димочка, Натульку целовал! Я видела, я всё видела!

К Солохиному изумлению, никто на такое сенсационное её известие не отреагировал, а Колюнька вообще, сказал:

– Так им же можно. Они же потом поженятся! И как-будто вспомнив что-то важное, встрепенулся и уже совсем возбуждённо, добавил, приближая к Солохе своё мелкое стариковское лицо:

– Нам тоже можно, нас тоже поженят!

Солоха сначала отшатнулась от Колюни в ужасе, но тут же, быстренько опомнилась, схватила его, что называется за «хибот» и волоком потащила к играющему огнями и музыкой, дому.

Ввалилась из сеней прямо в большой коридор, проволокла свою добычу сквозь строй танцующих, плюхнула в большой комнате мешок с Колюней перед мамой и изрекла:

– Мама, Колюня врёт, что на мне поженится! Скажи ему, что он врёт! Ты же сама говорила, что он похож на обезьяну! Помнишь?

Тишина в доме задышала такая, что стало даже холодно. Дядя Паша молча смотрел в переносицу Лёве, а Лёва, круглея глазами и хватаясь за сердце пытался исправить всё, что натворила его безумная дочь!

– Доця, ты же всё не так поняла, мама вовсе не про Колюню говорила, ты ошиблась, доця!

– И ничего я не ошиблась! Говорила! Говорила! Что вы все врёте? Всё время врёте! Говорила! – закусила удила Солоха.

Положеньице назревало патовое. Солоха в мгновения ока оказалось за дверью с мандаринкой в руке, а там, в доме события покатились как с горы!

Папа бегал за дядей Пашей и бил себя в грудь, дядя Паша выхватывал из объятий кавалера танцующую Агу, нервно накидывая на неё норковую новенькую шубку. Скандала и полного разрыва всех дипломатических отношений удалось избежать с трудом.

Только благодаря Вериному магическому влиянию на мужчин. Гордая Вера хватала Пашу за руки, гладила по волосам, потом протащила к граммофону, завела что-то бесстыдно-страстное и не выпускала Пашу из танцевальных объятий ещё долго-долго.

Наутро папа решил поговорить со своей распоясавшейся и не в меру разговорчивой доцей. Он долго пытался объяснить Солохе, что нельзя рассказывать обо всём, что говорится в доме.

– А зачем тогда вы врёте? – резонно спрашивала Солоха.

Лёва тяжело вздыхал и начинал всё сначала:

– Доча, это не враки, просто не надо всё, что услышала рассказывать чужим людям.

– А если спросят?

– Если спросят, скажи, что не видела, не слышала!

– Значит всё-таки врать? – не унималась правдолюбка-Солоха.

– Да зачем же врать? Сказала: «не знаю!» и всё!

– Так я же знаю, зачем же я буду врать, что не знаю! – моргала на него своими-Вериными изумрудами Солоха.

Лёва устал, у него сосало под ложечкой, и на этом воспитательная работа была похерена.

С трепетом ждали 31-го декабря: придёт семья дяди Паши или нет? Пришли, ввалились шумной гурьбой, долго тискали детей и мудро и не трудно о конфузе рождественском забыли.

Январь пронёсся по жизни ярким праздником: огромная ёлка в Доме офицеров флота, ёлка в театре «Эстония», короче, все возможные ёлки были посещены и обсуждены, все призы и подарки собраны.

Ни в какой Киев доцю не отправили и уставшая Солоха притихла, а папа после отгрохотавших праздников ушёл в море, но ненадолго: болтался между Ленинградом, Ригой и Таллинном.

В дальние походы путь ему был заказан его же друзьями-врачами. Друзья били тревогу, состояние Лёвиного сердца их удручало.

Волновалась мама, она плакала и умоляла Лёву заняться собой. Лёва ничего не слушал: ничего у него не болело, всё-ерунда, он в полном порядке и требовал прекратить кликушество и не портить жизнь по пустякам.

В то раннее и скучное весеннее утро Солохе положительно нечем было заняться. Она вышла со двора со своей знаменитой куклой «папка с моря привёз» и пошла по направлению к дому хромой Наташки.

Кукла эта была Наташкиной тайной страстью, мало того, что сама по себе кукла была красавицёй-блондинкой с яркими синими глазами, говорила: «мама», она ещё и широко шагала по земле и была ростом почти с саму Наташку.

Кукла постоянно снилась, за обладание такой куклой Наташка готова была душу дьяволу заложить, но Солоха очень экономно и только временно разрешала Наташке владеть этим сокровищем, а в последнее время с помощью куклы пыталась поработить Наташу окончательно.

Она заставляла бедную полиомиелитную девочку таскаться за ней, Солохой, по бесчисленным сараям, которые называла штабами мальчишек, посылала её в разведку по не очень чистоплотным делам, вынуждала бегать в «казаки-разбойники».

Наташка отставала, Солоха злилась, трясла ногой, но Наташку не бросала, игру они, конечно, проигрывали, и Солоха отчаянно её отчитывала. Она кричала:

– Больше, хромая, я тебя в команду не возьму, ты мне надоела, хромая!

Они ссорились, а наутро опять под окном возникала Солоха в зелёном плюшевом пальто и орала во всю мочь своих лёгких:

– Хромая, выходи на улицу! Хромая-я-я! Выходи!

Наташина мама боялась и ненавидела эту девчонку, она выходила во двор и тихим интеллигентным голосом спрашивала:

– Девочка, почему ты называешь Наташу «хромая»? Разве так можно?

– Дак она же хромая! – утверждала и удивлялась Солоха.

– Прежде всего у неё есть имя. Вот у тебя есть имя? Как тебя зовут?

– Зося! – скучая, объявляла Солоха.

– Ну вот и хорошо. Ведь дома тебя зовут тоже Зося?

– Не-а, дома меня зовут – Солоха!

– А почему? – не могла взять в толк красивая Наташина мама.

– А потому! – задиристо отвечала Солоха.

Женщина тяжело вздыхала и уходила в дом. Оттуда сразу же выковыливала счастливая Наташка и готова была идти за Солохой и за её куклой хоть на край света!

Сегодня они с Наташкой направились к дворику Ленки, там им предстояло строить дом из весеннего мокрого песка.

Впереди шла Солоха, небрежно волоча за собой по грязной дороге волшебной красоты куклу, за ней прихрамывала Наташка, мучительно наблюдая такое варварское отношение Солохи к своей мечте.

Работа по строительству дома была в полном разгаре, когда Наташка в очередной раз спросила:

– А ты, правда, дашь мне куклу домой ночевать? – Ты же обещала!

Солоха, увлечённая последними штрихами своей архитектурной мысли, была несколько взвинчена и на этом винте ответила Наташе грубо и категорически:

– Ничего я тебе, хромая, не дам! Ты мне строить не помогала и вообще, надоела ты мне, таскаешься за мной, ноешь, а толку с тебя никакого.

Договорить Солоха не успела. Лопатка, красивая, новенькая, остро отточенная лопатка, взметнулась ненавистью в руках Наташки и опустилась на растерянное наглое Солохино лицо, разрубив ровно напополам крохотный курносый нос, моментально забрызгав фонтанчиками алой крови зелёный плюшевый наряд.

Дети разбрызгались, как крысы по углам, пища́ страхом и паникой. Солоха стояла посредине песочницы и пыталась окровавленными пальцами склеить свой уплывающий куда-то нос.

К дому она бежала, придерживая нос пальцами, как прищепками, ввалилась в сени и с порога крикнула:

– Мама, мама! Посмотри, что мне хромая сделала! – и разлепила пальцы-прищепки.

Вера сначала застыла вся, а потом тихонько стала проседать на пол. К счастью, дома был Валерик, он быстро понял, что скорая – это долго, галопом помчался к дяде Паше и они погрузил в машину серую маму и истекающую кровью Солоху.

В травмпункте у буквально умирающей Веры вырвали из рук Солоху. На каталке помчали её в операционный блок, в коридоре сидела Вера с «нанашатыренной» ваточкой в дрожащей руке и тихо молила Бога: «Господи, спаси и помилуй! Господи спаси мою девочку! Смилуйся, господи!»

Через сорок минут вывели Солоху. Вместо носа на её распухшем отёчном лице красовалась огромная сизая картофелина. А из картофелины торчали разноцветные шёлковые усы.

Смотреть на это обезображенное лицо было просто невозможно, дядя Паша утешал Веруню, как мог, но и он видел, что девочка изуродована безвозвратно и навсегда.

Через три дня вернётся из Риги Лёва и что она, Вера ему предъявит? Жизнь утекала из рук. Больше никогда не будет в доме счастья, оказывается всё, всё было сосредоточено в этой маленькой девочке. А девочка глазела из окна машины и требовала мороженого на палочке – две порции!

«Что-то с ней не так! Что-то с ней не так!» – стучало молоточком в Вериной голове. Вера вспомнила финский Поркула, холодную съёмную квартиру.

Солохе не было и года, но она уже просилась по ночам на горшок. Поскольку в доме было холодно всегда, Вера ставила детский ночной горшок на плиту вверх тормашками, чтобы не сажать ночью ребёнка на студёную ночную посуду.

Ночью захныкала Солоха, Веруня прошла к печке за горшком, потрогала его за ручку – тёплая. Усадила верхом девочку, прислушалась – зажурчало, стала снимать ребёнка с горшка. Ребёнок не снимался, сидел, покрякивал недовольно, но с горшка не снимался.

Вера буквально сдёрнула с него в отчаянии Солоху, поглядела и ахнула! По диаметру горшок был обвешан Солохиной кожей, а на попе горел ярко-красный ожоговый круг! Ребёнок молчал и буквально засыпал в её руках.

«Даун!»! – сделала вывод Вера. Наутро пришёл с судна Лёва, увидел попу своей ненаглядной дочери, выслушал Веруню, но воспринял всё спокойно: низкий болевой порог, здоровая психика-всё нормально.

Ребёнок, действительно, нормально развивался, был смышлёным, даже слишком смышлёным! Но вот он сидит сейчас рядом с ней напополам разрубленный, зашитый-перешитый и торгует себе мороженое – две порции!

Боже, что теперь будет с Лёвой? Нет! Его сердце не выдержит! Как она ему предъявит такую дочь? Что скажет в своё оправдание? Он ведь в жизни ей не простит этого изуродованного лица! Господи! А Солоха! Как жить ей с этим расплывшимся по лицу носом? И опять сердце заходилось горем и тоской.

Дома Солоха подлетела к зеркалу, глянула и отшатнулась – оттуда из зазеркалья на неё смотрела страшная разбойничья рожа туземца с приплюснутым и съехавшим на сторону носом. Выйти с таким лицом на улицу не представлялось возможным.

– Мама! Перевяжи меня! – попросила Солоха. И Солоха была забинтована поперёк лица, и вот с этой повязкой пониже глаз и выше губы она отправилась рассказывать соседям о горькой своей судьбинушке, обошла всех и направилась к хромой Наташке.

На крылечке сидела красивая утончённая Наташкина мама.

– Здрасти! – поздоровалась томно Солоха, – а хромая выйдет?

– Нет, девочка, Наташа не выйдет, она наказана. Иди домой, деточка, ты к нам лучше не ходи! Видишь, какой Наташа оказалась жестокой и нехорошей девочкой! Ступай домой, ступай…

– Так я же уже не обижаюся, мне и не больно вовсе, пусть хромая выходит, не бойтесь, я драться не буду.

Женщина вскинула голову, посмотрела на Солоху с ненавистью и тоской, и трясясь в беззвучном плаче ушла с крыльца в дом.

Встречали папу мама с Валеркой. Солоху оставили дома на растерзание любимому и такому жестокому Димочке.

Димочка натащил целый дом друзей и пытался сделать достоянием гласности Солохино уродство. Он бегал за ней по дому, пытаясь стащить с неё маскировочную повязку.

Солоха верещала, как резаная, убегала, пряталась, плакала, умоляла, наконец, забилась под мамину-папину кровать и выглядывала оттуда загнанной мышкой.

Димка прыгал у кровати, вставлял в ноздри мизинцы и растягивал так свой курносый нос до невозможности, пытаясь таким образом донести до друзей истинную картину Солохиного замаскированного лица.

Вдруг на крыльце загрохотало, захлопали двери и в комнату не вошёл, а именно, вбежал папа. За ним шла Веруня, была она, что называется «ни жива, ни мертва».

Лев Давидович укоризненно посмотрел на сына, выволок из-под кровати свою ненаглядную девочку, расцеловал и сказал:

– Посмотрим, что с нашей девочкой случилось?

Усадил Солоху на кровать и начал разматывать бинтик. Распеленав измученное личико, Лёва побледнел и как-то даже на мгновение отпрянул, потом быстро и мастерски запеленал это незнакомое чужое лицо снова. Бросил Вере:

– Быстро переодевай ребёнка, мы уезжаем!

– Куда? – в недоумении спросила совсем уже мёртвая Вера.

– Туда, где это всё сотворили! Давай, собирай быстро, дорог каждый час, каждая минута!

В травматологию примчались моментально. В регистратуре быстро справились, на месте ли врач такой-то. Оказалось, что на месте, в третьем кабинете, но сейчас – занят.

Оставив Солоху в коридоре, папа бесшумно прошелестел по этому самому коридору и, как намыленный проскользнул в дверь занятого врача. Буквально через минуты все ожидающие пациенты услышали хорошо поставленный Лёвин баритон:

– Что ты зашивал, сволочь! Я спрашиваю, что ты зашивал!? Девочке лицо или армянину задницу?

Выскользнул из кабинета, сильно дёрнул к себе огорошенную Солоху, втащил в кабинет и заорал:

– Расшивай всё в момент к едрене фене!

Доктор стоял бледный и дрожал, как в лихорадке.

– Чего вы хотите от меня? Нос был разрублен пополам, я ничего не мог сделать, а сейчас уже нельзя ничего предпринять! Я не возьму на себя такую ответственность, успокойтесь, прошу вас!

– Ты, козёл, уже взял на себя ответственность за здоровье и судьбу девочки. ДЕ-ВОЧ-КИ! – отчётливо отчеканил Лёва, – а сейчас расшивай, негодяй, иначе я тебя здесь, на месте прихлопну вот этими руками! – и поднёс вот эти руки к самому лицу, дрожащего эскулапа.

Руки у папы были красивые, крупные и очень внушительные.

– Я сейчас всё исправлю, я наложу новые швы, успокойтесь, ради Бога!

Лев Давидович выдернул Солоху из рук незадачливого врача. Моментально наложил на место носа стерильную повязку и понёс Солоху на выход, на прощанье пообещав доктору, что большей операции, чем кастрация деревенских хряков, тому в своей карьере уже не видать.

К центральной больнице, где работал папа, неслись на всех парусах. Влетели в кабинет хирурга, папа молча разбинтовал своё сокровище и опять понёсся спор с уговорами, шантажом, мольбами. Папа кричал:

– Ну рискни, ты же мужик! Под мою родительскую ответственность! Ты же видишь, как изуродован ребёнок!

– Лев Давидович, но время, время! Оно упущено, а сейчас это не просто операция. Это почти, да что «почти» – это пластика! Я не умею, не могу и не буду!

– Нет будешь, я тебя заставлю! Ты не можешь бросить меня в таком горе! Если не ты, то кто? Я спрашиваю тебя: – Кто?

Спорили и препирались недолго, потом перешли почему-то на эстонский. Говорили уже спокойнее и тише, откуда-то материализовалась операционная сестра. Солоху вертели-крутили под какой-то яркой лампой, а потом вдруг всё погасло.

Проснулась она на клеёнчатой холодной и неудобной кушетке, рядом сидел папа и смотрел на неё своими необыкновенными, влюблёнными глазами.

Глаза были подёрнуты слезой, как фиалки росой, но папа улыбался так счастливо, что Солоха понимала: вот сейчас, именно в эту минуту папа вернул ей корону красавицы и все привилегии, которые этой короной обусловлены на всю оставшуюся жизнь. Рядом стоял и улыбался молодой и красивый волшебник, которого папа уговорил это сделать.

Они долго прощались в коридоре, папа то припадал к плечу волшебника, то слегка отстранял его от себя, заглядывал ему в глаза и повторял:

– Ну, Арнольд, ну порадовал, ну осчастливил!

Домой возвращались нагружённые всем, на что в кондитерском отделе указывала реставрированная Солоха. Нос, конечно, был основательно припухший.

Из него торчали зелёной травкой шёлковые ниточки, но нос стоял на своём назначенном ему Творцом месте и выглядел довольно прилично, короче – нос вселял надежду.

Дома по этому случаю моментально образовался небольшой бал. Пришли друзья и просто соседи, пели песни, танцевали, дети колготились тут же со своими концертными номерами.

Счастливая Веруня ходунком носилась из кухни в комнату, пир продолжался до глубокой ночи, окончательно умотав и усыпив детей, пир ещё долго догорал и тлел в большой родительской комнате.

Чуть свет Солоха была уже у Наташкиных окон:

– Хромая, выходи на улицу! – бодро выкрикивала она, кричала долго, пока не вышла заплаканная Наташкина мама и стала в сотый раз объяснять этой несносной мерзкой девчонке, что Наташа наказана и стоит в углу, и никуда со двора больше ходить не будет НИКОГДА!

Солоха опрометью метнулась к папе, рассказала ему страшную историю про Наташкино заточение, про то, что та стоит в «угле» с тех самых пор, как случилась эта их ссора.

Что хромую жалко и надо её вызволять, надо подарить ей куклу, от которой одной все неприятности и произошли, она всё равно уже Солохе надоела, а ей, Солохе, надо привезти с моря новую с синими волосами, как у Мальвины.

Лёва тяжело вздохнул, надел свой кашемировый лёгкий костюм и пошёл, за подпрыгивающей Солохой, к дому виновницы всех печальных событий последних дней.

Дверь открыла грустная красивая Наташина мама. Лёва долго и красиво с ней разговаривал, женщина алела лицом, хорошела на глазах, на щеках проклёвывались симпатичные ямочки.

К концу разговора была она уже полностью Лёвой порабощена, а Наташка свободной птицей вылетела из дому к своей ненаглядной, жестокой и любимой подруге. Подруга протягивала к ней мечту и улыбалась.

Они шли от дома с миром и счастьем в душе, на повороте Солоха обернулась и бросила прощальный рентгеновский, ревнивый взгляд на лавочку, где сидела красивая молодая женщина и улыбалась её папе радостно и удивлённо.

Через две недели поехали снимать швы. Швы сняли моментально. Красивый волшебник сказал папе, что последствий не будет никаких, в смысле печальности.

Девочка подрастёт, небольшой шрамик сместится на совершенно невидимое место, а с учётом того, что девушка будет ещё и припудривать свой хорошенький носик, то об этом несчастном случае и вспоминать забудут.

Потом Солоха долго болталась беспризорная в коридоре, а папа с волшебником закрылись со стороны кабинета на ключ. Оттуда раздавались истерические звуки хохота и звон стаканов.

Это могло бы ввести в недоумение посетителей в коридоре, но на двери болталась лаконичная и всё объясняющая табличка: «Консилиум».

Консилиум происходил часа полтора, за это время Солоха успела дать два благотворительных концерта в пользу ожидающих, дождалась своего всемогущего папу и отправилась с ним за необходимыми им с папой мелочами в магазин.

Жизнь снова разворачивалась к ним своим улыбающимся лицом.

Солоха перед школой была загружена под завязку, папа желал отправить её в школу совершенно грамотной и самостоятельной барышней. В шкафу болталась новенькая форма со всеми положенными к ней рубашечками. Школьная шапочка сидела на её головке кокетливо и игриво.

Сама она была хорошенькой до невозможности, только на носу, немного с боку ярко пылала узенькая алая полосочка. Как-будто котёнок, заигравшись, полоснул острым коготком. Но и эта полосочка не долговечна, время сотрёт её ластиком, и останется только курносый носик на круглом лукавом личике.

Время летело, летело, но вдруг резко сбавило повороты и поползло. Хотелось подстегнуть его, подвинуть поближе к осени и к долгожданному первому сентября.

Первого сентября папа приведёт её за руку в школу, и начнётся другая взрослая жизнь с личным портфелем, тетрадками и учебниками, с пеналом и чешками в мешочке, на котором маминой рукой было красиво вышито: «Зося. 1-й – А».

Но перед тем, как войти во взрослую школьную жизнь ещё одно потрясение ждало Солху.

Набегавшись вдоволь на воле, после занятий с Дегмарой, а потом с папой Солоха засыпала мгновенно, не успевая донести голову до подушки.

А в одну из ночей проснулась от страшного какого-то зловещего сна, причём самого сна Солоха не помнила, он отлетел сразу же, как она распахнула в ночь испуганные глаза. Сон отлетел, а ужас в душе остался.

Она босиком бросилась в спальню родителей. Скорей, скорей окунуться с головой в защищённость и успокоение!

Солоха ворвалась в мамину спальню, остолбенела на мгновение и опрометью бросилась вон, в детскую, заплетаясь босыми ногами в ночной сорочке.

Увиденное в спальне потрясло её! Она не знала, что это, но что «это» что-то постыдное, чувствовала. Мама обнимала папу голыми круглыми коленками, а он прыгал на ней, мял её, как куклу, рыча как Тузик над костью.

Мама тоненько взвизгивала и подхихикивала, противненько так, подленько подхихикивала.

Солоха ворвалась в детскую и, наклонившись к Димочке, трагическим шёпотом произнесла:

– Димка, там папа с мамой дерутся!

– Дура ты, Солоха, не дерутся они, они е-тся! – сказал Димочка.

– Как? Что? Кого? – закудахтала в недоумении Солоха.

– Детей строгают! Поняла? – повернулся на другой бок и заснул.

В ту ночь она ещё долго не могла заснуть, она не могла понять, что ей делать с этой стыдной тайной, в душе копошились беспорядочные и тоскливые мысли, разум отказывался принять то, что она увидела, а яркая картинка не стиралась из памяти никак.

Мамина репутация рушилась на глазах. В том, что во всём была виновата именно мама, Солоха не сомневалась.

На утро всё было, как всегда, никто не посыпал себе главу пеплом, папа брился в ванной, насвистывая арии из «Сильвы», мама пекла блины, видимо они даже не заметили её ночного посещения.

Солоха позавтракала со всеми и понеслась прочь из дома с очередным обходом. Но сегодня, собирая и раздавая новости, она, почему-то ни словом никому не обмолвилась о ночном происшествии. Что-то заставило её загнать этот инцидент в самый дальний уголок своего сознания.

Жизнь шла своим чередом, Солоху усиленно готовили к школе, мама вязала для всех троих удивительной красоты свитера на зиму, периодически прикладывая их к спинам детей, но начались мелкие стычки между мамой и дочей.

Солоха повадилась разговаривать с мамой снисходительно-высокомерно, все своим видом давая понять, что знает про маму кое-что такое, что «ой – ёй – ёй!»

Вера терялась в догадках, не понимала причины Солохиной скрытой агрессии и такого вот пренебрежения, пока в сердцах не закатила той, как следует по шее, и проблема уважения к взрослым была решена в пользу взрослых.

Солоха даже жаловаться не побежала к любимому папочке, поняв, что то, что хотелось бы ему предъявить, она не то что предъявить, а даже толком сформулировать не сможет.

Ну а долгожданная школа захлестнула Солоху с головой. В школе она неожиданно получилась очень популярной и уважаемой личностью.

В четвёртом «А» классе учился её симпатичный братик Димочка, в которого были влюблены девочки не только из его класса, но и из параллельного.

А аж в восьмом «Б» учился её старший братик Валерочка, который считался одним из лучших спортсменов школы и, естественно, тоже был любимцем дам.

Всё это вылилось потоком обожания и лести на такую лёгкую добычу, как Солоха. И она, действительно, поверила, что заслужила эту любовь и такое поклонение исключительно благодаря своим талантам и красоте неземной.

Если какому-нибудь незадачливому первоклашке приходило в голову не верить исключительности этой девочки, включался шантаж и террор:

– А я вот скажу Варелику, он тебе всю моську раскровянит!

– А я вот скажу Димочке, он с тобой танцевать не будет!

Вседозволенность её простиралась и на учителей, они тоже обязаны были её обожать и плясать под её дудку. Но тут уже было гораздо сложней.

На уроке пения училка предложила каждому спеть свою любимую песенку. Все пели про ёлочку, которой холодно зимой, про серого зайку.

Но Солоха давно и принципиально детских песен не пела, слишком низок в них был накал страсти и примитивна драматургия.

Когда дошла очередь до Солохи. Она, театрально сложив впереди перед собой ладони в домик, проникновенно и совершенно в музыкальном отношении правильно запела:

– Наш костёр в тумане светит, искры гаснут на лету. Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту!

Командное:

– Достаточно! – срезало на лету «лебединую песню поэта». Было ясно, что солировать ей эта строгая тётка вряд ли позволит, ну да посмотрим ещё!

Ну а потом и сама Солоха влюбилась окончательно и бесповоротно в Женьку Королёва, самого ловкого и симпатичного мальчика в классе. Но Женька на неё не обращал ни малейшего внимания, он был весь поглощён гимнастикой и акробатикой, его раздражала эта назойливая девчонка.

А Солоха всё лезла и лезла, всё мелькала перед ним бесконечными нарядными бантиками, гольфиками с умопомрачительными кисточками. Но Женьке было глубоко наплевать на эту, как он её называл «с кисточками».

Испробовав все возможные и известные ей методы обольщения, Солоха разочарованно озлобилась и сгоряча выбрала тактику беспардонного стукачества.

На уроках физкультуры, где царствовал спортивный Женька, она следила за ним недобрым глазом.

Женька ловко, как обезьянка вскарабкивался по канату под самый купол зала, и вот когда он болтался на опасной этой недосягаемой высоте, Солоха подходила к учительнице физкультуры и, высоко подняв свою пепельную головку, так высоко, что чуть ли не заваливалась назад, она пищала:

– Карелия Ивановна! А у Женьки Королёва глупости видно!

Карелия Ивановна густо краснела и советовала Солохе так сильно не задирать голову, чтобы не упасть и не переломиться пополам!

Совершенно потеряв голову от любви, Солоха постепенно роняла своё достоинство всё ниже и ниже. Она подкарауливала Женьку в самых неожиданных местах, писала ему записочки, пачкала учебники, брызгала с пёрышка кляксами на его тетрадь и окончательно доведённый до отчаяния, Женька её серьёзно поколотил.

Солоха восприняла это, как знак любви и возгордилась. Она раззвонила всем девчонкам, что Женька ей проходу не даёт, надоел ей, как вечерний комар. Женьку начали дразнить, и тому ничего не оставалось, как публично отказаться от Солохиной драгоценной любви.

Унижение было потрясающим, но помогло Солохе прозреть и заподозрить, что где-то она сильно промахнулась, неотразимость её поставлена под сомнение.

Срочно нужно подправлять репутацию, и Солоха притихла, прикидываясь влюблённой в совершенно другого мальчика из взрослого, третьего класса.

Реванш, свой штрафной удар Солоха планировала продемонстрировать на Новогодней ёлке.

Папа принёс для неё настоящую балетную пачку, не подделку самострочную какую-то, а ту, что надевали на себя настоящие маленькие балерины. К пачке прилагались прекрасные кремово-розовые пуанты, корона и веер необыкновенной красоты.

Когда Женька увидит её в такой красоте, он поймёт, кем пренебрёг, раскаяние будет жестоким, но поздним. Она ему не внемлет.

Вот с такими мыслями в пепельной своей головке тащилась Солоха со школы след в след за своим старшим братиком Димочкой.

Первые месяцы её встречал из школы папа, но поскольку работы у папы, как всегда было много, он уставал, то решено было в дни, когда расписания Димки и Солохи совпадают, доверить доставку Солохи из школы домой почти взрослому Димочке.

Эта перспектива Димочку удручала, но особо с ним не советовались: поставили перед фактом – и всё! Но Димочка очень спешил домой: скорей зафитилить обрыдлый портфель куда-нибудь в угол и умчаться к друзьям!

Солоха же плелась, как черепаха, дома ждала её музыка и ненавистная письменная буква «З», с которой немыслимо было совладать.

Её хвостик не получался таким, каким получался у всех нормальных детей, и уж, конечно, ему никогда не стать таким безукоризненным, как у папы.

У Солохи хвостик то уходил вправо, почти горизонтально строчке, то скашивался резко влево, и буква становилась похожей на кота, поджавшего хвост.

Папа дивился: ведь до этого же была буква «Д», тоже письменная, тоже с хвостиком, но прошла на «ура», а вот эта никак не давалась и тайна сия была велика и непостижима.

Наконец, уже в пределах видения был их маленький домик, Димка с облегчением вздохнул и помчался на всех парах.

Солоха же не спешила, она ещё долго кряхтела на крыльце, тщательно вытирала о половичок ноги, но пора было входить и докладывать о своих сомнительных успехах, в частности, об успехах в чистописании.

– А папа дома? – ввалилась в сени Солоха со своим традиционным вопросом вместо «здрасьте!»

– Да тихо ты! – одёрнула её настороженная, как лань, мама.

– Что ты колготишься? Орёшь? Папа отдыхать лёг, он с работы, усталый. Давай, раздевайся, мой руки, обедать будем.

– А папа? – не унималась Солоха.

– Папа есть не хочет, он устал и отдыхает, – по слогам, как дефективной членораздельно произнесла Вера.

Всё это было для Солохи очень странно и ново: папа не хочет кушать, папа устал. Её папа не уставал никогда, а кушать хотел всегда. Он сам про себя иногда говорил: «Люблю повеселиться, особенно пожрать!»

А, глядя, как Димочка уписыват пельмени, радостно советовал: «Лопай! Лопай! Равняй морду с жопой!» А тут: устал, кушать не хочет. Всё это было очень невесело. И ещё этот странный запах лекарств, так никогда раньше не пахло у них в доме.

Хорошо было одно: музыку мама отменила, чтобы не будить папу.

К вечернему чаю вышел к столу грустный и тихий папа, как-то равнодушно спросил у Димки про очередное замечание по поведению, как всегда, поставил тому в пример старшего брата, от которого никаких неприятностей, а напротив, грамоты на стене и полное уважение.

Спросил и Солоху про злополучную букву «З», Солоха уже была готова рассказать про очередную двойку по чистописанию, но наткнулась на мамин предостерегающий взгляд и прикусила язык.

А наутро мама будила её в школу, склонясь к ней измученным опухшим лицом.

– Вставай, сиротинушка моя! Вставай, доченька! Валерка с Димкой тебя в школу ждут.

– А папа? Где папа? Ушёл уже?

Было странно: ушёл, её не поцеловал, мама чужая. В доме не протоплено, как у Федякиных, и пахнет не хорошо, горем пахнет!

Мама тихо заплакала, вздрогнула как-то всем телом, потащила Солоху умываться, заплетать косы, но руки были, как чужие, неловкие какие-то и лишённые жизненной силы напрочь.

В школу тряслись молча, пришибленные первым горем. Но если Дима с Валеркой понимали, что к чему, видели ночную скорую помощь, мечущуюся маму, то Солоха не понимала ровным счётом ничего, только чувствовала, что на них надвинулась беда.

И только в школе от учителей узнала, что, оказывается, у неё умер папа, и её с Димочкой отпускают домой.

Зачем их отпустили домой и почему Валерика не отпустили? Так и осталось для неё тайной за семью печатями.

Дома находиться было просто невозможно. Мама плакала день напролёт, всё время приходили чужие люди, говорили шёпотом, после этих людей оставались пустые тарелки и смятые деньги.

Через два дня приехала из Киева бабушка, она показалась Солохе в два раза меньше ростом, чем в прошлом году.

Бабушка плакала, молилась на непонятном языке, впервые этот язык Солоха услышала в прошлом году. На нём разговаривали все её киевские тётки. Язык был напоён грустью и загадочной красотой, но был совершенно Солохе непонятен.

Хоронили папу (по Солохиным понятиям – прятали) без неё. Ей терпеливо объяснили, что она очень больна и простужена, хотя сама Солоха не выделяла в атмосферу ни единого чиха, ни единой сопливой брызги!

Но, тем не менее, её оставили у соседей по городку, а забрали поздно вечером, уложили спать, а сами (мама с бабушкой) сидели на кухне, спорили, плакали и, как наутро оказалось, решали дальнейшую Солохину судьбу.

А судьба ей была ехать с бабушкой в Киев, и отныне там жить и учиться. Грустный Новый год она ещё встречала с семьёй, участвовала в новогоднем утреннике, отгуливала свои первые в жизни каникулы а потом – в Киев!

На утреннике Солоха имела шумный успех, её наряд, а значит и сама обладательница наряда получили приз. Солоха ходила парами и их (снежинок, лебедей и всяческих зайчиков) оценивали.

На сцене было холодно, двери в актовый зал постоянно открывали опаздывающие и любопытные. Смотр был скучным и не интересным, и вся это тягомотная толкотня утомила Солоху.

Она с тоской смотрела на двери в актовый зал и ждала. Ждала, что вот сейчас откроется дверь, войдёт стремительный ошеломительный папа, женщины замрут, а папа будет с восторгом смотреть на неё, Солоху, единственную интересующую его в этом зале женщину.

Она и забыла даже интересоваться, смотрит ли на неё ставший совсем маленьким и ненужным Женька Королёв. «Ну почему же не идёт папа? Я же жду! Он знает, что я жду! Он не может не знать!»

Дома у Солохи начался жар, её колотило в ознобе, она бредила две ночи, изредка открывала глаза и видела рядом бабушку или маму. Все свои первые в жизни каникулы Солоха проболела, а когда стала потихоньку приходить в себя, уже пора было собираться в дорогу.

В новую жизнь Солоху мчал красивый длинный экспресс поезд «Таллинн – Ленинград», в Ленинграде они сделали пересадку и покатили уже на Киев.

Их вагон полностью был занят путешествующими по союзу болгарами. Бабушка переодевала Солоху в полевых условиях по три раза на дню, Солоха давала концерты, дружила со всем вагоном.

Ходила в гости, а с одной из женщин, тётей Дорой сдружилась так плотно, что тётя Дора обменялась с бабушкой адресами и обещала писать. Новая жизнь мало волновала и не пугала Солоху.

Она прекрасно знала, что всё это временно, пока папа не соскучится без своей дочурки окончательно! Такое уже было в прошлом году: папа примчался, не выдержал разлуки и увёз домой свою доцю.

Вот и сейчас, он обязательно приедет за ней. Он не может не приехать! Конечно, надо ждать, и она готова ждать папу долго-долго, возможно, всю жизнь…