Глава III. Прощание
В тот самый день, когда мы видели Марка и Винсента гулявшими друг с другом в последний раз, миссис Лангтон и её старшая дочь Мабель сидели в хорошенькой гостиной своего дома в Кенсингтонском парке.
Миссис Лангтон была женой богатого адвоката с обширной практикой и одной из тех изящно ленивых женщин, обворожительные манеры которых успешно прикрывают некоторую пустоту ума и характера. Она была всё ещё хороша собой и жаловалась на нездоровье всегда, когда это не представляло положительного неудобства.
Сегодня был один из её приёмных дней, но посетителей было на этот раз немного, да и те раньше обыкновенного разошлись, оставив след своего присутствия в поэтическом беспорядке кресел и стульев и пустых чайных чашках в различных местах гостиной.
Миссис Лангтон покойно раскинулась в мягком кресле и лениво следила за горящими угольями в камине, между тем как Мабель, поместившись на кушетке около окна, пыталась читать журнал при свете потухающего дня.
– Не лучше ли позвонить и велеть принести лампы, Мабель? – посоветовала мать. – Как ты можешь читать в такой темноте? Говорят, это очень вредно для глаз. Я думаю, что никого больше не будет, хотя мне странно, что Винсент не пришёл проститься.
– Винсент не любит приёмных дней, – отвечала Мабель.
– Всё же уехать не простившись, когда мы так давно с ним знакомы, и конечно были всегда с ним любезны… Ваш отец всегда приглашал адвокатов обедать, чтобы знакомить их с ним, хотя это ни к чему никогда не приводило. Он отплывает завтра. Мне кажется, что он мог бы найти время проститься с нами.
– И я так думаю, – согласилась Мабель, – это непохоже на Винсента, хотя он всегда был застенчив и во многих отношениях странен. Он не так давно у нас был, но я не могу поверить, чтобы он уехал не простившись.
Миссис Лангтон осторожно зевнула.
– Это меня не удивит, – сказала она, – когда молодой человек готовится… – но конец её фразы был прерван приходом её младшей дочери Долли с гувернанткой-немкой; за ними следовал слуга, нёсший лампы с розовыми абажурами.
Долли была живая девочка лет девяти с золотистыми волосами, красиво вившимися, и глубокими глазами, оттенёнными длинными ресницами и обещавшими стать со временем весьма опасными.
– Мы взяли с собой Фриска без шнурка, мамаша, – кричала она, – и он от нас убежал. Не правда ли, это так дурно с его стороны?
– Не беда, милочка, он вернётся благополучно домой… он ведь всегда так делает.
– Ах, но меня сердит то, что он убежал; вы знаете, в каком ужасном виде он всегда возвращается домой. Его надо как-нибудь отучить от этого.
– Я советую тебе хорошенько его пожурить, – вмешалась Мабель.
– Я пробовала, но он просит прощенья, а затем как только его вымоют, опять убегает. Когда он вернётся, я его на этот раз хорошенько вздую.
– Милая моя, – закричала миссис Лангтон, – какое ужасное выражение.
– Колин говорит так, – отвечала Долли, хотя отлично знала, что Колин не особенно щепетилен в своих выражениях.
– Колин говорит многое такое, чего не следует повторять девочке.
– Да, да, – весело подтвердила Долли. – Я не знаю, известно ли это ему? Я пойду и скажу ему это… когда он вернулся домой.
И она убежала как раз в тот момент, как кто-то позвонил у двери.
– Мабель, кто-то должно быть ещё с визитом; но я так устала, и теперь так уже поздно, что я оставлю тебя и фройляйн занимать гостей. Папа и я едем сегодня на обед и мне нужно отдохнуть, прежде чем одеваться. Я убегу, пока можно.
Миссис Лангтон грациозно выскользнула из комнаты как раз в ту минуту, как дворецкий прошёл в переднюю, чтобы отворить дверь очевидно какому-то посетителю, и Мабель услышала, как доложили о приходе м-ра Голройда.
– Итак, вы всё-таки приехали проститься? – сказала Мабель, протягивая руку с ласковой улыбкой. – Мамаша и я, мы думали, что вы уедете, не прощаясь.
– Вам бы следовало лучше меня знать.
Винсент согласился выпить предложенную ему чашку чаю только затем, чтобы ещё раз иметь случай полюбоваться весёлой, грациозной манерой, с примесью ласковой насмешки, с которой Мабель его угощала и которая была ему так хорошо знакома. Он разговаривал с ней и с фройляйн Мозер с тяжёлым чувством неудовлетворительности такого трио для прощального свидания.
Гувернантка тоже сознавала это. В последнее время она стала подозревать, какого рода чувства Винсент питает к Мабель, и жалела его.
«Этот бедный молодой человек уезжает далеко, я дам ему случай объясниться», думала она и села за фортепиано в соседней комнате.
Но не успел Винсент обменяться несколькими незначительными фразами с Мабель, как в комнату вбежала Долли, а так как ей никогда в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог предпочесть её разговору чей-нибудь другой, то она вскоре совсем завладела Винсентом.
– Долли, милая, – закричала гувернантка из-за фортепиан, – сбегай и спроси у Колина, не унёс ли он метроном в классную комнату?
Долли понеслась в классную и скоро забыла о данном поручении в споре с Колином, которому было желательно всякое развлечение, когда он сидел за уроками. Фрейлейн Мозер, конечно, предвидела такой результат, тем более, что метроном стоял около неё.
– Вы, конечно, будете нам писать, Винсент, оттуда? – сказала Мабель. – Кем вы рассчитываете там быть?
– Кофейным плантатором, – мрачно отвечал тот.
– О, Винсент! – с упрёком заметила молодая девушка, – прежде вы были честолюбивее. Помните, как мы строили планы на счёт вашей будущей знаменитости. Но вы не особенно прославитесь, если будете плантатором.
– Если я берусь за это, то по необходимости. Но я всё ещё честолюбив, Мабель. Я не удовлетворюсь этим делом, если другое моё предприятие удастся. Но в том-то и дело, что это ещё очень сомнительно.
– Какое ещё предприятие? – расскажите мне, Винсент; вы прежде всегда мне все говорили.
В характере Винсента было очень мало заметно его тропическое происхождение и по своей природной сдержанности и осторожности он предпочёл бы подождать до тех пор, пока его книга не будет напечатана, прежде нежели признаться в своём писательстве.
Но просьба Мабель поколебала его осторожность. Он писал для Мабель и его лучшей надеждой было то, что она со временем прочтёт и похвалит его книгу. Ему захотелось взять её в поверенные и увезти с собой её симпатию как поддержку в трудные минуты.
Если бы он успел поговорить с ней о своей книге и её содержании, быть может, Мабель почувствовала бы новый интерес к его особе и это предотвратило бы многие дальнейшие события в её жизни. Но он колебался, а тем временем возникла новая помеха, случай был упущен, и подобно многим другим, раз упущенный, он больше не представился. Неугомонная Долли снова явилась невинным орудием судьбы: она пришла с громадным портфелем в руках и положила его на стул.
– Я нигде не могла найти метроном, фрейлейн. Винсент, мне нужна ваша голова для альбома! Позвольте мне её снять.
– Мне она самому нужна, Долли, я никак не могу обойтись без неё в настоящую минуту.
– Я говорю не про вашу настоящую голову, а только про ваш силуэт, – объяснила Долли. – Неужели вы этого не поняли?
– Это не особенно страшная операция, Винсент, – вмешалась Мабель. – Долли мучит всех своих друзей последнее время, но она не причиняет им физической боли.
– Хорошо, Долли, я согласен, – сказал Винсент, – только пожалуйста будьте со мной помягче.
– Садитесь на стул возле стены, – приказывала Долли. – Мабель пожалуйста сними абажур с лампы и поставь её вот тут.
Она взяла карандаш и большой лист бумаги.
– Теперь, Винсент, сядьте так, чтобы ваша тень ложилась на бумагу и сидите смирно. Не двигайтесь и не говорите, иначе ваш профиль будет испорчен.
– Мне очень страшно, Долли, – объявил Винсент, послушно усаживаясь, как ему было велено.
– Какой вы трус! Подержи его голову, Мабель. Нет! – придержи лучше бумагу.
Винсент сидел тихо, в то время как Мабель опёрлась сзади на его стул, одной рукой слегка придерживая его за плечо и её мягкие волосы касались его щеки. Долго, долго, потом, в сущности всю свою жизнь, он не мог вспомнить об этих мгновениях без радостного трепета.
– Готово, Винсент! – с триумфом возвестила Долли, проводя несколько черт по бумаге. – У вас не очень правильный профиль, но силуэт будет похож, когда я его вырежу. Вот! – подала она голову в натуральную величину, вырезанную из чёрной бумаги. – Неправда ли, очень похоже на вас?
– Право не знаю, – отвечал Винсент, с сомнением поглядывая на бумагу, – но надеюсь, что похож.
– Я дам вам с него копию, – великодушно объявила Долли, вырезая другую чёрную голову своими проворными ручками. – Вот, возьмите, Винсент, и пожалуйста не потеряйте.
– Хотите, чтобы я всегда носил его у сердца, Долли?
Долли нашла нужным обдумать этот вопрос.
– Нет, полагаю, что этого не нужно, – ответила она. – Конечно, он бы вас грел, но, боюсь, что чёрная бумага марается. Вы должны наклеить его на картон и вставить в рамку.
В эту минуту вошла миссис Лангтон, и Винсент пошёл ей навстречу с отчаянной надеждой в душе, что авось его пригласят провести с ними последний вечер, – надеждой, которой не суждено было осуществиться.
– Любезный Винсент, – сказала она, протягивая ему обе руки, – итак вы всё-таки пришли. Право, я боюсь, что вы совсем про нас забыли. Почему ты не прислала мне сказать, что Винсент у нас, Мабель? Я бы поторопилась одеться. Мне так досадно, Винсент, что я должна проститься с вами второпях. Муж и я едем обедать в гости и он не вернётся домой, чтобы переодеться, а я должна буду за ним заехать. И теперь так уж поздно, а они так нелепо рано обедают там, куда мы едем, что мне нельзя больше терять ни минуты. Проводите меня до кареты, Винсент, пожалуйста. Что, Маршал не забыл положить плэд? Хорошо; так пойдёмте. Желаю вам всякого успеха там, куда вы едете, и берегите себя, и возвращайтесь домой с хорошенькой женой. Прикажите, пожалуйста, кучеру ехать в Линкольн-Инн. Прощайте, Винсент, прощайте.
Она приветливо улыбалась и махала рукой в длинной перчатке, пока карета не отъехала и он все время понимал, что если она больше никогда его не увидит, то это нисколько её не огорчит.
Он медленно вернулся в тёплую гостиную, где пахло фиалками. У него не было больше предлога оставаться здесь; он должен проститься с Мабель и уйти. Но прежде нежели он на это решился, доложили о новом госте, который, должно быть, пришёл как раз в ту минуту, как миссис Лангтон отъехала.
– М-р Каффин, – возвестил слуга с достоинством.
Высокий, стройный молодой человек вошёл в комнату, с чересчур спокойным и развязным видом. Его светлые волосы были коротко острижены; красивые глаза проницательны и холодны, а тонкие губы выражали твёрдость. Голос, которым он управлял в совершенстве, был звучен и приятен.
– Неужели вы пришли с утренним визитом, Гарольд? – спросила Мабель, которая, по-видимому, не очень обрадовалась посетителю.
– Да, ведь нас нет дома, Мабель, неправда ли? – ввернула смелая Долли.
– Меня задержали на репетиции, а потом я обедал, – объяснил Каффин: – но я бы не пришёл, если бы мне не надо было исполнить одного поручения. Передав его, я уйду. Что я вам такого сделал, что вы хотите меня прогнать?
Гарольд Каффин был родственником миссис Лангтон. Его отец занимал высокое место между заграничными консулами, а сам он недавно поступил на сцену, находя театр более привлекательным местом, нежели министерство иностранных дел, куда его сперва предназначали. Пока ему не приходилось жалеть о своей измене, так как он почти тотчас же получил очень выгодный ангажемент в один из главных театров Вест-Энда, причём общественное положение его от этого не очень пострадало, частью от того, что свет стал в последнее время либеральнее в этом отношении, а частью потому, что ему раньше удалось упрочить своё положение в свете своим приятным обращением и музыкальным, и драматическим талантом, что и заставило его избрать театр своей профессией.
Как и Голройд, он знал Мабель ещё девочкой, а когда она выросла, то влюбился в неё. Его единственным опасением, когда он поступал на сцену, было, что Мабель не одобрит этого. Страх этот оказался неосновательным. Обращение с ним Мабель не переменилось. Но его успехи, как амато́ра[5], не последовали за ним на сцену. До сих пор ещё ему не поручали ни одной значительной роли и он успел уже настолько разочароваться в своей новой профессии, что готов был от неё отказаться при малейшем поводе.
– Вы здесь, Голройд, я вас было не заметил. Как вы поживаете? – радушно сказал он, хотя в душе чувства его были далеко не дружеские, так как он имел основание считать Винсента своим соперником.
– Винсент приехал проститься, – объяснила Долли. – Он завтра уезжает в Индию.
– Доброго пути! – вскричал Каффин с повеселевшим лицом. – Но что же это вы так вдруг собрались, Голройд? Я очень, впрочем, рад, что успел проститься с вами. – И здесь Каффин, без сомнения, говорил правду. – Вы мне не говорили, что так скоро уезжаете.
Голройд знал Каффина уже несколько лет: они часто встречались в этом доме, и хотя между ними было мало общего, но отношения их были приятельские.
– А в чем заключается ваше поручение, Гарольд? – спросила Мабель.
– Ах, да! Я сегодня встретил дядю и он поручил мне узнать, согласны ли вы прокатиться в Чигбёр в одну прекрасную субботу и пробыть там до понедельника. Я полагаю, что вы будете не согласны. Он добрый старик, но можно умереть со скуки, проведя с ним целых два дня.
– Вы забываете, что он – крёстный отец Долли, – заметила Мабель.
– И мой дядя, – сказал Каффин, – но он от этого нисколько не занимательнее. Вас тоже приглашают, болтушка! («Болтушка» было прозвище, которым он дразнил Долли, которая к нему вообще не благоволила).
– Хочешь поехать, Долли, если мамаша позволит? – спросила Мабель.
– А Гарольд поедет тоже?
– Гарольда не приглашали, моя болтушка, – отвечал этот джентльмен напрямки.
– Если так, то поедем, Мабель, и я возьму с собой Фриска, потому что дядя Антони давно уже не видел его.
Голройд видел, что оставаться долее ему бесполезно. Он пошёл в классную проститься с Колином, который был так огорчён его отъездом, как только позволяла груда учебников, возвышавшаяся перед ним, и вернулся в гостиную проститься с остальными. Гувернантка прочитала на его лице, что её доброжелательные усилия ни к чему не послужили и с состраданием вздохнула, пожимая ему руку. Долли повисла у него на шее и заплакала, а чёрствый Гарольд подумал, что теперь ему можно быть великодушным и почти с искренней приветливостью напутствовал его добрыми пожеланиями.
Однако, лицо его омрачилось, когда Мабель сказала:
– Не звоните, Оттилия. Я провожу Винсента до передней… в последний раз.
«Хотел бы я знать, нравится ли он ей?» подумал Гарольд, с досадой.
– Пишите как можно чаще, Голройд, не правда ли? – сказала Мабель, когда они пришли в переднюю. – Мы будем часто о вас думать и представлять себе, что вы там делаете и как вам живётся.
Передняя лондонского дома вряд ли пригодное место для объяснения в любви; есть что-то фатально-комическое в нежных чувствах, изливаемых посреди дождевых зонтиков и шляп. Но хотя Винсент вполне сознавал это, он почувствовал страстное желание высказать Мабель свои чувства в этот последний миг, но сдержал себя: более верный инстинкт подсказал ему, что он слишком долго мешкал для того, чтобы рассчитывать на успех. И в самом деле, Мабель не подозревала о настоящем характере его чувств и он был прав, думая, что признание в настоящую минуту было бы для неё сюрпризом, к которому она не была подготовлена.
Сентиментальность фрейлейн Мозер и склонность Каффина видеть в каждом соперника делали их проницательными, и сама Мабель, хотя девушки редко последними догадываются об этом, никогда не думала о Винсенте, как о поклоннике, и в этом была главным образом виновата его сдержанность и скрытность. Сначала он боялся обнаружить перед ней свои чувства: «она не может любить меня, думал он, я ничего не сделал. чтобы заслужить её любовь; я – нуль». И ему хотелось чем-нибудь отличиться, а до тех пор он молчал и редко виделся с ней. Тогда-то он и написал свою книгу, и хотя он не был так глуп, чтобы воображать, что в женское сердце доступ возможен только путём печати, но не мог не чувствовать, перечитывая своё произведение, что он делал нечто такое, что в случае успеха может возвысить его в собственных глазах и послужить хорошей рекомендацией для такой девушки, как Мабель, любившей литературу. Но тут отец пригласил его приехать на Цейлон; он должен был ехать и увезти с собой свою тайну, и надеяться, что время и разлука (очень плохие, сказать мимоходом, союзники) будут говорить за него.
Он чувствовал всю горечь своего положения, когда держал обе её руки и глядел в прекрасное лицо и мягкие глаза, светившиеся сестринским чувством, – да! увы! только сестринским. «Она, может быть, полюбила бы меня со временем. Но это время может никогда не настанет», – думал он.
Он не решился прибавить ни слова; он мог бы получить братский поцелуй, если бы попросил, но для него такой поцелуй был бы чистейшей насмешкой.
Подавленное волнение делало его резким, почти холодным. Он вдруг выпустил её руки и отрывисто проговорил:
– Прощайте, дорогая Мабель, прощайте! – и поспешно вышел из дому.
– Итак, он уехал! – заметил Каффин, когда Мабель вернулась в гостиную, простояв несколько секунд в передней. – Милый он человек, но нестерпимо скучный, неправда ли? Ему гораздо лучше сажать кофе, нежели болтаться здесь, как он делал, с кофе ему повезёт больше, нежели с законоведением, надо надеяться.
– Как вы любите находить других скучными, Гарольд, – сказала Мабель, с неудовольствием наморщив брови. – Винсент нисколько не скучен; вы так говорите потому, что его не понимаете.
– Я говорю это не ради осуждения, напротив того, мне нравятся скучные люди. С ними отдыхаешь. Но как вы верно заметили, Мабель, я не понимаю его: право же, он не производит впечатления человека интересного. Сколько я его знаю, он мне очень нравится, но вместе с тем должен сознаться, что нахожу его именно скучным. Вероятно, я ошибаюсь.
– Да, вероятно, – заключила Мабель, чтобы переменить разговор.
Но Каффин заговорил не без намерения и рискнул даже рассердить её, чтобы произвести то впечатление, какое ему было желательно. И почти успел в этом.
«Неужели Гарольд прав? – подумала она. – Винсент очень сдержан, но мне всегда казалось, что в нем есть какая-то скрытая сила, а между тем, если бы она была, то проявилась бы в чем-нибудь? Но если даже бедный Винсент только скучен, то для меня это все равно. Я всё также буду любить его».
Но при всем том замечание Каффина помешало ей идеализировать Винсента, в разлуке с ним, и посмотреть на него иначе, как на брата, а этого-то самого и добивался Каффин.
Тем временем сам Винсент, не подозревая – чего дай Бог каждому из нас – как его характеризовал приятель в присутствии любимой девушки, шёл на свою холостую квартиру, чтобы провести последний вечер в Англии в одиночестве, так как ни к какому иному времяпрепровождению у него не лежало сердце.
Уже стемнело. Над ним расстилалось ясное, стального цвета небо, а перед ним виднелся Камден-Хилл, тёмная масса, с сверкающими на ней огнями. В сквере, сбоку, немецкий духовой оркестр играл отрывки из второго акта «Фауста» с таким отсутствием выражения и так фальшиво, как может только немецкий оркестр. Но расстояние смягчало несовершенство исполнения, и ария Зибеля казалась Винсенту верным выражением его собственной, страстной, но непризнанной любви.
– Я готов жизнь отдать за неё, – сказал он почти вслух, – а между тем, не смел ей этого сказать… но если я когда-нибудь возвращусь и увижу её… и если не будет слишком поздно… она узнает, чем она была и будет для меня. Я буду ждать и надеяться.