Нолик, Бэлла
Солнце ушло вместе с сентябрем, и в октябре на Москву навалилась дождливая мгла, сменившаяся в ноябре ранним снегом, быстро растаявшим, так что все два месяца москвичи ходили с мокрыми ногами, а в декабре лужи покрылись льдом, и теперь надо было опасаться не простуды, а переломов. И, наконец, как награда за предыдущие мучения, выпал пушистый снег, засыпавший всё вокруг, и это было признаком того, что наступил новый 1941 год. За это время Бэлла вернулась на прежнюю работу, Нина прошла конкурс и начала играть в оркестре народных инструментов Осипова (женский джаз давно закрыли: «джаз – музыка толстых», как его заклеймили с лёгкой руки пролетарского писателя Горького), где она играла уже не на трубе, а на тульском рожке; Мишу с женой послали в новоприобретенную (после начального между Гитлером и Сталиным раздела мира, названным пактом о ненападении), советскую республику Литву строить аэродром в столице Вильно; Семён съездил в Польшу, тоже этим же пактом разрезанную пополам, и привез Бэлле долгожданную шубу, которую она так никогда и не увидела по причине того, что шуба так понравилась Семёновой Ленке, что она просто не смогла с ней расстаться; а Роман ушёл от Гали. И это было почище потери шубы. Ушёл он неожиданно в один вечер, просто поставив её в известность, что полюбил другую, а насчет их комнаты, в которой они вместе проживали, сказал, пусть не волнуется, он на неё не претендует, так что она может оставаться в ней навсегда. Галя и осталась. А куда ей было идти? Семья её высказалась о Романе однозначно: «подлец, забудь о нём, предал один раз, предаст и второй, может, это и к лучшему, что ушёл, а ты молодая, красивая, ещё найдешь свое счастье». После такого семейного вердикта она обсуждать с ними эту тему перестала, к матери забегала только, когда знала, что там никого, кроме Наумки и Бэллы нет, Яшка в счёт не шел, а Нина всегда была либо на гастролях, либо на выступлениях. Вопросами там её не донимали, только один раз Бэлла решилась спросить:
– Вот ты мне тогда говорила про умение в любви, а сама не смогла ее удержать. Как же так? Значит, этого мало?
– Я о двоих говорила, о том, что они оба должны это умение вместе приобретать, а когда один из них перестает, другой уже ничего сделать не может.
– Так как быть любимой?
Галя усмехнулась, сказала горько:
– Ну, теперь этот вопрос не ко мне.
А в январе неожиданно приехал Нолик. Его перевели служить в дивизию, стоявшую в Алабино под Москвой. И вот это было счастье. Но счастье счастьем, а жить было негде, в общежитии мест для семейных, по крайней мере на ближайшие полгода, не было. Нолик позвонил отцу. Отец обрадовался несказанно. Это Нолик услышал по тому, как задрожал отцов голос:
– Сынок, ты откуда звонишь?
– Я в Москве, папа, меня сюда перевели.
– Сынок, приезжай!
– Я не один, папа.
– Приезжай не один, твоя комната тебя ждёт.
Так началась их настоящая семейная жизнь в квартире, в которой Нолик родился, и где все, живущие в ней соседи – и бывшая польская графиня Нина Георгиевна, и писатель – географ Алексей Сергеевич, и без особых занятий Александра Михайловна – помнили его сначала пухлым годовичком, потом дошкольником в матроске с длинными локонами, потом школьником, мучающим пианино и мучающимся с немецким, потом ворошиловским стрелком [24], потом курсантом, а вот теперь он стал взрослым мужчиной, военным, семейным человеком. И они радовались за него, что он такой молодой, но уже крепко стоит на ногах и что жену, видно, выбрал хорошую: улыбчивая, с ними приветлива и быстрая, в руках всё так и горит. «Вот Ноликина мать покойная, царствие ей небесное, порадовалась бы! Хорошая была женщина!». Бэлла очень быстро научилась вести хозяйство и принимать гостей, готовя царское угощение из того скудного набора продуктов, которым располагали магазины (сказалась материнская выучка!). И гости с восторгом поедали и пироги из тёмной муки с соей, и «цимес» – тушеную морковку в сладком соусе, и макаронно-творожную запеканку, запивая их сладким чаем со свежесваренным вареньем и попутно восторгаясь умением хозяйки, а Нолик сидел и тихо гордился. Чаще всех в гости забегали две Гали: Галя – сестра и Галя Попова. Галя – сестра внешне своего горя не выказывала (только курить стала ещё больше, не выпускала «беломорину» [25] изо рта), так же красила брови и ресницы («а то они у меня бесцветные, как у белорусской козы»!), мазала яркой помадой рот и выглядела даже ещё более соблазнительно, чем раньше, приобретя во внешности что-то от женщины с опытом. Галя Попова прибегала поесть и поделиться неудачами на любовном фронте. Она уже училась на втором курсе мединститута и три раза в неделю подрабатывала в больнице на еду (мачеха, как всегда, её не кормила) и на наряды (в основном, на наряды), поэтому всегда была голодная и съедала всё, что Бэлла ни подавала, с такой жадностью, что у той сердце переворачивалось. Она искренне радовалась за подругу, полюбила Нолика и втайне надеялась, что и ей улыбнется счастье, и в один прекрасный день и она встретит такого же замечательного парня, как он. Стал захаживать в гости и отец Нолика, сначала, правда, только когда Марьи Даниловны, его жены, не было дома, а потом и более открыто, при ней. Сцены, которые он выдерживал после посещений комнаты своего сына, по накалу не уступали древнегреческим трагедиям, в которых герои должны были обязательно или погубить кого-то, или сами погибнуть от чьей-то руки. Глагол «умереть» рефреном повторялся в объяснениях с частотой песенного припева.
– Хочешь умереть от чахотки, старый дурак? Умирай! – глухо доносился из-за стенки крик Марьи Даниловны, – а я хочу жить, и я эту туберкулезную на порог не пущу! Твой сын уже подписал себе смертный приговор, женившись на ней. Ты хоть понимаешь, что такое туберкулез? Я врач – бактериолог, я знаю, он не лечится. Только одно средство есть – американский пенициллин. Но его не достать, он не для нас с тобой, понимаешь ты или нет?
После чего, спохватившись, переходила на шепот, и разобрать ничего уже было нельзя.
Но тут возникал, постепенно накаляясь, голос Ноликиного отца:
– Замолчи, я не желаю тебя слушать! Она уже не опасна, у неё закрытая форма, и, вообще, она аккуратная, всё моет с мылом…
– С мылом! Не смешите меня! Кого ещё мыло уберегло от этой заразы?
– Да нет там уже никакой заразы, и потом мой сын ее любит.
– Тоже мне Ромео и Джульетта! Любовь еще никого от смерти не спасала!
И так каждый день. Со временем Бэлла даже как-то притерпелась к их ежедневным выяснениям отношений, в которых она служила яблоком раздора, и перестала рефлекторно вздрагивать при звуке голосов из соседней комнаты. С Марьей Даниловной она упорно продолжала здороваться, столкнувшись с ней в коридоре или на коммунальной кухне, хотя та так же упорно на её приветствия не реагировала. Но вскоре и на это она перестала обращать внимание: не реагирует и не надо, не очень-то и хотелось!. Нолик был такой замечательный: влюблённый, неконфликтный, сразу начинавший счастливо улыбаться только при одном на неё взгляде, и жизнь с ним, особенно на фоне подружкиных рассказов об мужних изменах, была такая хорошая, что иногда, просыпаясь ночью, она начинала неумело молиться: «Господи, спасибо тебе, что у нас так всё хорошо, сделай так, чтобы и дальше было так же!» И чтобы счастье её было уж совсем ничем незамутненным, в один прекрасный день к Гале, за которую она очень переживала, вернулся Роман. Он вернулся в её отсутствие, просто открыл дверь своим ключом и вошёл, оставив чемодан у входа, так что, когда она вернулась с работы, удивившись поначалу, что дверь в комнату открыта, она об этот чемодан и споткнулась, сильно ударив при этом лодыжку. Но ещё больше она удивилась, увидев Романа, который при виде её встал на колени и проворно пополз ей навстречу, выкинув вперед в покаянном жесте руки. Ползти особенно было некуда (комната была маленькая), поэтому Галя не успела опомниться, как руки блудного мужа обхватили её за талию и прижали к себе. Конечно, она надеялась, что он вернётся, конечно, ждала его каждый день, бегала в коридор, хватала телефон, кому бы ни звонили, прислушивалась к скрежету ключа открываемой многочисленными соседями по общей квартире входной двери, готовая забыть всё и принять его обратно, но эта сцена у фонтана [26] своей театральностью разозлила её чрезвычайно. Она отодрала от себя его руки и сказала раздельно:
– По-шёл вон!
Роман не удивился. Он слишком хорошо её знал, чтобы надеяться на лёгкое прощение: «никогда не сдаваться без борьбы!» – вот был её девиз. Поэтому он послушно поднялся с колен, но не ушёл, а остался стоять посреди комнаты, покаянно глядя на неё:
– Галочка…
– Грязный потаскун!
– Галочка, ты же знаешь, что люблю я только тебя одну.
– Да что ты говоришь! А как насчет верности любимой? Трудно выдержать, я понимаю. – К ней вернулось её чувство юмора. – В чужих постелях мягче спать? Как там? «Дианы грудь, ланиты Флоры» [27]? Продолжай! Постелей много, а желающих ещё больше. А сейчас пошел вон вместе со своим барахлом!
Она не без труда подняла его чемодан и выставила в коридор. Мельком увидела любопытное лицо соседки, высунувшейся из кухни. Наплевать! Роман проследил взглядом за чемоданом, сказал трагически:
– Галя, ты понимаешь, что, отказываясь от меня, ты отказываешься от нашей любви.
– У нас нет никакой нашей любви, я тебя больше не люблю.
Роман не ожидал такого долгого сопротивления, он посмотрел на неё внимательнее: «неужели разлюбила, а ведь как пылала!» – и вдруг ему стало страшно: «а как же он, ведь он не может без неё?».
– Галя, прости! Я виноват! Не выгоняй меня! Я не смогу жить без тебя!
– Проживёшь! – сказала она жёстко.
Он развел руками и понуро пошёл к двери. Вот эта понурость её и добила. Долго сдерживаемые слезы хлынули из глаз, она их не вытирала, плакала молча, надеясь, что Роман не обернётся. Он обернулся, увидел её залитое слезами лицо, рванулся к ней:
– Галочка!
И она его не оттолкнула.
Наступил июнь, с тёплыми, длинными, казавшимися бесконечными днями и с короткими, моментально пролетавшими ночами. В субботу двадцать первого июня у Бэллы было прекрасное настроение. Накануне в диспансере ей сказали, что обе каверны у нее совершенно зарубцевались, и она снимается с учета, а посему она и хотела это событие отметить: в воскресенье днём пойти с Ноликом в кино на «Фронтовых подруг» с любимой Зоей Федоровой, а вечером позвать гостей. Но Нолик приехал из Алабина встревоженный и шепотом рассказал ей, что у них в части показывали американский фильм «Семья Оппенгейм» [28] о преследованиях евреев в Германии:
– Ну, а если связать это с тем, что месяца полтора назад…Постой, постой, дай вспомнить, когда это было? А, да, тридцатого апреля! – память у Нолика была фотографическая, особенно, когда это касалось военных событий, – по радио сообщили о высадке геpманских войск в Финляндии, а «Правда» в тот же день написала о прибытии в поpт Або двенадцатитысячного контингента вермахта, то создается впечатление, что скоро может начаться война.
Бэлла смотрела на него расширенными от ужаса глазами и не хотела, но верила. Спать легли поздно, и в ту ночь любили друг друга долго, как будто перед концом. Проснулись они от беготни в коридоре и громкого стука в дверь. Голос Ноликиного отца прокричал:
– Включите радио! Война! Молотов [29] выступает!
Нолик вскочил и сунул штепсель в розетку.
– …Это неслыханное нападение на нашу страну, – послышался размеренный голос Молотова, – является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…
Началось! Нолик судорожно начал одеваться.
– …Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины.
«Значит, какие-то территории уже оккупированы!» – пронеслось у Нолика в голове.
– … Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Дверь распахнулась настежь, и в комнату влетел белый, как бумага, отец:
– Что же будет, сынок?
– Будем драться!
Он захлестнул вокруг пояса ремень, отработанным движением заправил за него на спине складки гимнастерки:
– До свидания, папа!
Он обнял отца и поразился его худобе. Обнял впавшую в столбняк Бэллу:
– Я позвоню! – Надел фуражку и вышел.
Ноликина дивизия отправлялась на фронт первого июля из Тушина, бывшей подмосковной деревни, недавно получившей статус города. Бэлла вышла из дома засветло, добираться было не близко. Сначала на метро до «Сокола», что от её станции «Арбатская» с пересадкой было минут тридцать пять, а потом ещё минут сорок ехать на трамвае до, как быстро проговорил ей вчера по телефону Нолик, расположения его части, «она дислоцируется на аэродроме в Тушино. Так что, если хочешь повидаться, (хочешь повидаться! она только этим и жила все эти восемь дней с начала войны), то приезжай пораньше». Поезд довёз её до станции «Сокол», она вышла, и на неё дохнуло забытым, совсем не городским запахом влажной ещё с ночи травы, деревьев и навоза. Вокруг стояли довольно неказистого вида деревенские домики, обнесённые серыми заборами, из-за которых слышалось куриное квохтанье и временами коровье взмыкивание. Пасторального вида местность эту перерезали трамвайные пути. В отдалении она увидела большое скопление народа и пошла по направлению к нему, догадавшись, что там, наверное, и есть трамвайная остановка. Чем ближе Бэлла подходила к толпе, тем неувереннее она себя чувствовала. Выросшая в стране, где всё надо было брать с бою (будь то мясо в магазине или поездка в автобусе), она была не из робкого десятка, но огромная, клубившаяся на остановке толпа, состоявшая большей частью из женщин, устрашала. Подошёл трамвай. Нечего было и думать о том, чтобы залезть в него. Открылись двери, толпа пошла на абордаж. Не дождавшись конца посадки, трамвай, увешанный в открытых дверях людскими гроздьями, тронулся. Прошло нескончаемых пятнадцать минут. Показался ещё один трамвай. И опять всё повторилось, с той только разницей, что вместе со всеми в штурме трамвая теперь участвовала и Бэлла. Ей удалось вскарабкаться по ступеням и даже схватиться за железный столбик, отделяющий сидение кондуктора от двери, но втиснуться вовнутрь она не смогла. Зажатая в дверях, осыпаемая бранью кондукторши, которая из-за таких хулиганов, как Бэлла, не могла закрыть двери, она вдруг боковым зрением увидела чьи-то бледные скрюченные пальцы, в последнем усилии старающиеся удержаться за поручни, а потом и ту, кого они и удерживали, висящую сзади неё на подножке, вот-вот готовую свалиться на рельсы такую же, как и она, молодую женщину.
– Хватайся за меня, не бойся, я крепко держусь! – прокричала ей Бэлла.
Женщина с трудом оторвала одну руку от поручней, и крепко обхватила Бэллу за талию, продолжая другой за них держаться. Так они и ехали в обнимку до следующей остановки, и тогда женщина соскользнула со ступенек и растаяла в толпе, и Бэлла о ней забыла. Трамвай тащился довольно долго, с натугой останавливаясь и с такой же натугой трогаясь; и всё это время Бэлла, которой удалось всё-таки продвинуться вглубь вагона, чтобы отвлечься, через головы смотрела в окно, на не спеша проплывавшие справа такие же, как и на Соколе, деревенские домики, на белую церковь слева, на облитые тёплым, солнечным светом верхушки деревьев в Покровско-Стрешневском парке, через который они ехали минут десять, а потом всё пропало – это они въехали в туннель под каналом Москва – Волга, а когда из-под него вынырнули, то увидели вдали серую равнину Тушинского аэродрома, всю покрытую, как оказалось при ближайшем рассмотрении, воинскими палатками, а за ними задранные хвосты самолетов с пятиконечными звездами. Трамвайные двери раскрылись и выпустили истомившихся людей, сразу припустивших по направлению к аэродрому. Бэлла бежала вместе со всеми, с ужасом понимая, что в такой толпе она Нолика никогда не найдет. Вход на аэродром преграждали ворота, у которых стоял часовой с винтовкой. Наткнувшись на эту преграду, толпа испуганно затормозила. Рядом с воротами возвышался большой навес, на котором было приколочено крупными буквами написанное объявление: «Граждане провожающие! Прощание с личным составом будет производиться в 11:00 в течение часа. Просьба соблюдать спокойствие!». Рядом с навесом на небольшом отдалении друг от друга стояли шесты с номерами команд. Бэлла вспомнила, что Нолик несколько раз повторил ей: «Не забудь, моя команда тридцать сороковая», – и, немного успокоенная тем, что всё так хорошо организовано и никакой неразберихи нет и в помине, пошла разыскивать нужный ей номер. Было уже десять часов. Солнце припекало изрядно, но Бэлла не пошла под навес, а стояла у своего номера, чтобы не пропустить Нолика, когда он появится. Народ всё прибывал, и она опять оказалась в гуще толпы, и страх не увидеть его, не попрощаться перед расставанием накатил на неё с новой силой, и она начала пробиваться в первые ряды, не обращая внимания на эпитеты, которыми те, сквозь кого она пробивалась, награждали её. Ровно в одиннадцать вдалеке за воротами показались строем идущие военные. Толпа заволновалась, но осталась стоять, устрашённая часовым с винтовкой. Офицер, идущий впереди строя, подошел к запертым воротам и охрипшим, сорванным голосом прокричал через них в мегафон:
– Граждане провожающие! Сейчас у нас состоится митинг, а потом вы сможете проститься со своими родными и близкими.
Бэлле, стоявшей у самой сетки ворот, хорошо были видны не только лицо говорившего, но и лица стоявших в строю, но Нолика среди этих чужих лиц не было. Какой-то небольшого роста человек в синем костюме, ни имени, ни должности которого Бэлла от волнения не расслышала, вышел вперёд и начал митинг:
– Товарищи! – громко раскатилось в воздухе. – Сегодня мы провожаем на фронт наших доблестных бойцов, наших мужей, сыновей и братьев, которые грудью защитят отечество и разгромят вероломного врага, коварно напавшего на нашу страну…
Было очень тихо по обе стороны ворот. Загипнотизированные речью оратора люди, отрешившись на мгновенье от тяжёлого недоумения, вызванного сводками Информбюро о повсеместном отступлении Советских войск, внимали ему со страстью обречённых, общей верой веривших, несмотря ни на что, в скорую победу.
– «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – вдруг запел оратор, и толпа, как один человек, подхватила эту новую, появившуюся на третий день войны, грозную песню, – идёт война народная, священная война!». После чего митинг был закончен, ворота раскрылись, и строй рассыпался на группы, которые дисциплинированно двинулись к своим номерам, но по дороге были смяты взорвавшейся криком толпой, ринувшейся им наперерез. Ну, всё, – ухнуло у Бэллы в голове, – не найду!
И вдруг в этом смешении лиц она увидела его.
– Нолик, – закричала она отчаянно, – Нолик!
Он обернулся на крик, бросился к ней, и обнял так крепко, что она на мгновение задохнулась. Потом отстранился немного, и она увидела, что он за это время не то чтобы похудел, но как-то осунулся и постарел что ли. Бедный мой мальчик, – подумала она, впервые ощутив прилив чуть ли не материнской жалости к нему, – мой бедный, бедный мальчик!
А он, и, не подозревая ничего такого, смотрел на неё со своим всегдашним восторгом, не отрываясь, как бы стараясь ещё лучше запомнить родное, любимое лицо, чтобы ничему не дать стереться в памяти во время разлуки. Они долго стояли молча, обнявшись, а потом заговорили одновременно:
– Бэлла, Нолик…, – и засмеялись.
– Я напишу тебе сразу, как прибудем на место, – начал он опять, – и аттестат буду присылать, чтобы ты не голодала.
– Да что ты, не надо!
– Как не надо? Надо, ты же жена… – и после паузы… – Папе скажи, что я его люблю и не сержусь на него.
– Скажу.
– И ещё, – он оглянулся и понизил голос: Конечно, мы победим, разобьём их наголову, в Москву они не войдут, но…, – он помолчал немного, – если ситуация станет опасной, уезжай, эвакуируйся куда-нибудь подальше, а я тебя найду всё равно, не бойся.
– Никуда я не поеду, я тебя буду ждать дома.
– Дома, не дома, жди!
Они опять обнялись и так и простояли до конца свидания. И когда кончилось отпущенное им время, он ушел.
Всю обратную дорогу Бэлла тихо проплакала, слезы, которые она весь этот мучительный день копила внутри, лились теперь безостановочно, и она их даже и не вытирала. Но на неё никто не обращал внимания (у всех было одно горе!), кроме усталого небритого мужика, который подошел к ней на пересадке в метро, тронул за локоть, она обернулась, и сказал простуженно:
– Не плачь, дочка, вернётся твой. И мой сын вернется. Должен. Я его сегодня проводил. -
И пошел, тяжело загребая ногами.
Не успела Бэлла открыть своим ключом входную дверь, как к ней по коридору бросился Ноликин отец.
– Бэллочка, – она удивилась, он никогда не называл ее Бэллочкой, – Бэллочка, я хочу с вами поговорить.
– Конечно, проходите, – она открыла дверь в их с Ноликом комнату.
Ноликин отец тяжело опустился на стул и вдруг зарыдал, зарыдал так тяжело и безнадёжно, что Бэлла испугалась.
– Простите меня! Я виноват перед Вами! Виноват, что чинил препятствия с женитьбой, что не пускал сюда жить. Никогда не прощу себе этого. Если Нолик погибнет, я этого не переживу.
Бэлла подошла, наклонилась и поцеловала трясущуюся седую голову:
– Он не погибнет.