Война
Боровенки
Через две недели после похорон, в воскресенье 22 июня мы с мамой едем в Петергоф, только чтобы не оставаться дома в пугающе опустевших комнатах. Обычное воскресенье, в электричке народа немного, выехали до полудня, меньше часа в пути, а от вокзала до дачи пятнадцать минут по тропинке.
Иду молча, боюсь тревожить отрешенную маму. Уже у входной калитки навстречу взволнованные, испуганные люди, спешащие на вокзал. «Война!!!!… По радио объявили война!». Возвращаемся, ничего не соображая, назад на Петергофский вокзал и едем обратно. Вот так началась война. А в нашей семье потери произошли за месяц до ее начала. На этом закончилось мое счастливое детство.
Представление о войне у меня и моих сверстников складывалось по прочитанным книгам, кинофильмам, занятиям по истории. Для нас было очевидно, что от Ивана Грозного до наших дней мы всегда и всех побеждали: тевтонцев и шведов, французов и немцев, японцев и финнов, и даже объединённую Антанту. По этой причине явное, граничившее со страхом беспокойство взрослых, со ссылками на ужасы совершенно нам не известной, мало интересной для наших писателей и учебников первой мировой войны казалось ошибкой. Ведь: «броня крепка и танки наши быстры, и наши люди мужества полны», как убедительно пели бывшие трактористы в тогдашнем фильме о том, что «чужой земли мы не хотим ни пяди, но никому своей не отдадим». Привыкнув к непредсказуемым поступкам взрослых, я воспринял как неизбежность общее решение обеих семей об отправке меня и тёти Кати с двухлетней Иришкой в целях безопасности к родственнице в посёлок Боравёнки, на полпути железной дороги между Москвой и Ленинградом. Родители, как военнообязанные, оставались ждать призыва. Перспектива разлуки с отцом и мамой меня совсем не радовала. Я был не по возрасту очень самоуверенный, но очень «домашний» мальчик, которому только что исполнилось целых 13 лет. Был конец июня, две семьи в полном составе отправились на Московский вокзал.
Уже на перроне, где с одной стороны стоял наш «местный» состав, идущий до Малой Вишеры, а с другой метались, кричали, плакали женщины, у которых организованно вывозили из города их детей в опасении возможных немецких бомбёжек, почувствовалось что то незнакомое, угнетающее. За окнами вагонов соседнего состава вплотную к стеклам теснились дети самых разных возрастов. Шум на перроне стоял такой, что в нескольких шагах друг друга не было слышно. Под этот плач, шум и гам наш поезд отошёл от перрона, мама всё махала и махала нам вдогонку рукой. Отец и дядя Исай тоже активно желали нам удачи и скорого возвращения. Малая Вишера место пересадки на рабочий поезд- «подкидыш», который повезет до станции Боравёнки, скорые поезда там не останавливаются. Дорога живописная, густые леса, в глубокой расселине какая то бурная река, редкие станционные поселки с добротными домами, украшенными деревянной резьбой. Пройдёт 40 лет, я повторю этот маршрут, но, как и тогда, условия и удобства сообщения останутся неизменными.
Военнообязанная мама
В Боравёнках незнакомые нам родственники встретили радушно, местные весьма язвительно усмехались над столичными «беженцами».
Это оскорбительное слово впервые прозвучало ещё на ленинградском перроне. Воспитанный в понятиях «чести и долга» романами зарубежной и отечественной литературы, абсолютно убежденный кинофильмами в непобедимости Красной Армии я был ошарашен обращением «беженец». Так возмущён и обижен поступком родителей, отсылавших меня от принятия личного героического участия в борьбе с немцами, что прощался неохотно, наспех. Глупость с моей стороны, конечно, потрясающая.
Обязанностей у меня в Боравенках практически нет никаких, кроме ежедневных походов за водой к колодцу с вёдрами на коромысле. Изучаю окрестности, знакомлюсь с ребятами. Прямо за домом начинается самый настоящий густой бор с огромными елями, в котором полно больших и мелких проток, озёрец, вода в них тёмная и холодная. Передвигаются по ним мальчишки на «камейках». Два выдолбленных бревна, скрепленные вместе, осадка судна небольшая, верткой «камейкой» легко управлять шестом. Двумя, тремя такими суденышками с пассажирами на борту шныряем по лесу полному созревающих ягод и беспощадных комаров.
Август уже на носу. Соседство старых елей вровень с протоками, где вода стоит почти на уровне земли, создает удивительные сочетания. Ощущение будто находишься не в Новгородской области, а в Северной Америке, и из за ближайшего дерева вот вот выскочит книжный индеец. Всё вроде вокруг пока хорошо, только почему то война идёт совсем не по обещанным правилам. Из очень коротких ежедневных радиосообщений об отбитых сегодня Красной Армией атак немцев у города N выясняем по карте, что немцы уже под Киевом, под Смоленском, продвигаются к Таллину. Похоже, быстрые победы немцев над Францией за несколько недель, Бельгией, Норвегией не случайность, может действительно правы были мои родители в своих опасениях.
Муж здешней родственницы, у которой мы живём, назначен командиром отряда промысловых охотников, мобилизованных сельсоветом для поиска сбрасываемых немецких парашютистов. По деревенским слухам где то близко их уже не то видели, не то поймали. Тётя Катя сильно напугана слухами о немцах, чтобы посоветоваться как ей действовать дальше, начинает телеграфную «переписку» с городом, телефонной связи нет. Дней 10 уходит на это общение, и вот по совету мудрых мужей тем же способом, которым ехали сюда, возвращаемся назад в Ленинград, в городскую квартиру. Возвращаемся, как потом выяснилось, всего за два дня до того, как немцы совсем перерезали движение по Октябрьской железной дороге.
Военнообязанный отец
Блокада
О том, что город уже в блокаде громко и гласно не распространялись.
Противовоздушная оборона
За полтора месяца нашего отсутствия город сильно изменился. На всех окнах бумажные крестообразные наклейки, вечером строгое затемнение, контролируют его дежурные патрули, дворники и милиция, за нарушение строгие наказания. Для членов наших двух семей на весь месяц выдали продовольственные карточки, свободной продажи продуктов практически нет. А по нашей улице прямо за окнами с раннего утра до позднего вечера телега за телегой вереницей идут уходящие из западных районов беженцы. Идут куда то вверх вдоль Невы к Ладоге. Дети и вещи на возах, у редких на привязи коровы. Не знаю, что ели и где жили они, находясь в городе, но не видел, чтобы обращались за помощью к горожанам.
Из моих одноклассников нашёл здесь только Лену Иванову, она в городе, их семья ждёт эвакуации вместе с сотрудниками Пушкинского дома. С оставшимися ребятами из нашего дома добровольно помогаем дворникам готовить чердаки для тушения пожаров: носим песок, заливаем воду в бочки, и это как бы делает нас тоже активным борцами с немцами. До сих пор ни тревог, ни налётов авиации в нашем районе не было. Моя добровольная общественная деятельность понимания и поддержки у мамы и Кати не нашла и была категорически строго настрого запрещена. Вместо этого я теперь по их заданию утром ежедневно отправляюсь в крошечную полуподвальную булочную на углу улиц Потемкинской и известного террориста Воинова, чтобы на все талоны 6-ти карточек купить хлеб, который еще не «выбран» за дни нашего отсутствия в городе. Папа и дядя Исай «мобилизованы» на рытьё противотанковых рвов. В начале под Псковом, потом под Лугой, потом еще ближе к городу. Приезжали они домой за этот месяц один раз и рассказывали о частых налётах на землекопов самолетов немецкой авиации, спешном своем бегстве от прорвавшихся немецких частей. По радиосводкам трудно понять, как близко немцы от Ленинграда, становится страшно, но все убеждены, что мы их вот вот обязательно победим.
Аэростаты
А в Таврическом саду с утра бойко работает замечательное летнее кафе с самыми разными дешевыми пирожными по хлебному талону, мороженым и горячим какао без талонов. Солнечно. По дороге в булочную захожу туда, играет музыка, за столиками смеющиеся женщины и дети, уютно, деньги и хлебные карточки при мне, как взрослый делаю заказ. Мирная обстановка, весёлая музыка противоречат идущей совсем рядом войне. Мама и Катя по своему опыту от прошлых войн и тогдашних неурядиц весь приносимый мною хлеб превращают в сухари, складывают в мешочки, точно так накапливаются карточные крупа, постное масло, сахар, соль. Бегаю по их поручениям по аптекам в поисках какао на сахарине, лекарств, бинтов. Стенной шкаф заполняется этими запасами. Этого я совсем не понимаю и не одобряю. Таких заготовителей запасов становится все больше, а пригодных товаров в свободной продаже уже практически нет. Но карточный хлеб в августе был в изобилии и намного лучше довоенного. С той поры у меня в памяти остались вкус и запах того горчичного батона, и мама, и Катя, и я не могли удержаться чтобы не съесть один тут же целиком, сразу после моего прихода из булочной. Без преувеличения больше нигде, никогда такого горчичного хлеба я не пробовал, видимо рецепт исчез вместе с пекарями хлебозавода. Свободного времени у меня полно, до начала занятий далеко, и я трачу его на походы по городу. Город серьезно готовили к встрече с немцами, закрашивали купол Исаакия, укрывали шпиль Петропавловки, засыпали землей памятник Петра. Начали, но не закончили убирать Клодтовских коней с Аничкова моста, устанавливали зенитки на площадках садовых скверов, появились большие пузатые «аэростаты». На углах домов в нашем районе, выходящих на сквозные магистрали, закладывали окна магазинов первого этажа, образуя в них узкие бойницы. Вдоль набережной от Литейного моста вниз по Неве стоят боевые корабли, прорвавшиеся из Таллина. Оставшиеся в городе оборонные предприятия и мосты на всякий случай готовят к подрыву. Слухи разные и мрачные, верить им не хочется. Погода стоит жаркая, солнечная, и мы с ребятами нашего дома вылезаем позагорать на крышу, возвышающуюся над крышами домов- соседей. Далеко на восток просматривается Нева, Смольный. Надёжный парапет позволял без страха даже девчонкам вылезать и загорать. В один из дней увидели летящую с востока низко над Невой группу из трёх самолетов. Выдерживая строй, они быстро приближались, не покидая русла реки. Мы видели немецкие самолеты только в кино и то издали. Кто то закричал «фашисты», гурьбой бросились к спуску, хорошо разглядев кресты на бортах стремительных чёрных машин. Тишина, ни одного выстрела ни с нашей, ни с их стороны, стало по- настоящему беспомощно и жутко. Так уверенно, по- хозяйски вели себя эти самолеты, так нагло, не торопясь летели над центром города. А ведь я сам видел наши зенитки, аэростаты в небе. Даже не дали сигнала воздушной тревоги. Все казалось совсем непонятным, не реальным, привычная жизнь изменилась, и вот вот станет похожей на кадры кинохроники об Испании. Эрмитаж, театры уже не работали, уехало большинство научных организаций, но часть сотрудников всё же осталась в городе, и было не ясно чем им заниматься. Трамваи, как и раньше, ходили регулярно, работали кинотеатры, дворники поливали пыль на улице, заметно уменьшилось число соседей в нашем доме. На улицах много народа в военной форме, слабо напоминающего военных из прежних кинофильмов, и выправкой, и возрастом, и полнотой. Родители ходят на свою обычную работу, мобилизация мужчин на рытьё окопов с перерывами продолжается. А в стороне Пулковских высот как то вечером было видно огромное зарево далекого пожара.
Подошло время начала школьной учёбы, но никого из друзей- одноклассников, кроме Ляли и Наташи, в городе нет, уехали. Пошел узнать, когда начнутся занятия. А наша, такая долгожданная, только в позапрошлом году обжитая школа совсем закрыта, в ней госпиталь, оставшихся здесь учеников перевели в здание ближней школы на улице Некрасова. Здание старое и после нашей кажется неуютным и запущенным, директор новый, учителя тоже, в списке учеников седьмого класса ни одной знакомой фамилии. Интерес к учебе пропал полностью. Раньше школа была не столько уроки, отметки, новые знания сколько соревнование с ребятами, которых уважал, хотел доказать себе и им, что ты им ровня, не лучше, может быть, но и не хуже, «одной крови». Не имело значения мальчик или девочка, главное- это родная стая.
В конце первой недели унылых школьных занятий мама получила повестку о призыве ее в армию. Об этом узнал, когда она позвала меня с собой, идя в поликлинику для увольнения с работы. Чтобы не болтаться в канцелярии остался ждать её в сквере против здания дома Кочубея, давно ставшего поликлиникой. Жду долго, народа вокруг почти нет. Светло, солнечно. Без всяких сигналов воздушной тревоги дружно забухали выстрелы зениток, издалека, за деревьями Таврического сада стало подниматься грязное расширяющееся облако дыма, и оттуда, казалось прямо надо мной, высоко, стройным парадным порядком, группа за группой, не торопясь полетели на запад однажды виденные черные самолеты с крестами на крыльях. Это был знаменитый разгром немцами Бадаевских продовольственных складов, основного резерва запасов города. Если память не изменяет, это было 8 сентября, так запомнилось. Вместе с мамой на следующий день на трамвае едем в госпиталь, где ей предстоит служить, он размещен в самом центре в гостинице «Европа». Поднимаемся по главной лестнице на третий этаж, все прежнее парадное убранство еще на своих местах: люстры, зеркала, портьеры, кресла с бронзовыми украшениями.
Для двух врачей, мамы и ее коллеги, отведен гостиничный номер. Инкрустированные столики, затейливые тумбочки, кровати не то красного дерева, не то карельской берёзы, на окнах тяжелые цветные занавеси, сюда я буду приходить не раз, но этот первый, в ещё не нарушенной мирной роскоши дома для мистеров «Твистеров», хорошо запомнил.
Домой возвращаюсь один, мама на казарменном положении, и когда сможет побывать дома, не известно. Отец все так же на строительстве противотанковых укреплений в качестве землекопа и дома бывает редко.
А война уже во всю напоминает о себе. Первый обстрел и прямое попадание снаряда в трамвай с людьми, первые бомбёжки и уничтоженные бомбоубежища вместе с обитателями, детали потерь разносятся сарафанным радио моментально, ежедневным городским радиорепродуктором сухо, со словами ненависти к врагу.
Следы бомбежки
Попал снаряд
Мы с Катей и Иришкой с первыми сигналами воздушной тревоги уходим в подвал, переоборудованный в бомбоубежище прямо под полом нашей квартиры. Там собираются и стараются устроиться удобнее уже знакомые жильцы нашего дома, с собой запасы еды и питья на долгое время налёта. Никто и не хочет думать, что это псевдо убежище может стать коллективной могилой в случае прямого попадания. Но когда рядом люди, то не так страшно слушать вой самолета и грохот редких взрывов под угнетающий ритм метронома, звучащий из репродуктора. Блестящие умы немецких психологов хорошо потрудились над тем, чтобы максимально расшатать нервы и силы горожан, налеты регулярно начинаются в начале ночи и повторяются через два- три часа. Издерганные дежурные добровольных пожарных расчетов, не выспавшиеся рабочие, учителя и ученики, издерганные дети. Бомбежка города фугасными в некоторые дни сменялись массовым сбросом бомб зажигательных.
В нашем районе такие фейерверки больших пожаров не наносили, зато крыша близко расположенного к нам «большого дома» сияла новогодними «бенгальскими» огнями и затухающими факелами от сбрасываемых на мостовую горящих бомб, что поднимало наше патриотическое настроение. На утро, идя в школу, можно было видеть результат ночной бомбёжки. Рухнувший от крыши до основания угол шестиэтажного дома, отрезанный от внутренних стен, на которых жутко смотрелись открытые в никуда двери комнат, висящие на стенах пальто, картины и фотографии, будто раскрытая для общего обозрения бывшая жизнь разных людей. Внизу беспорядочная гора балок, кирпичей, сломанных досок, домашних вещей.
Военврач Евсеева
Немцы не забывали о нас и в дневные часы, только начнется урок- звучит сигнал тревоги, после отбоя обед и отпускают домой. Какая уж тут учеба. С продуктами становится всё хуже и хуже, наш неприкосновенный запас, бережно расходуемый Катей, уменьшается слишком быстро. Кроме хлеба других продуктов по карточкам не помню. Наши мужчины ищут способы добычи ненормированных продуктов, и сразу становится очевидным преимущество торгового образования перед университетским. Черный рынок запрещен, отец с большими предосторожностями приносит с окопов мешок подмороженной картошки, дядя Исай привозит с мельничного комбината полмешка твёрдых полуметровых пластин кукурузной дуранды (потрясающе полезно и сытно) и два полных мешка овсяной шелухи, остающейся после обмолота зерна.
Именно в этот приезд с окопов отец со мной идет в госпиталь на первое свидание к мобилизованной маме. Справочное бюро и приемный покой госпиталя в вестибюле бывшего восточного ресторана гостиницы «Европа». Через кажущееся нам долгим время появляется мама с увольнительной, правом три часа отсутствовать в госпитале. Недолгие объятия и поцелуи, отец, поколебавшись, принимает решение вести нас в ресторан «Чайка» на берегу канала Грибоедова, против «дома книги». Это в двух шагах от госпиталя, и здесь можно хоть поговорить в спокойной обстановке. Слава богу, за эти три часа не было ни одной тревоги. Родители не виделись давно, а я их обоих сразу вместе еще дольше. Мама в военной форме с какими то знаками отличия в виде кубиков или ромбиков, папа в обычном городском костюме. Я не мог и подумать тогда, что мы соберемся вновь все вместе только летом 1945 года, а ведь могли и не собраться. Я в ресторане первый раз, народа много, залы маленькие, музыки нет. Пока ожидаем, когда подадут заказ, рассматриваю окружающих, гордо поглядывая на стройную фигуру мамы в военной форме. Не знаю, как часто вы ели на обед жареных рябчиков под замысловатым соусом, я первый и боюсь последний раз в жизни в октябре, в голодающем блокадном Ленинграде, где в магазинах и мышам то есть было нечего.
Проводив маму до госпиталя, на углу Садовой сели на трамвай и после цирка за мостом через Фонтанку началась воздушная тревога. Пассажиров патрули сразу высадили, загнали в вестибюль подъезда шестиэтажного дома на улице Белинского с широким лестничным пролетом, где толпа пассажиров разлучила меня с отцом. Где то очень близко, а мне казалось на крыше этого дома, оглушительно бухала зенитка, пустая лестница усиливала все звуки. Недалеко, казалось совсем рядом прогремели взрывы первых бомб. Лихорадочно, торопливо, как бы захлебываясь залаяла наш зенитка, в ответ вой падающей бомбы, грохот, удар, звон летящих вниз по ступеням осколков. Я обмер, сгорбился, вжался в стену, ожидая падения обломков. Пришел в себя, когда отец, найдя, обнял и прижал к себе. Дождались отбоя и пешком, молча пошли домой. Никогда за дальнейшее время бомбёжек, обстрелов я не переживал такого все подавляющего полуобморочного ужаса.
В квартире всё больше и больше всё менялось до неузнаваемости по двум причинам: из страха ранений осколками оконных стекол при близких взрывах; от нереальности отопить огромные жилые комнаты. Перебрались из спальных покоев на кухню с окном во двор, обогреваемую плитой, и темную прихожую, с сожалением вспоминая экономную печь прежней довоенной квартиры. В октябре сильно похолодало, стоя в очередях в ожидании хлеба я мёрз чертовски, особенно руки, и мама вместо рукавиц сшила мне очень теплое убежище из обрезанных стёганых ватных рукавов, надежно прослужившее всю зиму.
По дороге из школы я нередко забегал к Рабиновичам, оставшимся в городе и не рискнувшим на еще один очередной в их жизни самостоятельный вояж в неизвестность. Володя, пока по городу ходили трамваи, ездил на свой завод. Дочь Минюся продолжала заботиться об эвакуации семьи вместе с сотрудниками её Пушкинского дома. Моя любимая добрая Белла колдовала над тем, чтобы семья не сразу умерла с голода, не забывая между тем мельком подсунуть хоть что ни будь и мне. В один из дней похода в школу (по причине отсутствия ночной бомбежки) на перекрестке улиц Кирочной (тогда Салтыкова Щедрина) и Чернышевского встретил обычный грязный грузовой трамвай. Оба вагона до верха нагружены то ли ветками, то ли бревнами, плотно уложенными друг на друга. Вблизи понял- тела погибших от голода. Два вагона мертвецов. Так обыденно, так открыто, одеревеневшие тела раздеты. Окружающие пешеходы реагируют на это абсолютно спокойно. Одинокие трупы на детских санках или присыпанные снегом возле подворотен я уже привык встречать, и притерпелся, но так. Вместо школы вернулся домой, а через пару дней слег с температурой за 40 градусов. Это был не нервный шок, а самая примитивная, запоздалая, детская, теперь ещё более опасная корь.
Недели две прошли лёжа в прекрасном полусознательном забытьи, еще полторы на той же «раскладушке» в прихожей в сознательном состоянии, что почти избавляло от чувства постоянного голода и страха. Налёты и бомбёжки шли с привычной немецкой аккуратностью, в бомбоубежище я спускаться из за слабости не мог и оставался в пустой прихожей один. За ее фигурным потолком находится изумительная, восхищавшая нас беломраморная парадная лестница, ведущая только на второй этаж. Её акустическая особенность в том, что она усиливала намного лучше зала любой филармонии гул моторов близкого немецкого самолета и особый гнусный вой падающей бомбы. Постепенно, не сразу я уверенно научился различать звук приближающегося самолета и определять, как близко от дома может раздаться взрыв, и, ей богу, ну почти перестал дергаться от страха, только сжимался в ожидании и задерживал дыхание. После болезни спускаться в подвал во время тревог я отказался начисто, вопреки Катиным уговорам. От того самого первого уничтожающего страха почти излечился. Надо сказать, что первой тяжестью для жителей города стало полное отключение электричества, темные зимние часы мы коротали при свете первобытной, но к счастью, не забытой старшими самодельной коптилки. Читать практически было невозможно, но всё же домашнюю работу можно выполнять без опаски. Электричество распределялось между предприятиям по «лимиту».
Мы не сразу по достоинству оценили многие преимущества нашей квартиры в условиях блокады. Что определяло сопротивляемость в эти дни? Наличие тепла, наличие воды и хотя бы мизерное регулярное наличие пищи любой калорийности. Лепешки из шелухи, добытой Исаем с раннего утра готовились на плите на сухой раскаленной сковороде. Шелуха размачивалась ночью, превращаясь к утру в подобие кашицы, но не теряя своих колючих свойств. Чтобы избавиться от этого недостатка кашица долго парилась на плите под крышкой кастрюли и становилась пригодной для приготовления лепешек. Открытие кулинарного рецепта принадлежит Кате и выручает от настырного, неумолимого постоянного чувства голода. Дуранда, папин столярный прозрачный клей, тощие главные продуктовые запасы расходуются микродозами. Отец дома практически почти не ест, исхудал, ослаб, одежда висит на нем как бы отдельно от тела. И как надежда на жизнь, как подарок судьбы приходит повестка о призыве его в армию.
Перед самыми ноябрьскими праздниками я и Катя собирали для папы в его окопный рюкзак теплые вещи. Нашли валенки, рукавицы из шерсти. Морозы стояли жестокие. После получения повестки он всего один день был дома, четвертого ноября я отнес ему в казарму маленькую кастрюлю пшенной каши, приготовленной Катей из неприкосновенных запасов. Не узнаваемых в военной форме призывников при мне посадили на машины, и мы с отцом неловко растерянно обнялись. Кто то из бойцов охраны казармы, глядя на мои слезы, сказал, успокаивая, «не реви, они для дороги через Ладогу». Формировался батальон создания и охраны ледовой «Дороги жизни». А я ничего тогда не понял. Представить себе не мог отца с винтовкой, он не терпел охоты и охотников, при приготовлении обеда из кур приглашали кого то со стороны чтобы ее зарезать, не терпел грубостей, не пил и не любил спиртного, не курил, без своего привычного пенсне в нескольких шагах ничего не видел. Я один провожал его, маму не отпускали из госпиталя из за наплыва раненых. И теперь я действительно остался совсем один под присмотром тети Кати.
Рядовой Верещагин
В ноябрьские праздники мама ночевала дома, я получил столько её любви и внимания, что и думать забыл про мысли о своей теперешней заброшенности. Хотя стол был скуден, сидели при свете коптилки в верхней одежде, папы с нами не было, но мы с мамой были вместе и это был праздник.
У истощенных голодом людей каждый лестничный марш отбирал так много сил, что некоторые по дороге к себе садились отдыхать на лестничных ступенях на каждом этаже, а наш то был первый и это было важное преимущество. Вслед за электричеством перестали работать водопровод, канализация, замерзли не обогреваемые трубы. Цепочки горожан потянулись к Неве с ведрами, бидонами, чайниками, с тем, что каждый мог донести домой. От нашего дома спуск к Неве всего в двух шагах, если быть точным в двух кварталах. Несравнимо кто живет в домах на улицах Некрасова, Жуковского, Невском, да и ещё на верхнем этаже. По порядку, заведенному Катей еще в Боравенках, роль водоноса моя. Ведер у нас нет, да я их и не донесу. С двумя бидонами отправляюсь на Неву, ходить приходится несколько раз: умывание (будь оно неладно на холоде), непрерывный чай с сахарином или без него весь день, туалет, у нас он работал всю зиму, труба обогревалась снизу из подвала буржуйкой бомбоубежища. До наступления настоящих холодов носить воду было не так уж тяжело, просто очень хотелось отлынить от трудной работы. В фильмах о блокаде очень любят показывать кадры с людьми, скользящими по замерзшим ледяным ступеням и падающими обратно к Неве, разливая по ним с таким трудом добытую и быстро замерзающую воду. Я не падал, но удержаться на обледенелых ступенях требовало невероятного упорства. Из тех, кто падал, сразу повторить подъем решались немногие, ждали помощи от более удачливых или сильных. Такие были, возможно у них оказывалось дома случайно несколько лишних карточек. В очереди за выдаваемым нам хлебом люди, плотно сбивавшиеся для тепла в тесную кучу перед закрытой дверью булочной, к числу таких счастливых владельцев относили, как правило, дворников, первыми узнававших о смерти жильца в своем доме и забиравших карточки. Допускаю, что так и было, но то был ангельский поступок по сравнению с воровством карточек, что означало для потерявших карточки смертельный приговор. В очередях стояли в основном ослабевшие женщины. Сам видел такую, которую обворовали, ведь ждали мы приезда хлебного фургона подолгу, боясь вдруг хлеба сегодня вообще не будет, вдруг хлеба на всех не хватит. Устаешь, замерзаешь, слабеешь. Когда дверь, наконец, открывалась, в полутемную от света коптилок булочную врывалась жаждущая толпа, каких- нибудь полчаса, и ты с килограммом хлеба (в начале блокадного пайка), потом с половиной на нас четверых уже дома. Эту жизнь в очередях и до войны, и во время, и после войны, в очередях за всем: жильём, едой, книгами, правом на правду, учебу, работу, лечение- ненавижу, её можно назвать только одним хорошим ёмким русским словом.
Добыча воды после бомбежки
А и здесь у нас было преимущество, булочная наискосок от нашей парадной, на углу улиц Каляева и Чернышевского, можно, заняв очередь, сбегать погреться.
Кухонная плита от прежних хозяев, занимала важнейшее место не своими огромными размерами, она была главным единственным источником тепла и приготовления еды, прожорливая кирпичная двухметровая по длине наша хранительница работала почти весь день, съедая все горящее. Остальные печи оставались нетоплеными в покинутых комнатах, мы и мечтать не могли отопить их, в прошлую зиму для этого ушло немереное количество дров. Дрова область забот отца, он и на эту зиму заполнил весь наш сарай под дворовым флигелем. Все были спокойны, пока во время моей внезапной болезни не закончился расходный запас, хранимый в стенном шкафу. Мне полагалось периодически его пополнять. Тогда взрослые и обнаружили, что в сарае не только дров, но и самих деревянных перегородок нет и в помине. Шок от этого открытия наблюдать не пришлось, лежал без памяти. Мужчины, ругая себя и меня, без пользы для дела, бросились на поиски топлива, каждый используя свои возможности. Первое открытие сделал папа. На лестничной площадке нашего бельэтажа рядом с белоснежной дверью в нашу квартиру была такая же, ведущая в кладовку, где мы хранили ненужные домашние вещи: корзины, велосипеды, старые сундуки, сломанную мебель. Низкая дверь вела по узкой лесенке вниз в два подвальных помещения. Одно закрывалось железными стилизованными дверьми, и там по его стенам тянулись в несколько рядов основательные толстые деревянные полки. Второе забито до самого верха каким то горючим хламом, оставшимся от всех предыдущих жильцов, и доступ через него стоил усилий. Разобрались с назначением помещений после войны, а сейчас отцы радовались находке, сожалея, что не там хранили дрова прямо у себя под носом, и ключ от этой двери был только у нас. Дядя по своим связям узнал, что на Лиговском проспекте за Обводным каналом есть склад, где вроде бы можно по договоренности с полузнакомым завскладом купить дрова. Этот вариант отложили и решили реализовать после моего выздоровления. Я еще вернусь к этому. Мама, напуганная моей болезнью, решила дополнительно подкармливать меня ослабевшего, деля часть своих госпитальных обедов. Два месяца ходил я к ней два раза в неделю в госпиталь, где на поверхности инкрустированного столика в ее очень холодном номере лежала накопленная еда. В январе номера уже не отапливались и врачей перевели на первый этаж в бывший люкс членов правительства. Простые кровати с тумбочками в изголовье стоят несколькими рядами, в комнатах тепло. Врачихи посмеивались, говоря, что это тепло ушлые местные тыловики очень выгодно для себя обменяли за вывезенную из номеров на сторону старинную мебель. Дорога к маме вела мимо прежнего жилья на Рылеева 7, потом от дома Мурузи по узкой тропинке вдоль стены Литейного проспекта, по середине заваленного огромными сугробами с вмерзшими намертво на рельсах неподвижными трамваями. На этой тропинке всегда попадались или встречные детские санки с мертвым телом, аккуратно замотанным простыней, или присевшие у стены фигуры людей неразличимого пола и возраста. Опасный признак. К ним боялись подходить редкие прохожие. Сам присядешь и не встанешь. Когда я встречал позже кинокадры блокадной кинохроники мне казалось, что их снимали именно там, где я шел, до того все было похоже. После поворота на улицу Белинского передышка. Здесь вдоль всей церковной ограды книжное царство. Деревянные закрывающиеся на висячие замки книжные лари забиты книгами, тут все приложения к журналу «Нива», тут вся классика и в каких разнообразных изданиях, альбомы репродукций, ноты. Продавцы до глаз укутаны от зверского внешнего и внутреннего холода, но немногие покупатели всегда роются в книгах. С уважением смотрю на собратьев по разуму, значит верят, что все пройдет. Так как больших денег у меня не бывало я только жадно разглядывал названия и спрашивал цену какой нибудь не читанной книги. Хотелось купить весь роман Гарина Михайловского, успел прочесть только первую часть. Долго стоять возле книжных лавок невозможно, холодно, и скорей, скорей мимо цирка, мимо музея этнографии, и я у входа в «Европу». Знакомые охранники пропускают сразу, незнакомые заставляют ждать заказанного мамой пропуска. Короткая встреча, мама уходит в палату к раненым, я, поев, в обратный путь. Вместо бомбежек с января нас регулярно обстреливают тяжелыми снарядами, внезапно, предупреждения уличных громкоговорителей опаздывают, и я придумал свой способ, выбирая во время обстрела маршрут перпендикулярный направлению полета и как можно ближе к стенам домов со стороны полета. Так мне кажется между мной и снарядом больше защитных препятствий. Пока везет, и осмелев, не прячусь в подворотни, не останавливаюсь. Один раз только чудо оставило следы осколков на стене музея этнографии, а не на мне, после войны напоминая о тогдашнем легкомыслии. По пути к маме, или от нее домой захожу к Рабиновичам, они пока не дождались обещанной эвакуации. Володя совсем ослабел, лежит дома и в разговорах старается дать жизненно важные советы. Я слушал, не понимая, что он старается защитить меня- мальчишку от будущих ошибок. Только раз из домашних запасов решил принести несколько мерзлых картофелин и кусок дуранды.
Умер Володя почти сразу после моего очередного ухода, и ничто мне не подсказало, что это была последняя встреча и последнее наставление. Узнал о его смерти, возвращаясь от мамы, с купленным по дороге романом Михайловского. После бывал у них много реже, откровенно боясь встретиться с еще одной потерей, роман так и остался там.
На кладбище
Тяжелые встречи
В городе сразу почувствовали результаты разгрома немцев под Москвой, уменьшилось количество фугасных бомбардировок, зато усилились обстрелы и сброс зажигалок. Уже заработала «Дорога Жизни» и увеличили хлебный паек. Удача, Исай выменял у шофера, перевозящего грузы по «Дороге жизни», свои часы на кусок мяса и полкило сливочного масла. Как ни безнадежно плохо, но вопреки всему верим, что мы выживем назло немцам, что нам помогут, что мы не сдадимся. А для меня неожиданным подспорьем стало то, что в одну из очередных бомбежек бомба пробила трубу водопровода посреди нашей улицы почти против наших окон и в неглубокой воронке постоянно текла вода. Вот это подарок. Края воронки быстро обледенели, но если изловчиться, лечь головой вниз, достать воду можно. Один раз неосторожность могла стоить серьезных бед. Уже вытаскивая полный бидон, лежа на краю воронки, я соскользнул вниз, уперся в дно, руки оказались в воде. Вытащили меня довольно быстро проходившие мимо солдаты за торчащие из воронки ноги, и отделался я только обморожением кистей рук и памятью о полной беспомощности в той ловушке. Но говорят, что опыт всего дороже, больше не попадался.
Иришка блокадница
После обстрела
Из блокадников, зимующих в нашей квартире, самым радостным человеком была двоюродная трехлетняя Иришка, к счастью не понимавшая что происходит вокруг, и это нас сближало и заставляло барахтаться.
Какую важную цель хотели поразить немцы недалеко от нашего дома, не ясно, но только следов бомбежек оставили много. На углу улиц Моховой и Пестеля, Моховой и Чайковского, Литейного и Петра Лаврова, Потемкинской и нашей, нашей и Чернышевского видны разрушенные дома или воронки на мостовой, но ни Литейный мост, ни «Большой дом» не пострадали. У нас только наружные стекла комнат треснули, а вы не верите в личных ангелов.
Запасы топлива подходили к концу, дядя Исай, поколебавшись, решил, что пора послать меня на разведку к рекомендованному источнику возможной добычи дров в обход закона о черном рынке. Я был несовершеннолетний, родители на фронте, самый безопасный вариант. Взрослому грозил как минимум арест по законам блокадного города. А нам без тепла просто смерть. Довольно далекие походы к маме уже выработали достаточно самоуверенности, но района Лиговки я не знал вовсе и пошел с большой опаской. По улице Восстания до Невского, мимо опустевшего Московского вокзала, по заваленной горами снега Лиговке. Иду все с меньшим и меньшим энтузиазмом, далековато от дома. По сторонам непохожие дома, стоят одиноко, непонятно жилые или нет. Людей почти не встречаю. Как объяснил Исай, склад находится почти рядом, сразу за Обводным каналом, квартала три. Но за Обводным по обеим сторонам Лиговки сплошная стена огня, горят деревянные и каменные дома, стоит оцепление. Как объяснить куда и зачем иду. Для собственного успокоения, потоптавшись, с огромным чувством облегчения поворачиваю назад, подальше от пугающего пожара. Поручение не выполнено, но я точно не виноват.
В нашу спасительницу плиту идут книги, стулья, прочая горючая мебель, ушло юбилейное к 300 летию дома Романовых трехтомное издание «Великая Россия», из которого узнал, как много народностей составляют Россию, для плиты это кошкины слезы. И тут изобретательный дядя, слава Богу, обнаружил нетронутые запасы угля в одной из давно замерших бездействующих маленьких котельных огромного здания Гостиного Двора, бывшего раньше местом его работы. Теперь мой маршрут к маме дополняется еженедельными санными походами в Гостиный Двор. Самым трудным был первый. С детскими санями по Литейному и Невскому до Садовой. Там в середине Садовой линии через настежь открытые, никем не охраняемые ворота вхожу с опаской во двор мертвого Гостиного. Поворот, приоткрытая дверь в полутьму безжизненной котельной с горой блестящего антрацита. Воровато озираясь, торопливо засовываю в мешок крупную глыбу, привязываю к санкам и скорей назад на Садовую. Во дворе пусто, на улице также, и по заснеженному, без сугробов Невскому тащу добычу домой. Мешок предательски съезжает, и на Аничковом мосту сани переворачиваются. Уже обессилев, после нескольких неудачных попыток водружаю мешок на место, привязываю, боясь предложений об оказании помощи, и мокрый от пота, измотанный и ослабевший до полуобморочного состояния дотягиваю сани домой. Катя, не спрашивая ни о чем, укладывает отдыхать. Теперь надеемся, что тепло будет долго.
В следующие бандитские операции за углем я набирал его только размером с орешек и не больше полмешка, тогда все шло без происшествий. За время двухмесячных походов в котельную мне не встретилось ни одного соперника, приходящего за этим богатством. А Катя только одна и могла разжечь и заставить гореть долго и ровно необычное жаркое топливо. Будем жить. Во время походов в Гостиный двор я наткнулся здесь на конфискованные в самые первые недели войны радиоприемники горожан. То ли снарядом, то ли ворами оконные стекла склада разбиты, стеллажи опрокинуты, и на полу, присыпанные снегом, приемники самых разных марок. НКВД мог быть спокоен, немецкая подрывная информация до ленинградцев точно не дошла.
Блокадные мальчишки
Занятия в школе прекратились как то незаметно, сами собой, сразу после зимних каникул. Мы и ходили, по правде, в школу в основном ради обеда. Он состоял из порции жидкого мучного супа, который я в полулитровой банке носил домой, осадок отстаивался почти с палец толщиной. Зимние месяцы в Ленинграде всегда кажутся мрачными из за короткого светового дня, да еще сейчас всё без освещения и в доме, и на улицах, совсем мрак. Продолжительность активной нашей жизни по этой причине определялась длиной светового дня. А если выходили из дома в темное время у каждого на груди светился зеленый фосфоресцирующий значок, который помогал избежать в темноте встречных столкновений. Кто то из властей придумал, здорово удобно. Вспоминаю и самому поверить во все это трудно. Старались поменьше ходить, больше спать или просто лежать, но это приводило для многих к плохим результатам. Такие лежачие блокадники погибали обычно первыми. Так умерла соседка со второго этажа нашей лестницы, молодая красивая женщина, в квартире которой часто собирались еще более молодые офицеры с первых блокадных дней. Эти сборы становились все реже, перестала следить за собой, заходя к нам говорила, что боится налетов до обморока, боится выходить за хлебом, не хочет жить. Катя считала, что все это от ее слабоволия. Дворники увезли ее тело еще в декабре. А я, опекаемый с двух сторон мамой и тетей Катей, защищенный от холода и трудностей блокады особенностями нашего жилища и нашей настойчивостью, уже с начала более светлого февраля не сомневался, что мы (мама, папа, Иришка, Катя, Исай и конечно я) уже пережили эту жуткую зиму и сможем бороться дальше. Не понимал совсем, что мама, отдавая мне свой паек, решила спасти меня ценой своей жизни. Не видел, как она похудела и ослабла. Не знал, что у нее развивалась серьезнейшая дистрофия, которая вскоре уложит на койку в госпитале. Под давлением ли её коллег врачей, по настоянию ли начальства, просьбам в письмах отца она приняла, наконец, решение обратиться в военкомат о моей эвакуации. Ее февральское официальное письмо сохранилось в бумагах отцовского архива. Я был включен в списки эвакуируемых из Ленинграда на 25 марта 1942 года. В дорогу мама собрала чемодан, где улеглись все необходимые летние и зимние вещи, отрез на так и не сшитый папе выходной костюм, папин фронтовой адрес. В обычный холщевый мешок с веревочной завязкой у его горла положила в дорогу ЦЕЛЫЙ кирпич чёрного хлеба и флакон из под духов со спиртом, проверенным средством борьбы с желудочными заболеваниями. Наверное, она долго колебалась отпускать ли от себя в далекую Самару последнего сына, сказала о предстоящем отъезде только за неделю. Прощание с Катей и трехлетней Иришкой было трудным, они оставались без моей хоть и слабой, но постоянной помощи. Я уезжал от дома, от мамы, от Кати, знакомой и близкой мне столько лет, уезжал в неизвестную Самару, в неизвестный дом, как там меня примут.
На задворки Финляндского вокзала провожала мама, чемодан нес Исай. Никакой транспорт, конечно, не ходил, мы все здорово устали, идя через длинный Литейный мост, пока добрались до места посадки, далеко отстоявшего от вокзала. Прощался долго, сбивчиво, обещая точно выполнять наставления на дорогу, на Самару. Обычный пригородный поезд с несколькими вагонами пошёл по временной ветке, которая станет исторической, к берегу Ладоги, увозя от мамы, от немецких бомбежек и обстрелов, холода и голода, а в голове сплошной бред, ни одной ясной мысли. Полная растерянность от запоздалого осознания того, что теперь я точно остался совсем один, ни родителей, ни дома, ни родного города. Один, один. На время, надолго, навсегда? Твержу последние мамины наставления, прижимая к себе дорожный мешок. За окном сплошные бесконечные плоские снежные поля и полная неизвестность.
Литейный мост, дорога из блокадного города
Дорога жизни – через Ладогу…
Еще при посадке мама познакомила с семьей военной врачихи, которая с маленькой дочерью и своей матерью едут в Куйбышев (Самару), давшая маме обещание присматривать за мной в дороге. Как это было предусмотрительно я понял, когда поезд остановился и вся масса людей высыпала из вагонов на площадь в поисках транспорта. Моя опекунша- врачиха в военной форме сразу из заботливой мамы преобразилась в энергичную командиршу с властными навыками и таким же голосом.
Пока все кругом метались в поисках она вынырнула из людского моря с солдатами и офицером, быстро погрузившими в военный фургон ее солидный багаж, мой чемодан и всю нашу объединенную группу: бабушку, внучку и меня на мягкие вещи внутри, командиршу, как штурмана, в кабину. В марте ледовая дорога видимо доживала последние недели, ехали по сплошной воде в колеях, машину мотало и бросало из стороны в сторону, очень скоро мое сознание отключилось полностью, очнулся уже на том берегу озера. А на том берегу царил твердый четкий воинский порядок, сразу подчинивший неорганизованную толпу. Питание для всех одно- налево у раздаточного окна; медицинская помощь нуждающимся после переезда озера- направо; погрузка в стоящий эшелон по спискам- прямо. Вот это была организация, такую бы нам теперь в социальной современной службе, без всякой болтовни и идеологии. Ждать слишком долго нашей отправки отвечающие за нее не могли из за боязни воздушного налета. Без преувеличения через час все получили горячую пищу, еще через час сухой паек до следующего питательного пункта, еще через час мы уже ехали в жарко натопленном буржуйкой самом демократичном вагоне товарного состава. Из блокадников, прибывших из Ленинграда, увы, с составом уехали не все. И среди оставшихся в здешней больнице блокадников не все, боюсь, выжили. Причиной служил этот замечательный, виданный только во снах обед. На первое- мясной густой гороховый суп, ложка стоит. На второе- настоящая пшенная каша, от души сдобренная маслом. Хочешь добавки- бери без ограничений. Смотреть на нас, прибывших оттуда, местным поварихам было страшно и жалко. И их, и нас строго предупреждали, чтобы не бросались мы сразу на еду. Да это можно сколько угодно говорить тому, кто не умирал полгода с голода, и не ощущал запаха этой еды. Кто то и не удержался всего в полшага от жизни.
Беженец
Впервые оказался я пассажиром такого универсального вагона, пригодного и для людей, и для скота, и для перевозки груза. Все внутри старательно подготовлено к долгому пути. Два ряда деревянных нар занимают по высоте всю переднюю и заднюю части вагона от стены до стены, доходя в середине до проемов для широченных подвижных дверей, свободную середину вагона занимает круглая железная печь с трубой через крышу. Над верхними нарами почти у потолка по маленькому окну в обеих стенах. Это единственный источник света и свежего воздуха при закрытых дверях. С правой стороны по направлению движения состава дверь можно приоткрыть. Левая закрыта постоянно накрепко. Возле натопленной печи поленница дров, два ведра с водой и на печке горячий чайник. Мы, четверо во главе с уставшей и присмиревшей нашей командиршей, разместились на нарах с соломенными матрасами, заботливо приготовленными службами эвакуации. Попутчики кучками разбились по трём остальным. Первым долгом наши женщины разобрались с содержанием выданного сухого пайка, и здесь первую скрипку в свои руки взяла разом ожившая бабушка. Мы не знали, когда можно снова пополнить запасы, но заботливый первый прием внушал надежду, что нас не оставят без поддержки. В общий котел моих опекунов я отдал остатки сильно похудевшей к тому времени хлебной буханки, с сомнением в правильности «благородного» поступка. Во всяком случае в глазах бабушки это явно принесло мне доверие, и я как бы вошел в круг ее птенцов. Всего в вагоне человек 12, в основном женщины, мужчин трое, если и меня отнести к их числу. Видимо, все старательно готовились перед дорогой, оделись в чистое. Меня Катя подстригла машинкой коротко, вспомнив свой профессиональный опыт. Все разбились по своим группкам, обстановка почти дружеская, никто не старается занять роль наставника, за время блокады научились взаимовыручке. Еще под впечатлением от переезда Ладоги, погрузки, сытного обеда и стремительного отъезда улеглись и заснули, не раздеваясь, под неторопливый стук колес. Это не литературный прием, поезд, действительно, двигался по сравнению с пассажирскими довольно медленно. И тишину вокруг не нарушали привычные взрывы, сигналы тревоги, настораживающая интонация радиоголоса любимой поэтессы. Пройдет не один день, пока нас не отпустит хоть немного постоянное блокадное напряжение ожидания внезапной беды, ужаса завала, смерти. Стук колес успокаивал, но возвращал к мыслям о маме, об отце. После Ладоги я пытался там что-нибудь узнать об отце по номеру полевой почты, единственной ниточке связи, но безуспешно.
Некоторые женщины маленького Ноева ковчега, сидя у печи, курили, часто, нервно, мама всегда курила спокойно, не торопясь. Курила она папиросы, которые папа делал из смеси разных сортов табака с помощью металлической трубки, пахли папиросы вкусно. Поезд наш двигался странно, с длинными стоянками иногда днем, иногда ночью, с короткими то в чистом заснеженном поле, то на полустанках, где нам выдавали «сухой паёк». Вскоре поняли правила, установленные машинистом, и всегда были наготове. Остановка в чистом поле и два гудка значат возможность набрать дров для печки, очередные два гудка- окончание стоянки. Тогда мы трое, набрав охапку дров или обломков досок, бегом назад к вагону, и по следующему гудку отправление. Для мальчишки, которому две недели назад исполнилось четырнадцать, прекрасное занятие. А если стоянка на полустанке, то бегом с ведрами к паровозу, набирающему воду из подвижной трубы, чтобы успеть самим пополнить запасы воды и получить продукты. Воды, а водоносов трое и ведер всего два, уходит много, так как женщины боятся отстать и от вагона не отходят, а на умывание вылезают дружно. Говоря честно, я тоже побаиваюсь отстать, и каждый раз, уходя от вагона, проверяю на месте ли за пазухой мои документы: эвакосправка блокадника; свидетельство о рождении; школьный табель за шестой класс; адреса родителей и адрес тети Любы в Куйбышеве. Кстати о мытье, эта обязательная процедура еще в Ленинграде на холоде и в одежде наводила на меня тоску, в дороге на снегу и в верхней одежде умывание было чисто символическим, и это отражалось на оттенке данных мне в дорогу маминых полотенец. Пункты пополнения нашего сухого пайка попадались теперь чем дальше, тем реже, но с более обильным числом продуктов и ни разу с горячей пищей. Последнее утверждать не берусь, так запомнил. Какими неведомыми путями и дорогами шел наш блокадный эшелон, при скудном знании дорожной географии определить было невозможно, напрасно вспоминал я тщательно хранимую папой подробнейшую железнодорожную карту с бесчисленными веточками дорог и названиями станций от Ленинграда до Владивостока, которая сейчас очень бы пригодилась. Где то на десятый или пятнадцатый день почувствовалось приближение большого города, стоянки на сильно разветвленных запасных путях стали чаще и намного дольше, нас регулярно обгоняли пассажирские и товарные составы, а мы уныло стояли и стояли, и только весеннее яркое солнце радовало теплом через настежь открытые двери. Все были уверены, что героических ленинградцев обязательно повезут через Москву и придерживают состав, чтобы блокадники оправились от истощения и не испугали столичных москвичей своим видом. Это не выдумка, такие разговоры шли в вагоне. Наконец, однажды, к раннему утру за один ночной скоростной безостановочный перегон нас доставили на дальнюю платформу вокзала Рязани. Самого города, подъезжая, мы так и не увидели- проспали. По платформам во все стороны торопливо шныряют озабоченные люди с заплечными мешками с картошкой, луком и еще с чем- то, давно не виданным нами, но точно округлой формы. Запомнились их тележки на колесиках из крупных шарикоподшипников и испуганное выражение лиц. По платформам ходят вооруженные патрули, но ощущения близости войны, знакомое по Ленинграду, здесь сменяется ощущением забытой обстановки довоенного Сенного рынка, только покупателей не видно, одни продавцы. Через две платформы здание вокзала, никто не рискнул сходить туда. Ни наш состав, ни мы сами жителей Рязани не заинтересовали, и ожидавшихся некоторыми, мною в том числе, полагающихся героям почестей мы успешно избежали. После Рязани на какой то из станций наш эшелон за двое суток расформировали по разным направлениям эвакуации. В вагоне другого товарного поезда я сравнительно быстро, примерно на двадцать пятые сутки, прибыл в город Куйбышев. Из вагона нас вышло четверо, остальные двигались дальше. Не встретился я больше с моими невольными опекунами, и расстались наскоро после недолгого прощания.
Самара городок
Пять часов утра. Подождав открытия камеры хранения, сдал свой драгоценный чемодан и отправился к умывальнику хоть немного привести в порядок запущенный внешний вид.
Из универсального своего «рюкзака» впервые за дорогу извлек расческу, мыло и принялся отмывать лицо, голову, шею и безнадежно почерневшие от паровозной гари и угля руки. Первый раз за месяц увидел себя в зеркале и понял, что лучше стал не на много, но намного чище. В справочном окне бдительная старушка тщательно разъяснила, как добраться до Чапаевской улицы и отправился я на давно не виденном трамвае по родному городу моей мамы под опеку к тетушке Любе.
Вид у меня невзрачный, ватная замызганная телогрейка, грязные ботинки, мятые штаны, худая физиономия. Вот таким я позвонил в воскресное апрельское утро в дверь первого этажа небольшого двухэтажного дома, в котором предстояло мне провести два очень насыщенных разными событиями года. Дверь открыл двоюродный брат, с ним познакомились четыре года назад в дни приезда к нам в гости по случаю рождения Лешеньки. Было ясно, что он меня не узнает, да и не ждали меня, так как никакой связи за время долгой дороги у меня не было, а сообразить посылать телеграфные сообщения по мере своего передвижения ума не хватило, да и почтовой возможности практически тоже. Кажется, я придумал вместо приветствия единственную умную фразу: «я к вам из Ленинграда» и брат потащил меня в комнату, где за утренним завтраком (еще девяти утра не было) сидели тетя Люба и ослепительно красивый муж, уже виденный мною в его приезд в Ленинград в 1938. Спасибо Любе, искренне любимой мамой, она приняла меня так, что сразу понял- я дома, а мне так долго не хватало хоть иллюзии этого ощущения. Первый день и вечер я таял от внимания и грелся в лучах славы, излучаемой тётиными соседями на первого увиденного ими живого блокадника. Вымытый первый раз за полгода до блеска, уложенный в чистую мягкую постель, накормленный домашней едой, заснул я мгновенно без всяких снов. Утром брат разбудил меня поздно, тетя и ее муж давно уехали на работу.
Костел
День был рабочий. С братом и тремя его приятелями пешком отправились на вокзал за чемоданом, по пути знакомя с городом. Хорошо запомнил тот теплый солнечный день. По дороге узнал много нового и полезного. Во первых, Куйбышев не просто областная столица, теперь он столица Советского Союза, въезд сюда только по пропускам, понаехавших москвичей не любят за нахальство и зовут «айдатиками» за их манеру приглашать тебя странным словом «айда», продукты из за них сильно подорожали и пусть себе не воображают, а то мы им дадим. Есть и хорошее в том, что трамваев стало много и московские вагоны очень удобны для бесплатной езды на «колбасе». О блокаде не спрашивали, но с уважением смотрели на брата, теперь он сиял в лучах славы, ни у кого из них не было такого брата. И обратный длинный путь мы бодро прошли пешком, и на улицу Фрунзе, и на главную площадь сходили. Вечером ноги, отвыкшие от ходьбы за долгий переезд, начали сильно ныть, утром невозможно было встать с постели, два дня отвыкшие мышцы унижали в глазах местных мальчишек, но как бы и подтверждали косвенно перенесенные мучения блокадников. Местные власти тоже обо мне помнили, я почти месяц раз в день ходил в «блокадное» кафе на бесплатный молочный завтрак. Незаметно кафе закрылось без предупреждения. Но я был полностью занят другой проблемой и не обратил на это особого внимания. Шел май, я хотел непременно закончить экстерном за лето седьмой класс, чтобы не отстать от своих одноклассников. Уже в здешней школе договорился о сдаче экзаменов осенью перед началом учебы. Раньше такого бурного стремления к школьным знаниям я никогда у себя не наблюдал. И объяснить это было можно не столько стремлением доказать родителям, что я и один буду выполнять их наставления хорошо учиться, но и желанием вновь быть с Ильей, Вадимом, Леной, Наташами. Как многие мои начинания, это лопнуло из за внезапно вспыхнувшей температуры, ошибочного перестраховочного диагноза- тиф и спешной отправки меня в военный госпиталь для излечения. Месяц среди раненых, относящихся к ленинградскому мальчишке без оханья и аханья, радушно, регулярное питание и летнее тепло быстро поставили меня на ноги. Август 1942. Прошедший год основательно стряхнул с меня пыльцу капризного мальчика. Вернувшись из госпиталя, я стал понимать, что зарплаты Любы и ее мужа, денег с командирского аттестата мамы хватает только на продукты, получаемые по карточкам, а при ценах на рынке можно прожить только впроголодь. Воскресший организм требует еды очень настойчиво. Тетя и ее муж работают далеко от центра на «Безымянке», абсолютно новом районе, и путей дополнительных приработков у них нет. Выдали им участок земли под огород поздней весной. С надеждой на урожай работаем каждый выходной. Хорошо, если в семье много детей, понял это, когда получил приглашение от еще одной моей тети, она младше мамы и старше Любы, зовут ее Вера и работает она в военкомате на Безымянке, который, если умело на него «нажать» (цитирую тетю Веру), «ответственен за одинокого ребенка военнослужащих, выполняющих гражданский долг перед государством». Тетя Вера правила знала и работала где надо. Жила она одна в однокомнатной квартире на той же Безымянке, пригороде, выросшему за счет эвакуированных сюда заводских предприятий. Поев у тети Веры незнакомых разносолов, получил за обедом обстоятельный инструктаж, как можно выгодно использовать мою дармовую рабочую силу в интересах обеденного стола и что, и когда можно ожидать от щедрот военкомата. Вариантов обогащения было два, и оба почти беспроигрышные при определенной доле упорства.
Люба с Санкой (Сашей). 1942 год
Городскому мясокомбинату настоятельно требовалась ежедневная разнорабочая сила, которая нанималась и оплачивалась только ежедневно и только натурой. Мужики, годные для физической работы, были у властей наперечет, и за ними следили исправно. При скоплении в городе нескольких эвакуированных с запада заводов свободная рабочая сила на строгом учете. Мужиков практически нет. Брал мясокомбинат на работу и женщин, но с ограничением по их физическим нагрузкам. Словом, походив два утра к воротам мясокомбината, где производился набор разовых рабочих, и получив за день уборки территории половину бараньей головы, на третий раз я был замечен и принят в число мужиков, работающих внутри холодильника, развешивающих на крюки под потолком морозильной камеры свежие туши. Работа оказалась очень тяжелая и возможная только с перерывами, чтобы отогреться от холода в камере. Половину туши с трудом поднимали втроем. Теперь я не ждал, что меня в очередной раз выберут, шел к воротам, как на постоянную работу, на несколько дней, даже мог предупредить, что день два не приду. Наш выбранный бригадир шел мальчишке навстречу. Это было здорово и оплачивалось здорово двумя бараньими головами в день. Хитрые мужики припрятывали и выносили печень, языки и меня уговаривали пришить специальный карман, но я отказался и не из моральных соображений, а из страха. Подошло время урожаев с огорода, но помидоры без полива сгорели, картошка выросла с орех. Брат Санка вместе с бывшей няней отправились на уборку картофеля в колхоз, условия оплаты просты: девять мешков колхозу, десятый тебе. Ничего вам не напоминает из истории? Выгодные места по оплате называла все знающая тетя Вера. Лето подходило к концу, пора подумать об учебе. Благо школа рядом, через улицу, на углу Венцека (?) и Чапаевской. Школа старая, с высокими потолками, большими партами, и я фантазирую, что мама и все ее сестры учились в этой бывшей гимназии. Совершенно другой, не мой город, совершенно не похожая на прежнюю жизнь, ни мамы, ни отца, а я упорно барахтаюсь и даже научился готовить домашние обеды из заработанных мною и братом продуктов, получается понемногу, тетя, приходя вечером, хвалит, а научила Санкина няня. Не пойти ли в повара. С братом у нас полный контакт, но и постоянная борьба. Я старше на два года, по мне это значит, что я главный, с такой позицией брат согласиться не хочет, ведь это он здесь главный. Чтобы доказать это часто завязывает силовую борьбу, но теперь после работы в холодильнике ему меня не одолеть, как и мне не одолеть этого крепыша, и все заканчивается возней и миром.
У брата сложные отношения с отчимом. Виктор Карлович человек сухой, жесткий и самолюбивый, требует беспрекословного исполнения вводимых им правил, это касается поведения за столом, обращения к старшим, разрешения выхода из за стола, срока уличных прогулок и возвращения домой. Но все это сопровождается такими обидными замечаниями и угрозами наказаний, что брат заранее встречает слова отчима в штыки. Я любитель свободы сразу стал на его сторону, так как ретивый воспитатель и меня стал обучать своими методами, особенно он насмехался над моим нежеланием ходить в баню, старанием избежать умывания перед сном. Он был прав по сути, но эта привычка осталось у меня еще от блокады и его обидные насмешки задевали сильно. Словом, теперь он встретился с упорным организованным сопротивлением двух мальчишек, старающихся перетянуть Любу на свою сторону в возникающих с ним ссорах. Такая хитроумная тактика начала приносить успех, и он, обозленный на нас и обиженный на Любу, все реже прибегал к занудным наставлениям. Стоило ему начать воспитывать Александра (Санку), как сына звала Люба, сразу вступал я, и наоборот. Ох, как не возлюбил он нашу парочку, и конечно в первую очередь меня, присланный сюда издалека чуждый ему подарочек. Вместе с Санкой и его приятелями мы часто бродили по примечательным местам города. Походили по старинным парковым аллеям, облазали огромный памятник любимого Чапая, вблизи и издалека осмотрели огромное современное здание дома культуры, где теперь выступал московский Большой со всеми его оперными и балетными знаменитостями. Здание очень не соответствовало теперешнему названию, на просторной пустой площади огромное, высокое, серое, псевдоклассическое здание совсем не похожее на ленинградские театры. Сам город за исключением центра одно и двухэтажный, за домами зеленые дворы, где развешивают стираное белье, и как объяснили мне ребята, нужно уследить, когда можно будет «стибрить» такие необходимые прочные веревки, зимой сам пойму зачем.
Пески. Волга
Улицы без мостовых и тянутся параллельно и перпендикулярно Волге, и кажутся во много раз длиннее Невского. Но все эти походы и знакомство со старым центром ничто по сравнению с самой Волгой, если вшестером на большой лодке идёшь наискосок течению, чтобы попасть на «пески». Пески это намываемые Волгой острова из чистейшего песка, которые, ежегодно перемещаясь по руслу, опасны для судоходства и весной скрываются под высокой водой, а летом обнажаются и служат мальчишкам пляжем и местом рыбалки. На пески ходят только взрослые ребята и завзятые рыбаки на целый день. Набрав с собой еды, мы, шестеро, собрались на «пески». На меня смотрели с сомнением, я признался, что никогда не греб, но отказать брату его приятели не могли и взяли меня для счета. Что это такое Волга понял уже в лодке. Когда с высокого берега Самары ты смотришь на нее, она сразу поражает своей шириной, противоположный берег далеко- далеко. А с воды другого берега совсем не видно, но не это заставляет со страхом и языческим уважением относится к ней, а могучая сила ее течения. Мы отплыли от берега много выше места песков, их не видно из за их малой высоты, но ребята уверенно гребут к другому берегу. Никакого другого берега абсолютно не видно, и куда нас занесет от удаляющегося этого, не знаю. Ребята пыхтели и уверенно, дружно, видно не первый раз, гребли. Впереди, слева по курсу на воде показалось странное плавающее сооружение в виде бочки с цветным на ней фонарем на железных опорах. Рулевой начал громко подбадривать ребят, весла заработали еще чаще, и мы стукнулись бортом об бочку, стоящую на мертвом якоре, торопясь обмотать носовую веревку за опоры фонаря. Передышка. Ребята хвалили рулевого за правильный выбор курса, я не отрываясь смотрел как стремительный поток перехлестывает через бочку, сильно наклоняя фонарь к воде. Понял со страхом, попадешь в воду сопротивляться невозможно, во всяком случае мне при моем жалком умении плавать. Очень зауважал Санкиных друзей. Следующий рывок шел уже как гребец, не без ругани в мой адрес, но в команде. Сами «пески» открытое ровное место без всякой растительности, огромный пляж посреди разделенной ими реки. Самое главное удовольствие добраться до песков с первого захода, выбрал неправильный курс и унесет вниз, второго захода не захочешь.
Конец ознакомительного фрагмента.