Павел Кашин. По волшебной реке. Альбом «Талисман» (2016 г) (Павел Кашин, 2018)

Альбом «Талисман» (2016 г)

Мой последний на настоящий момент альбом «Талисман» записывался в студии на Таганке. Там давно не записываются альбомы музыкантами группы. Там есть звукорежиссер Андрей Старков, есть аранжировщик и он же клавишник Леонид Гарбер и гитарист Михаил Клягин. Я просто прихожу, выдаю идеи или партии, а они все это записывают. Я же прописываю голос. В общем-то, своего рода фабрика красивых песен.

В этом альбоме мои личные Top-3 – это, конечно, «Бусина», «Уходит Бог» и «Пьяный корабль». В «Пьяном корабле» я просто перевел стихотворение абсолютно для себя, потому что то, что прочитал в переводе, было невозможно читать. К тому моменту, я уже написал музыку для фильма Андрея Соколова «Память осени». Он меня попросил сцену для пожара написать в музыке. Я написал. Музыка эта выиграла призы как лучшая музыка, написанная к фильмам, и я подумал, что странно будет отпускать эту музыку просто так, и положил на нее Рембо. И он так чудесно лег, как мне кажется: это прямо мини-опера теперь такая.

Из песен на «Талисмане», песня «Уходит Бог», наверно, одна из самых старых. Написал я ее два или три года назад. С цикличностью у кого в двенадцать, у кого в шестнадцать лет, люди, как фениксы, сгорают и восстанавливаются вновь. У меня был такой период. Я помню, что мне даже мой приятель сказал, что… ощущение в моих стихах, что уходит Бог. Я тут же написал эту песню. Поэзия хороша тем, что, когда мы рифмуем даже банальные слова, все становится похоже на правду. Иными словами, если все те же банальности, что мы говорим в обычной жизни, зарифмовать, то возникнет божественное ощущение, что мы познаем какую-то истину. Точно так же с песнями: когда ты пишешь песню о каком-то явлении, оно начинает быть осознанным. Более яркий пример можно привести на поэтах древних времен. Как правило, поэты тогда были для того, чтобы воспевать правителей и их победы. Есть что-то типа исторической байки или исторического анекдота про Александра Великого. Он, значит, однажды одержал какую-то очень важную победу. Все уже наливают вино, выпивают: у всех пир, один поэт сидит в стороне и что-то пишет. Его зовут: «Эй, поэт, давай к нам! Идем праздновать победу!» На что он отвечает: «Э, нет, победы не было пока я не написал о ней песню». И действительно, мы знаем или думаем, что знаем историю побед только из написанных материалов. Мы очень сильно исторически зависим от настроения поэта в тот момент. Если кто-то позорно проиграл, но поэт у него был великим и сочинил хорошую поэму о победе, значит, была историческая победа. На месте императоров или президентов сегодня, если бы я задумывался о славе в вечности, я бы, конечно, дружил, в первую очередь, с поэтами. Потому как если после нашей смерти что-то и выживает, то это минимум фильмы, максимум – песни. Книги мы относим, конечно же, к песням, потому что прозаики – это просто несовершенные поэты. Кстати, недавно прочитал труды Кьеркегора о том, что поэт – это всегда блестящий прозаик и не всегда наоборот.

Когда я переводил французских поэтов, я в один момент запутался во всех в этих переводах и начал сам немножко писать в стиле этих поэтов. Более менее с той же лексикой я написал песню в стиле, как мне казалось, «Марсельезы». Тут главная строчка – это, конечно: «Если это не ты». На ней все построено, и ее одной хватает, чтобы человека убить или оживить: сказав, что такую глубину боли познал не только ты, но и некоторые другие… они живы, и, значит, все не так плохо. Я бы назвал ее, наверно, самой удачной песней в альбоме, если бы не был очевиден тот факт, что она – самая неспособная к ротации песня, потому что там всем правят два слова-убийцы: «формат» и «позитивненько». Убийцы мозга, убийцы души, потому что я прихожу на радиостанцию, и все до сих пор используют это слово «позитивно». Да Боже ты мой!..

Мне всегда казалось, что не существует более ненужного предмета, чем англоязычная песня в России. Когда наши певцы поют на английском языке для как бы нашего русского народа – я всегда в недоумении. В тот день я шел и просто записывал все, что видел, как это делали акыны. Акыны – это певцы в Казахстане: они играли на домбре такую длинную, медитативную песню и пели обо всем, что происходило вокруг. Так как вокруг происходило не очень много, то опевалось все довольно точно, с деталями. Существовали целые соревнования акынов, кто лучше опоет какое-то явление, предмет или девушку. И мне нравится как раз эта их концепция в смысле пространства и времени, потому что страна, где расстояние от молодого человека до девушки измеряется песнями – это потрясающе. То есть, от одного аула до другого – две песни. Вот он едет на коне и поет песню, и, когда у него заканчивается вторая песня, он приезжает в свой аул.

«Life is beautiful» – полная противоположность песни «Пьяный корабль» на этом альбоме. Этот припев мне напевался уже, наверно, лет двенадцать. Я просто не знал, что делать с ним, потому что по-русски он не звучал совершенно, а по-английски я понимал, что не буду сочинять песню. И вот шестого апреля пятнадцатого года было такое чудесное утро, и я решил поехать в парк Сокольники и просто описать все, что там увижу. Я так и сделал. Сделал это просто речитативом, и уже потом я понял, что к этому речитативу подходит припев «Life is beautiful». И, как это часто бывает, именно эта песня и стала самой востребованной на радиостанциях и концертах. В ней нет ничего гениального и необычного, кроме, наверно, зазывалы из ресторана в одежде рыцаря из картонных одежд. Мальчиков в Айфоне мы видим сейчас на каждом шагу. И я действительно видел, как девочка сидела с учебником английского языка, и подумал: «Вот какое простое и гениальное решение можно найти тому, чтобы не сочинять всю песню по-английски, что было бы пошло». А в данном случае, таким трюком мы делаем песню даже еще более интересной, она становится гармоничной с нашим состоянием.

Если же говорить об общей, единой стилистике моих альбомов, то ее нет. Ее нет, как у группы Depech Mode или группы «Кино». Мне кажется, очень скучно слушать одну и ту же песню. Я был приглашен пару раз на концерты русских групп, которые поют очень красиво одну и ту же песню на протяжении двух часов, но я не выдерживал. Мне все-таки нравится, когда песни очень-очень разные.

В альбоме есть песня «Пьяный корабль» – это один из первых моих опытов перевода французских поэтов на русский язык. Композиция «Пьяный корабль» была создана по мотивам стихотворения Артюра Рембо «Пьяный корабль» и положена на музыку, которую я написал к фильму «Память осени». В принципе, я думаю, что это может породить новую волну переводов. Это даже не обязательно должны быть переводы, а стихи… на тему тех стихов. Потому что сегодня переводить построчником, как это делали наши поэты в прошлом веке, уже невозможно: никто этого читать не будет. Если мы возьмем практически любой перевод советского времени, то поймем, что он был написан под страхом цензуры советской страны, потому что нельзя было ни одного некорректного слова написать, нельзя было бы, чтобы промелькнула какая-то крамола в стихах. Все должно было быть очень-очень прилично. А стихи, настоящие стихи, это очень часто как раз наоборот – очень неприлично. Возьмем для примера Шейкспира в переводе. Да, меня всегда спрашивают, почему я говорю ШеЙкспир, а не Шекспир. Потому что у нас даже фамилию ШеЙкспира, потрясающего автора, не смогли перевести правильно. Так вот, если брать Шейкспира настоящего, то это очень много бульварного юмора ниже пояса, где все держится на шутках о сексуальности и каком-то пьяном флирте… А теперь, если мы посмотрим в перевод Пастернака, то там, конечно, ничего от Шейкспира бульварного и не осталось. Такой Пастернак не прошел бы во времена Елизаветы. Я перевожу, как мне кажется, так, как Рембо сегодня бы написал. Потому что нужно писать уже таким образом, чтобы человек, который привык смс-ки строчить и не пользоваться орфографией, мог понять и заинтересоваться. После «Пьяного корабля» я перевел еще несколько стихотворений Рембо и несколько стихотворений Гюго, которого мы знаем как писателя, но на самом деле французы его ценят, в первую очередь, как поэта. По правде сказать, я с трудом перевожу англоязычные… Я не понимаю, как можно перевести Уитмана, чтобы это кого-то заинтересовало в русскоязычной версии. Потому что мы не привыкли к такой поэзии. Для тех, кто не в курсе, что такое англоязычная поэзия, можно сходить на фильм, обязательно недублированный, «Петерсон». Там водитель автобуса Петерсон, водит автобус в городе, который называется Петерсон. И он пишет стихи. И в фильме довольно просто и ясно дано представление об английской и американской поэзиях.

Да, что касается иностранных классиков, к которым мне хотелось когда-либо прикоснуться и перевести, то, думаю, Рембо – один из немногих. Он – самый показательный, наверно, потому что он – чистая поэзия, он невыученная поэзия, он поэт, потому что по-другому не мог. Надо сказать, что французская поэзия отличается от русской отсутствием четкого ритма, рифмы и прочего. У них очень странная форма стихотворений, четыре-четыре три-три. Я перевел, конечно, все в русских традициях, чтоб было понятно. Шейкспира я не могу поэтом назвать, потому что его сценаристом, все-таки, все считают. Хотя он, наверно, – самый большой поэт. Мне хотелось бы Шейкспира так компактно переводить, чтобы уместить всего «Короля лир» на одной странице. Потому что песня хороша тем, что одной строчкой можно передавать двадцать, а то и пятьдесят страниц прозаического текста. У меня еще переведен Экзюпери, у него есть молитва «Научи меня искусству маленьких шагов», и она не зарифмована. Мне же удалось сделать из нее почти песню. Я вот сейчас пишу новый альбом и туда, думаю, ее и запишу. Я сейчас смотрю всех поэтов, кто что-то толковое написал. Но больше всего для себя интересного я нахожу пока среди французов. Была у них какая-то своя школа, которая на нашу тоже очень сильно повлияла.

Я очень много пытался научить тех, кто моложе меня, сочинять стихи. «Я не знаю зачем, и кому это нужно, кто послал их на смерть недрожащей рукой…» Но в молодых ребятах я вижу абсолютное отсутствие сосредоточенности. Лет двадцать назад это еще называли в американской психологии «short attention span», ну как бы недостаток внимания на то количество времени, за которое можно изучить какой-то предмет. Этим болеют все американцы, и по ним это видно. К сожалению, молодые русские ребята, как оказалось, тоже сейчас болеют этим, хотя… по-моему, это уже совсем другая какая-то болезнь. В своей душе я все же теплю надежду, что вот-вот уже где-то растут и выросли новые талантливые ребята, какие-то невероятно высокие в своей душе, которые напишут еще более красивые песни.

В каждой песне всего одна строка может описать всю песню, и тут этой строкой является, конечно: «Пятнадцать лет похожий свет горел во мне».

У Паланика есть книга, в которой брат с сестрой танцуют на тонущем корабле. Так вот, эта песня столь же красива, я считаю, как танец на тонущем корабле. А если на этом корабле есть еще и оркестр, который продолжает играть в этот момент, то это красиво вдвойне.

«Музыка» – это, по большему счету, просто инструкция, как писать песни. Меня же это спрашивали раньше несколько раз в день. Благо сейчас, кажется, наконец успокоились: просто сколько можно… Вы сначала успокойтесь, услышьте своей голос внутренний… И, конечно, это лучше всего делать часа в четыре, пять утра. Не зря все монахи, ламы обожают это время, когда открываются истины. Наверно, поэт – это единственная профессия, которой не обучают. Нет институтов. Я понимаю, что именно при институтах не учат, что там все равно есть свой институт внутренний. А у поэтов даже внутреннего института нет никакого. Ты просто либо поэт, либо не поэт. Мне кажется, что как раз моя «Музыка» может хоть немножко дать преставление, как осторожно нужно идти на свидание с музой.

Я ее написал, честно говоря, с образа одной девушки. Даже сам не понял, как, но она так нравится женщинам… Видимо, я воплотился в эту девушку и написал ее языком эту песню, которую я сам не понимаю. Это как если бы вдруг Высоцкий взял и на английском написал песню: получается весело.

Это стариковское ворчание. Действительно, возможно, мне очень свезло, но когда появились первые синклеры – это первые компьютеры – мой друг-компьютерщик тут же закачал какую-то игрушку. Тогда я жил у него в квартире, и я сел играть в нее. Я проиграл всю ночь в эту игрушку довольно бестолковую, дурацкую. Утром он проснулся, пошел на работу, и я понял, что потерял целый день, потому что только сейчас лягу спать. Мне так обидно было за этот день: у меня болела шея, глаза, душа, и я понял, что больше никогда не сяду играть. Свое обещание я где-то сдержал, хотя иногда я могу открыть шахматы, которые являются полным аналогом трехмерных шахмат, и сыграть партию шахмат, но виртуального мира я так и не познал. И мне кажется, что мне свезло с этим очень сильно, потому что я вижу поколение девяностых годов, которым сегодня до двадцати семи лет. И я понимаю, что были лихие девяностые. Я не виню лихие девяностые: они были невероятно интересными, эти девяностые, и тогда выживали самые рисковые, крутые, фартовые, и все было возможно: стать президентом или погибнуть – все, что хочешь. Я думаю, что на то поколение больше всего влияло плохое образование тех годов, потому что со школами была большая проблема. А сегодня я понимаю, что нет, проблема не в образовании. Проблема в том, что как раз в девяностые к нам пришел Интернет. Это первые дети, которые родились, и уже в четыре-пять лет они жили в мире, где был Интернет, они не знали мира без него. Они даже не верили, что без Интернета можно жить, я так понимаю. Они до сих пор не верят, что без него жизнь возможна. Я не рискнул бы писать песни для сегодняшней молодежи, потому что я даже не могу представить, о чем можно написать песню. Я иногда слушаю, что они поют – и это другой язык. Так что «Виртуальный человек» – это просто для старичков успокоение, что, мол, не они одни так страдают от непонимания происходящего.

«Люцифер» – это, конечно, образ Паганини, играющего на альте. Эту песню нужно слушать летом семнадцатого года – кругом дождь, слякоть, потоп. Потоп, да. Можно даже одно слово «потоп» оставить… Все танцуют и на альте играют для нас с вами.