Глава вторая
ИЗ ВЕКА В ВЕК УХОДИЛА РУСЬ НА ПОЛЕ СЕЧИ, НО НЕ ПОГИБЛА ОТ МЕЧА. ВЫЖИЛА ДЛЯ БЕССМЕРТИЯ. В ЧЕМ ЕЕ ТАЙНА?
I
Александр Башкин, сын пахаря Ивана Васильевича и столбовой крестьянки Марии Михайловны, что жил на Руси в деревне Пряхина на реке Мордвес, как раз и был тот славянин, кому по замыслу фюрера Германии Адольфа Гитлера предстояло быть уничтоженным в лагере смерти на Урале.
Естественно, повели бы безвинно по горестно-скорбной земле на гибель, с петлею на шее, не только его, повели бы и мать Марию Михайловну, братьев Ивана, Алексея, сестер Евдокию, Нину, Прасковью, Аннушку, зачинателя пахарского рода, деда Михаила Захаровича. Все бы в одно роковое утро, как печальники-жертвенники, по воле гестаповца, вошли бы живыми людьми в огненную печь крематория, а вылетели из трубы искрами пламени, черным дымом. И устремились бы в бездонность неба. Прощально покружились бы над оскорбленною русскою землею, и безыменно бы опали погасшими искрами на заснеженные просторы ─ остывшею болью и скорбью.
В лучшем случае Александра могли оставить рабом, заковать в кандалы и заставить работать на немецком поле под грозные окрика надсмотрщика, оскорбительные удары бича. И он бы гнул спину на чужеземного барина, оглашал плененную Русскую Землю вечно печальным звоном цепей, бурлацкою песнею, зажав в сердце крики боли и стона. Или бы убил господина и себя, не приняв оскорбительную правду раба.
Так было бы!
Восточные славяне не вписывались в германский миропорядок в Европе. Каждому Русскому Человеку предстояло быть рабом, без молитвы и покаяния! Каждому Русскому Человеку выпадал по судьбе терновый венец безвинного мученика, где своя милая, родная Русская Земля становилась Голгофою, гибелью на все времена!
Дальше для славян все кончалось. Страшная гибель ожидала Русь святую!
II
В ту самую горестную и тревожную ночь на 22 июня 1941 года над деревнею Пряхина вознеслась сильная гроза. Черные тучи сплошь закрыли небо, молнии, как дикие, немыслимые чудища, грозно озаряли мир, раскатистые грома, зловеще рушили небеса. Ветер мятежно, со стоном раскачивал деревья, рвал железо на крыше домов, с разбойничьим свистом взметывал на реке Мордвес крутые волны и с диким воем разбивал о мрачность скалистого берега. Мария Михайловна, проснувшись, уже не могла уснуть. Вслушиваясь в разгул стихии, в пугающе раскаты грома, она невольно испытывала тревожность за сына Александра. Почему, отозваться себе не могла! Но мучил страх за сына, и мучил! Мало ли гроз гуляло над Русью? И все обходилось, не чернела душа в горько-смутной тревоге, а тут мысли, как сорвались на пиршество печали. Гроза несла и несла гибель ее сыну Александру.
Женщина поняла, не будет дальше покоя, пока не истает грозовой ливень, и не упадет последняя дождинка с ветки березы на землю. Она поднялась с постели, накинула ситцевое старомодное платье. И тихо пошла в угол к иконам, где светилась горящая лампада, кротко высвечивая лики святых. Она молилась долго, строгая и задумчивая, и все просила у Бога разогнать страх перед жизнью, ибо сама была бессильна его укротить.
Иван недовольно отодвинул штору на печке, беззлобно произнес:
─ Спала бы, мать. Все встаешь и встаешь, и молишься! Скоро весь дом разбудишь.
─ Не спится, Ванюшка, ─ смиренно наложила крестное знамение Мария Михайловна. ─ Досель невиданная гроза гуляет! Тучи зашли гробовые. Громы тревожные, сабельные. И молнии долго не гаснут, пожарищем озаряют небо. Над Русью взошла беда, сынок! И та беда, ─ как Божья кара! Тоскою и несказанным плачем отзовется та кара в русском сердце.
─ Ты, мать, злая пророчица Кассандра. Одни беды пророчествуешь. Спи! С переутомления твои тревожности. Сколько вчера сена накосили, в семь изб.
Мария Михайловна неожиданно прильнула к окну, иссекаемому молниями, сильным ливнем:
─ Посмотри, Ванюшка, живо посмотри, огненный крест стоит над рекою. До неба крест! Весь из себя грозный, багровый. И непорочно, как перст Божий, отражается в кровавой реке. Разве может быть ночью багровая вода?
Иван неохотно отбросил ситцевое одеяло, неспешно подошел к окну, и долго всматривался в ночную тьму. Земля и небо как обезумели; сплошным водопадом ниспадал с неба ливень, цепко впиваясь в гуляющие ветви берез, в сенные стога, в бунтующие волны реки. Молнии высвечивали колодезный журавель. Ветер с веселою одержимостью расшатывал бадью, как играл, забавлялся. В открытую форточку с огорода приятно пахнуло полынью. На островке, на лугу пасся одиноко стреноженный конь. Он изредка ржал, потрясал мокрою от дождя головою, звенел бубенчиками на шее, как бы жаловался судьбе, прислушивался, услышит ли хозяин его печали? Но никто не шел, и он, постояв в задумчивости, с привычною смиренностью склонялся к траве. Жизнь в деревне была, как была! Загадочного огненного креста в реке, с кроваво-багровыми отсветами, Иван так и не увидел! Хотя до боли вглядывался в тоскующую и плачущую ночь, какая пугала огненными молниями, гневными раскатами грома.
─ Не зришь, что ли? ─ нетерпеливо спросила Мария Михайловна, посмотрев на сына. ─ Чего молчком живешь?
─ Было знамение, мать. Стоял крест! Да не успел я его разглядеть. В грозе исчез, в свете молнии; скорее, боги вознесли обратно в небо, ─ слукавил Иван, не желая огорчать матерь Человеческую.
Мария Михайловна робко взглянула в окно. Крест и в самом деле исчез. Вода на реке была сплошь черная, еле видимая. Но крутые грозные волны все бушевали в тревожности. И так же обреченно гибли, разбиваясь о берег. И молнии сверкали так, словно огненный дракон пытался выпрыгнуть из черных туч на русскую землю, сжечь ее, обратить в пепелище. Матерь, похоже, одна осмысливала грозу, какая несла почему смерть ее сыновьям.
─Думаешь, война начнется? ─ прямо спросил Иван, угадав ее мрачные мысли. ─ О том мужики на каждом потолкуе судачат.
─ Уже вошла вражья рать на Русь, сын мой, ─ строго произнесла женщина, перекрестившись. ─ Не случаен крест. Видела его, Христом заверяю, видела. Его ангелы-хранители Руси на землю опустили, дабы известить за страшную опасность. Завтра сам осмыслишь, когда начнет гулять с косою злодейка-странница, выстукивая посохом жадно на погосте могилы отцов, дико ворочая камни, освобождая место для новых могил. Все устрашатся ее, и молодой богатырь, и седовласый старец, и безвинные бабы. Заголосит деревня, исплачется слезами. И нашу избу беда не обойдет, смертями заглянет. Чувствую; я всю землю сердцем чувствую, когда на Руси горе, когда гусельная радость. Не слышал, как иволги на березе, скрытые ветвями, свистели-стонали? Как скотина кричала в овине, билась рогами о бревна стен? Полагаешь, с чего я так расслабилась? Смерть вашу чувствую. Смерть! Всех троих война заберет: тебя, Шурку, Алексея! Как мне одною жить?
Иван не выдержал, крепко обнял ее:
─ Не то говоришь, мать. Не от разума. Конечно, война окаянность. Но ежели германец зашел, то кому защищать дом, семью, могилу отца Ивана Васильевича на кладбище в Стомне, тебя, драгоценную, деревню, нашу Русь? И почему ты уже троим, выстраиваешь саркофаг на поле битвы? Каждого там убивают? Иди, спи, ─ он ласково пригладил ее седеющие волосы. ─ Спи без тревоги, ты добрая женщина. Бог не оставит тебя в сиротстве! Жди от сыновей радости, а не гибели. И довольно! Шурку разбудим, ему по заре за плугом ходить. Шурка пахарь. Зачем ему смерть? Добром помяни его житие! Ты же заживо на погост свела! По-матерински?
─ Убедил, сын, ─ покорно отозвалась Мария Михайловна.
─ Иди, спи. И не вини, что разбудила.
Иван по любви прижал к себе матерь и ловко вспрыгнул на печку, где вволю разместил себя на теплом, каменном лежбище.
Матерь подошла к скромному иконостасу, зажгла кадильницу; ледяная таинственная нервность, какая мучила всю ночь, отступила, но мысли-горевестницы еще тревожили. Особенно тревожили за непутевого Шурку. Грешно судить, но младший ─ разумом и душою, святая непорочная чистота! Стоит огненному дракону спрыгнуть с небес, из черных туч, на благословенную Русь, в мгновение изловит вороного коня на выгоне и помчит на ратное поле, бросит себя в пламя! И бросит с обнаженным мечом в самую плоть безумицы-битвы!
Кто его спасет?
Только Господь, и он спасет его, зная его честь, его праведность, его любовь к Отечеству! Помолившись Богу, она даже услышала Его вселенскую милость и заступничество, Его волю и спасение, и невольно, во благо, ощутила в душе смирение, ласковое оттепление. Безумствующие стоны отчаяния за каждого сына улеглись, усмирились. Можно было ложиться спать; гроза уже не страшила ее. Но сон не шел.
Мария Михайловна присела на сундук, поправила босою ногою вздернутый половик и долго сидела так, просто, без смысла, наслаждаясь покоем, воскресшим чудесным сиянием в душе. С иконы светло и благословенно смотрел Христос. На божнице горела малиновая лампада, радуя пламенем, красотою и уютом. Все несло надежду, умиротворение.
Она расстегнула пуговицы на старомодном коричневом платье. Легла в постель. Но лучше бы не ложилась. Снова пришло видение, наполнив ее ужасом, тоскующим стоном! Из грозовой, черной тучи на деревню Пряхине, надменно и обреченно, слетела лютая стрела-молния, с ликом Чингисхана. Подожгла ее. Русь тревожно забила в колокола. В неуемной печали заголосили бабы. Пожар в мгновение сжег ночь, обратил в траур, с цепкою, ужасною гибелью пошел гулять по земле. Ее Шурка, ее любимый сын Шурка, с ружьем через плечо, без ее благословения, шел один, суровый и непреклонный, призрачный, как привидение, сквозь безумие огня, горящие избы, слегка отклонившись от жаркого пламени. Шел в огнепад молний, в самый неумолимый ливень, в самую бездонность неба. И там исчезал, где мчались конники, обнажив сабли.
Матерь в страхе еще успела крикнуть:
─ Сын, остановись! Как без благословения матери идти на битву, где безнаказанно убивают?
Крикнула по молитве, по печали, по трауру, крикнула во всю неодолимую силу, во всю землю. Но не услышала себя. И сын ее не услышал. Мать обняла подушку и горько, страшно заплакала, не скрывая безумной жалости к сыну.
Проклиная его непослушность.
Его жертвенную обреченность.
Его смерть.
И одинаково свою.
Ее причитания, ее тихие горестные слезы обжигали печалью. Иван не выдержал, снова сел на печке.
─ Мать, ты чего зашлась? Прекращай, ─ нежно, но настойчиво попросил он. ─ Шурка спит, как праведник, а ты его все хоронишь и хоронишь.
─Замолчь, басурман, умом непролазный, ─ в строгом гневе потребовала женщина. ─ Не с тобою говорю, с Богом! Война громыхает. Не слышишь? И Шурка завтрева уйдет! В пожар и бездонность неба. И ты следом! Каждого из вас закрутит смерч-буря! Для смерти я вас растила? Не жалко мне вас? Когда я так слезами исходила? И что я могу перед бедою? Только поплакать! И с Господом поговорить. Вдруг и услышит мои слезы, скорбную молитву? Сбережет жизни, ваше солнечное свечение. На войне, в злой, роковой бессмыслице, вас, россиян, тьма и тьма поляжет, без исповеди, без целования креста, без прощального траурного плача женщин-горевестниц, а вы вернетесь. Через молитву и мое страдание! Почему и веду разговор с Богом за вас и за Русь. И замолчь, строптивец, не тревожь больше осудом!
Матерь Человеческая умолкла. В избе повисла тишина, строгая, молитвенная, суеверная. Гроза как приблизилась. Стало невыносимо страшно слышать, как без милости, с лютым, неугомонным насилием хлестал и хлестал ливень по гулким окнам, по крыше с острым верхом, как стонала изба, и как пронзительно, истерично, по-звериному выл ветер, наполняя Человеческую Соборность на Руси смертельною тоскою, правдою отчаяния.
Как только гроза стихала, становилось слышно, как в безмолвии отстукивали время часы-ходики. Часы были навешаны над лубочным ковриком с белыми, плавающими в пруду лебедями, с гордо выгнутыми шеями. Ветвистые белоснежные березки склонялись к красавицам в поклоне. Все было чарующе озарено пламенем закатного солнца.
На деревне голосисто пропели петухи.
Непорочный огонек в малиновой лампаде стал сильнее метаться в страхе.
По Руси шел первый день войны.
III
Проснувшись, Александр никого не застал. Мария Михайловна, несмотря на бессонную ночь, уже истопила печь, приготовила завтрак. На кухне приятно пахло свежеиспеченным ржаным хлебом, жареною картошкою, топленым молоком. Полы чисто вымыты, выскоблены. Стол накрыт скатертью с русскою вышивкою. Высился и сиял медью пузатый самовар, вычищенный, как учила бабушка Арина, ягодами бузины. В короне его уютно разместился заварной чайник, весело разрисованный петушками; от него исходил густой и пряный запах распаренных листьев смородины. Рядом лежала записка, написанная торопливою рукою матери. Она писала: «Милый сынок, будить к заутрене не стали, земля мокрая, пахать рано. Ешь картошку с мясом, она в чугунке. В печи – молоко и пироги с вареньем. Я с дочурками пасу коров. На закате солнца все соберемся. Корм для скотины я замесила. Ни о чем себя не тревожь, копи силы для поездки на учение в Тулу». Записка была необычная. Невольно тревожила волнение. В каждом слове затаенно и гибельно слышался крик материнской любви! И крик траура с погоста! Словно она по молитве, от Бога, увидела его смерть, его могилу, услышав в грозу печальные крики птиц в поднебесье, птиц-горевестниц. Странно, странно! Откуда с такою невыразимою болью разбудилась ее тоска о сыне? Откуда могла возникнуть такая нежность и такая ласковость в ее записке? И такая обреченность? Он любит мать, чувствует каждое движение ее сердца, ее ревнивую, требовательную и жертвенную любовь.
Но теперь откуда все?
Покушав, юноша вышел на крыльцо. И долго любовался земною красотою. Дождик еще разбрасывал жемчужную россыпь. Ветер, нагулявшись вволю за ночь, был ленив и неусерден, с трудом растаскивал громаду туч, но вдали уже голубело небо. Лучи солнца светло и радостно освещали дочиста вымытые верхо-острые крыши домов, помолодевшую землю, необозримые поля с зеленым разливом колосьев, бегущую речку, по берегам которой росли грустные, молчаливые ивы, живые, веселые березы, а на взгорье неунывающие, гордые неиссякаемою любовью к жизни – царица-крапива, крепыши-лопухи, по-петушиному задиристый репейник. Сколько их не выкашивала звонкая коса, не вымораживала зима, они, едва растает снег, схлынет половодьем, вновь, требовательно, поднимаются по взгорьям рощицами.
В бурьяне пела овсянка. Не во славу ли их завидного жизнелюбия?
Жизнь после грозы преображалась. Над рекою поднялась радуга. И весь мир царственно покрасивел. Дождь, солнце, радуга в одночасье ─ классическое творение природы. Лучше ею ничего не создано. Эта чарующая, заманчивая, целомудренная власть красоты будет мучить человеческое сердце вечно. В небе зависли жаворонки, закружились с переливчатым свистом стрижи, то игриво взвиваясь к облакам, то пугающе низко припадая к земле. Над полем цепко парил ястреб-конюк, высматривая храброго зайчонка, покинувшего лес поживиться плодами колосьев.
Из вдовьей избы вышла красавица Анюта в ситцевом платье, красной косынке, с достоинством спустилась к реке, неся на коромысле ведра-кадушки с выстиранным бельем. Ступив на камень, подоткнула подол, соблазнительно обнажила полные ноги, стала наотмашь, как играя, бить вальком по расстеленной полотняной простыне.
Земля нагрелась, и с луга пряно пахло медуницею, медовым сеном, с огорода ветер доносил горьковатый запах полыни и конопли.
Александр, вволю насмотревшись, присел на крылечко. Как все же прекрасен мир, если научился любить его, чувствовать красоту. Она и в радуге, и в капле дождя, что по печали опадает с куста малины, и в колосе ржи, и в летящей паутине, и даже в единственно солнечной соломинке из стога. Прикоснешься сердцем, и сладко-сладко тревожится в тебе человеческое.
Юноша жил в дарованном мире красоты. И даже отдаленно не мог представить себе, что по Его Земле уже катила в диком, варварском безумии колесница бога войны Ареса, где в страшном-престрашном разгуле рвали «мессершмиты-крестоносцы» на траурные ленты голубое небо Руси! В разрыве бомб, дыму гибли города в пожарище, благословенные поля с рожью, где колосья мучительно и безвинно изгибались в прощальном поклоне в подбегающем пламени, кровью окрашивались реки, а над исконною, праведною Русью в страшной траурной печали до неба стоял надрывный плач женщин и детей, кого убивали и гнали в рабство!
Еще мгновение и заплачет вдова среди русского поля, одетая во все черное, вся поседевшая за одну горькую ночь.
Еще мгновение и с горем, невыносимою тоскою сползет по косяку двери в крестьянской избе Матерь Человеческая ─ с похоронкою в руке, последнею весточкою от сына.
Черная рать Адольфа Гитлера неумолимо шла завоевателем по славянской земле, засучив рукава, прижав к животу автоматы, безжалостно сея вокруг смерть, и пьяно-безумными голосами распевали песню Хорста Весселя. Смысл ее был по-разбойничьи прост и варварски гениален: убей славянина, он низшая раса, мы господа мира! Нет прекраснее зрелища, как видеть врага с мечом в сердце, его глаза, наполненные слезами и как безудержно, радостно льется кровь из его растревоженных ран.
Истребляй, истребляй славянскую расу!
Мы есть безжалостные потомки гуннов царя Аттилы, рыцарей-крестоносцев германского императора Священной Римской империи! Мы пришли не только завоевать славянские земли, мы пришли убивать, убивать!
Вся эта суровая правда еще не раз в печали отревожит сердце
славянина-русса Александра Башкина.
IV
Трава еще не просохла, косить было рано, и Александр достал из отцовского ящика шило, суровые нитки, застывшую смолу и стал с усердием сапожника чинить латаные-перелатаные ботинки, какие развалились, а надо было ехать на семинар в Тулу. Работая, слушал, как сладостно пересвистываются иволги, спрятанные в листьях березы. Изредка посматривал, как важно разгуливал петух, распустив роскошно-малиновый хвост; отыскав зерно или удачно изловив червя, кто не ко времени выглянул с любопытством в мир, гостеприимно сзывал на пир свой гарем ─ неотразимо суетливых, быстрых на бег кур.
Юноша нечаянно залюбовался, увидев, как со стороны Дьяконова по старинному большаку, горделиво и осанисто неслись вороные, запряженные в дрожки; их сильно раскачивало, вышибало из колеи, опасно заносило на каждом повороте, и чуть было не опрокидывало в поле, где колосились овсы. Но хозяин все гнал и гнал лошадей, ударяя кнутом, взнуздывая вожжами. Юноша встревожился: «Не пожар ли где? Так только от несчастья мчат!»
У избы, где жили Башкины, дрожки остановились. С кожаного сиденья легко спрыгнул Михаил Осипович Доронин, председатель соседнего колхоза, друг отца и семьи. С лица суховатый, стройный, всегда одетый чисто и опрятно, собранный, он вызывал невольное уважение. Но на этот раз был необыкновенно встревожен.
Торопливо поздоровавшись за руку, спросил:
─ Мать дома?
─ На пастбище, коров пасет.
─ Пусть вечером придет в клуб. Надо сообща погутарить о сдаче излишков хлеба и мяса. Война, Шура. Война! В двенадцать часов будут передавать по радио правительственное сообщение. Выступит Молотов. ─ Глаза его стали печальными. ─ Как узнал, смертельная тоска взяла. Даже выпил. От века не пил, и не сдержался. Обожгло ощущение: призовут. И погибну! Не себя жалко. Жену Евдокию. И дочь Капитолину. Чего ей? Тринадцать лет! Как станут жить, получив похоронку?
Он неожиданно, с тоскою ударил ладонью о ладонь, и повел хоровод около жердяной изгороди, разгоняя неисправимо суетливых кур, грузно гуляющих уток, разбрызгивая хромовыми сапогами дождевые лужицы, подминая лопухи и крапиву с ожерельями росы. От его пляски веяло страхом, жутью. Словно он на осиротевшей земле один на один с Вечностью последним из землян отплясывал танец смерти.
С подсвистом вывел:
Эх, Москва, моя Москва,
золотые маковки.
Покатилась голова
коршунам на лакомки.
Девочку Капиталину юноша знал, она водила дружбу с его сестрами Ниною и Аннушкою, и часто являлась в гости. Он любил ее. Ее лик принцессы-россиянки он пронесет через все битвы. Вернувшись, назовет ее женою.
В двенадцать часов дня 22 июня вся деревня собралась у радио. Вместе со всеми, внимательно и с тревогою слушал Александр Башкин чеканные слова Вячеслава Михайловича Молотова. Он строго и с печалью говорил о вероломном нападении немецко-фашистских войск на Советский Союз, гневно осуждал Гитлера, призвал народ к единству, без промедления вступать в смертельную схватку с врагом.
Известие потрясло Александра. Войну ждали, чувствовали исподволь. Суровыми и собранными ходили пряхинские мужики. Молчаливо доставали вышитые кисеты с крутым самосадом, в раздумье закручивали цигарки, сладостно затягивались, тревожно начинали обсуждать житие-бытие.
─ Как думаешь, Елизарыч, зайдет немец?
─ Летось заявится, ─ без задумки отвечал самый мудрый мужик на деревне Илья Елизарович Меньшиков.– Земля наша привечает, неслыханные богатства. Немец и империю создал для разбоя. Как не порадует? Святотатственно живет, без Христа! Александр, сын Ярослава Мудрого, свирепо побил рогатого крестоносца на Чудском озере за Русь! Долго Гансы раны зализывали. Похоже, отлежались. Зазвенели мечами! Пока чудище рогатиною не придавишь, немец долго будет ходить на Русь, лить кровь, сеять смерть.
Мужики задумчиво, по скорби раскуривали цигарки. Тревогою горели маленькие костерки в ночи.
Реже на деревне стали гулять свадьбы, и еще реже с забубенною веселостью разъезжали по дворам хмельные сваты. Россиянки, собираясь соборно на девичники, перестали петь удалые песни. Кажется, не так звонко и удало играла по вечерам в березовой рощице у реки тульская гармонь Алексея Рогалина, хотя нарядные девицы-красавицы и забойные вдовы танцевали кадриль и русского с прежним задором, весело размахивая косынками, громко и пронзительно пели частушки.
Но отчаяние жило.
Жило ожидание грозы. И все же война пришла неожиданно и словно рассекла отлаженную жизнь надвое ударом меча!
Мир добра и красоты опал.
Земля качнулась.
Что делать, как быть, Александр Башкин уже знал. Конечно, он должен быть на острие, на разломе. А где еще? Только там, где бомбят его русские города, льется кровь, где по его земле грохочут гусеницами танки с черными крестами, щедро раздаривая россиянам страдание и смерть, превращая пашни и пахаря в могильные камни, где плач и горестный стон женщин стоят в печали до неба. Где же еще? Разве есть выбор? Но возьмут ли? Он еще молод. Восемнадцать лет. Возраст непризывной. Значит, он пойдет добровольцем!
В избе было душно. Он выключил радио и вышел в сад, прошел напрямую по зеленой конопле, которая обдала его горьковато-пряным запахом, к любимой яблоне в дальнем углу у жердяной ограды. И прислонился к ее ветвям лицом, стремясь унять жестокие стуки сердца, до боли горящие щеки. Рядом взбалмошно закудахтала курица, испуганно выбежав из кустов малины, взлетела на жердь, спрыгнула и понеслась, раскидывая крылья, по околице на большак. Но Александр уже ничего не слышал вокруг. Он жил войною, своими мыслями. И, прежде всего, подумал о матери. Только теперь он в полной мере осознал, насколько она мудра, насколько чутко ее сердце, осознал ее боль и тревогу, ее затаенный мученический крик к сыну. Она первая, если не в России, то в Пряхине своим провидческим зрением увидела огненно-грозовое таинство, идущее, крутящееся в диком, гибельном вихре на краю Русской земли, и поняла: началась война. Война – это смерть. Это бесконечные могилы с крестами, звездами на острие надгробий и обелисков и просто безо всего. И сын ее, будет ли убит на безумно-жестокой битве, будет ли оскорблен смертью или не будет, но сердце матери само по себе вздрогнуло в страхе, наполнилось тоскою и страданием. Отсюда она услышала стоны птиц, испуганно взлетающих в поднебесье из горящей ржи с обгоревшими крыльями, от гнезд детей, раздавленных гусеницами танков. Отсюда в ее записке, оставленной на столе, и была слышна ее затаенная, мучительная любовь к сыну.
Разлука может согнуть ее.
Тоска убить.
Как же быть, мама?
Пошлешь ли сына на смерть, на битву с врагом, что посягнул на Русь святую? Станешь ли упорствовать, если сам проявит желание идти на фронт, не дожидаясь своего времени? Наверное, пошлет! Мать строга, но справедлива. Повелительно несет в себе совесть и разумность. За ум ее зовут Марфа Посадница. Матерь не может не осмыслить: кто еще отправится защищать Русскую землю, если не ее сын? Только он, Александр! Его друг Леонид Ульянов, его приятели Сережа Елизаров, Михаил Меньшиков, Николай Копылов. Те, кто по чести любят Отечество, свою землю, саму жизнь.
Прощаясь, она прошепчет молитву. И с чистым, гордым сердцем, с непорочно-светлыми надеждами, как матерь России, благословит его на битву, осенив крестным знамением. Но как потом сама? Не упадет ли распятьем на землю от разрыва сердца? Не обратится ли в черную птицу, сгорев, без воскресения, от небесного огня, зажав в себе и мучительный крик, и мучительный стон в страдании по сыну? Не опечалит ли своею смертью его и русскую землю? Не окажется ли у могилы раньше, чем он?
Мать велика в печали, в жертвенной красоте души. В своей обреченности. Ее жертвенная, целомудренная тоска по сыну беспредельна, не поддается осмыслению. И может вознести матерь на погост, на Голгофу.
Он, несомненно, несомненно, не осмелится бросить вызов матери, не осмелится, без ее благословения, разогнать краснозвездную тачанку на фронт! Он, несомненно, не Пилат матери! И не сможет быть Пилатом! Даже по мысли, по чувству, даже в таинстве! Он и матерь это едино. Он очень любит матерь Человеческую.
Но и сама Мария Михайловна не даст себя в обиду! Она строга, повелительно строга, если насилуют ее волю, разрушают отлаженный миропорядок в душе. Земля есть молитва дисциплине! И жизнь, и человек есть тоже молитва дисциплине! Только суетность живет в Короне Сатаны, где может рухнуть все, и даже Отечество, и даже мироздание, обольстись ее свободою! То есть, моли, не моли, а стоит сыну сбежать добровольцем, на ратное поле, и не надо размышлять, ─ в мгновение матерь отречется от сына! В мгновение изгонит из сердца, отчего дома! Она все может! Она Матерь Человеческая! И любит Александра! Любовь и ненависть ─ до смерти неразлучные родные сестры.
И в то же время, как оставить Россию в беде? В тоске и боли надорвется сердце!
Но как разлуку обернуть в добро?
Печаль в радость?
Как, прощаясь, оградить мать от страха и горя?
Не принести гибельную боль?
Расставание может быть последним. Не на праздник Ивана Купала отправляется с девушками за околицу, жечь костры, где по реке Мордвес поплывут, покачиваясь на волне, ромашковые венки любви, в поиске жениха, а отправляется на битву, под пули, под венки скорби, какие могут положить на его братскую могилу.
Как быть? Скажите, Люди?
Александр слышал в себе Россию, ее печаль, ее горе, ее боль, ее смерть.
Александр слышал в себе и матерь Человеческую. Ее боль. Ее страдание. Ее смерть.
Пришла ночь. Но и ночью не было покоя. Бесконечно тревожили мучительные раздумья6 писать заявление в военкомат, дабы отправили добровольцем на фронт? Или обождать? Оставить мать сиротою? С бедою наедине? Без правды его возвращения? В петле отчаяния? Или не оставить? Разрывать родственную связь? Или дождаться благословения?
Он не выдержал, поднялся с постели и стал в раздумье ходить по горнице, боясь наступить на скрипучую половицу. Иван отодвинул занавеску на печи, с раздражением выговорил:
─ Не дом, а замок с бродячими призраками! Вчерась мать всю ночь ходила, молилась, спать не давала, теперь Шурка. Очумели вы? Я на вырубке горбатился, дров три воза доставил! Имею я право отдохнуть?
─ Замолчи, басурман! ─ повелительно остановила его Мария Михайловна. ─ Не видишь, мучается человек? Каждым нервом! Развоевался, воевода.
Александр не пожелал слушать перебранку, вышел на крыльцо. И прикрыл ладонями лицо; было горько.
В избе возникла тишина. В темноте, в свете одинокой свечи она казалась пугающе таинственною, бесконечно тревожною.
Мария Михайловна первою вскрыла свою скорбь:
─ Шурка завтрева на фронт уходит.
─ Какой ему фронт? Одумайся! Он еще годами не вызрел.
─ Он сердцем вызрел. И любит Отечество. Не возьмут, сам сбежит. Никого не послушает. Он бунтарь чище, чем ты. И упрямства не занимать. Упрям, как святой старец Аввакум. Слышал про такого мученика за веру? Нет? Значимо, не надо, раз Господь знанием не сподобил.
Матерь накинула на плечи жакетку и вышла через узкие сени на крыльцо к сыну. Поежившись от прохлады, тихо спросила:
─ Ну, говори, о чем печалишься, почему не спишь?
─ Не спится, мама, ─ уклонился от правды Александр.
─ Почему не спится? ─ потребовала ее обнажить Мария Михайловна.
─ Душно в избе.
Мать внимательно посмотрела:
─ Смерти ищешь?
─ С чего взяла?
─ По глазам вижу. Глаза у тебя добрые и умные, как у отца. И одинаково стыдливые, когда лгут.
─ Война опустилась саваном, мама. Враг топчет мою Русь. Вижу кресты и кресты. Вот и не спится,– честно признался сын.
─ Ближе к правде, Шура, ─ задумчиво покивала головою женщина. ─ О фронте думаешь? Своеручно к погибели себя хочешь приговорить?
─ Почему к погибели?
─ Знаю, что судачу! Не перечь, ─ в гневе потребовала матерь. ─ Оставь свои задумки. Уйдешь раньше времени, добровольцем, сразит пуля. Я вижу! Я через время твою жизнь и смерть вижу! Через тьму и пространство! Я вижу ту пулю в огненном зареве, какое ласкает небо, ─ и как летит и как сразит тебя. Наповал! И о матери на прощание не вспомнишь. Дождешься срока, призовут по чести. Все битвы пройдешь невредимым. Разумеешь о чем гутарю?
Юноша с усилием ответил:
─ Разумею, мама.
─ Вот так, по покою, и странствуй мыслями. Сам в безвременье соберешься, не пущу! Такова моя материнская воля! Ослушаешься ее, сбежишь, в Пряхино не возвращайся. Не признаю как сына! И как воина Руси! Блуди, где хочешь! Угодишь в огонь, в могилу, туда, значимо, и дорога! Вы, молодые, как звери, смерти не чувствуете. Я матерь Человеческая, я ее чувствую, чувствую! Ты мой плод. Засохла яблонька, отпал и плод. Вникаешь? Ты не просто взял и ушел на фронт. Ты вылетел птицею. Моим сердцем. Я осталась одна, в пустоте. В сиротливости. Ты стал моим сердцем! Забрал его! И улетел! Тебя подбили выстрелом! Упала и я! На твою могилу! Христовым распятьем, в стоне и крике. Так что оставь удаль забубенную. Еще навоюешься, война будет долгая.
─ Откуда знаешь? ─ с надеждою поинтересовался Александр.
─ Я все знаю, сын. Нет ничего умнее, чем материнское сердце, ибо матерь имеет душевную связь с богами земли и неба. Почему и слышит праздник жизни, праздник смерти. Стоит помолиться в терпении, и мне является правда земного бытия.
Помнишь, мы с дочками коров пасли на лугу? Так вот, огляделась я вокруг и увидела, как в зелени купаются березы, поют овсянки, как любо живет муравейник, и суетливые, трудолюбивые жители его тянут то хворостинку, то мушку в свое святилище. И откровенно порадовалась: все в мире живет в ладу и согласии, один человек в размирье. И кто толкнул взглянуть на небо. Прямо в сердце толкнул. И увидела там, где было солнце, камень из пламени. И пошел он, покатил грозно по небу, рассеивая, раскидывая вокруг себя с дьявольским упрямством огненно-сверкающий свет. Долго и пристально смотрела я вслед огненному колесу-камню, все ждала, когда истает во мгле. Не истаял! Зашел в лес и там сгорел, озарив на прощание пламенем всю землю, как окрасив ее кровью. И птицы несусветно застонали-заплакали в небе. И возник человеческий плач над землею. До неба стоял плач! Значимо, биться русские воины будут долго. Так известили землю ангелы-хранители, радеющие за Русь. Не сами по себе, не от земного чуда ─ от молитвы Христу! Я всю ночь у иконы Господа просила поведать правду.
Мария Михайловна поежилась от холодного дуновения ветра, запахнулась в жакетку
─ Верь, успеешь еще ружье на плечо навесить. Вызреешь годами, и пойдешь. Меньше будет боли. Ослушаешься, не осилишь волю и совесть Матери Человеческой, как держательницы мира, станешь по вольнице танцевать под дудочку Сатаны, великими печалями и болью насытишь сердце. Повелительно великими печалями и болью! Весь мир примет от тебя отречение! Тоска и скорбь сожгут сердце!
Будешь ходить по земле в Петле Черного Рока, Шура! До горького, страшного крика ощутишь сыновнюю сиротливость! И земную сиротливость! И материнское проклятье. Траурные колокола боли и печали будут лютою звонницею мучить всю жизнь, Шура! До могилы, до погоста станешь проклинать себя, что пошел на фронт вопреки материнскому слову. Нельзя разрушать в себе миропорядок! Нельзя разрушать миропорядок отцов! Нельзя разрушать вольницею родство с Русью! Нельзя жить там, где гуляет Сатана в Короне, там во все времена шествуют Змеями ─ распад и разлом, и Души Человека, и Души Земли, и Души Мироздания!
Она внимательно посмотрела:
─ Вникаешь, о чем гутарю+? От Бога правда! От неба! Была бы еще жизнь, мог бы проверить Его правду! И мою! Все бы сошлось, Шура, один к одному! Так и свершится, если наказ матери порушишь!
Матерь провидица, живет по мудрости. Возражать было бессмысленно. Часто сходилось так, как предсказывала.
Но сын возразил:
─Ты, мама, знатная кудесница! Я принимаю твои печали. Но твоя ревнивая любовь может свести с ума.
Мария Михайловна нахмурилась:
─ Значимо, не вник в вещее суждение? Зазря я с сыном на порожке судачила?
Александр обнял ее. И тихо подумал: в тревожном ли пророчестве дело? Гораздо серьезнее не его смерть, не его обещанные дьявольские были, а скорбь матери.
─ Я попробую, мама, ─ смиренно произнес сын.
─ Что попробуешь?
─ Правильно понять твою печаль и мудрость.
─ Зачем глаза прячешь? Стыдно, что лукавишь? Кого обмануть хочешь? Меня? Себя?
─ Себя, мама, ─ задумчиво отозвался юноша.
Мария Михайловна вошла в гнев:
─ Значимо, не покоришься воле? Не расколосился еще разумом? Не вошел в мою печаль-тревогу? По-своему решил поступить? Смотри, прокляну. Отрекусь!
Александр поцеловал ее в щеку, с любовью прижал к себе:
─ На сеновале прилягу. Верно, душно в избе.
Матерь холодно и пытливо посмотрела. В ее глазах метелью загуляли, заголосили страхи, словно сын уже уходил не на повети, а на фронт! Она испытала боль и даже попыталась задержать его, но вскоре подумала, пусть побудет в одиночестве. Скорее осмыслит вещее слово матери, укротит, усмирит себя.
Александр приставил к стене лестницу, поднялся на чердак.
Здесь лежало сухое сено. Он снял с гвоздя фуфайку, постелил на ее и лег, заложив руки за голову. В щель крыши светил месяц, свет его был холоден. Но созвездие Ориона, чудесная звезда Сириус, никогда не покидающие Пряхино, саму Русь, светили с нежностью, несли душе доброе раздумье, успокоенность. Ночь была бестревожная. В конюшне мирно жевали овес лошади Левитан и Бубенчик. Из свиного закутка изредка с ветром доносились приятные сонные свиные всхлипы, солоноватые запахи навоза. В углу без устали верещал кузнечик. Тут же был куриный насест. Но кур были только избранные, самые смелые. На высоту, в окаянную темь, на ночлег не каждая птица рискнет взлететь. Увидев незваного человека, куры всполошились, испуганно, со сна закудахтали, но гость ничем не грозил, не гнал, и они успокоились, спрятали голову под крыло, уснули.
V
Александр же уснуть не мог. Вспомнился любимый дедушка по матери Михаил Захарович Вдовина, в свое время был он первым богачом, вольнодумцем и книгочеем на деревне Пряхино, чтил старину и историю России. Шура еще мальчиком навещал его. Благие были вечера. Обычно встречались по субботам, когда хозяин дома возвращался из бани, щедро неся душевную добрость, запахи березового веника, клубничного мыла, крепкого табака.
Мальчик поджидал его, робко, стеснительно присев на сундук. Увидев внука, он в радости брал его в охапку, несколько раз подкидывал к потолку. Держал на руках и крепко целовал в губы, щекоча окладистою, распаренною бородою.
─ Говоришь, заждался? Извини, братец. Ну, стрекочи к столу!
На длинном столе, накрытом белою плотною скатертью с бахромою, уже стояли самовар, причудливая бутыль с вином, неисчислимое кушанье. Михаил Захарович почтительно угощал внука конфетами, пшеничными пирогами с вареньем. Он тоже сердцем привязался к мальчику, и не только за родственную кровь. Ему нравилось, что Шура рос любопытным, не по возрасту серьезным. Умел внимательно слушать чтение книг: «Королевич Бова», «Еруслан Лазаревич», «Волшебный рог Оберона». Мог по красоте, по чувству сопереживать рыцарю, кто с мечом в руке отважно, жертвенно защищал честь и свободу Отечества!
Сам Михаил Захарович был сыном крепостного крестьянина, и был от Бога наделен талантом пахаря, как Микула Селянинович, кто почитался на Руси мифическим богом Плуга и Хлебного Колоса; он знатно пахал и сеял, а со временем вошли в соборность дети, тоже от зари до зари знатно пахали и сеяли. Зерно баржами возили на продажу, на ярмарку в Нижний Новгород, появилась копеечка, появился достаток.
На деревне его почитали как родовитого великоросса. Сложения плотного, грудь крутая, медвежья, руки крепкие, сильные, без усилия гнули подкову. Во всем облике жила сила Ильи Муромца. По виду суров и строг, но доброту нес в себе необыкновенную, смеялся от души, верил в Бога, курил трубку из табака-самосада, читал по-славянски. Советская власть любовью не изошла к великому пахарю земли Русской, гнала на погост, на Голгофу, но ему удалось избежать воли Пилата и казни на распятье, он выжил, Михаил Вдовин прожил девяносто шесть лет.
Михаил Захарович уже знал, зачем пришел внук. Выпив после бани стакан водки, закусив курицею, он пододвигал к себе чашку с крепким чаем, начинал общение:
─ Ну, внучек, скажи, кого ты больше любишь?
─ Лошадей, деда.
─ Знаешь почему? Твои далекие предки были кочевники! Интересно тебе знать, на какой земле живешь, кто твой народ? Откуда он? Чем занимался тысячи и тысячи лет?
─ Конечно, деда.
─ Похвально, Шура. Что ж, слушай! И он начинал сказ о Руси великой.
─ Предки твои, внучек, с вековых времен населяли привольные степи между Черным морем и Днепром. Тысячи и тысячи лет вели кочевую жизнь, с неистово загадочным упрямством передвигались табором от стойбища к стойбищу и в жару, и в холодную осеннюю ночь, и в снежные ветровые бури, оглашая целомудренную тишину бесконечного пространства табунным топотом коней, тяжелым скрипом тележных колес, безумолчным мычанием коров. Жили в кибитке, родовыми общинами. Вокруг стойбища распахивали землю, растили хлеб, на крутоярах пасли скот, охотились с копьем на зверя и птицу. Молились богу Перуну, он же извещал вождя, богатство на исходе, зверь на излете, пора менять стоянку. И скитальцы-кочевники Руси шли дальше в поиске сада Эдем.
В то древнее, глубинное время кочевых племен в степи было тьма-тьмущая, были и знатные, как скифы, хазары. Все бились, как жертвенники-гладиаторы Римского Колизея, не на жизнь, а на смерть. Победители не знали жалости, с варварскою жестокостью воину-пленнику слепили каленым железом глаза, живьем закапывали в землю, в бурлящие реки бросали детей, без стыда насиловали женщин. Ограбленные кибитки и городища сжигали. Сильного воина-пленника угоняли в рабство, следом гнали покорные табуны лошадей.
Мальчик слушает внимательно. В душе просыпается жалость. Он в любопытстве спрашивает:
─ И мы так жили?
─ В смысле?
─ Как разбойники?
─ Нет, внучек. Древняя Русь не жила грабежами и насилием. Мы не были разбойниками! Мы были пахари, и плугом расширяли русские пространства! Мечом мы только защищали свою землю.
Конечно, мы тоже были варварами, жили по диким законам: если умирал вождь, убивали его жен и наложниц, веровали в таинственную связь человека с природою, поклонялись языческим идолам: Даждьбогу, богу Солнца,
Перуну, богу грозы,
Велесу, богу скота,
Берегине, богине земли и плодородия, а в засушье безжалостно, под костры, неурожайные времена приносили им в жертву самую красивую и невинную девушку-россиянку. Несли ее в саване, и тут же жгли костры, водили устрашающие хороводы
И все же мы были необычным племенем, жили в нимбе доброты и милосердия, отвергали вероломство в битве с врагом, лютую бесчеловечность к пленному, не обращали в раба, чем до изумления удивляли цивилизованный мир. И даже дружбу водили со скифами; наши россиянки были принцессами Земного Царствия, беловолосые, голубоглазые, с шелковистыми косами! Скифы за жену россиянку давали табун лошадей!
Наши предки любили волю, свободу, резвого коня, были охочи до пиров и игрищ. Веками вбирали мудрость и правду, желая осмыслить себя как народ. Стремились к бессмертию, пытались создать великую державу, но воинственные племена разрушали благие намерения. Руссам приходилось все дальше уходить от Черного моря, от Дикого поля, в густые леса, в недосягаемость. И вскоре, по Воле Провидения, по берегам рек Днепра и Роси, Русь обрела родину, свою государственность. Мастеровые возвели города-крепости: златоглавый Киев, Суздаль, Ярославль, Полоцк, Новгород. Но мира не получилось.
Михаил Захарович вдумчиво раскурил трубку:
─ Мы с тобою, внучек, битвы за Русь уже обсказывали. Ты какого князя полюбил? Игоря Святославовича? Или Божу?
─ Вожу, деда!
─ Еще про него ведать?
─ Он истинный русс!
─ Вижу, по жизни атаманом будешь.
─ Почему?
─ К былинным людям душа тянется.
─ Он из легенды?
─ Из правды. Как ты. Как я. Он самая-самая правда Руси! И ты можешь быть гордою правдою Руси, как Божа, и остаться в памяти народа.
─ Я? ─ встрепенулся мальчик.
─ Вполне, внучек, ─ благодушно отозвался Михаил Захарович. ─ Тебе уже девять лет, подрастешь, и тоже можешь выйти с мечом на свою Куликовскую битву, защищать Русь, как князь Божа. Твое Время, Время Воина, может быть, уже и зреет там, где Сатана изыскивает Поле Битвы с Русью.
И нет ничего удивительного, внучек. Русь и руссы только осели родовою общиною на реке Россь, еще не успели выжечь лес и распахать землю, выкопать защитные рвы, выстроить бревенчатые жилища с круглыми оконцами, крепость с Кремлем и высокими башнями, огородить частоколом, как пошли-покатили жестокие битвы за свободу Отечества! Кто только не шел на Русскую Землю, не жег ее, не грабил, не топтал в злобе копытами коней, не пытался поработить. Шли битвы с половцами, печенегами, иудами-хазарами, скифами, черными клобуками, викингами из Швеции, и все желали уничтожить Русь, ограбить, а народ угнать в рабство! Разобраться, чем мешали? Ничем! Пожелали жить, как люди, по совести и справедливости. Плугом расширять земли, а не мечом разбойника.
Веками, веками пришлось копить силу меча!
И не зря, не зря собирали силу меча. В четвертом веке на Русь напали готы, германские племена с королем Германарихом. На площади Киева с особою тревожностью затрубили кликуны князя в большие турьи рога, сзывая воинов со всех славянских земель. Воинственные готы вели битву за Мировую Корону, и уже покорили многие племена. Тревожили набегами и Священную Римскую империю! Закон разбоя суров, не выстоял, не защитил себя, гибнет твое государство, а ты становишься рабом. Теперь готы пришли завоевать Державу Руссов! И уже сеяли вокруг себя разорение и смерть. Выбора не было! Или руссы отстоят себя и Русь в битве, сохранят свои поля и леса, реки и озера, свою державу, продолжат жизнь в бессмертие или станут рабами!
Народ руссов вполне мог исчезнуть как народ!
Исчезнуть на Голгофе, на распятье, без воскресения!
И вскоре на святое поле битвы с готами-Пилатами двинулась Русь былинная, ратная ─ дружины полян, древлян. Александр уже слышал о битве с германскими завоевателями. И живо представлял себе, как по берегу Росси, по лесным тропам, по степи, вздымая пыль, гордо шествуют воинственные рати. Впереди конного войска на резвом скакуне едет князь под голубым знаменем, на котором вышиты жемчугом скрещенные пики, деревянный однорогий плуг, солнце над Россью. Следом строго вышагивает пешее воинство с воеводами, и бывалые бородатые ратники, и совсем еще юноши. Воины вышагивают, щит к щиту, выставив вперед копья, за ними пращники и лучники, остальные вооружены топорами, мечами.
Сеча с воинами короля Германии Германарихом на реке Эрак была лютою, кровавою. Сшиблись в битве рать с ратью, тьма с тьмою. Досыта благословилась родная земля смертями, слезами и кровью. Тысячи русов, бесстрашных ратоборцев, сложили головы. И долго еще с берегов Днепра, Росси и Эрак грозовые ливни будут смывать в бурно текущие воды человеческую кровь, а весеннее половодье вымывать на желтые пески белые кости, разрубленные мечами черепа, сломанные копья, пробитые ржавые доспехи, а белокрылые чайки тосковать над реками по павшим воинам.
Не сумела отбиться ратная Держава Руссов. На столетие в скорби растянется сеча с германскими завоевателями. Безжалостно они станут жечь и грабить Русскую землю. Много еще Руссов погибнет под стрелами и копытами лошадей. Во всю покоренную державу печалью возрастут курганы, курганы, курганы, как милосердные и бессмертные гробницы-мавзолеи! И наступит время, когда народ руссов окажется на краю могилы, но не выронит из рук меча и щита, будет жертвенно биться за Русь и на краю могилы.
И выстоит!
Не упали во Вселенную погасшими звездами!
В 375 году восточные славяне выбирают на народном вече князем красавца-воина Божу. Перед обессиленным, опечаленным народом он поклялся на оружии Перуном и Русью: вернуть все земли, завоеванные готами. Он и повел победоносные сражения с завоевателями. На то время держатель короны Германарих почил, королем стал его внук Амал Винитарий.
Божа и воины-русы бились с готами храбро. Люто и храбро бились на Днепре, на Дону, на реке Эрак ─ и дрогнул враг. Побежал с поля битвы, и гнали готов во всю славянскую землю, вдоль берега Понтийского моря. Но битвы еще шли. И был пленен Божа вместе с сыновьями.
Король германского племени повелел немедленно доставить храбреца к шатру. И долго рассматривал его. Он уже знал: язычники-руссы сражаются за свою землю не на жизнь, а на смерть. Но такого отважного воина княжеского рода, который с сыновьями и малою дружиною обращал бы в бегство его бессмертные легионы, видел впервые.
Князь Божа статен, широкоплеч, густые брови, синие глаза руса, гордо-красивая борода, длинные усы свисают до груди. Голова острижена, оставлен только локон. В ухе золотая серьга с камнем сапфиром. Одет в синее платно, отороченное соболиным мехом, с красным корзно на плече. Княжеский шелом украшен самоцветами. На поясе сиротливо висят ножны. Меч вынут. И передан королю. На землю брошен щит, лежит одиноко, сиротливо, и, кажется, в живой печали. Князь изранен, кровь сочится сквозь одежду, раны болят, но боли не слышит. Плен ─ самое страшное наказание. Он стоит в горе и стыдливости, глаза обращены долу. Сыновья рядом, они тоже изранены, истекают кровью.
Король Амар Винитар не тревожит воина. Все еще любуется им, и несет свою думу. У роскошного шатра стоят готы-всадники в шлемах: безжалостные, хмурые, утомленные битвами с дикарями-русами. И тоже рассматривают князя, невольно сжимая с силою эфесы сабель. В тишине слышно, как в небе звенят жаворонки, в траве стрекочут кузнечики, как течет между каменными берегами Россь.
─ Ты бился отважно, княже, ─ льстиво говорит король. ─ Но против меня не выстоять твоему народу. Русская земля исчезнет! Каждого мужа-воина предам мечу, россиянок уведу в рабство, на потеху Гераклам. Но я очарован твоею храбростью. Убивать воина от Бога несправедливо! Предлагаю жизнь, княже. И службу в моем бессмертном воинстве. Тебя ждут походы. Ты талантливый полководец, бесстрашный ратник. С тобою мы завоюем мир. Откажешься, ─ предам смерти. Меч вверю и сыновьям.
Шатер стоял на скалистом берегу Роси, откуда далеко была видна Русская земля. Князь Божа долго и влюблено смотрел на леса, долины, косогоры. И мысленно прощался с родиною. Не было в мире ничего милее его земли. Хотелось целовать каждый лист на березе, священном дереве, каждый камушек, что омывают прозрачные воды Роси. Все останется, а его не будет. Больно и печально!
Князь поднимает голову, презрительно смотрит на самозваного короля-пришельца:
─ Русскую землю тебе не сокрушить, ─ тихо и величественно произносит он, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. ─ Я первый в своем народе и гордо заявляю: никогда народ-светоносец не станет жить низкопоклонным холопом, и перед тобою, королем готов-находников, и перед остальными разбойниками, кто придет покорить Русь! И милость твоя королевская не нужна. Любой смерд на Руси знает: честь дороже жизни. Наша земля прекрасна! Мы засеваем ее хлебом, а не кровью. Вы пришли для насилия и грабежа. Пришли с мечом, а изыщите гибель. Народ руссов бессмертен, ибо от Бога!
Король мрачнеет, в гневе взмахивает платком. Волхвы вскидывают бубны, бьют в сухую натянутую кожу тихо, все быстрее, сильнее. Удары достигают сумасшедшей силы, грозою, скорбью гремят медные подвесные колокольчики. Встревожено ржут кони, запряженные в позолоченную колесницу короля. Чайки заполняют небесные выси неуемною тоскою. Палач, оскалив зубы, с грозным посвистом опускает меч. Голова князя Божа необычно легко, с глухим стуком, падает на любимую землю, окрашивая ее кровью. Застывшие глаза еще несут печаль, печаль прощания с жизнью и с Русью. С грустью выкатываются слезы, обретя завязь еще в живом сердце. Рядом падают на погост его сыновья, без крика и стона. Открытые глаза несут боль и величие гибели за Русь.
КАЗНЬ КНЯЗЯ БОЖИЯ
Михаил Захарович в раздумье, в трауре выпил, помянул князя Божу, тихо произнес:
─ Так умирали русы, внучек, не зная страха и ужаса, ибо знали, смерти не существует. Они бессмертны на Руси, как боги, как сама земля, само солнце.
─ Предсказание Божи сбылось?
─ Сбылось. Народ изгнал германских завоевателей! Русь, залитая кровью, взялась за рала. Пахарь соскучился по хлебному колосу, а кузнецы в Родне устали ковать мечи.
VI
Но только всколосились буйные хлеба, еще не успели Матери и Жены высушить слезы, пережить горе, Мужи воскресить себя от битв, воровски, под покровом ночи, нагрянули с Дуная гунны с царем Аттилою. И снова по печали обрушилась в провал Русская земля! И уже не раз, не раз в горестной тревоге на площади Киева зазывно затрубили княжьи кликуны в большие турьи рога. И витязи, надев шеломы и доспехи, вооружившись мечами, луками, копьями, шли на святилище помолиться языческим богам, где в свете кострищ, под неистовые удары в бубны жрецов и волхвов дико танцевали с застывшими ликами, угрожающе стучали мечами о щиты, ─ молили богов даровать победу. И уходили на битву, в просторы Дикого поля, высоко поднимая знамена, где были вышиты лики богов, бык, что тянул рал по пашне, петухи, они почитались как вещие птицы, растущая у Росси береза.
Михаил Захарович знатно покурил:
─ Не устал еще слушать?
Внук с мольбою посмотрел:
─ Почему, деда? Говори, говори! Отбились от гуннов царя Аттилы?
─ Отбились, внучек. Не позволили увести изначальную Русь в рабство с петлею на шее. И даже щегольнули мастерством: построили царю Аттиле древоделы и каменотесы дворец на Дунае невиданной красоты. Вся просвещенная Европа изумилась строительному искусству русов.
─ Дворец царю-завоевателю? Зачем?
─ Для замирения, внучек. Руссам бы строить города и дворцы. Заполнять земное пространство неземною красотою. Все они умели и имели! Земля великого народа раскинулась от Русского моря до Ледового моря, в лесах зверья водилось видимо-невидимо, реки благодатно переполнены рыбою. Пашни буйно вздымали хлеба. На лугу с богатым травостоем пасся скот. Собирали руду на берегу Роси, варили сталь. Кузнецы в Родно ковали булат, цари и императоры слали заказы на выделку красивого оружия.
Любили наши предки работать, любили и сытную осень. Особенно, когда земля и богиня Берегиня сторицею воздали за труд, до верха наполняли амбары зерном. По величию, по щедротам устраивали разгульные братчины. К обильному застолью выкатывали бочки с хмельным медом, удало пели и танцевали под гусли, с задором вели игрища. Необычно гордые и сильные, они поражали иноземцев простотою общения, невзыскательностью к быту. Ликом красивы, телом стройны, нравом незлобивы, ложью и коварством обделенные. Жили по правде, милостью к убогим. Чтили любовь, доброту, жертвенность, на чем, собственно, и держится Истинная Земная Жизнь.
Бог создал красивый народ! Но не дал ему благословенного покоя. Только отогнали гуннов Аттилы, нагрянули на Русь с Дикого поля коварные хазары, печенеги с ханом Родманом, половцы с князем Всеславом. Долго, очень долго еще будут грабить и опустошать Русь по-разбойничьи дикие степные варвары, которую отцы и деды собирали трудом великим и храбростью необыкновенною.
Все века разжигались над Русскою землею грозовые молнии, шли и шли битвы, бесчисленно вставали курганы, курганы, как горестные, неистощимые раны Земли Русской, где с превеликими почестями хоронили храброго воина, кто принял жертвенную смерть во славу Отечества. Все века руссы пели боевую и грустную песню:
Гей, с поля, с поля туча налетает,
То не черная туча, орда наступает.
Бросил рало ратай, меч вынимает,
Гей, да гей!
Русь превеликая держава, ибо ею изначально правили Великие правители и воины, князья Олег, Игорь, Святослав. И Рюрик был Великим русским воином и правителем Руси, именно русским воином, он внук Новгородского Великого князя Гостомысла!
И все же, свершилось страшное разорение. Горькую печаль принесут на Русскую землю татаро-монгольские орды под водительством хана Батыя. Она зальется кровью. И примет муки несказанные в огне пожарищ.
Ничего не останется от дивной Киевской Руси, ее великой старины. Повелитель Золотой Орды прикажет разграбить ее и сжечь. В страшные костры, которые взметнутся над Днепром, осядет и рухнет златоглавый Киев, со своими княжескими теремами на Горе, над Лыбедь-рекою, с Золотою палатою, где принимались вельможные послы сильных держав мира, где хранились знамена, мечи и доспехи древних русских князей. Не уцелеет и Десятинная церковь, где покоились в гробнице святые мощи великого князя Владимира, крестителя Руси.
Познают изуверскую силу огня города, роскошные боярские хоромы и односрубные дома простолюдинов, церкви и храмы, насыпные курганы с погребениями воинов и мирские кладбища с крестами. В огне пожарищ сгорит все, что наработали мастеровые Руси за столетия, не уцелеют даже летописи о великом народе. Под ржание коней, подгоняя копьями и мечами, по скорбной, крестной дороге погонят татарские орды в неволю тысячи и тысячи славян: плачущих женщин с младенцами у груди, красивых и милых, как с картин Рафаэля, принцесс– россиянок в разодранных платьях, гордых юношей, связанных ремнями, величавых старцев с суровыми ликами, с мольбою и проклятьями на устах.
Надолго осиротеет славянская земля! И долго, страшно долго будут кружить над нею в скорбной печали степные коршуны да дико разгульные зимние вьюги. И сурово, тревожно-молчаливо, словно сострадая безмерной беде, будет всходить далеко за Днепром красное солнце, лучами боли светоносно высвечивая одинокие, притихшие горы и песчаные отмели, луга и дубравы, где жила в великой славе мудрая, вольная и гордая древняя Русь, где жизнелюбивые плотники возводили в благословенной красоте дворцы, крепости и храмы, освящаемые святыми иконами, где стриженные под скобку бородачи-крестьяне, степенно помолившись пашне и плугу, по древнеславянскому обычаю, пахали землю и возносили колос в дар миру. Где по крутой тропе, под тревожные крики взлетающих птиц, ехал на битву с половцами верхом на лошади храбрейший русский князь Святослав впереди дружины, блистал доспехами, золотою серьгою в ухе, украшенной двумя жемчужинами с рубином. Где на привольном крутояре, в благодатном окружении берез, в разгульные братчины, русичи, силою и ликами, как Ильи Муромцы, с завидным, неизбывным безрассудством пили из турьих рогов в чеканной оправе хмельной мед, пели и веселились под сладкозвучные гусельные перезвоны, жгли костры на Ивана Купалу, а в русалочную седмицу россиянки водили хоровод, пели песни во славу Лады и Леля, покровителей любви. Бросали венки в быстротечные реки, загадывая о суженом. Играли свадьбы. Растили голубоглазых детей ─ воинов и пахарей. И жизнь казалась вечною, неразрушимою, неистощимою, как правда, сама земля, как звезды неба и боги неба.
Но земля разверзлась.
И наступила смерть. Страшная и неожиданная.
VII
Михаил Захарович долго курит и, щурясь от крепкого дыма, смотрит на внука: интересно ли, не переутомил ли память и сердце? Нет, все дивно. Он не безмятежен. В родственную плоть мальчика заложена любовь к Руси! Он сердцем вжился в ее беды, неизбежные тяжелые испытания. Неведомые далекие века волнуют его. Тот скорбный мир властвует в его таинстве. Последнее известие деда потрясло горем и печалью маленькую душу.
Он скорбно хмурит брови:
─ И что, Русь погибла?
─ Погибла, внучек. В одно мгновение. От татарского копья. И меча. Все ушло в глубину веков, в забвение. В безвозвратность. Та, киевская! Но наша с тобою, изначальная, исконная Русь не умерла. Не одолели ее завоеватели. Она в скорбном молчании возденет мученический венец, с любовью попрощается с последним пристанищем, с киевскою землею! И, опираясь на посох, тихо, благословенно, под горестный плач женщин, печальное кружение птиц в небе, пойдет в беспредельном одиночестве от реки Рось, шепча молитву, в свое самоспасение ─ все дальше на север. Все дальше от могилы, ее страшной бездонности, ближе к Китежу и Новгороду, где во все прелестное и строгое раздолье и безбрежье радовали мир и человеческое сердце первобытно-густые леса и синие озера, чистая лазурь неба, загадочная даль полей. И русичи станут терпеливо возводить вокруг Новгорода новые города-крепости, копить силы для Воскресения русского Отечества.
И воскресят Русское Отечество, воскресят при крутом и властном Великий князе Иване Третьем, именно он остановит губительное разорение Русской земли, соберет в соборность княжества под верховенство Москвы. И явит миру новое великое государство ─ Русь святую, православную! И станет первым царем. Варварские полчища Золотой Орды еще будут носиться страшным смерчем над Русскою землею, наполнять ковыльные степи зловещим топотом коней, тьмою летящих стрел, звоном щитов и сабель. Жечь городища и церкви, безжалостно убивать ее святителей, бесчестить и уводить в полон принцесс-россиянок, лучших мужей, истреблять на корню славянские племена, но Русь, восставшая на пепелище, уже одержит победу на Куликовом поле, уже вырвется из безумия насилия и порабощения, разбудит неиссякаемые духовные силы. И все больше будет в труде, в умудрении, в таинстве молитвы возрождаться новою жизнью. Москва станет третьим Римом, защитницею славян всех земель.
Великороссы спасут себя как народ,
Но не спасут себя от битв. Непрошенно пожалуют ливонские рыцари из Литвы, панская Польша, воинство лютого и безжалостного Тамерлана, он же Тимур, железный хромец, будут измучивать крымские ханы, как Девлет-Гирей, владыка мира Наполеон.
─ Не давали жить русичам! ─ с печалью замечает Александр.
─ Не давали, внучек! ─ охотно соглашается дед-мыслитель ─ Бесконечно много боли и слез, разорения и унижения пришлось пережить им и принести жертв на поля битв, дабы не дать погибнуть земле Русской.
Мальчик задумчив:
─ Все века уходила Русь на поле сечи. Но не погибла от меча. Выжила! В чем ее тайна?
─ Тайна? Гм. ─ Михаил Захарович огладил бороду. ─ Сам бы желал знать, внучек, какие Божьи силы в череде веков сберегли ее для бессмертия? И сам народ? Канули в безвестность, многие кочевнические державы, кто шел на Русь с мечом, бросал ее в огонь земных пожарищ, грабил, обращал городища в каменные безмолвия, откровенно нес Земле Русов страшную правду смерти ─ скифы, сарматы, хазары, печенеги, берендеи, половцы. И еще бесчисленное множество хищных племен, гибельно грозных ханств и воровских царств. Все поднялись коршунами с земли и унеслись стаями в звездную Вселенную, истаяли, исчезли в вышине и тишине. А Русь осталась, не изжила себя, не сошла в безмолвие саркофага, сохранила свой исток, красоту, величие, рукотворные деяния потомков. Воистину загадка, которая не может не мучить гордою и пленительною красотою.
─ Наши воины умели биться? Это спасало? ─ высказал предположение Александр.
Дед ласково погладил его по голове.
─ Верно. Сражаться руссы умели. Вся дружина, отправляясь на битву, клялась на оружии в окружении женщин, старцев и жрецов, с достоинством произнося: «Лучше смерть приму и ею добуду вечную славу, чем оставлю в беде Русь!» От врага никто не бежал. Умирали с мечом, выпускать его из рук – считалось великим позором. Воин, убитый стрелою или копьем в спину, в братском могильном кургане не погребался, его тело выбрасывали воронью, а самого проклинали до скончания века как труса и изменника.
Дивились бесстрашию нашего рыцаря скифы и хазары, печенеги и половцы, готы и гунны, сами безукоризненные храбрецы.
Дивились жертвенной храбрости руссов и воины Батыя. В той же Рязани, защищая город от его несметных и необоримых орд, сражались все, и мужи, и женщины, вооружившись луками. Бились с отчаянием безумцев, изнемогая от тяжелых ран, пока не истекали кровью. Когда Батый вошел в поверженный, но непокоренный город, вокруг стояла святая могильная тишина. Мать не оплакивала сына, жена мужа, сестра брата – все были мертвы. Все погибли равно, героями и храбрецами. Кто не пал в битве, бросались с колоколен в огонь, на мечи. Бросались жертвенно и в реку, печально-красную от крови, дабы не попасть в плен, не стать рабом.
После крещения Руси, заступники ее умирали как святые праведники. Они верили, что получают вечную жизнь от Христа.
Еще великие русичи умели дружить, не помнить зла. И даже к лютым врагам несли любовь и милосердие. Победили в битве скифов, стали братьями, а не врагами.
В битве одолели половцев, в честь победы заложили на бреге Днепра храм Архангела Михаила, но по жизни обнялись, как братья. Русские князья охотно брали в жены красавиц из половецкого стана. Половецкие ханы до безумия полюбили россиянок, за одну голубоглазую принцессу-россиянку давали табун лошадей. Свадьбы играли разгульно. В веселой удали пела и плясала вся Русь! На затяжном роскошном пиру горделивые ханы, не желая уронить достоинства перед хлебосольством великокняжеского двора, не раз в буйном хмелю пропивали бочонки с золотом. Половцы по душе полюбили великороссов. Именно они первые приняли христианскую веру и в клятве в Софийском соборе поцеловали серебряный крест, на котором старинною вязью было выгравировано: «Быти воедино!» И были воедино. Почитали за честь ходить в походы с русичами и защищать славянскую землю. Бились отважно, делили с братьями не только пиры, но и смерть. Как и русичи.
Еще умели предки расти в страдании, зреть в беде. Не отчаиваться в горе. Тревожные века переживали с достоинством, без гнева и жалости к себе, без тоскующего плача о сиротской доле на развалине городищ, на могильном камне церкви и храма. И работали, работали! Они как открыли таинство жизни. Разгадали загадку, зачем живет человек? В чем его смысл, дивное земное назначение? А живет он не для меча, а для рала, ради жены и детей, сытой осени, ковша хмельного меда, для пляски под гусли и гармонику на вечернем росном лугу, в окружении берез с неумолчно свистящими иволгами. И в рукотворном творении наделять свою землю сказочною красотою. Уметь защищать ее.
Другого назначения у человека, по воле Творца небесного, не имеется, если в сердце живет гений созидания. В русиче он живет! Отсюда и вечно Воскресение Руси!
Михаил Захарович знатно покурил:
─ Что еще надо уяснить на прощание? Из глубины веков пробился на землю свет жизни ─ и мой, и твой. Не выживи гордая, непоклонная Русь, исчезни земною слезинкою, земною болью и былью в безжизненной пустоте, не пришли бы и мы с тобою, как россияне, на пир любви и жизни. И именно, ─ как россияне с красивым, гордым и бессмертным именем! Не увидели солнца, россиянок на роскошном лугу, что лебедушками плывут в хороводе, под удалую гармонь, не узнали бы, что высится на земле великая святая Русь с чарующею прелестью лугов и пашен, нежным разливом озер и рек, смиренно-милыми лунными ночами, с трогательно печальными березками, с медовыми запахами ржаного хлеба в косовицу. Они, твои предки, подарили тебе Русь. Теперь ты должен подарить ее сыну. И подарить во имя ее бессмертия Александр с любовью прижался к груди деда.