Глава 3. Выжить и жить
Дорога к дому. Возвращение
Начав движение к дому на второй день после нашего освобождения, мы смогли ещё по горячим следам оценить некоторые последствия войны. Дорога изменилась, кое-где валялись разбитые немецкие машины, повозки, но немного. Проехали мимо брошенного отступающими немцами огромного орудия на гусеничном ходу, с виду совсем целого.
А навстречу нам уже двигались наступающие войска Красной Армии и на автомобилях, и на лошадях, и пешком, иногда целыми колоннами. На третий день подъехали к Почепу, ныне районному центру. Город ещё догорал, стоял невыносимый смрад, едкий дым шёл от кирпичных домов (их было на нашем пути всего несколько), что вызывало у меня недоумение – как это могут гореть кирпичные дома? Когда нас гнали туда, Почеп объехали стороной, а сейчас предстало во всём многообразии ужасное зрелище сожжённого города с неубранными по пути нашего движения трупами. Потом встречались ещё не раз сожжённые сёла и деревни, но это было первое впечатление, гнетущее, ставшее неким критерием для сравнения и оценки понесённых потерь.
После Почепа на наше передвижение были наложены очень серьёзные ограничения. На ближайших к дороге деревьях, а если их близко не было, то на воткнутых в землю кольях были прибиты таблички с угрожающей надписью «С дороги не сходить. Мины». И тогда стали понятны причины валявшихся в нескольких метрах от дороги трупов разорванных лошадей, остатки телег и даже наших «полуторок». Эти наглядные примеры возможных последствий непослушания сразу научили нас азбуке и не нужными стали словесные уговоры. Хотя прошло ещё каких то три дня с момента изгнания немцев, но наши сапёры уже поработали, разминировав саму дорогу и ближайшие к ней полосы. Серьёзная работа по разминированию была ещё впереди. Правда, встречались и участки дорог без табличек – то ли мин не было, то ли они не были ещё обследованы, но и следов подрыва на минах не просматривалось. Но мы так торопились домой, что и некогда было отходить от подвод. Ведь была уже средина сентября и, хотя пока погода стояла тёплая, но не за горами были и осенние заморозки, что в наших местах не редкость в это время года.
По дороге домой запомнилось какое-то большое полусгоревшее село, через которое мы не проезжали раньше. В центре села целым остался большой дом, скорее всего это было школьное здание, около которого кругом валялись немецкие книжки, журналы с цветными картинками и масса всяких немецких бумаг. Но не этим запомнилось село, названия которого так никто и не сказал. Навстречу нашему обозу двигалось подразделение, человек шестьдесят, а замыкал колонну маленький солдатик с винтовкой, приклад которой был почти у земли, а штык – значительно выше головы. Он даже не шёл, а бежал вслед за строем вприпрыжку и с какой-то невинной улыбкой на лице. Настолько эта сцена была трогательной, что женщины разревелись: «Зачем же тебя такого маленького взяли в армию? Как же ты будешь воевать?». И я до сих пор помню даже поднимающуюся вверх дорогу и оглядывающегося на наших плачущих матерей молодого паренька, которому выпала эта нелёгкая доля быть солдатом.
Утром следующего дня въезжали в какой-то лес. По опушке шли окопы и мы, ребятишки, любопытства ради (табличек с предупреждением о минах не было) подбежали к ним. То, что сразу мы обнаружили, заставило нас быстро вернуться к взрослым и поведать об увиденном. В окопе, недалеко от дороги, по которой мы ехали, застыл навеки в сидячем положении, обхватив винтовку руками, с пилоткой на голове, наш солдат. Подошли взрослые, матери наши всплакнули: «Может быть и мой где-нибудь так же застыл», помолчали, но оставаться, тем более что-то предпринимать, не было никакой возможности. Ещё при подъезде к лесу почувствовали какой-то тяжёлый запах («дух» – по нашему руженскому говору). Погода стояла тёплая, сухая и безветренная. В лесу этот «дух» чувствовался значительно сильнее, чем на опушке. Дядя торопит всех: «Поехали, поехали!». Быстро тронулись, метрах в пятидесяти от опушки открылась большая поляна и…, о ужас! На поляне до её противоположной стороны очень густо валялись трупы немецких солдат, некоторая часть из них была только в одних трусах и казалась нам, ребятишкам, жирными, толстыми. Дышать было нечем, бежали до тех пор, пока запах стал менее ощутим. Взрослые объяснили нам, что, должно быть, немцы попали в засаду и были скошены из пулемётов и автоматов. Почему в трусах? Да, скорее всего, содрали одежду с них проехавшие раньше нас такие же беженцы, как и мы. А толстые они потому, что уже мертвецы и тепло стоит. Вот так и познал впервые в жизни запах тленья; его ни с чем не спутаешь, он специфичен и неумолим. По приезде домой в родное село пришлось видеть не менее ужасную картину на Каниной горке, где окончился жизненный путь большого числа наших солдат и офицеров. Но это было ещё впереди. А пока торопимся домой под впечатлением увиденного и услышанного.
Наконец подъехали к Десне. Мост разрушен, едем по указателю к переправе. С горки открылся вид на реку, за ней сразу лес, справа от дороги расположился, по-видимому, какой-то большой госпиталь – кругом сидели без гимнастёрок, в белых рубахах, перебинтованные люди. Кусты были очень густо завешаны выстиранными бинтами. По территории шло оживлённое передвижение и людей и подвод. Но это взгляд, что называется, со стороны и только краем глаза, так как наше внимание было приковано к переправе. Перед ней скопилось огромное количество людей и подвод. Пропускали по очереди. С того берега прошли машины с солдатами и какими-то грузами, затем начали пропускать и с нашего берега. Когда подошли ближе, открылось перед взором это творение рук человеческих, в значительной степени разрушившее наше представление о мостах. Оказывается, это мост лежал на воде, шевелился и прогибался, когда на него въезжала очередная подвода, ступать на него было даже очень боязно. То, что рядом, а точнее прикреплённые к мосту, стояли две огромные лодки, ничуть не успокаивало. Особенно упирались лошади, не хотевшие по своей воле наступать на это зыбкое сооружение, окружённое водой. Но охрана моста действовала решительно, хозяин брал лошадь за узду, телегу накатывали, кнут оказывал на лошадь своё воспитательное воздействие и переправа на тот берег совершалась. Было очень страшно, держась и за телегу и за мать одновременно, преодолеть этот, метров сто шириной, участок реки.
Переправившись, даже немного развеселились, что без потерь преодолели такую шаткую переправу, и стали гадать, как же сделан мост: на бочках или на лодках. Сошлись, что на бочках. Может, так оно и было, но скорее всего, это были всё-таки понтоны.
Устроив привал для отдыха, разбрелись по нужде в ближайшие кустарники и здесь, метрах в тридцати от воды увидели свежую могилку с фанерной некрашеной звёздочкой на ней вместо привычного для нас креста. Подошли матери, опять слёзы и были они обильнее из-за того, что под этой фанерной звёздочкой была похоронена сержант Мария (фамилию и отчество не запомнил), тут же названная по нашему сельскому обычаю Марусей. Для наших женщин было открытием и то, что, оказывается, в нашей Красной Армии воюют и женщины.
Вот и опять оплакав встреченную по пути человеческую душу, быстро двинулись к дому. Откуда было знать, сколько слёз будет пролито уже через несколько десятков километров пути.
Во встречных потоках перемещающихся людей постоянно находились те, кто интересовался, откуда и куда путь держим. Это был источник взаимной информации, других просто не было. И на одной такой встрече, километрах в 60—70 от дома, узнали, что Ружного нет, всё сожжено. И ещё больше захотелось быстрей домой, мало ли что скажут, надо убедиться самим, может это было и не Ружное вовсе, а какое-то другое большое село. Но информатор уверял, что речь идёт именно о нашем селе и это известие подкосило и без того уставшие ноги. Как же жить? Где? Зима не за горами. Что с нами будет?
Это сейчас 70 километров не расстояние, а пешком их можно одолеть лишь дня за три – на большее мы уже были не способны. И все эти дни предстояло идти с тяжёлым грузом непоправимой большой беды. Надо. Другого варианта не было. И пошли, побежали с минимальными остановками для отдыха. Казалось, что ничего более не занимало за пределами этой мысли: «Быстрей домой, может всё цело, или может что-то маленькое сгорело, но дом-то стоит, как же без него».
Проезжали какую-то сожжённую лесную деревушку и я, совершенно машинально, по детской мальчишеской привычке рассматривать всякую железку, поднял с земли изношенную подкову и вдруг слышу: «Положи назад, это теперь всё наше, партизанское». Оглянулся. Около небольшого уцелевшего от пожара куста стоял мальчик, может на несколько лет старше меня, но с таким властным выражением, что у меня, почему-то, невольно всплыл в памяти эпизод из 42-го года с нашим деревенским полицаем, провозгласившим, что теперь пришла их власть и всё отныне принадлежит им. Конечно, никаких параллелей между этими двумя эпизодами в то время я провести не мог. Просто так отложилось в памяти. Сейчас же понимаю, что власть реальная (как у полицая), или внушённая, номинальная (как у того партизанского мальчика) отчётливо пробуждает у людей (может быть, за небольшим исключением), обличённых этой реальной или номинальной властью, заложенное природой желание обладать, иметь и командовать другими, даже себе подобными. «Если хочешь узнать человека, сделай его начальником», т.е. дай ему власть – такова, немного перефразированная, офицерская «мудрость». Но это так, к слову.
Не помню, с какой стороны – западной или юго-западной, мы подошли к Ружному. Увиденное заставило нас на какое-то время замереть в совершенном оцепенении. А где же наше большое село? Вместо привычной картины множества домов и улиц виднелись лишь обломки печных труб и то все чёрного цвета. Ноги отказывались двигаться даже у нас, ребятишек, обычно прытких в других ситуациях. Кое-как добрались до своей Страконки, навстречу уже попадались вернувшиеся раньше люди, с выражением безмерного горя и страдания на лицах. От нашего дома осталась лишь печь с частью трубы и больше ничего. И такая же картина слева и справа от нас.
Мать, увидев, что там, где стояла под полом бочка с пшеницей, всё разрыто, а зерно вытащено, лишь взмахнула руками и, заплакав, пошла проверить яму, где была вторая бочка с зерном. Но и там картина та же, яма вскрыта, бочка стоит в яме, но совершенно пустая. То же и с погребом. Но в нём хоть какие-то тряпки остались. Кто нас ограбил? Мать была убеждена, что это сделали односельчане, вернувшиеся раньше и проверившие не только наше поместье, но и другие. Но кому пожалуешься, кто поможет в этой беде? Некому и никто! Каждый надеялся только на себя, на свою изворотливость, на откровенное пренебрежение жизненными интересами своих же соседей, с которыми в лучшие времена водили дружбу, находились, по крайней мере, внешне, в хороших отношениях. Вот в этих или подобных им житейских ситуациях и проверяется человечность человека – остаётся ли он христианином или в нём просыпается и приобретает главенство звериный инстинкт самосохранения. Такова, к сожалению, реальность жизни. Другой нет.
В этой жестокой реальности нужно было искать возможность выжить. Такой, практически единственной, возможностью зацепиться за жизнь был огород, засаженный в мае картошкой. Её надо было срочно убрать. Вот-вот октябрь наступит, а в наших местах и в сентябре иногда выпадал снег. Совершенно не помню, какую помощь матери в уборке картошки оказал я – мне исполнилось уже восемь лет, но отчётливо помню, как мать укладывала спать нас рядом с ворохом картошки, укрывая оставшимися тряпками и сухой картофельной ботвой. Помню это чистое звёздное небо, по которому в сторону фронта и назад низко летели самолёты со светящимися окошками кабин и ещё какими-то огоньками. Но никаких успокаивающих мыслей эти медленно перемещающиеся огоньки в недалёком небе, даже необъяснимость мироздания, подчёркиваемая огромным количеством таких ярких в наших краях больших и малых звёзд, не вызывали. Весь ход мыслей, если они у меня и какие-то были, концентрировался на чувстве голода и потребности укрыться потеплее в эти уже довольно свежие ночи. Становилось холодно. Слава Господу, что этой осенью стояла сравнительно тёплая и сухая погода.
Конечно, картошка – это хороший продукт, но употребление её каждый день и без соли становилось мучительным, так как приводило к тошноте и рвоте. А соли ни у кого не было. И бочек старых, просолённых, уже не осталось. Мать начала добывать из картошки крахмал и варить его, но разве это был кисель, без сахара, без каких-либо сдабривающих добавок? Очень неприятным был этот клейстер, так как через несколько дней употребления вызывал уже рвоту. А что было делать нашей бедной матери с нами, чем кормить этих ещё, в общем-то, неразумных и очень голодных деток. На огороде больше ничего не было. Картошку пока варили в сохранившейся печке, но где укрыться от холода? Таким местом был избран наш погреб, в который мать принесла сухой травы и картофельной ботвы – это была постель, на которую мы и укладывались на ночь. Никогда не забуду пристального взгляда обитавших здесь же лягушек, словно вопрошающих необычных для них постояльцев, ограничивших их жизненное пространство. Боялись мы этих взглядов и просили мать избавить нас от таких нежелательных соседей. Но разве всех переловишь? Потом привыкли и к такому соседству, хотя прыжки этих четвероногих на нас, спящих, вызывали не только испуг, но и чувство брезгливости. Признаюсь: я и до сих пор не испытываю никакой симпатии к этим земноводным.
Такое «комфортное» проживание в сыром погребе привело нас ко многим простудным заболеваниям со всеми вытекающими последствиями. А из погреба по крутой лестнице, да ещё в полусонном состоянии, «до ветру» часто не набегаешься. Можно представить состояние матери, видящей ослабленных голодом и холодом, да ещё и мокрых своих деток. Скорее всего, я был покрепче своих младших братика и сестрички, но, видит бог, из-за болезней совершенно не могу вспомнить, как строил дядя для нас землянку с печью, хотя, по-видимому, посильное участие в её строительстве принимали все мы. Землянка на то горемычное время была самым доступным, дешёвым и самым надёжным сооружением для укрытия от холода и непогоды. Всё это строительство от замысла и до исполнения исходило от дяди, который силами своей семьи и моей матери заготовил строительные материалы для землянок себе и нам, разбирая немецкие блиндажи, построенные из наших же домов. Наш «дворец» представлял из себя небольшое полуподземное помещение с земляными стенами, земляным полом и земляным же покрытием кровли (по настилу из досок), с небольшим, на уровне земли, оконцем на южную сторону, пологим входом с земляными ступеньками, примитивным навесом над этим входом, покрытым какими-то растительными остатками. Но, самое главное – в землянке дядя сложил кирпичную печь по образцу и подобию бывшей в доме из того же сохранившегося после пожара кирпича. Вот на этой иногда тёплой лежанке и обитало длинными осенними и зимними вечерами и ночами всё наше семейство. Стало уютнее в этом относительном тепле, и мы кое-как оклемались. Теперь появилась возможность уже выходить на улицу и общаться с деревенской ребятнёй, хотя проблема отсутствия необходимой обуви и одежды ограничивала время пребывания на свежем воздухе. Мы были, конечно, привычные и до наступления отрицательных температур совершали короткие вылазки по окрестностям пока босиком. Шустрые соседские ребятишки, пока я болел, обследовали всю ближайшую округу и уже хвастались приобретениями – полными карманами патронов россыпью и в обоймах. Тяга ребят к оружию и ко всему, что, так или иначе, связано с оружием, заложена, должно быть, в генах и нужно создать только соответствующие условия, чтобы это внутреннее состояние проявилось в реальном поведении. Эта психология не изменилась и ныне, и нет никаких реальных предпосылок к тому, что наступит время, когда ребячья, а вообще говоря, мужская рука не будет тянуться к рукоятке пистолета, автомата или к кнопке, приводящей в действие оружие.
Занятые уборкой картошки и участием в строительстве жилья, ребятишки были ограничены взрослыми в свободе передвижения, а закончив эти работы, начали «действовать» несмотря на запреты родителей. Запрещать вольные походы даже на самой нашей улице были весьма веские причины. Немцы после себя оставили не только позиции батарей крупнокалиберной артиллерии с массой отстрелянных гильз, которые тут же были оприходованы жителями для хозяйственных нужд в качестве посуды для приготовления пищи из-за отсутствия традиционных для села чугунков, утраченных при перемещении и пожаре. К слову сказать, гильзы были латунные, диаметром не менее 150 и высотой около 300 миллиметров. У нас эта «посуда» использовалась для варки картошки ещё и в 50-е годы. Но если отстрелянные гильзы не могли принести какого-либо вреда, то здесь же находились и снаряжённые взрывателями и порохом (в белых шёлковых мешочках) боевые гильзы. Было несколько случаев, когда пожилые женщины, высыпав из гильзы мешочки с порохом, загружали её картошкой, ставили на огонь и переживали несколько неприятных мгновений при взрыве детонатора. Мы-то уж научились отличать стреляную гильзу от нестреляной, но женщинам это было неведомо. Но и это ещё не самое страшное. В одной из ям для хранения картошки на западной стороне улицы нами был обнаружен целый штабель ящиков со снарядами. Подходили мы к ним совершенно без какого-либо страха и даже не задумывались, что вся эта масса может по какой-нибудь причине взорваться, например, будучи заминированной. Власть в селе пока отсутствовала, и принять меры по ликвидации этого и других «арсеналов» было некому. Но главная опасность и, в то же время, предмет наших ребячьих интересов были всё-таки за пределами села, примерно в полукилометре от его восточной окраины Малаховки.
Канина горка
(Высота 247,3 м)
На Среднерусской возвышенности Европейской равнины России найдётся немало возвышений с абсолютной отметкой над уровнем моря и более 350 метров. Но в памяти жителей нашего села, практически не знавших географии и тем более рельефа далёких мест, навечно осталась высота с отметкой на топографических картах 247,3 м. Высотой её в наших краях никто и никогда не называл, этот ничем ранее непримечательный, хотя и большой, но всё-таки холм, был всегда и таким остался до сих пор под названием Канина горка. Расположенный примерно в полукилометре от восточной улицы села – Малаховки, в сентябре 43-го он дополнил наши представления о войне удручающей картиной потерь, понесённых нашими войсками при освобождении родной земли от немецко-фашистских захватчиков. Трагедия, разыгравшаяся здесь в августе 43-го, не оставила равнодушными ни малых, ни старых.
Вся Канина горка, особенно её макушка, восточный и южный склоны, была усеяна огромным числом разбитых и сгоревших наших танков, причём ширина этой трагедии была не менее километра. По ребячьим подсчётам танков было не менее шестидесяти, у меня же в памяти осталось число 70, которое услышал от старших. Подсчитать их было трудно из-за хаоса, царившего на огромной площади побоища: некоторые танки валялись на боку, у какой-то части боевых машин даже башни были отброшены на несколько метров, были разворочены двигательные отсеки, обнажена и разрушена трансмиссия, везде валялись траки гусениц, катки и другой металлолом. Невозможно описать словами эту удручающую картину: груды искорёженного металла, огромные воронки от взрывов то ли авиабомб, то ли крупнокалиберных артиллерийских снарядов, то ли противотанковых мин, а самой печальной «краской» на этой трагической картине были трупы наших солдат, навечно застывших по всей огромной Горке. Значительная часть павших находилась на западном и южном склонах. Винтовки были либо в руках, либо валялись рядом, патроны же из открывшихся подсумков в обоймах и даже россыпью были тут же. Их мы и забирали с собой. Автоматов было очень мало, может их уже собрали до нашего возвращения из эвакуации. В некоторых танках, особенно там, где находится люк механика-водителя, застыли в своём последнем рывке к спасению танкисты в обгоревших комбинезонах, со спекшимися волосами (видели и такое). По-видимому, какая-то часть танкистов так и осталась в искорёженных машинах, ибо выжить при такой силе взрывов было немыслимо. Может поэтому среди разбросанных по земле павших воинов, танкистов, отличавшихся своей формой одежды, было немного – преобладали гимнастёрки, были даже телогрейки, а на некоторых – шинели в скатку.
Немецкая траншея, проходившая почти по гребню высоты, была частично разрушена взрывами. В нескольких местах траншеи виднелись трупы немцев, в одном месте труп был прикрыт офицерским немецким плащом. Но это число убитых немцев не шло ни в какое сравнение с нашими потерями, видимыми по всей территории Горки.
Оборона немцев была очень продуманной и готовилась заблаговременно. Весь восточный и южный склоны были заминированы на большую глубину и все эти минные поля хорошо контролировались из отрытой для этого сплошной траншеи. Батареи противотанковой и крупнокалиберной артиллерии были размещены на защищённых позициях на окраине и непосредственно в селе (на Бутыренке и Страконке) и имели прекраснейшую возможность практически прямой наводкой поражать наши танки, преодолевшие минные заграждения на восточном склоне и появляющиеся на гребне. Именно на гребне и на восточном и южном склонах была основная масса разбитых танков.
Восточный склон Каниной горки. Он был весь заминирован. Почти по гребню холма немцами была отрыта сплошная траншея с пулемётными гнёздами. И на этот склон пошли наши танки и пехота
«Исследуя» территорию побоища, кто-то из бывалых солдат объяснил нам, ребятам, что наши танки зашли на минные поля и что мины установлены здесь в шахматном порядке. Вот так мы, не имевшие ни малейшего понятия о шахматах, уже знали, как нужно минировать местность в «шахматном порядке». О масштабах выполненной немцами работы по подготовке рубежа обороны может свидетельствовать тот факт, что разминирование местности, начатое в массовом порядке только в конце войны, производилось силами двух сапёрных рот около трёх лет. После разминирования всей территории, на которой застыли танки, начались работы по их разделке и отправке металлолома на Брянский сталелитейный завод (город Бежица).
За эту первую осень после возвращения из эвакуации, пока не было ещё снега, мы облазили не только территорию этого ужасного побоища, но и ближайшие окрестности. Мне до сих пор удивительно, что мы особенно и не боялись никаких мин. То ли это была детская бесшабашность, то ли Господь миловал неразумных сирот, уберегая семьи от потерь продолжателей рода. Не хотелось бы впадать в мистику, но факт остаётся фактом – подрывов на минах среди ребят практически не было. Страдали от других проделок, но об этом речь впереди. При «обследовании» всей территории вокруг села и далеко за его пределами мы нигде, я подчёркиваю – нигде, не увидели разбитых немецких орудий, танков, машин или повозок, кроме одного сгоревшего прицепа у Клинского рва. Как же так? Видя потери наших войск, мы интуитивно ожидали увидеть не меньшие потери и со стороны немцев. Но не было никаких потерь, если не считать несколько трупов в окопе на Каниной горке. И если бы не оставшиеся блиндажи, боеприпасы, стрелянные гильзы в местах расположения батарей, множество брошенных предметов быта, то можно было бы подумать, что немцев вообще здесь не было, а наши сожжённые танки есть следствие воздействия какой-то нечистой силы. Это был вопрос из вопросов, на который долго искал исчерпывающий ответ.
Выше я уже упоминал, что с юго-востока и юга наше село окружено очень глубокими и длинными рвами – Могольским, Орловиком, Бутыренским, Ященским, Липовком, Клинским и другими, более мелкими. Учитывая, что с северной стороны село прикрыто непроходимым для танков заболоченным бассейном реки Ревна, создавалась предпосылка, используя особенности рельефа местности, вынудить наши войска наступать в узком горле. Немецкие генералы, полагаю, прекрасно понимали стратегическую важность этих естественных преград и использовали природный фактор по полной. Конечно же, не для удержания какого-то села Ружное, а для прикрытия целого направления на подступах к Брянску. В перечисленных рвах были сооружены блиндажи, созданы запасы боеприпасов и оборудованы огневые позиции артиллерии и миномётов. А высота 247,3 как раз и оказалась тем горлом, через которое и предстояло протиснуться нашим войскам.
Западный склон Каниной горки и прилегающие к ней овраги. Сюда всё-таки прорвалась наша пехота, каким-то образом опередив танки, остановленные на гребне высоты противотанковыми минами и артиллерией немцев. Но многие из них, не дойдя до оврага, полегли под огнём противника, имевшего здесь мощные огневые точки. На склонах оврага потом и были захоронены павшие воины
Юго-западный склон Каниной горки, ныне заросший густой и высокой травой. Тогда, в 43-м, такой растительности здесь не было. Вдали просматривается Орловик и другие рвы. Непроходимость рвов для танков немцы учли при создании оборонительного рубежа, центром которого логично была выбрана высота 247,3 м. На этой территории особенно много было разбитых наших танков, в том числе и три танка КВ (ближе к Орловику). Именно здесь понесла наибольшие потери пехота. Орловик был превращён немцами не только в мощный рубеж обороны, но и в своеобразный арсенал, где остались после них огромные запасы противотанковых мин, снарядов для миномётов и других боеприпасов
В поисках ответа на жгучий вопрос о причинах больших потерь на подступах к селу, пришлось ещё раз перечитать мемуары советских полководцев времён войны, так или иначе причастных к организации боевых действий в наших местах. Хочу подчеркнуть, что никаких других письменных источников информации, проливающих свет на описываемые события, у меня не было. К моему великому сожалению по известной мемуарной литературе совершенно невозможно объективно оценить действия командиров и начальников по проведению тех или иных операций, в том числе и рассматриваемой здесь. А если не выявлены и не чётко изложены причины таких крупных поражений, то и научиться воевать с минимальными потерями практически невозможно. В мемуарах, как правило, содержится больше дифирамбов себе, чем объективной информации об упущениях и просчётах. Особенно это характерно для командования на уровне соединений и объединений.
Позволю себе процитировать «Воспоминания и размышления» Г. К. Жукова, относящиеся ко времени боёв по освобождению Брянщины от немецко-фашистских захватчиков в 1943 году: «Западный фронт вначале (с 12 июля 1941 года) наступал 11-й гвардейской армией генерала И. Х. Баграмяна, усиленной танковым корпусом и четырьмя танковыми бригадами. Действия войск этой группы поддерживались 1-й воздушной армией, которой командовал генерал М. М. Громов. Через несколько дней эта группа была усилена 11-й армией генерала И. И. Федюнинского и 4-й танковой армией генерала В. М. Баданова».
Вот такая огромная сила была привлечена на Брянско-Орловском направлении, но… К сожалению, «начавшееся наступление Западного и Брянского фронтов развивалось медленнее, чем предполагалось» (там же). И всё же, несмотря на ожесточённое сопротивление немцев войска фронтов упорно продвигались вперёд. 15 августа был освобождён Карачев силами 16-го гвардейского стрелкового, 2-го гвардейского кавалерийского и 1-го танкового корпусов, входивших в 11-ю гвардейскую армию генерала И. Х. Баграмяна и частями 11-й армии генерала И. И. Федюнинского.
Я неоднократно бывал в послевоенном Карачеве и могу свидетельствовать, что этот зелёный и ухоженный город (по воспоминаниям старожилов) был полностью разрушен и сожжён. Ещё в 1947—48 годах на месте домов (как правило, деревянных) были сплошные пепелища и только кое-где начали появляться домики, больше похожие на жалкие деревенские лачуги. Да и откуда было появиться городским домам при полном отсутствии строительных материалов, да ещё и потому, что в город стали перебираться сельские жители со своими понятиями об архитектуре. Но в это время уже начал работать колхозный рынок, конечно, с весьма скудным ассортиментом товаров. Возле рынка (находится и ныне на том же месте) мне запомнилась огромная воронка диаметром метров двадцать и глубиной около пяти метров. Даже и сейчас трудно представить силу этого взрыва, разметавшего всё вокруг.
Карачев. Рядом с городским парком установлены памятные знаки в честь освободителей города. Обелиск со схемой боёв при освобождении Карачева и портретами военачальников, командовавших войсками, принимавшими участие в освобождении города
Что же касается освобождения Брянска, то это событие произошло только через месяц, а виной тому в значительной мере стала трагедия, разыгравшаяся на Каниной горке, затормозившая наступление наших войск.
Как свидетельствует И. Х. Баграмян («Так шли мы к победе») «за Карачевом мы наткнулись на новый мощный оборонительный рубеж, прикрывающий подступы к Брянску… Попытка прорвать его с ходу не удалась. Пришлось остановиться и готовить новый удар. 5 сентября вражеский рубеж был сокрушён и через два дня войска 11-й гвардейской освободили город и железнодорожную станцию Навля». Брянск же был освобождён только 17 сентября 1943 года.
То, что за Карачевом войска Баграмяна «наткнулись на мощный оборонительный рубеж» может свидетельствовать только об отсутствии поставленной должным образом разведки и грубых просчётов командования, своевременно не остановивших войска, когда стало ясно, что они идут на верную гибель. Не жалели наши «прославленные» полководцы ни людей, ни техники. Только тупое «Вперёд! Взять, во что бы то ни стало!» и, может быть, не всегда с угрызениями совести, мол «на войне потери неизбежны».
Здесь я рассматриваю только мне лично известный «маленький» в масштабах советско-германского фронта эпизод, но, думаю, что он является очень показательным для характеристики стиля и методов управления войсками нашими военачальниками времён минувшей войны. Многие миллионы потерь наших отцов и братьев как раз и сложились из множества вот таких «каниных горок» на огромных по протяжённости и глубине фронтах Великой Отечественной войны. Нисколько не претендую на роль стратега, «видящего бой со стороны», многое из тех событий мне неизвестно, но, к сожалению, не могу согласиться с И. Х. Баграмяном, что «вражеский рубеж был сокрушён», ибо нет и не было никаких следов сокрушения – ни разбитой немецкой техники, ни убитых немецких солдат. Наоборот, всё свидетельствует о том, что нанеся нашим танковым соединениям огромные потери и остановив, таким образом, продвижение наших войск, немцы вывели свои войска и технику практически без потерь, по-видимому, в связи с общим ухудшением обстановки на советско-германском фронте из-за провала попытки ликвидировать орловско-курский выступ, а не из-за их «сокрушения» в районе села Ружное, между Карачевом и Навлей.
Имена павших командиров в боях за освобождение Карачева
на постаменте с легендарной «Тридцатьчетвёркой»
Вот такие грустные размышления не оставляют долгие годы меня, как невольного очевидца тех трагических событий, наряду и с другим, очень важным, по моим убеждениям, вопросом сохранения памяти не только о тех бедах, которые пришлось пережить, но, прежде всего, о людях, павших на полях сражений, может быть и не всегда осознававших идеалы борьбы с фашизмом, но, объективно, сложивших свои головы ради того, чтобы подобные ужасы для своих детей и близких не повторились в будущем.
В начале октября в селе появилась похоронная команда численностью человек двадцать пять пожилых солдат во главе с таким же пожилым и крикливым сержантом. С момента гибели наших бойцов прошло больше месяца, а это обидно долгий срок от момента смерти до погребения. Может быть у этих людей, уже прошедших часть своего пути в действующих войсках и видевших, возможно, не одну смерть, было много скорбной работы в других местах, не знаю. Знаю точно, что таких больших потерь, как на подступах к нашему селу, от Карачева до Навли не было. Хочу сказать о другом. Мы, ребятишки, видели, как обыскивались трупы, видели даже, как из кармана гимнастёрки одного погибшего воина была вытащена пачка тридцатирублёвых купюр (они были красно-оранжевого цвета), перерубленная наискосок осколком, но мы тогда понятия не имели, что у каждого солдата и офицера должен быть медальон с адресными данными родных. У всех ли павших они были изъяты, все ли они были включены в списки захороненных? Не знаю этого. Но точно знаю, что никакой братской могилы для захоронения не делалось. Трупы просто стаскивались в ближайший ровик и кое-как закапывались. И так по всей огромной территории. При этом никаких знаков – ни крестов, ни звёздочек или хотя бы колышков – не ставилось. А ведь время и обстановка уже позволяли произвести не санитарные захоронения, а в соответствии с воинским ритуалом или, хотя бы, по христианскому обычаю. Не задумывались организаторы таких погребений об огромном нравственном уроне для остающихся на земле и старых и малых, о зловещих семенах забвения павших, высеваемых в ещё неокрепшие детские сердца и души – неуважительное, нечеловеческое отношение к павшему как к отработавшему своё механизму, как будто он и не нужен был даже тем, кто лелеял долгое время надежду дождаться родного человека или, хотя бы, узнать место последнего упокоения, чтобы, когда представится возможность, поклониться его праху. Обидно и за погибших и за себя.
И только в конце 60-х, начале 70-х годов по инициативе бывших фронтовиков, в том числе и нашего соседа Сергея Васильевича Алёшина, при поддержке Карачевского военкомата и при участии учеников Руженской средней школы на самой высшей точке Каниной горки был сооружён обелиск, поставлена оградка, высажены деревья. А в самом селе, на Большаке, в старом Гринёвском саду, в эти же годы был сооружён и памятник тем, кто сложил свою голову на Каниной горке и в окрестностях села. Всего на памятнике значатся имена 178 павших бойцов и командиров – такова цена освобождения одного только села Ружное. На стелах же в память о павших наших сельчанах, установленных ранее, записаны имена 196 погибших жителей Руженского сельского совета. Перечисление имён произведено по улицам в порядке расположения на улице домов, живших там до войны сельчан. Сложив вместе эти два приведенных числа, можно представить себе количество оставшихся вдов и сирот. Разве можно забыть нам, оставшимся без отцов, братьев и сестёр, такие потери. Нет, никогда! Как нельзя забыть те лишения и невзгоды, которые нам пришлось пережить. Война – это страшная беда и ни один здравомыслящий человек не захочет впустить такую беду в свой дом.
Слава вам, павшие, вечная слава!
Спасибо организаторам и исполнителям монументальных знаков памяти павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины.
На левом снимке – обелиск на вершине Каниной горки, установленный по инициативе наших сельчан в конце 60-х годов. С этого места хорошо просматривается всё поле разыгравшейся в 43-м году трагедии. В 2013 году вместо этого «народного памятника» на средства нынешнего владельца всех бывших совхозных земель на том же месте появился новый (правый снимок)
Памятник воинам, погибшим на Каниной горке при освобождении села Ружное. На его мемориальных досках перечислены фамилии 178 солдат и офицеров
Памятник односельчанам, жителям Руженского сельского совета, погибшим в Великой Отечественной войне. На стелах перечислены фамилии 196 павших на полях сражений. Столько домов осталось без кормильцев, а сколько стало вдов и детей-сирот на территории только одного поселения? Разве можно смириться с такими потерями, разве можно простить фашистам эти злодеяния?
Фрагмент правой стелы, на котором перечислены имена погибших жителей нашей улицы Страконки, в том числе и моего отца Тимофея Михайловича, моего дяди Захара Михайловича, моего двоюродного брата Ивана Петровича, других родственников. Фамилии моего дяди Юрия Михайловича, погибшего в 1943 году на Курской дуге, здесь нет, так как он хотя и уроженец села, но задолго до войны уже был кадровым военным и поэтому в списках сельчан не значится. Списки погибших составлены не в алфавитном порядке, а по «географическому» расположению домов. Крайними на нашей улице, примыкавшей к Бутыренке, напротив церкви, жили Ходоровы и Власовы
«Находки» и потери на Каниной горке и рядом
Осенью 43-го наше ребячье сообщество довольно досконально «обследовало» и саму Горку и ближайшие к ней окрестности. Ранней весной 44-го года, когда были ещё там и сям непросохшие лужи от растаявшего снега, мы уже вновь вышли, босиком, на поиски патронов и приключений. Все трупы, в пределах досягаемости похоронной команды, были убраны и кое-как захоронены. На тех местах оставались лишь винтовочные и автоматные патроны, как правило, россыпью, да кое-где пилотки с запекшейся кровью. А раз есть патроны, то по мальчишеской логике они должны быть использованы. Примитивные способы заткнуть патрон в щель в большой деревяшке и затем с помощью гвоздя и молотка ударом по капсюлю заставить его «стрельнуть», перестали быть популярными, да и покалеченные пальцы требовали отказаться от таких забав. Часть патронов расходовалась и при стрельбе из найденного боевого оружия, даже в Бутыренском прогоне несколько раз устраивали стрельбу по мишеням из автомата ППШ, винтовок, но с прибытием похоронной команды, на которую, по-видимому, были возложены и обязанности по сбору оружия, такие вольности прекратились. Оружие растащили по домам, кто запрятал, а кое-кто из винтовок сделал обрезы. Обрез из немецкой винтовки целую зиму был и у меня, сделал его Мишка-Яёк, который потом презентовал мне и ракетницу, из которой можно было стрелять любым патроном – были бы подручные материалы: бумага, тряпки. Обрез я использовал для «охоты» на лисиц, коих развелось в те годы великое множество, а больше всего для показухи перед другими мальчишками. А ракетницу потом, по-моему, году в 46-м, у меня кто-то стащил. Наложенные ограничения на баловство с боевым оружием заставили искать другие способы «пострелять» – патронов ведь было много. Нет предела мальчишеской изобретательности, и вскоре было найдено «техническое» решение использовать пистолетные патроны. Обследуя разбитые танковые двигатели, обнаружили, что штуцеры топливной системы по внутреннему диаметру почти точно соответствуют диаметру пистолетного патрона. Укрепить всё это на самодельной рукоятке, приделать курок, боёк из обычного гвоздя, движимого силой резинки, вырезанной из найденного противогаза, было одним днём работы. Все комплектующие были, как говорится, под рукой. Поэтому стрельба у нас на улице велась довольно часто, что доставало много хлопот сержанту похоронной команды, метавшемуся в поисках стрелков из одного конца улицы в другой. Но и как всё под луной рано или поздно умирает, так и оружейное производство года через два заглохло и из-за дефицита комплектующих и боевых патронов и из-за, считаю это главным, понимания «оружейными мастерами» пагубности занятий и небезопасности создаваемых «игрушек».
К сожалению, были и другие, даже более опасные занятия, приводившие не только к травматизму и появлению калек, но и к смертельным исходам.
При обследовании Орловика мы обнаружили большие штабели ящиков с противотанковыми минами, даже без укупорки, сложенными просто кучей. Немецкая противотанковая мина – это круглая металлическая «тарелка» (так мы её обозвали) с двумя ручками. Взрыватель с фигурной чёрной пластмассовой головкой находился сверху «тарелки» и мы быстро научились их выворачивать и вворачивать. Несколько раз предпринимали попытки подорвать мины, скатывая их с крутой горки. К счастью, ни одна из мин не взорвалась, по-видимому, сила удара на взрыватель была меньше требуемого давления, создаваемого наезжавшей на неё тяжёлой техникой.
Но вот миномётные снаряды унесли не одну ребячью жизнь или оставили калеками без рук, без глаз, без ног. Любопытные ребята обнаружили, что если вывернуть из мины головной взрыватель, то из корпуса после некоторых небольших разборок можно извлечь порох в виде длинных макаронин – это и было конечной целью разряжания мины. А зачем были нужны эти «макаронины»? Да для баловства: зажжённая она взлетала с земли, описывала в воздухе невероятные кульбиты, что вызывало у ребятни восторг, а у взрослых ругань, так как горящие «макаронины» летели непредсказуемо и могли стать причиной пожара. Обычно взрыватели отворачивались руками легко и проблем с дальнейшей разборкой и извлечением пороха не возникало. Но на отдельных снарядах выкрутить взрыватель не удавалось и тогда некоторые «смелые» безумцы легко постукивали головкой о ближайший пень. Я при таких действиях отбегал подальше – откровенно боялся. Некоторое время такие «фокусы» заканчивались благополучно, но потом всё-таки «достукались». Однажды у пня собрались трое ребят, один из них, который повзрослее и, по-видимому, подурнее, стукнул головкой мины о пень и… был разорван на куски, второй остался без рук по самые плечи, третий – без глаза и с посечённым осколками лицом и туловищем. К сожалению, этот случай был не единственным. Не хочу судить погибших ребят, на их месте мог оказаться любой, в том числе и я, но только скажу – безотцовщина и бесконтрольность были тому виной в этой объективной реальности. Вот и получалось, что и отцы погибли от рук фашистов и дети гибнут и получают увечья от них же, т.е. фактически война ещё продолжалась. И она, эта война, продолжалась в наших краях ещё долго и после официальной победы.
Приведу здесь один глубоко врезавшийся в память эпизод продолжения войны с нами, оставшимися в живых. В один из погожих дней сентября 47-го или 48-го года, возвращаясь из школы, услышали грохот сильного взрыва и увидели взметнувшийся столб пламени и дыма за Малаховкой, в районе Кожанова дуба (этого своеобразного ориентира в нашем селе). Прибежав на поле, увидели страшную картину: разбросанные вокруг огромной воронки плуги, колёса, двигатель и другие узлы трактора «ХТЗ», производившего здесь вспашку. На краю воронки, истекая кровью, стонал тракторист с оторванными ногой и рукой, развороченным животом и только слышалось «пить, пить». Потом и эти звуки стали всё тише и тише. Какую медицинскую помощь могли мы в то время оказать этому растерзанному человеку? Даже воды и то рядом не было, да и «бывалые» не советовали при ранении в живот давать воду. А это был как раз другой случай, когда глоток воды не столько мог навредить, сколь успокоить угасающее сознание. Воды, конечно, принесли, но она уже не понадобилась.
Это поле после изгнания немцев обрабатывали уже два года подряд, правда, лошадьми, и никаких мин не выпахивали, но стоило взойти на поле трактору, как случилась беда. И вот как иногда случается в жизни: на этом тракторе рядом с трактористом на крыле над колесом сидел прицепщик (в те годы это был штатный работник, которому полагалось сидеть на плуге и регулировать глубину вспашки), ушедший от исполнения своих прямых обязанностей, как часто бывает, к товарищу поболтать. Взрывом он был отброшен метров на десять и в горячке или от естественного испуга смог подняться и добежать до Бутыренки к своему дому и там уже упасть без сознания. К счастью, он выжил и стал нормальным человеком. Не знаю, к какой категории отнести такое спасение – простое везение, или наличие всё-таки чудес на этом белом свете.
Не менее драматичный случай произошёл во время разминирования на самой Каниной горке. Для сбора извлечённых из земли противотанковых и противопехотных мин привлекались и местные жители с транспортными средствами (телегами или, как в этот раз, с санями). Мины свозились в одно место, почти на самой вершине и сбрасывались в кучу для последующего их уничтожения путём подрыва. Образовавшаяся пирамида была уже внушительных размеров и надо же было такому случиться, что в одной мине, по-видимому, по недосмотру сапёра и свозившего «урожай» деда, остался взрыватель и при сбрасывании мины так рвануло, что от деда, лошади и саней не осталось даже следов. Так что война для нас ещё продолжалась.
Ещё осенью, «обследуя» Канину горку, мы заметили стоявший на северо-восточном склоне по нашим понятиям совершенно целый танк, почти с полными баками горючего, с целыми гусеницами и с боекомплектом снарядов, не очень больших, как мне запомнилось, расположенных примерно на уровне пола. Внутри он был выкрашен белой краской и выглядел очень уж чистеньким. Почему-то у нас его окрестили английским. Снаряды мы не трогали до весны 44-го, когда в мае вернувшийся с фронта калека показал, как обращаться с пушкой и потом мы несколько снарядов выпустили значительно левее деревни Куприно, повернув предварительно, кстати, очень легко, башню. Но эту стрельбу нам вскоре решительно пресекли, и этот танк разделил ту же участь, что и остальные – был разделан на металлолом. Разделка танков на металлолом началась после разминирования всей территории, продолжалась более двух лет, а металл вывозился «студебеккерами» в Брянск. Эти американские автомобили нам хорошо запомнились своей непривычной для нас формой кабины и кузова, большой скоростью и грузоподъёмностью. Но больше всего, конечно тем, что мы пытались на них «прокатиться». Некоторые водители так резко тормозили, чтобы дать нам нахлобучку за влезание на ходу в кузов машины, что часто у нас были разбиты и носы и коленки. Другие же водители, понимая, что ребятня всё равно будет рисковать, останавливались сами, следовала команда «залезай» и с ветерком ехали уже до самой Горки. Всё-таки хоть какое-то развлечение для нас, обездоленных.
Выживание
Мобилизация «резервов»
Пока шло обустройство примитивного нашего быта, хоть какая-то подготовка к предстоящей зиме, люди большей частью молчали и старались заниматься своими делами и для себя. Потом как-то кратковременно прошли разговоры о будущем: будут ли единоличные хозяйства или опять вернутся колхозы. Хотя второй вариант многих не устраивал, бунта, как говорится, не было. Потому что появилась советская власть в лице сельского совета, которая и объявила, что все сохранённые лошадки, телеги, упряжь, плуги, бороны и прочее, а так же поля, засеянные весной каждым хозяином, становятся колхозной собственностью. Были мобилизованы наличные силы на строительство конюшни, на заготовку кормов для лошадей и выполнение других неотложных работ. Материалы для строительства добывались там же – разбирались немецкие блиндажи. Мне же почему-то запомнилась конюшня, построенная в 45-м году из самана, замешанного босыми ногами наших матерей, которая долгое время и служила колхозному конскому поголовью.
В один из дней поздней осени 43-го года прямо к нам, на нашу улицу, привезли долгожданную соль. Мать взяла и меня в помощники. В среднего размера деревянных ящиках была насыпана серо-грязная масса – соль, вперемешку с камешками и откровенной грязью. Не знаю, на каких условиях, но мы получили небольшой кулёк этой массы. Уже можно было теперь сдабривать картошку – основной продукт питания и в этом 43-м году и в предстоящие долгие голодные годы. Наша мать предпринимала отчаянные попытки и делала это неоднократно, чтобы добыть, хотя бы какие-нибудь добавки к нашей скудной пище. Вместе с другими женщинами тёмными вечерами отправлялась на участки, засеянные горохом. Днём нельзя – это квалифицировалось бы как воровство колхозной собственности со всеми вытекающими последствиями в условиях военного времени. Помочь нам нашей власти было нечем, а вот карать власть находилась быстро. Мы же втроём сидели в полной темноте на печке – другого места в землянке просто не было – и с нетерпением ожидали возвращения матери, говорили, конечно, о волках, которые могут загрызть и однажды стали упрашивать мать не ходить вечером на поле из-за боязни волков. На все наши опасения мать ответила, что «надо бояться не волка, а человека». Эту материнскую мудрость помню и до сих пор. Что могли наши бедные матери насобирать в темноте? Ведь сроки уборки зерновых давно прошли и, естественно, колоски пшеницы, ржи и стручки гороха в большинстве своём осыпались и проросли. Но женщины были рады и крохам, поэтому и шли в ночь добывать пропитание голодающим малолетним детям своим. Надеяться было не на кого и не на что.
Жизнь в землянке замирала с наступлением темноты, на улице было холодно, одежонка не для зимы, а из обуви у нас одни на всех были отцовские сапоги, в которых он пришёл с финской войны. Это были добротные кожаные сапоги, подбитые мелкими латунными спиралевидными «гвоздиками». Они были, правда, тяжёлые, но другой обуви не было. Мы с Шуркой попеременно ходили в них гулять, и потом я в них же пошёл и в школу. Мать их тоже надевала.
Освещение в наших жилищах долгое время было очень примитивным, а по конструкции однотипным. Светильники делались из орудийных гильз подходящего размера, для чего горловина гильзы сплющивалась, в образовавшуюся щель плотно вставлялся фитиль – кусок суконной ткани, в плечике пробивалась дырка для заливки в неё керосина и получалась известная в те времена «катюша», по-видимому, названная так по каким-то схожим признакам с грозным оружием – гвардейскими миномётами. Если не было керосина, то использовался бензин, но в него тогда добавлялась соль, якобы препятствующая воспламенению и последующему взрыву. Добыть керосин, а тем более бензин, было очень сложно, продажа керосина в магазинах началась значительно позже, году в 45-м или 46-м. Точно так же в большом почёте были спички, потому что их просто негде было приобрести. Зажигалок тоже пока не было. Приобрели права гражданства «первобытные» способы добычи огня – кресало и кусок твёрдого металла, лучше обломок напильника, кремень и фитиль (трут). Женщины не могли себе позволить даже этот примитив в добывании огня – не было соответствующей сноровки. И вот мать, как и многие другие женщины, утром выходила из землянки, обнаруживала у кого-то поднимающийся из трубы дымок и с баночкой, заполненной хорошими древесными угольками, шла за «огнём». После добычи «огня» начиналась растопка печи. Конечно, старались как можно дольше сохранить в печке свой «жар», но из-за отсутствия дров такое случалось очень редко. Топились ведь соломой, в лучшем случае – хворостом. В окружении холода, голода и тьмы начала процветать полная антисанитария: люди не только не мылись в бане, но и неделями даже не умывались, что привело к повальному заражению вшами, блохами, клопами. К своему стыду до сих пор не знаю вразумительного ответа на вопрос: почему и, главное, откуда появляется вся эта кровососущая нечисть при скоплении людей в одном месте и несоблюдении ими санитарно-гигиенических правил. Эта эпидемия завшивленности характерна для воюющих армий и брошенного на произвол судьбы гражданского населения. Вшами были заражены и немецкие войска, но должен признать, что они боролись с ними и специальными средствами. Уже весной 44-го года на местах установки палаток и в немецких блиндажах нами были обнаружены эбонитовые баночки серо-коричневого цвета, наполненные каким-то вонючим серым порошком. Посчитав, что это какая-то «отрава», найденные баночки забрасывали подальше. А не надо было выбрасывать. Хотя и много позже, но всё-таки узнали, что этот серый порошок является смертельным для вшей. Его потом начали производить и в СССР, где он стал широко применяться для уничтожения насекомых, в том числе и в сельском хозяйстве. И только потом он был запрещён к применению как действительно ядовитое вещество. Речь идёт о знаменитом «Дусте» – порошке ДДТ. Вот ещё когда пришлось соприкоснуться с чудом немецкой химической промышленности. Хотя и вонючий был порошок, но вши от него действительно дохли.
Попутной находкой в тех же местах были маленькие светильнички в виде картонных плошек с фитильком, заполненных каким-то горючим составом.
Готовилась фашистская Германия к войне очень основательно, даже, казалось бы, такие мелочи для облегчения солдатского быта и то были учтены. Да и проблема тех же спичек у них была решена своеобразно – их в значительной степени заменяли бензиновые зажигалки. У нас это средство добывания огня начало появляться только в конце войны и то, кустарное, с использованием винтовочных патронов. А пока не было ни спичек, ни зажигалок. Не по силам было тогда нашему государству решить эти «мелкие» проблемы и тем самым облегчить страдания народа.
Бабушка
Моя бабушка Екатерина Кирилловна
Поздней осенью 43-го года, когда уже всё было покрыто снегом, вернулась из эвакуации бабушка Екатерина Кирилловна, которую я не видел, должно быть, с последнего предвоенного лета. Бабушка Катя, как мы её звали дома, до войны жила на Малаховке в родительском доме вместе со своими родителями и женой брата Якова Кирилловича. Но эту женщину я видел очень редко, поэтому в памяти она и не удержалась. Моего прадеда Кирюшу похоронили ещё перед войной, когда мне было годика два, так что в памяти остались только контуры бороды пожилого человека. А вот прабабушка запомнилась мне своим белым платочком на голове, очень мягкой, светлой улыбкой на лице, когда она кормила меня вкусной гречневой кашей с постным маслом. И почему-то ясно помнится позеленевшая медная ложечка, которую я долго ещё держал во рту после того как справился с кашей. Может быть потому, что у меня сильно заболела голова, и бабушка на руках отнесла меня домой, хотя к ним на Малаховку я пришёл сам. Мать разрешала мне, пятилетнему, иногда такие «путешествия».
В эвакуацию бабушка отправилась вместе со своей мамой и женой Якова в составе Малаховского обоза. Тяжёлые испытания ожидали их впереди, особенно мою несчастную бабушку Катю, на которую ещё в молодые годы свалилось большое горе. Рождённая в зажиточной семье Каёнковых, где её очень любили, в 1913 году вышла замуж за Дмитрия Васильева, который хотя и вернулся целым с первой мировой войны, но где-то загинул в войну гражданскую. Так что не долгим было её бабье счастье, и замуж больше бабушка не выходила. А за кого? Непрерывно идущие войны извели очень многих мужиков её возраста. Единственным её ребёнком была моя мать Татьяна Дмитриевна, родившаяся в январе 1915 года.
Обоз, с которым эвакуировалась бабушка, с самого начала из-за отсутствия разумного вожака, как мой дядя Пётр Михайлович, взял курс на быстрейшее прибытие в Германию, хотя, как рассказывала бабушка, и в их обозе было много несогласных покидать родные места. Во время одной из бомбёжек бабушка выбегала со своей мамой из дома, в котором их временно приютили, чтобы спрятаться где-нибудь от взрывов. Но ещё на крыльце при взрыве очередной бомбы в грудь прабабушки, выбегавшей первой, попал большой осколок, перерубивший даже нательный крест и грудину. Прабабушка ещё успела распорядиться снять с неё небольшой мешочек, висевший у неё ниже крестика, что бабушка ещё до подхода сельчан и исполнила, повесив теперь уже ей принадлежащие семейные ценности себе на грудь. Прабабушку похоронили там же на деревенском кладбище. К сожалению, бабушка из-за перенесённого горя и длинного потом пути домой не могла даже вспомнить название той деревни, где случилась беда. Поэтому она и вернулась на родину одна с небольшой лишь сумой, в которой были кое-какие сухарики, собранные у сердобольных жителей по пути её домой. Она мне той поры запомнилась очень усталой, грустной и с выражением безмерного горя на лице. И даже потом, когда жизнь стала понемногу налаживаться, стали удаляться события прошедшей войны (я не могу сказать, что стали забываться, нет, ибо такое пережитое не забывается), бабушка оставалась всегда ласковой, заботливой, довольствующейся всегда малым, много трудившейся по хозяйству и, я бы сказал, какой-то беззащитной. Улыбка не так часто посещала её печальное доброе лицо.
Конец ознакомительного фрагмента.