«Где ничто не положено»
У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем, что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я действительно не ищу. Я его знаю.
В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной квартиры.
Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи.
– Четыре и, раз и, два и… – гнусаво считает Миша и колотит по желтым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно. Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься.
Сижу и думаю о предстоящем свидании.
Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя – Гелана, я никогда раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку – таких я тоже раньше не видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее.
Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя талантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.
– Дальше, – говорю я Мише. – Что там у тебя дальше?
– Ригодон, – тоненьким голосом отвечает Миша.
– Выучил? – спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и риторический.
– Я учил, – говорит Миша, и уши у него становятся красными.
– Выучил или нет? – снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы. – Пожалуйста, – говорю я.
– Три и раз… – кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит совершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.
В Евангелии от Матфея сказано: «Где ничто не положено – нечего взять». В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих родителей.
– Ре-диез, – поправляю я и снова смотрю на часы.
Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую. Он не понимает, где нужно взять ре-диез.
– Хватит, – не выдерживаю я. – В следующий раз то же самое.
Миша поднимается из-за пианино, розовый и взмокший. Он стоит, смотрит в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же самом, но почему-то задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе учения вообще и музыкального образования в частности. О гармоническом развитии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет большой и сумеет оценить, – окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.
Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишино время истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану, но меня останавливает Мишина бабушка.
– Ну как? – спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением. Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному делу.
– Мало занимается, – строго говорю я.
Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишино пальтишко с заплатой на локте.
– А что делать? Как заставить? Мы уж бьем…
Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разумное, что я мог бы предложить, – поменять Мише учителя. Но предлагать такое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услышать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится, возьмет себя в руки и выучит наконец ригодон и сонатину Клементи.
Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.
Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.
Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ниже этажом, иду через актовый зал.
В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они снимают в этом клубе помещение. Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сцене задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка, и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смычок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое студенчество, то время, когда учился в Гнесинском институте и собирался завоевать мир.
Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы – Дориан руководит оркестром народных инструментов, поэтому у него полные карманы пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный – черепаховый.
Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь. Глаза у него настороженные – он тоже знает предстоящий разговор и тоже, наверное, готовился к нему.
– Ты что сегодня делаешь? – спрашиваю.
Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает передо мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Беляев. Под портретом большими красными буквами написана его фамилия, а пониже синими – Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ.
Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы, на синие и говорю Дориану:
– Так что ты сегодня делаешь?
– Когда? – уточняет Дориан.
– Ну, с семи до десяти…
– Я иду в библиотеку сразу после работы.
– Очень хорошо, – говорю. – Я приду к тебе в гости, часов в семь.
– Как же ты придешь, если меня не будет? – наивно удивляется Дориан.
– А ты дашь мне ключ, – объясняю я.
Сейчас скажет: «Не дам».
– Не дам, – говорит Дориан.
– Почему? – ласково интересуюсь я.
Сейчас он скажет, что ему противно.
– Мне противно, – говорит Дориан.
Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит монолог, ключ будет у меня в кармане.
У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дрессировщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репетиции.
Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим ученикам.
Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно. Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.
Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно. Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир – и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать мир. Он хотел только играть.
Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому, как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.
Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по улице, и она начнет молоть чепуху.
Я уже протянул руку, но в последний момент почему-то вдруг смутился. Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.
Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо знакомы.
Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.
Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.
– Дайте мне две копейки, – потребовала Гелана.
Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.
– Я сейчас, – предупредила она и пошла к автоматной будке.
Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.
Через минуту Гелана вернулась и сказала:
– Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.
Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что последний раз был в зале Чайковского два года назад.
– Куда мы идем? – неопределенно поинтересовался я.
– К моей подруге, – сказала Гелана. – Я должна занести ей конспект.
– А это надолго? – Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.
Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:
– Что?
Очень тонкое общение.
Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши торчат перпендикулярно плоскости головы.
Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а я остался стоять возле двери.
Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.
– А почему вы здесь стоите? – удивилась Гелана, высунувшись из кухни.
Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся, как на него ответить.
– Проходите, пожалуйста! – гостеприимно откликнулась подруга и поманила меня пальцем.
Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за подругой. Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню.
Кроме меня, в комнате оказалась старуха в штапельном платке с маленькой девочкой на руках.
– А кто это пришел? – громко спросила старуха у девочки. – Это папа пришел?
Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала.
Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно закружилась и запела:
Съезжалися к загсу транваи,
Там пышная свадьба была…
Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке было ясное.
– А как мы поймаем голубя за хвост? – спросила старуха.
Девочка вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
– А как Наташенька делает «дай-дай»?
Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища на моем лице следы восторга и зависти.
– А как Наташенька делает «папа, иди сюда»?
Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот же самый жест.
– Видал, что деется? – похвасталась старуха и, чтобы сделать мне приятное, сказала: – А Лека – девка самостоятельная. Сама шить может и вяжет на спицах. И учится на «пять», не то что наша…
Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла за Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко с творогом.
– А сейчас нам дядя споет песенку про уточку… – пообещала она.
Такой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.
– Чу, завыл, как баптист, – обиделась старуха. – Спой что быстрое…
– Но я не хочу петь! – запротестовал я.
В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обстановке, сказала:
– Они кормят, подожди еще немного…
Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала: «Только, пожалуйста, не делай глупостей», а Гелана ответила: «Мало ли я делала глупостей, пусть будет еще одна…»
Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое состояние, будто я проработал целый рабочий день – причем не сегодняшний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.
– Дайте мне две копейки, – потребовала Гелана.
Двух копеек у меня не было, и я зашел в продовольственный магазин. Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей нужна больше, чем мне. Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом унижения, я купил румынский коньяк.
Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки.
Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой. Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги, почитать «Известия».
Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, потащила меня внутрь.
– Позовите Сашу мужским голосом, – приказала она и сунула телефонную трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные, будто она разбегалась для прыжка в воду.
– Позовите Сашу, – послушно повторил я максимально мужским голосом.
– А кто спрашивает? – поинтересовался женский голос.
– Кто спрашивает? – Я зажал мембрану ладошкой.
– Алексей, скажите, Алексей…
– Алексей, – повторил я.
– Сейчас… – подумав, сказал женский голос.
– Сейчас, – передал я Гелане и протянул ей трубку.
Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла трубку, почему-то двумя руками.
Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что я уже стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари.
Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула зубами варежку.
– Ну, куда теперь? – уточнил я.
– Поедем к вам.
– Ко мне? – Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо.
– Ну да… – не обидевшись, объяснила Гелана. – Куда вы меня весь вечер тянете, вот туда и поедем.
Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А я, глядя в эти глаза, подумал, что из нее получился бы превосходный дрессировщик диких зверей. Во всяком случае, меня она могла заставить делать все, что угодно.
Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ бородкой вверх, а надо было как раз наоборот, бородкой вниз.
Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут же начала торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прошла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы. Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь.
– Ну? – сказала она и поглядела на меня глазами, ясными от отвращения.
Я не понимал, что значило это «ну». Я вообще ничего не понимал, меня просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной – понимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала меня с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок от этого остался плоским.
Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос. Боялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет.
Боялся стоять на месте, чтобы не выглядеть балбесом. Боялся двигаться, потому что у меня отвратительная походка: ноги где-то впереди туловища, и когда я иду – впечатление, что сейчас упаду на спину.
Конец ознакомительного фрагмента.