Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р17-702-0040
© Издательский дом «Никея», ООО «Никея», 2017
Введение
Само по себе слово «сквернословие» отдает каким-то смешанным ароматом ладана и церковных книг, ему словно сопутствуют скрип половиц и позвякивание кадила.
В обыденной речи мы это слово не используем. Многие из нас его и не знали, не слышали даже, пока не начали ходить в храм или читать «православный ликбез», изобилующий нынче, например, в уличных и других киосках.
Так-то мы знали «ругань», «брань», «мат», «нецензурные (нелитературные) слова». А вот «сквернословие» входит в наше словоупотребление в процессе воцерковления одновременно со «спаси Господи» и «благословите», заменяющими собой привычные «спасибо» и «здравствуйте».
Эта замена происходит зачастую достаточно формально. Начинает человек идентифицировать себя с православием и как бы переходит на своего рода корпоративный сленг. Ничего более глубокого, чем замена одного слова или словосочетания другим, как бы опознавательным знаком принадлежности к сообществу, не происходит. Ну, может, чуть лучше осознается смысл, а то как-то подзабыли мы, что «спасибо» – это «спаси Бог». Поэтому забавно бывает слышать, как некоторые говорят: «Спасибо Тебе, Господи», словно Господь нуждается в спасении. Тут уж уместнее слово «благодарю», а лучше – «слава Богу», «слава Тебе, Господи», но никак не «спасибо». Однако, при всем новом понимании, и эти слова становятся привычными, формальными элементами этикета.
То же происходит и со «сквернословием», «памятозлобием», «любостяжанием», «чревоугодием» и пр., заменяющими привычные «ругань», «злопамятство», «стяжательство», «обжорство» и др. Обратим внимание на ту поспешную поверхностность, с которой мы просто заменяем одни термины другими. Может, это свидетельствует о поверхностности нашей веры? Не той, конечно, веры, которую мы исповедуем, а о поверхностности нашего исповедания веры Христовой?
От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12: 37). Наше отношение к словам, которые мы произносим, к смыслам, в них содержимым, к их духовному и просто эмоциональному заряду – это нередко свидетельство нашей внутренней жизни, исповедуемой нами системы ценностей.
Когда мы просто заменяем словом «сквернословие» соответствующие слова из обыденной речи, кажущиеся нам синонимами, это не способствует нашему погружению в культуру, которой принадлежит произносимое слово. Мы продолжаем говорить на своем прежнем языке, всего лишь вставляя в него «винтажные» выражения, как если бы стилизация под старину сама по себе приобщала к духовной мудрости и вводила в пространство Святой Руси. Ан нет! Есть ряженье в одеждах и аксессуарах, а есть ряженье в словах и манерах. Суть та же.
Мало просто включить в словоупотребление церковнославянскую терминологию. Надо еще и осмыслить ее. Понять. А понимание не ограничивается знанием о том, что тем или иным словом обозначается. Понимание приходит постепенно, по мере погружения в культурный контекст каждого слова, причем погружения деятельного, т. е. по мере того, как человек, читая Новый Завет и Отцов, привыкает мыслить, чувствовать и, что крайне важно, говорить и действовать в христианской системе ценностных и этических ориентиров.
Чтобы осмыслить явление, именуемое архаичным словом «сквернословие», надо иметь представление не только о слове и о скверне, но и обо всей системе пороков, как проявляющихся в сквернословии, так и составляющих для него своего рода питательную среду.
Сквернословие следует рассматривать в двух значениях: в широком (полном) и узком (частном, обыденном и общепринятом) смысле этого слова. Сквернословием в широком смысле и в новозаветном контексте мы называем любую речь от междометий до шедевров риторики, если она является способом выражения греховной скверны, вне зависимости от содержания и/или формы произносимого и того, как сквернословящий оценивает греховность своего состояния, отдает ли он себе отчет в движущих им мотивах и осознает ли преследуемые цели. Сквернословие в узком (общепринятом) смысле – всего лишь та его часть, которая опознается обществом как непристойная лексика.
К слову сказать, ее происхождение совершенно напрасно усматривают в татаро-монгольском иге. Это не более чем широко распространенный миф. Между прочим, то же самое, но с точностью до наоборот утверждают монголы о своей непристойной лексике: что она заимствована от русских. И, как отмечает исследователь сквернословия В. И. Жельвис, в пользу этой версии говорит тот факт, что монголам, живущим за пределами современной Монголии, чьи контакты с русскими были крайне ограничены, незнакомы ругательства, питающие «татарскую» версию происхождения русского мата.
«Мнение о якобы имевшем место заимствовании русского мата, – пишет В. И. Жельвис, – основано на неверном понимании древнего значения таких определений, как „еллинский“, „татарский“ и проч.».[1] Вероятно, возникновение этой версии связано с тем, что издревле русские люди рассматривали мат как явление языческое, антихристианское по своему происхождению и духу. А поскольку в массовом русском сознании татары олицетворяли собой язычество, то и к тому, что ассоциировалось с язычеством, приклеился ярлык «татарского».
Все обиходные слова, которыми мы привычно обозначаем сквернословие: «грубость», «ненормативная лексика», «матерщина», «ругань», – располагаются как бы в одной плоскости. Вообще их отличие состоит именно в том, что они – на плоскости. «Грубость» относительна: что одному грубо, другому – в самый раз. «Матерщина»? Так не всякое сквернословие – мат. А про «ругань» я вообще молчу: кому ругань, а кому… язык общения, ну, или неотъемлемая часть языка: на нем разговаривают, а не ругаются. А насчет «ненорматива»… О каких нормах речь? О социальных. А социум – он живой, меняется. Сегодня нормы одни, завтра – другие, и то, что сегодня является ненормативной лексикой, завтра станет признаком хорошего тона, и наоборот: звучащее сегодня совершенно нейтрально станет грязной, оскорбительной руганью. От приведения в пример целого ряда славянских слов, считающихся ныне грубыми, оскорбительными, а то и вовсе нецензурными, я, конечно же, воздержусь.
Так вот, если вышеперечисленные понятия располагаются на плоскости, где и в самом деле «все течет, все меняется», то сквернословие находится в ином, я бы сказал, метафизическом измерении, поскольку определяется в основном критериями духовного порядка. Причем духовного именно в адекватном смысле этого слова, а не в тех многообразных общепринятых смыслах, которыми его сегодня подменяют.
Как пишет митрополит Антоний Сурожский: «Духовность – присутствие и действие Святого Духа в нас, через нас и посредством нас и в мире».[2] А потому, говоря о духе человеческом, следует понимать, что это «высшая сторона человеческой жизни, сила, влекущая его от видимого к невидимому, от временного к вечному, от твари к Творцу, характеризующая человека и отличающая его от всех других живых тварей наземных»,[3] которая «как сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой».[4]
Все, что приближает нас к Богу или отдаляет от Него, приобретает духовное измерение. Другое дело, что одно и то же явление существует в разных измерениях и рассматривается в разных аспектах. Или один и тот же предмет, в зависимости от его применения, может либо находиться вне духовного измерения, либо оказываться в нем. К примеру, вериги кого-нибудь из древних святых подвижников – это, попросту говоря, цепи и другие изделия из металла, если рассматривать их с утилитарной или ремесленной точек зрения. Однако если смотреть на них как на образец материальной культуры некоего исторического периода – это археологический артефакт. И это именно «вериги», если рассматривать их в духовном аспекте как инструмент аскезы. «Вериги» – понятие, имеющее духовное измерение, поскольку этим словом именуется предмет, используемый для упражнения в добродетели.
Аналогично, только с точностью до наоборот, происходит с любым предметом, который из мирного и нейтрального в духовном плане становится оружием в руках злодея. Вспомним топор преподобного Серафима Саровского.[5]
История знает, правда, и другой случай. Когда одно из многих орудий казни, скверное изначально по самому факту своего предназначения, становится Жертвенником, на котором Сын Человеческий «вземлет грех мира». И именно этот, один из многих сколоченных для мучительного убийства преступников крестов отныне есть первый по значимости из всех предметов, имеющих духовное измерение. Как носитель «благодати, попирающей силу вражию», как символ нашего спасения и попрания всякой скверны.