Книга I
Глава 1
1. С чего мне начать? С Ваших занятий, ибо о них-то я более всего скорблю вместе с Вами и за Вас. Я говорю «с Вами», если Вы тоже о них скорбите, в противном случае я должен бы довольствоваться тем, чтобы сказать, что скорблю за Вас; ибо невозможно разделить с другим скорбь, которой тот не испытывает. Итак, если Вы скорбите, то и я с Вами; если нет, то я все же скорблю, и даже весьма, зная, что член, потерявший чувствительность, почти погиб, а также зная, какой дурной знак для больного не чувствовать своего недуга. Однако не дай мне Бог счесть, что таково Ваше состояние. Я слишком хорошо помню, с каким блаженством Вы еще совсем недавно предавались уединению; и не могу поверить, что Вы тотчас позабыли о нем и уже стали нечувствительным к столь недавней утрате. Когда рана свежа и кровоточит, она причиняет боль; а у Вашей еще не было времени зажить и утратить чувствительность. Так что согласитесь: у Вас довольно предметов для скорби и печали, ибо Вы каждый день переживаете потери. Если я не ошибаюсь, для Вас истинное горе чувствовать себя [как бы] вырванным из объятий своей Рахили[1], и всякий раз, как это происходит, Вы вновь страдаете. А когда же этого не происходит? Как часто Вы желаете чего-либо, но тщетно; Вы предпринимаете что-либо, но не можете довести до конца! Сколько усилий пропадает напрасно! Как часто Вам приходится страдать от мук рождения[2] и ничего не производить на свет! Двадцать раз Вы беретесь за что-либо, и всякий раз Вас прерывают; Вы прядете кудель, а нити рвутся прямо под пальцами. Так и говорил Пророк: «Дошли младенцы до отверстия утробы матерней, а [у нее] сил нет родить» (4 Цар 19, 3). Вы узнаете себя в этом, и вероятно, более чем кто-либо другой? Итак, позвольте мне сказать, что, если Вы дошли до того, что полюбили такой порядок вещей, то Вы – тучная шея Ефрема, которой приятно ярмо (см. Ос 10, 11). Однако нет, ничего подобного: чтобы было так, следовало бы оставить Вас Вашим превратным чувствам. Я от души желаю, чтобы ничто подобное не нарушало мира Вашей души; но вместе с тем не хотел бы видеть Вас равнодушным посреди всех этих занятий. Ничего так не следует опасаться, по-моему, как такого рода покоя. Вы полагаете, что до этого дойти невозможно, а я Вас уверяю, что Вы непременно дойдете до этого, если (как часто случается) привычка постепенно сделает Вас беспечным.
Глава 2
2. Не слишком полагайтесь на свое нынешнее расположение, ибо нет [решимости] твердой настолько, чтобы время и небрежение не могли ее одолеть. Вам известно, что старые и незалеченные раны, в конце концов, покрываются толстой коркой, делающей их и неизлечимыми, и нечувствительными одновременно. Впрочем, сильная и постоянная боль не может длиться долго: если ее не утоляют, она успокаивается сама; она или ищет врачевания в утешениях, которые ей приносят, или притупляется в силу собственного постоянства. Есть ли что-либо [на свете], чего бы не могла изменить привычка? Что не притупляется с течением времени? Что не изнашивается? Сколько почтенных людей с течением времени начинали находить приятным и сладостным то, что вначале казалось им полным горечи! Послушайте, как стенает святой, восклицая: «В [нынешней] крайности моей то, до чего не хотела коснуться душа моя, составляет отвратительную пищу мою» (ср. Иов 6, 7). Сначала груз кажется непосильным, но со временем, если мы продолжаем его нести, мы начинаем находить его менее тяжким, более терпимым и даже легким; наконец мы находим в нем удовольствие. Вот как постепенно мы черствеем сердцем, а затем впадаем в полное безразличие. А возвращаясь к моему предмету: таким же образом острая и постоянная боль постепенно уступает лекарствам или притупляется сама собой.
3. Вот почему я всегда опасался и опасаюсь до сих пор, что, слишком медля с поиском лекарства для своего недуга, Вы, не в силах больше его выносить, от отчаяния попадете в беду, из которой нет выхода. Да, я боюсь, что посреди своих бесчисленных забот, потеряв всякую надежду увидеть им конец, Вы, в конце концов, привыкнете к ним и очерствеете настолько, что перестанете ощущать праведную и душеполезную боль. Остерегайтесь, учитесь время от времени отстраняться от этих забот, если не желаете, чтобы они поглотили Вас целиком и постепенно привели туда, куда Вы не хотите. «Куда же?» – быть может, спросите Вы. «К очерствению сердца», – отвечу я. Но не спрашивайте, что я под этим разумею; это бездна, в которую мы проваливаемся, как только перестаем ее бояться. Очерствевшее сердце не вызывает ужаса только само у себя, ибо более ничего не чувствует. Не просите меня распространяться на этот предмет; лучше вспомните фараона [египетского]. Ни один человек с ожесточившимся сердцем не может спастись, если только Бог в Своем милосердии не возьмет от него сердце каменное, как говорит пророк, и не даст ему сердце плотяное (ср. Иез 36, 26). Но что есть ожесточенное сердце? Оно неспособно терзаться укорами совести, не смягчается благоговением, его не трогают молитвы; оно равно нечувствительно к угрозам и ударам. Это сердце, которое платит неблагодарностью за благодеяния; оно ненадежно в советах, зато беспощадно в суде, чуждо всякого стыда при виде вещей постыдных, как и страха при виде опасности. Можно сказать, в нем мало человеческого, и при том оно полно бесстыдной дерзости в вещах Божественных. Прошлое оно забывает, настоящим небрежет, о будущем не заботится. Из прошлого оно помнит лишь нанесенные обиды; настоящее для него ничто; в будущем его занимает лишь месть, которую оно вынашивает и готовит. Одним словом, это сердце, которое не боится ни Бога, ни людей.
Вот к чему все эти проклятые заботы, поглощающие Вас, непременно приведут, если Вы будете по-прежнему, как делали до сих пор, целиком отдаваться им, ничего не оставляя для себя. Вы теряете время и, если позволите выразиться словами Иофора (Исх 18, 18), измучаете себя в бессмысленных трудах, которые только терзают дух, иссушают сердце и ведут к потере благодати. Плоды сего я могу сравнить разве что с тонкой паутиной, сплетенной пауком.
Глава 3
4. Я Вас спрошу: что такое с утра до вечера заниматься только участием в тяжбах или их выслушиванием? И если бы это неблагодарное занятие отнимало только дневное время! Но ведь порой и ночь проходит за ними! Для насущных потребностей Вашей природы едва остается малая передышка, а затем Вы вновь встаете, чтобы вернуться к этим разбирательствам. День передает дню нескончаемые процессы, ночь завещает ночи бесконечные затруднения, так что невозможно вздохнуть; не остается часов, твердо отведенных на отдых, а лишь редкие передышки. Разумеется, Вы, как и я, сокрушаетесь о подобном положении вещей, но что толку о нем сокрушаться, если Вы ничего не делаете, чтобы его изменить? И все же никогда не переставайте сокрушаться и остерегайтесь, чтобы длительная привычка не сделала Вас бесчувственным. «Я поразил их, а они не чувствуют боли» (ср. Иер 5, 3). Не уподобляйтесь таковым, но старайтесь пробудить в себе чувства праведника и неустанно восклицать вместе с ним: «Увы! Что за сила у меня, чтобы держаться мне? И как надеяться видеть конец бедам моим и не потерять терпения? Ведь я не из мрамора и не из железа» (ср. Иов 6, 11). Безусловно, терпение – великая и прекрасная добродетель, но в таких вещах я Вам его не желаю; есть обстоятельства, когда лучше его не иметь. В самом деле, не думаю, чтобы Вы завидовали терпению тех, кому святой Павел сказал: «Вы столь мудры, что имеете терпение сносить безрассудных» (ср. 2 Кор 11, 19). Полагаю, что это чистая ирония, и Апостол не только не хвалит их, но насмехается над тем, как легко они обращаются к соблазняющим их лжеапостолам, и над неистощимым терпением, с каким они позволяют тем увлечь себя всевозможными нечестивыми и чуждыми учениями. Потому-то он и прибавляет после: «Вы терпите, когда кто вас порабощает» (там же). Разумеется, в терпении свободного человека, который позволяет обратить себя в рабство, нет ничего хорошего. Так что я не хотел бы, чтобы Вы скрывали от себя, что каждый день, сами того не замечая, Вы порабощаетесь все более, ибо ничто не свидетельствует вернее об обветшавшем сердце, чем равнодушие к собственному несчастью. «Беда, – сказал некто, – отверзает разумение» (ср. Ис 28, 19); но только тогда, когда она не слишком велика; в противном случае она вместо разумения производит безразличие. Ведь сказано, что нечестивый, достигнув дна бездны своей злобы, имеет в себе лишь безразличие и презрение (см. Притч 18, 3). Итак, пробудитесь и с ужасом стряхните с себя ненавистное иго рабства, которое не только грозит Вам, но уже давит своей тяжестью. Или Вы думаете, что Вы не в рабстве, только потому, что над Вами не один господин, а сто? Я не знаю рабства более ужасного и тяжкого, чем рабство евреев, находивших себе господ повсюду, куда бы они ни приходили. Итак, спрашиваю Вас: подлинно ли Вы свободны, независимы, господин сами себе? В какую бы сторону Вы ни обратились, повсюду Вы не находите ничего, кроме бесконечных забот и беспокойств; Ваше ярмо следует за Вами повсюду.
Глава 4
5. Не пытайтесь ответить мне словами Апостола: «Будучи свободен от всех, я всем поработил себя» (1 Кор 9, 19), ибо они сказаны не о Вас. Он сделался рабом всех верных не для того, чтобы служить постыдному честолюбию, ибо мы не видим, чтобы толпы интриганов, скупцов, продажных душ, богохульников, прелюбодеев, виновных в совершении инцеста, и прочих чудищ в человеческом обличье, стекались к нему со всех концов земли требовать, чтобы он своей апостольской властью пожаловал им церковные звания или разрешил сохранить их. Нет, этот человек, сказавший: «Жизнь для меня – Христос, и смерть – приобретение» (Флп 1, 21), поработился для того, чтобы приобрести Богу как можно больше душ, а не для того, чтобы умножать сокровища скупцов. Не знаю, как Вам удается ради оправдания своего рабства ссылаться на осознанное и добровольное порабощение святого Павла и на его любовь, столь же свободную, сколь и великодушную. Для Вашего титула преемника апостолов, для спокойствия Вашей совести и для блага Церкви лучше прислушаться к следующим словам святого Павла: «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков» (1 Кор 7, 23). Итак, спрашиваю Вас: есть ли что-либо, что более говорит о рабстве и более бесчестит человека, особенно верховного Понтифика, чем ежедневное и ежеминутное изнурение себя в такого рода трудах для такого рода людей? Как при этом найти время для молитвы, для наставления ближних, для созидания Церкви, для размышления над законом Божиим? Дело не в том, что в Вашем дворце нет законов; но ведь это законы Юстиниана, а не Божественного Учителя. Так ли должно быть? Отвечайте. Закон Господа чист и непорочен, он освящает души; а законы императоров – не более чем источник злоупотреблений и словопрений, они лишь извращают людские суждения. О чем Вы думаете, Вы, епископ и пастырь душ, терпя, чтобы в Вашем присутствии одни были всегда обречены на безмолвие, тогда как другие упорно заставляют себя слушать? Или я заблуждаюсь, и подобный беспорядок должен вызывать у Вас упреки совести и побуждать воскликнуть вместе с пророком: «Нечестивые потчуют меня лживыми измышлениями; а я жажду уставов Твоих» (ср. Пс 119 (118), 35). Дерзните теперь сказать, что Вы свободны, если преклонили главу под столь позорное иго и не можете его сбросить. Ибо если можете, но не хотите, то Вы раб вдвойне, будучи вдобавок рабом собственной порочной воли. Я не знаю раба, более заслужившего это название, чем тот, который порабощен беззаконием, разве что Вы сочтете, что быть рабом порока не так позорно, как быть рабом человека. И какая разница, становишься ли рабом по своей воле или по принуждению? Чуть больше презрения к одному и жалости к другому – вот и все различие. Но что вы хотите, чтобы я сделал? – спросите Вы. Чтобы Вы не предавались так безоглядно всей этой суете. «Это невозможно, – скажете Вы, – разве только если оставить кафедру святого Петра». Я бы тоже так думал, если бы советовал Вам вовсе порвать со всеми этими занятиями; но я призываю только время от времени прерывать их.
Глава 5
6. Вот, с одной стороны, то, что я порицаю, а с другой – то, что одобряю. Я могу лишь порицать Вас, если Вы посвящаете все свое время и способности делам, ничего не оставляя РАЗМЫШЛЕНИЮ, и полагаю, что не меньше порицал бы Вас познавший из уст Соломона, что «знающий умеренность в делании своем приобретет мудрость» (ср. Сир 38, 25). Впрочем, и само делание не служит ничему, если не предваряется размышлением. Если Вы хотите стать всем для всех по примеру [Апостола], сделавшего это первым, могу только похвалить Ваше смирение, однако при условии, что оно будет полным; а как это может быть, если Вы стали всем для всех, кроме себя самого? Ведь и Вы человек; стало быть, чтобы Ваша преданность была полной, нужно, чтобы она, распространяясь на всех, распространялась и на Вас. Иначе, как говорит Божественный Учитель, какая польза приобрести всех, если Вы потеряете себя? (см. Мф 16, 26). Итак, поскольку Вы стали всем для всех, будьте таковым и для себя. Неужели единственный человек, лишенный Вас, будете Вы сами? Неужели Вы всегда будете пребывать вовне и никогда внутри? Неужели будете единственным, кого Вы не сможете принять в свой черед, когда принимаете каждого в его черед? Вы должник мудрецов и неразумных; неужели Вы ничего не должны сами себе? Мудрец и неразумный, свободный и раб, богач и бедняк, мужчина и женщина, юноша и старец, духовный и мирской, праведный и грешник, – все, все будут пользоваться Вами, черпать из Вашего сердца, словно из общего источника, а Вы один будете держаться поодаль и не сможете утолить свою жажду? Если проклят тот, кто уменьшает свою часть, что будет с тем, кто лишает себя [этой части] вовсе? Я желаю, чтобы Вы изливали свои воды и на публичных площадях, чтобы Вы утоляли жажду не только людей, но и их скота, их стад и даже верблюдов раба Авраамова; но хотя бы пейте сами из этого колодца, как другие. «Чужой, – сказал мудрец, – не будет пить из этих вод» (ср. Притч 5, 17); но Вы, разве Вы чужой? И разве Вы не станете чужим для всех, если чужды сами себе? Наконец, и мудрец вопрошает, к кому будет добр тот, кто не добр к себе (ср. Сир 14, 5). Так что – не говорю всегда, не говорю часто, но хоть иногда – вспоминайте о том, чтобы вернуть себя себе. Пользуйтесь собою, не говорю вместе со всеми, но хоть после всех. Можно ли требовать меньше? Потому, говоря так, я делаю уступку, но не выражаю всю свою мысль. Думаю даже, что я прошу у Вас много меньше, чем Апостол. «Стало быть, Вы менее требовательны, чем он?» – спросите Вы. Не скажу, что нет; быть может, так и есть. Однако я надеюсь, что Вы не будете довольствоваться той малостью, пределы которой мои требования не дерзают переступить, и пойдете дальше; ведь, в самом деле, мне прилично требовать от Вас лишь немногого, а Вам со своей стороны – делать много больше. Впрочем, я предпочитаю, чтобы Ваше Величество лучше упрекали меня за чрезмерную робость, чем за бесцеремонность, и тем не менее я непременно должен был предостеречь Вас, как бы Вы ни были мудры, дабы исполнилось написанное: «Дай наставление мудрому, и он будет еще мудрее» (Притч 9, 9).
Глава 6
7. Но послушайте, что говорит Апостол по тому поводу, который нас занимает: «Неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими?» (1 Кор 6, 5). Немного раньше он сказал: «А вы, когда имеете житейские тяжбы, поставляйте своими судьями ничего не значащих в Церкви» (1 Кор 6, 4). Так что, согласно святому Павлу, Вы, презирая свое апостольское звание, присваиваете себе низшую функцию, исполнение которой следовало бы оставить людям более скромного звания внутри Церкви. Вот почему этот великий епископ говорил другому епископу, наставляя его относительно его обязанностей: «Кто приступил служить Богу, не должен связывать себя делами житейскими» (см. 2 Тим 2, 4). Что касается меня, я не захожу так далеко и довольствуюсь тем, что советую Вам то, что для Вас возможно, не пытаясь вынуждать к геройству. Неужели Вы в самом деле полагаете, что в наши дни все, кто судятся друг с другом ради обладания благами мира сего и теснят Вас, вынуждая рассудить их притязания, довольствовались бы ответом Учителя и Вы могли бы [вслед за Ним] сказать: «О люди! Кто поставил Меня судить или делить вас?» (см. Лк 12, 14). Что бы о Вас подумали, заговори Вы таким языком? Что Вы – человек из провинции, не знающий своих прав, не ведающий о прерогативах своей верховной власти, позорящий престол, на который вознесен, и принижающий апостольское достоинство. Вот что сказали бы люди. Однако говорящие так оказались бы в затруднении, если бы нужно было ответить, когда это видано, чтобы кто-либо из апостолов соглашался быть судьей в людских распрях, заниматься делением наследства и распределением земель. Я вижу в Писании, что апостолы представали пред судьями, но нигде не вижу, чтобы они были судьями сами. Они ими будут, но этот день еще не настал. Разве слуга унижает свое достоинство, когда не желает встать выше своего господина, или ученик – возвыситься более своего учителя, или сын – не преступать пределов, поставленных отцами? А сам Господин и Учитель говорит вам: «Кто поставил Меня судьей между вами?» Так что же, Вы, Его слуга и ученик, почтете для себя бесчестьем, если не будете судить всех подряд? Полагаю, что мы не постигли истинной ценности вещей, если находим, что апостолы и их преемники, поставленные судить выгоды высшего порядка, умалят свое достоинство, не соглашаясь быть судьями в подобных разногласиях. Вполне можно пренебречь возможностью произнести свой суд по поводу убогих земных выгод, если ты призван однажды судить ангелов небесных. Потому Вы должны применять свою власть судии к грехам человеков, а не к их земным владениям, ибо только ради этого вы получили ключи Царства [Божия]: дабы затворить его врата для грешников, а не для собственников. Тому доказательство – слова Господа: «Знайте, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи» (Мф 9, 6). А в чем Вы видите более величия и могущества – в разделении наследства или в прощении грехов? Нельзя даже и сравнить эти две власти. Преходящие земные интересы имеют своих судей: царей и князей мира сего; по какому же праву Вы посягаете на их права? И почему пожинаете на чужом поле? Не то чтобы Вы были этого недостойны; скорее, это недостойно Вас – заниматься такими делами, когда Вы призваны к гораздо более важным. Впрочем, если иногда Вы бываете к этому вынуждены, помните, что Апостол сказал: «Если вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?» (1 Кор 6, 2).
Глава 7
8. Но одно дело – посвящать этим делам по необходимости несколько минут, а иное – отдаваться им целиком и добровольно, словно речь идет о значительных вещах, достойных того, чтобы человек Вашего звания занимался ими и был поглощен. Я никогда не закончил бы, если бы захотел сказать Вам все слова правды, справедливости и силы, которые приходят мне нынче на ум; но поскольку время лукаво, я ограничусь лишь тем, что посоветую Вам не отдаваться действованию ни целиком, ни постоянно, но отдавать хоть часть своего времени и сердца размышлению. И конечно, Вы должны заметить, что, говоря таким языком, я гораздо больше считаюсь с тем, что есть, нежели с тем, что должно бы быть; впрочем, уступать необходимости не возбраняется. Несомненно, что если бы мы были вольны делать все, что нужно делать, следовало бы предпочесть всему и упражняться – пусть не исключительно, но хотя бы более остального – в том, что благо для всех, а именно – в благочестии. Сам разум неотразимо доказывает это.
Вы спросите, что я имею в виду под благочестием. Оно означает предаваться размышлению, и не думайте, что я держусь по этому поводу иного мнения, чем тот, кто именовал благочестие поклонением и служением Богу; никоим образом! И если Вы поразмыслите над этим, то увидите, что мои слова, по крайней мере, отчасти, имеют тот же смысл, что и его. И действительно, что более подобает в служении Богу, чем то, к чему Сам Бог увещевает нас устами псалмопевца: «Пребывайте в святом отдохновении и познавайте, что Я – истинный Бог» (Пс 46 (45), 11). Вот самая главная роль размышления. Впрочем, разве есть что-либо более благое для всех, чем то, что, посредством некоего спасительного предвосхищения, берет на себя роль самого делания, каким-то образом совершая и заранее устрояя все то, что предстоит сделать впоследствии? Однако нужно следовать этому пути, если мы не хотим, чтобы вещи, которые могут быть чрезвычайно полезны, при условии, что совершены с предусмотрительностью и благоразумием, не стали вредны и пагубны, будучи сделаны с поспешностью. В этом, если у Вас остались еще кое-какие воспоминания, Вы весьма часто будете убеждаться сами при решении дел, которые поступают в Ваш суд, а также важных вопросов, разрешение которых находится в Вашем ведении.
Первый плод размышления – очищение его собственного источника, то есть души, в которой оно совершается. Затем оно приводит в порядок чувства, направляет поступки, умеряет крайности, сообразует нрав, побуждает к жизни порядочной и честной; наконец, дает знание вещей Божественных и человеческих. Благодаря ему хаос уступает место порядку. Оно сближает расходящееся и собирает рассеянное, проникает в тайное, усердно ищет истину, исследует то, что имеет лишь ее видимость, и разоблачает ложь и фальшь. Оно заранее устрояет и выверяет все, что предстоит сделать, и возвращается к уже сделанному, дабы в душе не осталось ничего неисправного или нуждающегося в исправлении. Наконец, в процветании оно прозревает оборотную сторону, а в [нужде] словно бы и не чувствует ее. Эти два следствия – плоды силы и благоразумия.
Глава 8
9. Здесь время сказать о сладостном созвучии добродетелей и о связи, какою они соединены и соподчинены друг другу. Мы только что видели, что благоразумие – мать силы и что всякое решение, не исходящее от благоразумия, следует относить на счет безрассудства, а не силы. К тому же благоразумие, сделавшись арбитром между чувственными удовольствиями и жизненными потребностями, держит их в разумных пределах, убавляя от первых излишнее и прибавляя вторым недостающее, и тем самым производит на свет третью добродетель – умеренность. Ведь размышление видит неумеренность как в упрямом отказе от необходимого, так и в готовности принять излишнее; ибо эта добродетель состоит не только в том, чтобы урезать лишнее, но и в том, чтобы предоставить необходимое. Это чувство Апостол не только хвалит, но и говорит о нем как о своем собственном, когда советует заботиться о своей плоти, не угождая при этом своим прихотям. Ведь говоря: «Попечение о плоти не превращайте в похоти» (Рим 13, 14), он осуждает излишества, но не отвергает необходимого. Итак, умеренность можно было бы определить как добродетель, которая держится необходимого, следуя слову философа: ничего лишнего.
10. Наконец, что касается справедливости, еще одной из четырех добродетелей, то разве не очевидно, что размышление готовит ей путь в душе [человека]? Ведь для того, чтобы наш ум обрел меру справедливости, нужно, чтобы он погрузился в себя; а мера эта – в том, чтобы не делать другим того, чего мы бы не желали себе, и, напротив, поступать с ближними так, как мы желали бы, чтобы они поступали с нами. В этом вся справедливость.
Однако справедливость никогда не бывает одна: заметьте, в какой тесной связи и в каком гармоничном единстве она находится с благоразумием и крепостью, о коих мы говорили выше. Если справедливость состоит отчасти в том, чтобы не делать другим того, чего мы не желаем себе, а достигает полноты в исполнении слова Божественного Учителя: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7, 12), то ясно, что это невозможно, если сама воля, которая дана нам в обоих случаях за правило, сама не научится следовать правилу настолько, чтобы не вожделеть лишнего и не отвергать необходимое; а ведь умеренность как раз в этом и состоит.
Наконец, сама справедливость, чтобы не перестать быть собою, не должна удаляться от меры, которую предписывает ей умеренность, говоря устами Мудреца: «Не будьте справедливее, чем нужно» (ср. Еккл 7, 17). Тем самым она словно дает понять, что справедливость не заслуживает своего имени, когда ее правилом более не является умеренность. Более того: самая мудрость подчиняется узде умеренности, ибо святой Павел со своей мудростью, данной ему свыше, говорит: «Не будьте мудрее, чем следует, но будьте мудры с воздержанием» (ср. Рим 12, 3). С другой стороны, Господь в Евангелии учит нас, что умеренность, в свою очередь, нуждается в праведности, когда Он осуждает воздержание тех, кто постится лишь для того, чтобы показать себя перед людьми (см. Мф 6, 16). Воздержания у таковых было довольно, ибо они лишали себя пищи, но справедливости недоставало, ибо они желали своим постом угодить не Богу, а людям.
Наконец, как быть справедливым и умеренным без крепости, если очевидно, что нужна сила, притом незаурядная, чтобы уметь удержать свои желания и нежелания в узких границах между излишним и недостающим, так, чтобы и воля держалась этой точно определенной, единственной, строго неизменной середины, одинаково удаленной от всякой крайности, ясно установленной, такой, как предполагает самое понятие добродетели?
11. Так прошу Вас, скажите мне, если сможете, к какой из этих трех основных добродетелей Вы отнесете эту середину, столь тесно касающуюся их всех, что ее можно счесть свойством каждой из них: ведь разве не в золотой середине состоит добродетель, разве нельзя сказать, что эта середина и есть самая добродетель? Однако если бы было так, то не существовало бы нескольких добродетелей, а все они составляли бы одну-единственную. Так что не лучше ли сказать, что, поскольку нет добродетели вне этой середины, то последняя есть как бы сущность и душа всех добродетелей; ибо она столь сильно сближает их между собой, что они как бы образуют единое целое. В таком случае мы еще более склонны полагать, что так и есть, что [добродетели] не просто причастны золотой середине в определенной степени, но обладают ею полностью каждая [добродетель] по отдельности. В самом деле, что более присуще справедливости, чем эта золотая середина, о которой мы говорим? Она не может от нее удалиться, не перестав воздавать каждому то, что должно, а ведь именно в этом она и состоит. То же самое я могу сказать об умеренности (temperatio), ибо очевидно, что она названа так потому, что заключается в определенном темпераменте (temperamentum). Что касается крепости, то и тут невозможно отрицать: она проявляется в том, чтобы устранять пороки, посягающие на золотую середину и всяким образом нарушающие ее; именно крепость ее защищает и делает фундаментом добра и престолом добродетели. Стало быть, справедливости, крепости и умеренности свойственно держаться золотой середины, а различает их то, каким образом каждая из них ее сохраняет: справедливость поддерживает и питает волю; крепость определяет, как она действует, и только умеренность делает возможным обладание ею, а также ее использование. Теперь мне осталось только сказать, что благоразумие также не чуждо этому восхитительному союзу добродетелей. Разве не оно первым открывает и распознает эту золотую середину, когда понятие о ней, по нашему нерадению, стирается в душе, вытесняется ревнивым самовластием порока в густой мрак, который тот влечет за собою? Потому-то мало кто из людей способен ее распознать, а стало быть, весьма мало тех, чей удел – благоразумие. Итак, справедливости свойственно искать этой середины, крепости – овладевать ею, а умеренности – сохранять ее. Я вовсе не собирался рассуждать о добродетели, а только хотел показать, как важно усердное размышление, ибо благодаря ему мы познаем эти и другие подобные истины. Разве провести всю жизнь, не занимаясь деланием столь богоугодным и душеполезным, не значит потратить ее напрасно?
Глава 9
12. Но что скажут, если Вы будете столь безоглядно привержены философии, от которой Ваши предшественники несколько отошли? Ведь найдется немало людей, которые дурно истолкуют Ваш уход с дороги, проторенной предварившими Вас, и решат, что Вы делаете это для того, чтобы опорочить их добрую память. Вспомните пословицу: «Если ты поступаешь не как все, то привлекаешь всеобщее внимание». Вам не преминут ее припомнить и скажут, будто Вы стремитесь именно к этому. Впрочем, Вам сразу не удастся ни исправить все ошибки своих предшественников, ни искупить их грехи; но со временем, благодаря мудрости, которой Вас наделил Бог, Вы научитесь использовать благоприятные случаи и мало-помалу делать это. А пока извлекайте из зла, коего не Вы причиной, все благо, какое сможете.
Однако если мы хотим опираться не столько на новые, сколько на добрые примеры, мы без труда найдем в числе верховных Понтификов немало тех, кто умел найти свободное время, невзирая на самые важные дела. Так, например, когда Рим был уже почти в осаде, а меч варваров был занесен над головой его граждан, святой Папа Григорий по-прежнему мирно занимался своими учеными писаниями. Как видно из предисловия к его труду, именно в это время он с тщанием, не уступавшим его дарованию, писал комментарии к последней и самой пламенной части пророчеств Иезекииля.
Глава 10
13. Но в конце концов верх одержали другие обычаи, нравы изменились. Нельзя даже сказать, что мы движемся к тяжелым временам, ибо мы уже их достигли. Обман, интриги и насилие царят по всей земле. В ведущих тяжбу нет недостатка, однако правое дело едва ли находит себе защитника. Повсюду сильные притесняют слабых. Вы скажете, что не можете ни лишить притесняемых своей помощи, ни отказать в справедливости тем, чьи права презираются и попираются. Но ведь невозможно рассудить дело, не обсудив его и не выслушав все стороны. Потому, полагаю я, надобно, чтобы дела подлежали обсуждению, как должно; однако метод, которому следуют в наши дни, мне кажется отвратительным и недостойным как Церкви, так и чертога правосудия, и я не могу не спросить себя, как Ваши благочестивые уши могут выслушивать все эти споры и словопрения юристов, которые, по-моему, способны скорее помрачить истину, нежели ее выявить. Измените эти гнусные обычаи, положите конец бесполезным словопрениям и заградите уста тех, кто научен говорить ложь. Они красноречивы только для того, чтобы нападать на правое дело, а искусны только в защите заблуждений. Талант этих людей пригоден лишь на то, чтобы творить зло, а дар слова они, видно, получили, чтобы оскорблять истину. Эти люди пытаются учить тех, у кого должны бы учиться; они выдают свои измышления за достоверные факты, запутывают простые истины и мешают правосудию идти своим ходом. Ничто так не позволяет без труда обнаружить истину, как краткое и простое изложение фактов. Потому я желал бы, чтобы во всех делах, которые будут достойны того, чтобы попасть на Ваш суд (а это будут совсем не все), Вы взяли за правило принимать решение быстро, хотя и после надлежащего исследования, и пресекать все эти длинноты, изобретенные для того, чтобы избежать осуждения и увеличить расходы. Разбирайте дела вдовы, бедняка, того, кому нечего дать; что же касается прочих [дел], то Вы можете поручить другим судьям разобрать их, хотя большинство из них не заслуживают даже рассмотрения. Не пойму, зачем Вам выслушивать людей, уже осужденных их собственными явными беззакониями. Бесстыдство некоторых дошло до того, что, хотя все их дело кричит об их злокозненных интригах, они, не краснея, требуют рассмотрения и обращаются к общественной совести, хотя их собственной было бы довольно, чтобы повергнуть их в смущение. Еще никто не пытался обуздать наглость этих бессовестных людей, так что же удивляться, что их число и бесстыдство все растут? Впрочем, я вообще не могу понять, как случилось так, что порочные люди совершенно не опасаются суда себе подобных; видно, там, где порочны все, никто не обращает внимания на чужие гнусности. В самом деле, никогда не было видано, чтобы скупца заставил краснеть подобный ему скупец или чтобы распутник устыдился других распутников. Церковь же в наши дни полна честолюбия, потому в ней заметно не больше отвращения и ужаса к интригам и проискам честолюбия, чем в разбойничьем вертепе – к рассказу об ограблениях путников.
Глава 11
14. Если Вы истинный ученик Иисуса Христа, да воспламенится Ваша ревность; восстаньте своей властью против этого беззакония и пагубной для общества язвы. Учитель подает нам пример, так обратите взор на Него и послушайте, что Он говорит: «Кто Мне служит, Мне да последует» (Ин 12, 26). Он же готовит не уши, чтобы выслушивать, а бич, чтобы изгонять. У Него нет времени слушать длинные речи, и вместо того, чтобы сесть и произнести суд, Он встает и спешит подвергнуть заслуженному наказанию. Вы знаете, почему, ибо Он Сам говорит об этом: потому что дом молитвы сделали домом торговли. Я хотел бы, чтобы наши торгующие в храме краснели от одного Вашего вида или пугались Вашего присутствия, ибо и у Вас в руке есть бич: да, пусть вострепещут все эти сребролюбцы, и пусть их золото станет для них предметом тревоги, а не утешения; и пусть они стремятся скрыть его от Вас, а не открыть перед Вашими глазами, зная, что Вы готовы скорее выбросить его вон, чем принять. Если Вы будете поступать так, то поможете многим вернуться к исполнению своего долга; Вы вернете к почтенным занятиям множество людей, которые сегодня заняты лишь тем, что преследуют постыдные цели; а тем, кто имел в мыслях подражать им, будет неповадно. Прибавьте к этому, что Вы обретете досуг, преимущества которого я уже показал, ибо, как только Вы будете посвящать меньше времени делам, оставив в своем рассмотрении, как я сказал, лишь малую их часть и поручив заканчивать их другим судьям, Вам останется много свободного времени на размышление. Что же касается тех дел, которые Вы сочтете нужным рассмотреть самому, то Вам следует решать их так скоро, как только возможно, чтобы решение было верным.
Что касается размышления, то я не собираюсь ограничиться тем, что уже сказал; однако я вновь вернусь к этому во второй книге, ибо теперь время закончить первую, чтобы ее пространность не утомила Вас и не вызвала досаду.