Глава 10
Яичницу она обычно посыпала сушёным укропом. И сейчас Катя взяла щепотку из надорванного пакетика и покрошила её в ещё не успевший помутнеть белок на сковородке. Хорошее начало неспешного завтрака в доме, знакомом с детства.
На работу только к вечеру, родители ушли – в родной квартире лишь она сама и тишина, в которой воскресают детские воспоминания. Стены вокруг – единственные, которые она может назвать своим домом. Если выйти из парадной и пересечь небольшой дворик, можно через арку выйти на набережную лейтенанта Шмидта – место, где бушуют морские ветра и плещет беспокойными волнами Нева, отражая собой низко нависшее небо; место, где швартуются морские лайнеры, привозящие с собой иностранных туристов – пожилых женщин и мужчин в серых ветровках и кепках и с немного растерянными улыбками на лицах. По сравнению с этой атмосферой Финского залива тепло и уют квартиры казались неоспоримыми. Выход отсюда воспринимался как подвиг. И на протяжении более двадцати лет Катя совершала этот подвиг и шла по продуваемой ветром набережной – сначала в школу, потом в университет. И каждый раз ей не терпелось войти в родную парадную, подняться на два пролёта узкой лестницы и попасть в квартиру, в которой каждая мелочь, каждая безделушка и каждая складка тюлевой занавески были наполнены смыслом, в отличие от бессмысленности улицы.
Всю свою жизнь она прожила в этом доме – не считая последних нескольких лет. И как всегда бывает в таких случаях, глядя на квартиру сегодняшнюю, она видела всё то, что происходило здесь за эти годы. Сквозь новый ремонт, сквозь свежую мебель из «Икеи» проступала история. Слова, которые произносились, шёпотом или криком. Люди, которые приходили сюда, сидели на диване, пили чай и больше не возвращались. Старые вещи – кружки, тарелки, телевизоры, куртки, зеркала – испорченные, разбитые и отправленные затем на помойку. Даже новогодняя ёлка, которую ставили всегда в один и тот же угол – несмотря на своё физическое отсутствие, она всё равно отбрасывала мимолётную тень на жёлтый паркет. Всё это до сих пор было здесь, но нужно было обладать серьёзным опытом, чтобы увидеть это.
Здесь были детские дни рождения, с подарками и визжащими подружками. Здесь были занозы от пола (до того, как папа покрыл паркет лаком) и была мама, достававшая их проспиртованной булавкой и смазывающая саднящую пятку йодом, были слёзы и обещания «подуть». Здесь были папины и мамины друзья, сидящие за столом и обсуждающие политику, цены или начальство – словом, что-то настолько неважное и скучное, что маленькая Катя начинала зевать у мамы на коленях, и тогда та относила задремавшую дочку на кровать и укрывала тёплым кусачим пледом. Были куклы Барби, которые со временем переехали в кладовку, а потом – к другим маленьким девочкам, и были постеры Placebo и Radiohead, появившиеся после исчезновения кукол. Были лихорадочные сборы на дачу, рюкзаки, кастрюли, грабли и пластиковые баночки с рассадой – всё это было свалено у выхода, чтобы не забыть, а за окном, во дворе уже фыркала папина белая «Нива». Был мальчик по имени Гриша, одноклассник, который держал за руку, водил в кино, а потом, сутулясь, сидел на этой самой кухне и пил чай под присмотром мамы. И потом, уже в выпускном классе, когда родители уехали на дачу без Кати, он был у неё в гостях и остался на ночь.
Тогда Катя проснулась пораньше и на цыпочках пошла на кухню, готовить завтрак. Она чувствовала себя совсем другой, взрослой и серьёзной. Гриша ещё сопел на широкой родительской кровати, Катя хотела позаботиться о любимом человеке и жарила ему яичницу. И, как всегда делала её мама, она взяла с полки сушёный укроп. Наконец, Гриша вышел на кухню, смущённо дёргая за резинку трусов, уселся за стол. Смотреть друг другу в глаза они стеснялись. Однако Кате казалось, что теперь их соединяет невидимая нить, которая шла по кухонному столу, лавировала между тарелками, солонкой, кружками с дымящим чаем – и останется между ними навсегда.
Их роман развивался по типичному сценарию романа между одноклассниками. Общие интересы, общие планы – всё это не имело значения, важна лишь была принадлежность друг другу, ладошка в ладошке, её рюкзак на его плечах. Класса с седьмого они стали неразлучны. Гриша провожал её после школы до парадной и ждал во дворе, пока она не помашет рукой из окна. Он водил Катю в кино и покупал там попкорн. Они вместе ходили на каток на Крестовском острове. Когда после катания они спускались на эскалаторе в метро, разгорячённые и счастливые, Гриша неожиданно притянул её к себе и впервые поцеловал, не в щёку, а сразу в губы. Когда Катя вернулась домой, она села на кровать и расплакалась.
В классе их отношения воспринимались с уважением. На фоне прочих несчастных влюблённостей, неизбежных в этом возрасте, их союз выглядел солидным и взвешенным. Классная руководительница наотрез отказалась посадить их за одну парту, и поэтому Катя, круглая отличница, сидевшая за первой партой, могла лишь спиной чувствовать присутствие любимого. На выпускном они стояли в обнимку на носу теплохода, медленно плывущего в сторону разведённого Дворцового моста, и кричали что-то радостное, и крик их отражался от воды, от сонных фасадов дворцов на набережной и улетал вверх, в небо.
Проблемы начались после окончания школы. Катя поступила на филфак, Гриша – на матмех. И хотя вечера они, как и прежде, старались проводить вместе, в них обоих нарастало ощущение шаблонности, неискренности. Новые занятия, новые знакомые вставали между ними. Катя с ужасом поняла, что их отношения по большей части основывались на учёбе. Раньше они помогали друг другу с уроками, он ей – с алгеброй, она ему – с иностранным языком. Теперь это было не нужно, и уроки свои они делали сами. Копилась усталость, раздражение. Обидевшись на какую-то ерунду, Гриша уехал на дачу с друзьями без неё. Она в отместку поехала с родителями на свою дачу – кстати, родители, которые были не в курсе душевных переживаний дочери, весьма удивились её проснувшемуся интересу к копанию грядок. По возвращении Катя и Гриша встретились в кафе на 7-й линии. Должно было состояться примирение, однако Гриша, сначала заикаясь, но потом взяв себя в руки, признался, что изменил ей. Катя разрыдалась, хотела влепить ему пощёчину, но – удивительно, она боялась сделать ему больно. Спустя неделю она простила его, что, кажется, стало большим сюрпризом для него. В любом случае это уже ничего не могло изменить. Их отношения завяли. Холод его руки пугал её, она боялась его прикосновения. Вскоре, в ходе сухой sms-переписки было принято решение расстаться. Катя прорыдала всю ночь, а когда утром вышла на кухню с распухшим лицом, увидела, что мама жарит яичницу. Мама обняла дочку, и та снова почувствовала себя маленькой девочкой, которую укрывают пледом – тёплым и кусачим.
Яичница пригорела – и в воспоминаниях, и наяву.
Теперь, как и тогда, Катя была одна, на родительской кухне – и это ли не лучшее место на свете? От Гриши осталась навеки прилипшая, несмываемая тень на стене и магнитик на холодильнике из Греции, куда он ездил вместе с родителями в девятом классе – кстати, почему она до сих пор его не выкинула? От Дани же не осталось ничего, потому что он здесь никогда не бывал, но мозг послушно рисовал его силуэт на стуле и примерял к нему тень первой школьной любви.
За завтраком Катя открыла родительский ноутбук – дурная привычка, за которую её отчитывал Даня. Поэтому так она поступала только в минуты полного одиночества, подобно коту, усвоившему, что залезать на стол нельзя только в присутствии хозяев. Вчерашние приключения вызвали у неё желание срочно прикоснуться к жизни других людей. Она посетила все соцсети, в которых была зарегистрирована, проштудировала твиттеры и живые журналы знакомых, разглядела во всех подробностях фотографии, выложенные ими на всеобщее обозрение. Она удовлетворяла жажду событий. Ей хотелось знать, быть абсолютно уверенной в том, что мир вокруг не остановился, что он продолжает вращаться, как и всегда. Кто-то вернулся с рыбалки и хвастался теперь уловом, кто-то посетил модный клуб, игру в мафию или концерт в Ледовом, кто-то просто погулял по городу. В любом случае, жизнь кипела, бурлила, выплёскивалась через край, и так соблазнительно было погрузиться в эту кастрюлю, приобщиться к всеобщему – банальному, мечтательному, восторженному, циничному, пошлому – существованию.
Заметила она и записи Данилы в блоге. Пробежала глазами, не вникая в суть, и всё равно услышала его голос, а вместе с ним упрёк и что-то, похожее на нравоучение. Эти же нотки нравоучения Катя слышала и раньше, в разговоре с ним, и, в зависимости от настроения, они либо чуть-чуть раздражали, либо вызывали чувство гордости, когда при этом присутствовали другие люди. Легко гордиться любимым человеком, которого считаешь умнее себя, но легко ли его при этом терпеть?
Катя открыла свою почту, на которую никто никогда не писал. Там было письмо от Дани. Увидев его имя, увидев первые строчки письма («Катя. Ну вот я и уехал.»), она испытала невероятную свободу, которая заключалась в том, что она имела право закрыть при этом ноутбук, как закрывают надоевшую книгу – с силой, с выдохом, с облегчением. От удара кофе с молоком перелился через край, и бежевая лужица обняла подножие кружки. Вытерев её носовым платком, она подпёрла голову рукой и покосилась на окно. Собирался дождь.
Дождь шёл почти весь день. Он изо всех сил хлестал по городским стенам, по мостовым, по гулким крышам автомобилей. Водосточные трубы, захлёбываясь и клокоча, извергали воду, разбившуюся о поблёскивающие крыши. Лужи растекались по асфальту и пузырились от ударов капель. Капли били беспорядочно, не считаясь с потерями, каждой из них важно было лишь вымыть собой по песчинке, по микроскопическому камешку и унести их с собой в канализацию. Дождь хотел смыть этот город, утопить, втоптать его в грязь, из которой он возник так противоестественно, вопреки законам природы и здравому смыслу. Дождь хотел уничтожить эту досадную помеху между ним и землёй, возникшую так недавно, но вызывающую такую бессильную злобу природы. Вода в Неве, подобно сонному питону, продолжала невозмутимо наблюдать за происходящим, и хоть и лишена была отчаянности своих небесных собратьев, всё же не отказалась бы под шумок дотянуться до ног ничего подозревающих пешеходов и утопить их в своём ненасытном брюхе, рядом с их бутылками и жестяным банками. Но сил не хватало, былые наводнения, торжества мстительной природы, остались в прошлом. Выплеснув всю свою агрессию и убедившись затем, что город всё ещё стоит на месте, дождь словно бы смирился и перешёл в спокойную, даже немного нежную стадию, принялся убаюкивать город своим журчанием и ритмичным постукиванием по карнизам.
Под этот аккомпанемент Кате и пришлось вести занятие. По пути она попала под самый сильный разгул стихии (машину взять она не решилась, побоявшись напряжённого уличного движения будних дней), но, не имея возможности переждать непогоду под каким-нибудь козырьком, подобно другим находчивым прохожим, она бросилась вперёд и лишь благодаря этому не опоздала на занятие. Теперь она слушала успокаивающий шёпот дождя, теребила пуговицу на блузке и старалась не обращать внимания на холодящую сырость между пальцев ног, в промокших насквозь туфлях. Занятие шло вяло, не многие дошли до него, а те, кто всё-таки оказались способны на такой подвиг, теперь почивали на лаврах, их отсыревшие головы отказывались воспринимать participe passé глаголов третьей группы. Когда за окном показались первые лучи солнца, в них всё же проснулся энтузиазм, направленный, однако, вовсе не на указанную тему, а на скорейшее от неё избавление. Катя неожиданно для себя отнеслась к этому с пониманием и отпустила всех на десять минут раньше. Дождавшись ухода учеников, она собрала вещи и вышла на улицу, где смогла убедиться, что город всё ещё стоит на своём месте, хоть и немного разбухший от воды, и испускает тонкие облачка пара, нагреваясь на солнце.
Памятуя свою утреннюю потребность в социализации, а также свои вчерашние относительные успехи в этом деле, Катя набрала номер Лизы. Была, разумеется, и третья причина для этого звонка, но Катя отказывалась себе в ней признаваться и решила обойтись нейтральной формулировкой «выпить кофе».
– Ох как мне плохо, – простонала Лиза, – Приезжай ко мне, сил нет куда-то идти.
Лиза жила на Петроградской стороне, на углу Большого проспекта и улицы Лизы Чайкиной. Такое соседство не могло остаться незамеченным. Лиза не знала точно, кто такая была Лиза Чайкина. На стене дома напротив висела мемориальная доска, которая могла пролить ответить на этот вопрос, но Лиза, будучи постоянно в состоянии суеты, вечно на бегу и куда-то опаздывая, забывала прочитать то, что на ней написано, а может, и вовсе не подозревала об её существовании, хотя жила здесь всю свою жизнь. Впрочем, люди более последовательные, найдя в Интернете изображения настоящей Лизы Чайкиной, не могли не отметить определённое внешнее сходство. Отношение настоящей Лизы к Лизе исторической менялось в течение этого времени. Жгучая ненависть и раздражение, вызванные различными вариантами одной и той же логичной шутки знакомых «Твоим именем улицу назвали?» уже к старшим классам сменились иронией настолько всепрощающей, что многие знали её именно под этой фамилией. Во всяком случае, знакомые музыканты оставляли ей проходки на концерты именно под этой фамилией. Лиза не возражала. «Уж лучше Лиза Чайкина, чем Лиза с Большого проспекта», – говорила она.
Она жила в большой трёхкомнатной квартире с родителями. Это её совершенно не смущало. Как известно, годам к двадцати молодые люди начинают тяготиться совместной жизнью с такими странными существами, как родители, и всеми правдами и неправдами стараются покинуть отчий дом, не считаясь с какими-либо трудностями. Они готовы ютиться в убогой однокомнатной квартирке (как будто склеенной из картона) где-нибудь в Купчино или терпеть соседей из пещероподобной коммуналки, которые и впрямь временами напоминают неандертальцев. Такие молодые парни и девушки готовы терпеть любую несвободу в бытовом плане ради свободы в возвышенном смысле.
Лизе такая блажь в голову никогда не приходила. Во-первых, она не испытывала никакого дискомфорта от родителей. Они сквозь пальцы смотрели на её суматошный стиль жизни. Мама, всё ещё молодая душой, даже поощряла её, убедившись перед этим, что Лизе хватает ума не влезать в совсем уж неприятные истории, и частенько составляла компании полуночным посиделкам на кухне, с кофе и сигаретами, по всей видимости, заряжаясь от них энергией юности. Папа же, интеллигентный мужчина невысокого роста, с густыми усами, скрывающими неуверенные губы, привык позволять женщинам в своей семье любые чудачества, что могли взбрести им в голову, оставляя за собой решающее право голоса в более важных вопросах. Вторая причина, по которой Лиза не хотела съезжать с этой квартиры, заключалась в самой квартире. Она утверждала, что переедет отсюда лишь к будущему мужу на Крестовский остров – или на Манхэттэн, как повезёт. В этом Катя её понимала. Любой человек, настроенный на восприятие суровой красоты Петербурга, пришёл бы в восторг от этого вида из окна. Её комната была угловой, одно окно выходило на бледно-зелёный дом с застарелой пылью в складках лепнины, а в другое окно был виден никогда не спящий Большой проспект, артерия Петроградки, неустанно несущая по себе эритроциты автомобилей, а также захватывающий дух рельеф из крыш, крытых ржавым железом и ощеренных зубцами дымоходов. По вечерам, в хорошую погоду, они тонули в лучах заходящего солнца медового цвета.
Катя вышла со «Спортивной», прошлась по Большому, купила по пути тортик и завернула за угол, где скрывалась парадная. Поднимаясь по лестнице, ещё с третьего этажа, почувствовала запах пирожков и поняла, что тортик был лишним.
Конец ознакомительного фрагмента.