Вы здесь

О кино. Статьи и интервью. 1 (Карл Теодор Дрейер)

1

Шведский кинематограф

Состоялась премьера нового шведского фильма «Сандомирский монастырь», и, наконец-то, появился повод осуществить мою давнишнюю заветную мечту подробнее разобраться в шведском художественном кино и объяснить его значимость датской публике; но сделать это возможно, лишь проводя параллели с датским и американским кинематографом.

Печальная участь датского кинематографа заключалась в бесконечном перемалывании тех тем, о которых весь мир давным-давно уже забыл. Всем тем, кому было что сказать, никогда не хватало мужества замахнуться на что-то новое, а это в свою очередь связано с тем, что ведущие кинематографисты Дании никогда не осознавали ответственности своего положения или не понимали тех задач, к которым оно их обязывало.

На всем пути развития датского кино нет ничего фундаментального, ничего, что свидетельствовало бы о том, что именно в этой точке датская культура предлагает мировому кино новые пути развития. Если бы и стоило что-то отметить, то это было бы напоминанием о тех днях, когда игристое белое вино было повседневным напитком деятелей кинематографа, а хорошая одежда – единственным правом актеров кино. Это было золотое время! Но увы! – не все то золото, что блестит. Самая слабая царапинка обнажала весьма неблагородный металл.

Это были времена «графского» кинематографа.

Эпоха эта заслуживает внимания также благодаря несметному количеству новых кинофабрик, которые росли, как грибы после дождя. Да, именно: фабрики! Поскольку в Дании фильмы всегда фабриковали. А когда появился Беньямин Кристенсен, человек, который не фабриковал свои фильмы, а заботливо продумывал их и тщательно прорабатывал каждую мелочь, – это стало буквально сенсацией. Его считали весьма странным человеком. Развитие событий показало, что именно он заглянул в будущее.

В потоке плохих фильмов, вышедших за этот период с конвейеров датских кинофабрик, погибли все надежды датского кинематографа. Благоприятные обстоятельства открыли датскому кино мировой рынок, и плюс ко всему имелся капитал, нужен был лишь человек, обладающий необходимыми полномочиями, которые дают культура и наличие вкуса, который поднял бы кинематограф на более высокий уровень. Но такой человек так и не появился. За датским кинематографом все еще сохраняется весьма сомнительная репутация, так что вся интеллигенция продолжает обходить его стороной, и репутация настолько прочно закрепившаяся, что публика в более привередливых соседних странах до сих пор воротит нос, едва завидев рекламный плакат с анонсом датского фильма.

И это еще мягко сказано, поскольку если датское кино надеется когда-нибудь достичь мирового уровня, непременным условием для этого является понимание своего положения и желание смотреть правде в глаза, какой бы эта правда ни была.

Даже ради тех, кто не следил за развитием кинематографа в последние годы, но продолжает с презрением смотреть на него, даже ради них необходимо сказать правду. Изменить к себе отношение других можно лишь через признание собственных ошибок, особенно в тех случаях, когда другие правы. С теми, кто утверждает, что датские фильмы в целом рассчитаны на любите лей «романов с продолжениями», таких как «В часы досуга» или «Ник Картер», к сожалению, нельзя не согласиться.


Лучшие американские фильмы дали три важных нововведения: съемка крупным планом, типажи и кино как слепок реальности.

Фиксация камеры на объекте, укрупнение, чтобы показать значимый момент, были известны всегда, но никто не осмеливался использовать этот прием из боязни нарушить привычное спокойствие. Американцы научили нас обращаться к крупному плану для разнообразия, а не для нарушения спокойствия. Совсем несложно продемонстрировать значение этого небольшого нововведения. На общем плане актеры должны были утрировать жесты и мимику. А съемка крупным планом, при которой можно разглядеть мельчайшие детали, заставляла актеров играть честно и естественно. Время гримас прошло. Кинематограф нашел путь к изображению человека.

Эта реформа в некотором роде связана с сознательными усилиями американцев придать своим фильмам черты реальности, чего они стремились достичь любой ценой. Все их усилия были направлены на то, чтобы даже малейшая деталь фильма казалась достоверной. Но они пошли еще дальше. На каждую конкретную роль наметанным глазом они подбирали именно тот типаж, который соответствовал всем представлениям об образе персонажа, и совершенно неважно, был это исполнитель главной роли или же второстепенной. Ведь зачастую именно эпизодические персонажи навсегда остаются в памяти. Кто не помнит, например, жандарма из фильма «Рождение нации»?

Благодаря всем этим особенностям можно поверить, что американское кино безупречно, и все же! – как будто чего-то недоставало. Все было таким правдоподобным, настоящим и достоверным, а тем не менее в происходящее на экране не верилось. Это кино всегда заинтересовывало, часто производило сильное впечатление, но редко захватывало. Дьявол нашептывал на ухо: разве все это не просто техника?

Душа – вот чего не хватало!


Невозможно говорить о шведском кино, не упомянув имя Виктора Шёстрёма, основателя шведского художественного кинематографа.

В какой-то момент, когда у нас процветали «графские фильмы», Шёстрём сошел с проторенной дорожки и взялся за картины «Терье Виген» и «Горный Эйвинд и его жена» – совершенно невероятные для того времени задачи. Мудрые деятели кинематографа, всегда единодушные в своих суждениях, если речь идет о чем-то новом, в один голос заявили, что это сущее безумие. Но Шёстрём наметил себе курс и следовал ему, не реагируя на раздававшиеся со всех сторон предупреждения. В любом деле он находил в себе силы идти против течения. Возможно, он первым в Скандинавии понял, что фильмы нельзя фабриковать, поскольку они должны обладать хоть какой-то культурной ценностью. До сих пор в шведском и датском языках используются разные выражения, характеризующие диаметрально противоположные представления того времени. По-шведски говорят «записывать фильм», а по-датски – «фотографировать». В Дании вся работа фокусируется на щелкающем киноаппарате, в Швеции – на том, что находится перед объективом, на тех актерах, чье искусство должно быть запечатлено на целлулоидной пленке.

Кроме того, Шёстрём понял, что кинематограф может удерживать зрителя в напряжении и без револьверов, прыжков с пятого этажа и тому подобных приемов. Он понял, что настоящее напряжение заключено в любом хорошем драматическом материале, и начал искать его среди самых знаменитых произведений. Своих актеров он также выбирал по совершенно новому принципу. В датской практике утвердилось странное правило, в соответствии с которым все актеры и актрисы делились на две группы по принципу – подходят они в картину по внешнему виду или нет. О таланте и способностях никто не спрашивал. Шёстрём выбирал исключительно по типажу, а одного таланта и известности было для него недостаточно. Короче говоря, Шёстрём ставил такие же условия и предъявлял такие же требования к кинокартине, как и к любому другому произведению искусства.

Тем, кто ежедневно сталкивается с искусством в самых его различных проявлениях, может показаться странным, что мы делаем акцент на вещах, которые кажутся теперь совершенно естественными – но когда-то это были революционные моменты развития. Не стоит также забывать, что мы имеем дело с особой личностью – с человеком, который вынужден был сам наблюдать и учиться на собственных ошибках, для которого все было новым и неизведанным.

Благодаря работе Шёстрёма кинематографу удалось найти обетованную землю искусства, но этот режиссер не остался одинок в своем убеждении, что хорошая литература должна восторжествовать над бульварным романом, хорошее актерское искусство – над театром марионеток, а атмосфера – над техникой. Шведское кино приобрело мировую известность, и ряд лучших деятелей искусства Швеции, такие режиссеры, как Гуннар Клинтберг, Йон Бруниус, Иван Хедквист, сейчас следуют по стопам Шёстрёма. Кроме них, следует назвать Морица Стиллера, поставившего известные картины «Песнь об огненно-красном цветке» и «Деньги господина Арне». Действуя в тех же широких рамках, что и Шёстрём, Стиллер создал совершенно особую форму.

Шведское художественное кино вобрало в себя все самые хорошие качества американского кино и отказалось от всех дурных, а свою оригинальность оно проявило, правдиво и жизненно изображая человека. Все персонажи лучших шведских фильмов кажутся настолько живыми, что возникает ощущение, будто даже слышишь биение их сердец. На этих фильмах лежит печать бессмертия. Точно так же как хорошие книги с наслаждением читает поколение за поколением, а пожелтевшие страницы и витиеватый язык придают этим книгам в глазах новых читателей лишь дополнительный шарм, так же и лучшие шведские фильмы, как ценные свидетельства культуры, навсегда сохранят к себе интерес.

Шведы подняли искусство кино еще на одну ступеньку вверх, они сделали кинематограф еще более действенным и значительным в культурном смысле; развитие кино на этом не заканчивается, но кто будет следующим, предугадать невозможно. Одно можно сказать точно: сейчас у Швеции есть все шансы, чтобы в течение длительного времени сохранять то ведущее положение, которое она отвоевала себе в честном бою. До сих пор многие не могут принять кинематограф, но большая заслуга шведского кино именно в том, что таких людей с каждым днем становится все меньше. Только таким образом кино и может постепенно завоевать право стать одним из видов искусства.

1920

Новые идеи в кино

Беньямин Кристенсен и его идеи

Сама мысль написать о Беньямине Кристенсене кажется очень привлекательной, поскольку из всех деятелей кино в Скандинавии он самый большой идеалист и к своей работе подходит со священной серьезностью. Но в то же время писать о нем совсем не просто, поскольку существующий материал, на основании которого можно судить о нем как о деятеле искусства, крайне скуден.

Что касается двух его ранних кинокартин, то сам Беньямин Кристенсен первым бы возразил против того, чтобы его художественное мастерство оценивали на основании этих фильмов. Конечно же, в то время они означали гигантский шаг вперед, но самым поразительным была блестящая, разработанная до мельчайших деталей техника, на фоне которой сценарии выглядели весьма посредственными. Времена изменились. Сейчас все признают, что сценарий – это главное условие для создания хорошего фильма, и очевидно, что если снова выпустить фильмы «Таинственный Икс» и «Ночь мщения» на экраны, они покажутся совершенно бесцветными.

Но за этими двумя картинами просматривалась личность, незаурядная среди деятелей кино, или по крайней мере необычная для того времени: это был человек, который точно знал, чего он хочет, и который шел к своей цели настойчиво, упрямо, невзирая ни на какие препятствия. Все были поражены тем, что на создание одного фильма он потратил полгода (нормой в то время было 8–10 съемочных дней). Все недоуменно пожимали плечами, считая его сумасшедшим. Но все последующее развитие событий показало, что именно ему удалось заглянуть в будущее.

Тот фильм, который он, наконец, завершил этой осенью, превзойдет все, что было сделано раньше. Говорят, что на съемку фильма ушло более двух лет, – однако это не совсем верно. Год был потрачен только на реконструкцию киностудии в Хеллерупе, проведение отопления и т. д. Сами съемки, строго говоря, заняли чуть более семи месяцев, а из полутора миллионов крон, в которые, по слухам, обошелся фильм, около половины ушло на ремонт студии.

Огромное количество времени и средств ушло на технические эксперименты, и нет никакого сомнения в том, что фильм «Ведьмы» принесет много нового с технической точки зрения. Похоже, Беньямину Кристенсену удалось последовательно использовать общий и крупный планы таким образом, чтобы стало возможным показать одновременно причину и следствие. Этот технический прогресс имеет очень большое значение, поскольку чем совершеннее станет кинематограф технически, тем лучше он сможет решать задачи, от которых вынуждены отказываться театральные сцены, лишенные возможности создания иллюзий.

Однако оценить эту новаторскую работу специалисты смогут гораздо лучше, чем публика. Для публики главным образом важно значение отраженной на экране ожившей мысли – содержание фильма, то есть его сценарий.

Долгое время никто не говорил вслух о том, что в основе сюжета фильма «Ведьмы» – средневековые гонения на ведьм, в связи с чем напрашиваются параллели с сексуальной распущенностью в женских монастырях тех времен и истериками современных женщин. Но при этом неизвестно, был ли задуман фильм как научно-популярный или же его содержание – вымысел. Если речь идет о научно-популярной картине, то Беньямин Кристенсен вновь покажет себя новатором, у которого хватает мужества привнести культурно-историческую тему в фильм ради самой лишь темы фильма, и поскольку тут не существует никаких ограничений для фантазии, то есть все основания ожидать от этой попытки чего-то необыкновенного. Если это удастся (и если это будет того стоить), то появятся и подражатели. Появится бесчисленное количество других исторических и культурно-исторических картин (с похожей тематикой). Кинематограф выйдет на новые рубежи[1].

Возможно, Беньямин Кристенсен придал своему фильму форму новеллы, и тогда значение фильма измеряется только по его способности развлекать, поскольку сколь бы изысканно он ни был экранизирован, широкая публика инстинктивно никогда не заинтересуется новой и чуждой для нее средой, если только ее не увлечет и не захватит истинно жизненный сюжет. Другое дело, если фильм раскрывает Беньямина Кристенсена не только как режиссера от Бога, но и как писателя для кино, которого с нетерпением ждет мир, и тогда он точно окажется на вершине мировой славы… или обретет ореол мученика.

В одном датском журнале Беньямин Кристенсен недавно высказал ряд соображений, которые стали бурно обсуждаться в кинематографических кругах. Его взгляды выглядят примерно так: «Деятели киноискусства во всем мире все еще видят свою задачу в пересказе старых романов. Но этому надо положить конец. Режиссер должен сам писать свой сценарий. Деятель киноискусства (режиссер) должен в будущем, как и всякий другой художник, показать нам свою личность в своем собственном произведении».

Беньямин Кристенсен прав в первом: экранизация романов – это переходная стадия, от которой мы уже совсем скоро должны отойти. Но очевидно, что в другом он совершенно неправ, поскольку задача кино была и остается той же, что и у театра, а именно передавать и истолковывать мысли других, а задача режиссера – следовать тому автору, которому он служит. Если режиссер сам является личностью, то мы обязательно почувствуем ее за его произведением. Примерами тому служат и Гриффит, и Рейнхардт.

Вместо того чтобы стоять особняком, кинематографу, напротив, необходимо неустанно стремиться черпать вдохновение за пределами самого себя, и тогда, следуя здоровому инстинкту, кино возвратится к первоисточнику любого искусства, создаваемого человеком, – к творцу. А пока в основном снимают фильмы по романам своей страны или – еще лучше – по всемирно известным романам. Сейчас на экране только повторяют уже известные всем фразы. Это положение изменится только тогда, когда кинематограф уловит мысль писателя прежде, чем она дойдет до редактора издательства. Те писатели, у которых в принципе есть возможности для этого, должны писать сразу для кино, и это совсем не так сложно, как считают многие, заинтересовавшиеся понятием «сценарий фильма». Тех страшных монстров, которые в прежнее время именовались «сценариями фильма», больше нет.

В основном современные сценарии к фильмам пишутся в форме романов или новелл, не отягощенных излишними подробностями, где действие сосредоточено на главной драматической линии. Писатель имеет полную свободу в трактовке отдельных эпизодов (сцен). Точности ради приведу один пример из литера туры, в частности из романа Йенса Петера Якобсена, потому что его по крайней мере нельзя упрекнуть в том, что он поддался влиянию кино. Каждый, кто привык смотреть хорошие фильмы, увидит, что приведенная ниже сцена из романа «Фру Мария Груббе» полностью описывает то, что могло бы быть показано на экране и в полном объеме передает такое же настроение:


Однажды вечером в застольной лили свечи. Мария стояла у кадки с соломой, в которую была опущена медная льячка, и обмакивала в нее фитили, а пивоварка Анэ Триннеруп, двоюродная сестра Сёрена, давала салу стечь с них каплями в желтую глиняную миску. Повариха подносила и уносила черенки с фитилями, подвешивала их к свечной стойке и убирала свечи, когда они становились достаточной толщины. У людского стола сидел Сёрен и наблюдал за работой. Он был в красной суконной шапке с золотыми галунами и черным плюмажем. Перед ним стояла серебряная кружка с брагой. Складным ножом отрезал он кусочки от огромного куска жаркого, лежавшего на маленькой оловянной тарелке. Ел он весьма степенно, прихлебывая из кружки и время от времени отвечая Марии на ее улыбки и кивки неторопливым признательным движением головы.

Она спросила, удобно ли ему сидеть.

Да не шибко-то.

Тогда, пожалуй, не лучше ли будет, чтобы Анэ сходила в девичью и принесла ему подушку?

Анэ так и сделала, не преминув, однако, за спиной у Марии настроить рож и наподмигивать другой служанке.

Не отведает ли Сёрен пирожного?

Да, оно бы не худо.

Мария взяла светец и пошла за пирожным, но позамешкалась. Не успела она выйти за дверь, как обе девки, будто по уговору, принялись хохотать во все горло.

Сёрен сердито покосился на них[2].


Этой цитатой я лишь хотел показать, что если писатель намерен сразу создать сценарий для фильма, то речь не идет о том, чтобы приводить свой материал в соответствие со стереотипами или следовать нехудожественным правилам, которые для него в новинку или претят ему. Кинематографу не нужно, чтобы он шел на сделку со своей совестью художника. Напротив, писатель должен быть таким, каков он есть, со всеми своими индивидуальными особенностями стиля и формы. Изображение окружающей среды, отражение настроения, исчерпывающее психологическое толкование деталей не просто допустимо, но и является необходимым условием. Собственно, главным образом требуется то, чтобы писатель при подготовке своего материала принимал во внимание потребности кинематографа. Из этого в свою очередь следует, что его «кинороман» вполне может быть опубликован и в виде книги, что принесет автору не только творческое удовлетворение, но и финансовую прибыль.

Главное – начать такое сотрудничество, и писатели быстро к нему приспособятся. В связи с этим я хочу привести один характерный пример: однажды весной я убедил Йоханнеса В. Йенсена зайти посмотреть один фильм. Когда я через несколько дней навестил его (он как раз дописывал «Колумба»), он признался, что ему не понравился фильм, и пояснил почему. «Но, – добавил он, – странно, что в последние дни я уже который раз ловлю себя в работе на том, что вижу сцены, которые описываю, как живые картины». Именно так и должно быть. Если писатели будут более снисходительны к кинематографу, то они очень быстро освоятся с его природой и скрытыми от посторонних глаз правилами его создания.

Необходимо привлекать писателей к созданию произведений непосредственно для кино, только в этом случае «с экрана можно будет поведать миру что-то новое». Но писателям кинематограф нужен еще и для того, чтобы донести свои мысли и слова до тех слоев общества, представители которых никогда в жизни не откроют их книги! Если кино и литература раньше не встречались друг с другом, то причина тому, кроме всего прочего, и в том, что писатели раньше не хотели связываться с кинематографом. Однако сейчас самое время изменить свою позицию. Раньше случалось и такое, что хорошие театральные актеры морщили нос при упоминании о кино. Сейчас же большинство из них снимается в кино, поскольку они убедились, что и кинематограф дает возможность совершенствовать мастерство; ведь никто не станет отрицать, что мимика – это тоже искусство.

Еще одна важная причина, по которой кинематограф и писатели продолжают оставаться чуждыми друг другу, заключается в том, что кинокомпании с самого начала своего существования отказывались выплачивать писателям гонорары, сопоставимые с той ролью, которую сценарий играет для фильма. В то время как Псиландер получал плату в размере 100 тысяч крон в год, некоторые фильмы с его участием приносили авторам сценариев к ним всего лишь 100 крон, а то и меньше. За последние годы ситуация существенно изменилась в лучшую сторону, но все же не окончательно, и кинокомпаниям необходимо разобраться в системе тантьем[3], которая заинтересует писателей в прибыли от фильма.

Наши кинокомпании должны заручиться согласием восьмидесяти писателей, о которых в принципе в этой связи может идти речь, на те произведения, которые эти писатели закончат в ближайшее время. Тогда начало будет положено. И только представьте, какой толчок в развитии получит кинематограф, когда у него появятся своя Сельма Лагерлёф, свой Джек Лондон, свой Генрик Ибсен!

Таким образом, эти замечания опять возвращают меня к исходной точке вышеизложенных «общих соображений». Предположение Беньямина Кристенсена о том, что должен, дескать, появиться новый тип режиссера – «автор кинообразов», звучит абсурдно. «Мухи отдельно, котлеты отдельно», как говорят посетители кафе! Конечно же, бывает и так, что режиссер и писатель соединяются в одном человеке, подобно тому как в мире театра знаменитый актер может написать пьесу с главной ролью для себя, но такие примеры весьма редки, и хотя «Ведьмы» показывают, что Беньямин Кристенсен не просто потрясающий техник и режиссер, но еще и новое литературное дарование, его при этом нельзя считать типичным случаем, он – явление уникальное.

1922

Французский кинематограф

Несколько недель назад в доме № 14 на бульваре Капуцинок во время большого официального торжества была открыта мемориальная доска. Надпись на ней напоминает о том, что именно здесь тридцать лет назад состоялся первый показ фильма на аппарате, изобретенном братьями Люмьер. Кроме президента и мэра, в этом событии принимало участие большое количество господ в высоких цилиндрах, представители обществ и синдикатов кинематографа. Мероприятие было организовано на высшем уровне – а я, наблюдая за происходящим, мечтал лишь о том, чтобы здесь внезапно появился и Чарли Чаплин в своем костюме…

Братья Люмьер положили начало кинематографу, и наступило время французского кино, которое очень скоро стало ведущим в мире. Оно было основано на традициях французского театра, и все шло замечательно, пока американцы со своим чувством реальности не нашли путь к сущности кино. По сравнению с фильмами о прериях с ковбоями и дикими скачками на лошадях французское костюмное кино казалось уже тусклым и ненастоящим, оно было дискредитировано, а война и вовсе его прикончила.

Однако в последнее время оно стало оживать. Опасаясь создавать костюмные фильмы, французы впали в другую крайность: часто французское кино – это чистой воды искусство фотографии – искусство в значении «искусность». Начались бесконечные эксперименты с фотоаппаратом: перед объективом помещали призму, чтобы картинка искажалась, экспериментировали с фокусом, чтобы создать ощущение, что все плывет перед глазами[4]. Устанавливали камеру на колеса и на гончарный круг, чтобы изображение скользило или вращалось перед глазами несчастных зрителей[5]. Но весь этот фокус-покус уже даже сейчас кажется устаревшим; стало понятно, что публике нельзя долго выдавать камни за хлеб, и началась работа над тем, как передать настроение и чувства человека.


С фильмом работают не только на практике – его разбирают по косточкам и в теории. Известный киноидеалист, директор театра Жан Тедеско (живое доказательство того, что в кино можно быть практичным и вдобавок сохранять идеализм) предоставляет каждую неделю на один вечер свой «Театр старой голубятни» (известный своим серьезным репертуаром) для проведения лекций. Здесь зародилась киноакадемия. На лекциях известных писателей, критиков и философов, интересующихся этим новым видом искусства, проводится тщательный анализ седьмого вида искусства, в то время как профессионалы из кино рассказывают о художественных, технических и коммерческих возможностях кинематографа.

Действительно, очень многое делается для того, чтобы поднять французское кино на его прежнюю высоту, а поскольку тут все основано на энтузиазме, я уверен, что все получится. Сейчас ситуация во Франции не та, какой она была несколько лет назад в Германии. Там тоже произошел мощный скачок в развитии киноиндустрии, но движущей силой были лишь желание и мечта понравиться и поразить. Ни один из фильмов того времени, который сопровождался рекламной шумих ой, не вошел в историю. Для этого они были слишком жестокими, лишенными сердца и чувств. А «Варьете» Дюпона, которое недавно снискало столь огромный успех, несмотря на это, не принадлежит к тому жанру кино, в котором немецкому кинематографу суждено победить.


Среди тех работ, на которые возлагаются большие надежды во Франции, – фильм «Кармен» режиссера Жака Фейдера (до этого он поставил «Кренкебиль») и «Наполеон», которого ставит режиссер Абель Ганс – безусловно, величайший мастер французского кино. «Наполеон» станет не просто лучшим фильмом, когда-либо созданным во Франции, но, вероятно, лучшим фильмом во всем мире, поскольку эта грандиозная киноэпопея состоит из восьми больших серий, представляющих важнейшие события из жизни Наполеона, начиная с его юности и до ссылки на остров Святой Елены. Невозможно подсчитать, сколько миллионов будет стоить этот фильм, но известно, что он выйдет на экраны не раньше, чем через два-три года. Этот масштабный проект финансируется компанией Société géné rale de Films, президентом которой является кинопромышленник Шарль Пате, а также несколькими патриотически настроенными богатыми людьми, которые вложили свои деньги не ради прибыли (для со стоятельных датчан это пример, достойный подражания).

Я очень хотел посмотреть, как работает Абель Ганс, и пресс-атташе Хельге Вамберг совершенно бескорыстно помогла мне и художнику Адольфу Халльману попасть на киностудию Ганса в Бийянкуре. Я не жалею об этом визите. Мне говорили, что французские киностудии с технической точки зрения очень скромные, но, по правде говоря, киностудия Ганса по технике ушла далеко вперед даже по сравнению с лучшими студиями в Берлине и уж точно стоит на одном уровне с Америкой.

Всего я был на трех съемках, все три дня снимались массовые сцены, в которых было занято от 500 до 800 статистов. В первый день Ганс снимал сцену в клубе Кордельеров (события июня 1792 года), где Наполеон впервые услышал Марсельезу, исполненную Руже де Лилем. Это очень эффектная сцена, но все же она не дает полного представления о потрясающем таланте Ганса. Возможно, он плохо себя чувствовал, ведь незадолго до этого был ранен при взрыве и все еще ходил с перевязанной рукой.


Во время вторых съемок несколькими неделями позже Ганс показал себя абсолютным виртуозом как техник и организатор. Должна была сниматься сцена одного из сражений Наполеона. Вся киностудия представляла собой дикий и пустынный лесной ландшафт. Из камней и земли была создана холмистая местность, из леса привезли высоченные ели, на переднем плане было устроено небольшое болото с настоящим тростником. Несколько офицеров держат совет на холме, напротив которого на другом холме Ганс с кинооператорами разбили свой лагерь. Невероятное количество камер напоминает каких-то странных больших насекомых. Сам же Ганс сидит среди них на складном стуле и негромко раздает приказания, которые его ассистенты тут же выполняют. Спокойный и величественный, он сам напоминает Наполеона. Наконец-то все готово к съемке и Ганс подает знак, что можно начинать. Все действия были настолько четко продуманы заранее, что хватило одного-единственного дубля. Здесь все взаправду! Огромные ветряки создают «бурю», и от их шума лошади встают на дыбы; из оросителя, поднятого над съемочной площадкой, льет проливной дождь, так что за несколько секунд офицеры промокают до нитки. К третьим съемкам ландшафт изменился. Холм должны штурмовать и захватить. Все поле боя, где будет происходить сражение, усеяно «мертвыми» солдатами и «мертвыми» лошадьми. Так же как и во второй съемочный день, Ганс подготовил все настолько тщательно, что «сражение» можно было снимать сразу, без многочисленных дублей. В сражении задействовано не меньше 800 человек, офицеры, стоящие на холмах, вскакивают на коней. Знамена развеваются, генерал падает на землю, пушки из дальнего укрепления изрыгают огонь, а в самой гуще битвы знаток может разглядеть солдата с замаскированной на животе кинокамерой. Спрятанный провод соединяет камеру с мотором за пределами «поля боя» – этот мотор вращает съемочный механизм, который обычно приводит в движение оператор при помощи рукоятки. Сцену заливает сильный искусственный ливень, ветряки раздувают пороховой дым над массой людей, которые бьются между собой с переменным успехом, сверкают молнии – все это просто ошеломляет.


Выходя в нервном возбуждении из киностудии, я вижу в фойе всех собравшихся «раненых». Пыл сражения настолько захватил солдат, что у многих – царапины, порезы и глубокие раны. Здесь льется кровь. Две медсестры ходят между ранеными и накладывают повязки, в одном из кабинетов директора врач осматривает пострадавших. Сам же Ганс, похоже, даже не думает о них. Помню, однажды я читал рекламную брошюру к фильму Гриффита «Нетерпимость». После долгих перечислений, сколько именно миллионов долларов было потрачено, сколько километров декораций было построено, сколько сотен тысяч метров пленки было израсходовано и сколько десятков тысяч статистов было задействовано, в конце коротко говорилось: Во время съемок никто не пострадал.

И только после описанной выше сцены лазарета эта фраза приобрела для меня глубокий смысл.

1926

«Пер Гюнт» в кинотеатре «Палас»

Немцы сняли фильм по гениальному произведению Генрика Ибсена[6].

Что это за картина?

Когда я вчера вечером сидел в кинотеатре «Палас», я вспомнил рефрен Оффенбаха, вот этот:


Я слышу топот сапог, сапог, сапог…[7]


Больно слышать звук всех тех сапог, которые тяжело шагали и топали, с трудом шли и ковыляли по всему произведению Ибсена, вытаптывая все психологические тонкости и ломая каждый маленький цветок поэзии.

Где был Пер Гюнт Ибсена – тот Пер, который не способен к действию и поэтому убегает в свои мечты… мечтатель, любящий фантазировать, и который врет и сочиняет, не зная, где начинается одно и заканчивается другое.

Ханс Альберс, человек, проживший по крайней мере не менее полувека, конечно же, не мог хорошо сыграть в сценах, где герои молоды, так же как и Мария-Луиза Клаудиус не обладала тем истинным очарованием, без которого Сольвейг – не Сольвейг.

Нет никакой необходимости говорить дольше об этом фильме, у которого с бессмертным творением Ибсена общее лишь название, да некоторые отрывки из мелодий Грига.

«Я слышу топот сапог, сапог, сапог…»

1936

«Гулливер»

Чтобы дать справедливую оценку этому русскому фильму[8], о котором так много говорят, следует рассматривать форму и содержание по отдельности.

Давайте сначала поговорим о содержании.

В России все находится под контролем государства: фабрики, сельское хозяйство и… искусство. Время от времени можно услышать о советских деятелях искусства, которые, шагая не в ногу, вызывали недовольство руководства. Режиссеру этого фильма, господину Птушко, в этом смысле бояться нечего: он изрядно покрасовался, высказав надежду, что создал фильм, который понравится людям (при этом, конечно, никто из зрителей не заметит, что его в то же самое время пичкают советской пропагандой).

Фильм основан на ядовитой и желчной сатире Джонатана Свифта, в которой он высмеял современное ему английское общество. Он не пощадил никого, ни высоких, ни низких. Русские вновь разлили яд и желчь по сюжету, но на сей раз желчь скорее «красная», чем зеленоватая.

В отличие от сатиры Свифта, направленной против общества в целом, фильм обращен против монарха, парламентаризма и граждан и прославляет рабочих, из которых одни – благородные, другие же представлены слабоумными или же бездельниками и дармоедами. Рабочие в картине словно высечены скульптором Константином Менье, а все остальные словно бы сошли с рисунков замечательного графика Георга Гросса.

Такое одностороннее искажение несовместимо с требованием объективности, которое предъявляют к любому виду искусства. Господин Птушко тем самым заранее дисквалифицировал свое собственное творение, сколь интересным оно бы ни было по другим параметрам.

А теперь перейдем к форме.

Сначала мы видим ряд увлекательных иллюстраций к жизни русского бойскаута: советскому мальчику Пете, члену морского отряда пионеров, снится, что он, подобно Гулливеру, оказался в стране лилипутов, и тут начинается часть фильма, снятая без участия актеров. Мы видим лишь кукол с двигающимися частями тела и меняющимися мимическими выражениями лица. Надо откровенно признать, что таким прогрессивным методом Птушко добился нового и совершенно поразительного эффекта, который указывает путь к совершенно новому типу кино.

Почему эти сцены действуют столь ошеломляюще и так волнуют зрителя? Не потому ли, что любой жест или движение человека, заставляющие нас подумать о механической кукле, сами по себе вызывают смех? И чем дальше, тем лучше мы чувствуем невидимую механику! Чем более совершенна комбинация человек-кукла, тем более комичным выглядит действие.

В этом секрет искусства Чаплина-комика. Его движения, позы и жесты суть движения механической куклы – он человек, но вместе с тем и кукла.

Совсем другое в случае с актерами фильма «Гулливер». Здесь движения, позы и жесты механических кукол показаны как можно более человечными, хотя в карикатурном виде. Они куклы, но в то же время и люди, и поэтому при их виде невозможно не улыбнуться.

Это была невероятно кропотливая работа. В фильме «играло» более двух тысяч кукол. У всех «главных персонажей» был большой выбор голов, лица которых выражали разные эмоции. У одного только короля было 250 голов с различными мимическими выражениями лица.

С технической точки зрения фильм удался, с художественной – оказался весьма посредственным, потому что он изначально был идеологизирован.

1936

Фильм Яннингса

Когда в Германии к власти пришел новый режим, первым делом начали чистить немецкий кинематограф и немецкий театр от неарийской крови. Когда все чистки закончились, остались одни опилки. Фильмы, вышедшие с тех пор на экраны, оказались совершенно мертвыми, без живой крови и без нерва – просто мешки с опилками!

Фильм Яннингса[9], премьера которого состоялась вчера в кинотеатре «Гранд Театр», – такой же мешок с опилками, как и все остальные, причем дырявый мешок, из которого опилки понемногу высыпаются, пока, наконец, он не опустеет совсем. Опилки – это бесконечные (и пустые) диалоги и незначительные разговоры в маленьком городишке, очень поверхностно касающиеся конфликта, который оставляет нас абсолютно равнодушными, ведь главные герои картины – это плоды авторского воображения, страшно далекие от жизни. Если охарактеризовать этот фильм одним словом, то его можно было бы назвать радиопьесой, потому что изображение здесь совершенно излишне. В этом 2000–2500-метровом фильме настоящего кино максимум на 20–30 метров в конце последней сцены фильма. Все остальное – труха.

Яннингс играл, как в театре, порой даже очень эффектно, производя глубокое впечатление – но… только лишь как актер театра!

Разумеется, о настоящей режиссуре не могло быть и речи, поскольку функция режиссера в соответствии с духом сценария здесь сводилась к тому, чтобы, аккуратно встряхивая мешок, высыпать опилки ровной струйкой. В данном случае мешок встряхивал один из ветеранов немецкого кинематографа Карл Фрёлих.

1936

Об актерской игре

В связи с фильмом Яннингса

Один читатель упрекает меня в письме (впрочем, крайне вежливом), что я в своей рецензии на фильм Яннингса, показанный в «Гранд Театре», не воздал должного великому немецкому актеру.

Я с удовольствием поясню свою позицию.

Исходя из своего опыта, я считаю, что актеров можно разделить на две категории: на тех, кто строит свои роли, начиная с внешнего, и на тех, кто строит их изнутри.

Первые лепят свою роль, как скульптор, который покрывает деревянную основу глиной, пока она не при обретет человеческие очертания. Актер такого рода обращает большое внимание на детали облика и костюма, оснащает образ всевозможными «характерными» чертами и жестами – например, в ход идут особая осанка, характерное движение рук, определенное положение очков на носу, особая манера походки, своеобразная дикция. Все здесь делается с умыслом, хорошо продумано, взвешено, отрепетировано. После длительной работы с «глиной» образ становится жизнеподобным, способный актер этой категории старается, чтобы все эти многочисленные детали соединились в одно целое. Но «я» этой роли никогда не станет «я» самого актера. Даже в самые напряженные драматические моменты его собственное «я» стоит в стороне и хладнокровно наблюдает, готовое внести исправления, если сценическое «я» выпадет из роли.

Такой актер продумывает свою роль. Он играет.

Актер второй категории начинает с того, что вживается в образ, который он собирается представить, он не успокоится, пока его сердце не забьется в унисон этому образу. Он чувствует роль, он и есть тот другой, и поэтому не может не убедить нас. Все, что весомо для актера первой категории, для этого актера второстепенно. Он может играть только лицом, и мы поверим ему, потому что мимика, черты, осанка, походка и жесты идут изнутри. В качестве примера можно привести Эльсе Скоубо в роли Норы.

Яннингс всегда относился к актерам из первой категории. Вспоминая длинный ряд его значимых ролей в кино, я не могу найти ни одного исключения, разве что несколько сцен из фильма «Патриот»[10], где он в ряде незабываемых эпизодов достиг пика творческого самоощущения, потому что его внезапно увлекла… не роль, но то, что он сам чувствовал. Он забыл все обдумать и отдался своим чувствам.

Когда речь идет о способностях или уме такого актера, как Яннингс, то, конечно же, возможно, что его построенная извне работа по чувству и темпераменту может приблизиться к спонтанно проявившемуся искусству интуитивного актера, но всегда будет оставаться то различие, которое существует между правдивым и неправдивым, настоящим и ненастоящим, между искусством и подобием.

Я не могу отказаться от такого восприятия, оно крепко сидит во мне, но, чтобы не получилось так, будто читатель написал свое письмо напрасно, я с удовольствием признаю, что игра Яннингса в «Traumulus», возможно, является его самой успешной и совершенной актерской работой на сегодняшний день.

1936

«За бульварами Парижа»

Режиссер Бернар Дешан – птица невысокого полета. Он не тонет в пучине чувств, не поднимается до вершин поэзии. Его приземленные наблюдения с горем пополам нанизываются на очень тонкую красную нить, которая становится сюжетом его фильмов. Кропотливая работа, скрупулезное собирание воедино сотен мелочей, которые одновременно радуют и печалят нас. Итоговый результат весьма скромен, и это потому, что слагаемые величины незначительны. Получается фильм-мелодрама, который претендует на то, чтобы быть куском жизни, но не становится им, потому что режиссер впадает в сентиментальность.

Фильм «За бульварами Парижа» состоит из двух частей. Действие второй части разворачивается 10 или 12 лет спустя, и это моментально снижает драматичность сюжета.

Первая часть повествования пронизана иронией, которая действует благотворно, уравновешивая серьезность и фарс. Зритель с удовольствием наблюдает за двумя прекрасными детьми – уже ради них одних стоит посмотреть этот фильм, – а у Дешана появляется возможность показать свою руку в зарисовках парижского мелкобуржуазного общества.

Но эти способности подводят его во второй части фильма, когда действие переходит в драматическое русло и требуется раскрытие человеческих отношений. Здесь Дешан полностью сдает свои позиции и становится банальным и заурядным.

Начало у фильма хорошее и многообещающее, но в итоге чувствуешь разочарование, ведь кроме замечательной игры детей, особенно мальчика, фильм не дарит нам ничего нового. Пьер Ларке неплох в том, что касается актерской игры, но он не может заставить зрителя сочувствовать ему в тот момент, когда взрослые дети уезжают и его героя охватывает чувство одиночества.

Создавая датский текст, Пол Роймот сделал фильм совсем уж датским. Не сомневаюсь, что он превосходно знает французский язык, но всем давным-давно известно, что для хорошего переводчика важнее разбираться в тонкостях родного языка, нежели иностранного. Роймот перевел «Guignol»[11] как «Dukketeater»[12]. Не правильнее было бы использовать здесь «Mester Jakel»[13]? И зачем нужно было уходить от прямого перевода сленгового «marrant»[14]? Датский уличный мальчишка в подобной ситуации сказал бы либо «sjov»[15], либо «spy»[16]. Французское «zut»[17] также звучит намного сильнее, чем «saa!»[18] у Роймота. Здесь, скорее, был бы уместен его ближайший эквивалент в датском: «saa for pokker»[19].

1936

«Анна Каренина»

Фильм по «Анне Карениной» представляет собой лишь бледное подобие романа Толстого. Сценарий писался тремя авторами. Эти три господина прошли по тексту знаменитой книги на высоких ходулях. Стремясь не упустить ничего существенного, они упустили единственную по-настоящему важную деталь: дух книги. Его здесь попросту нет. Все основные сцены сохранились, но они приглажены и укорочены, лишены глубины и изящества.

Мало того что содержание фильма свелось к крат кому пересказу книги, так еще и действующие лица из живых и страдающих людей превратились в манекены.

Если экранизация романа Толстого не преследует иной цели, кроме как идеально передать обстановку и костюмы соответствующей исторической эпохи или изобразить правильное исполнение мазурки, при котором танцоры попадают в такт, то режиссера фильма Кларенса Брауна не в чем упрекнуть. Но если он видел свою задачу в том, чтобы заставить актеров забыть, кто они, если он хотел добиться от них такого глубокого погружения в образ, когда они бы слились с персонажами романа, плакали и смеялись вместе с ними, – в этом случае он потерпел неудачу.

Что игра актеров пуста и банальна, ясно сразу; тяжелые веки, затылки, губы, кривящиеся в улыбке или презрительной усмешке, глаза с поволокой – все это в фильме есть. Но в нем нет жестов, нет эмоций, которые заставили бы нас поверить, что мы стали невидимыми свидетелями реальных событий. Актеры играют: они далеки от нас. Их скованность, их страх перед камерой и микрофоном отнюдь не идут на пользу фильму; на язык просится выражение «актеры, застегнутые на все пуговицы». Вина за несколько чудовищных режиссерских «находок», явленных нам в этом фильме, – вроде кадров с обеденным столом, уставленным яствами (в начале картины), или с бальной залой, снятой через струны арфы, – лежит, вероятно, не только на режиссере, но в равной степени и на операторе. И кого же винить, как не оператора, за несколько крайне неудачных крупных планов, на которых Грета Гарбо предстает костлявой худышкой, – тем более что в иные моменты он умеет показать ее в чрезвычайно выгодном свете? Грета Гарбо, как и все другие артисты, играет «по-голливудски». Ее роль не находит отклика в сердцах зрителей. Даже когда ее возлюбленный падает с лошади, она остается чопорной и холодной; в сцене с сыном она не способна изобразить хоть какое-то подобие материнской нежности.

В книге по мере чтения события становятся все более и более драматичными; в фильме же зритель с каждым новым кадром теряет интерес к действию. Последняя четверть фильма состоит из бесконечных диалогов, которые тянутся мучительно медленно. Даже конец лишен какого бы то ни было драматизма. Граф Вронский вспоминает Анну Каренину и смотрит на фотографию Греты Гарбо, заключенную в рамку. Таков последний кадр фильма. В Голливуде решили не идти дальше. Или, может быть, вернулись к тому, с чего начинали?

1936

Новые пути развития датского кино, а также о Хансе Кристиане Андерсене

Существует мнение, что если и снимать фильм о Хансе Кристиане Андерсене, то это следует делать непременно в Дании. Все также согласны с тем, что бюджет у этого фильма должен быть большим и что работа должна быть выполнена блестяще – с тем чтобы картина могла дать полное представление о великом датском поэте и послужить пропагандой датской культуры и искусства.

Эта высокая цель оправдывает себя, и стоит надеяться, что всякий, кто осмелится взять на себя эту задачу, отдает себе отчет в том, что она сложна и предполагает большую ответственность.

Основная цель «андерсеновского» фильма, который будет выпущен в свет с благословения датского народа, – психологически правдивое и достоверное описание жизни поэта, его подлинной биографии, воссозданной в кинокартине, благодаря чему зритель сможет ощутить естественное присутствие Андерсена как человека и как личности. Жизнеописание это должно быть простым, незамысловатым и честным. В этой работе следует руководствоваться только соображениями художественными и эстетическими.


Вот почему нужно заранее отказаться от мысли построить сюжетную линию фильма на вымышленных романтических отношениях между Андерсеном и Йенни Линд, которые не подтверждены фактами[20]. Вы можете сказать, что фактами биографии можно пренебречь, и привести такой довод: «В первую очередь речь здесь идет о фильме, который должен стать картиной, которую захотят смотреть зрители. Поэтому в основу фильма должна быть положена история любви – ведь, как показывает опыт Голливуда, фильм без такого сюжета не будет иметь перспектив в мировом прокате».

Но раз уж этот фильм должен создать достойный образ нашего национального поэта, наверно, будет не совсем уместно согласиться с вышеизложенными соображениями? Разве не следует освободить фильм о Хан се Кристиане Андерсене от сексуального подтекста? Во всяком случае можно назвать много разных фильмов, которые имели успех и без любовного сюжета, например «Повесть о Луи Пастере». Было бы ошибочно думать, что мы поможем продвижению нашего фильма за границей, если он будет похож на заграничное кино. Напротив, мы бы привлекли намного больше внимания к фильму, если бы показали национальный характер, а не гнались за чуждой нам модой. Мы не должны создавать национальное кино с оглядкой на вкусы остального мира. Необходимо создать национальное кино в соответствии с нашими собственными идеалами, следует снять фильм, который имеет своей главной задачей только одно – увековечение памяти Ханса Кристиана Андерсена. В данном случае возможен только один из двух подходов: либо мы снимаем простой, общедоступный и правдивый фильм об Андерсене, либо мы решаем снять кассовое кино, не принимая во внимание сентиментальную память о писателе и ожидания датчан. Если фильм о Хансе Кристиане Андерсене должен создаваться по голливудскому рецепту, то разумнее всего предоставить это американцам. С такой задачей они, несомненно, справятся лучше нас.

Но если мы хотим решить сразу две проблемы: психологическую и национально-патриотическую, то люди, которые будут вкладывать деньги в этот фильм, должны заранее понимать, что обязательно дадут о себе знать два обстоятельства. Во-первых, такой фильм получится очень затратным, из-за того что филигранная режиссура требует времени, времени и еще раз времени, а время – это деньги, деньги и еще раз деньги. Во-вторых, потребуются чрезвычайно большие траты на производство нескольких версий фильма, помимо датской, предназначенных для аудитории разных стран. Ведь без этих версий с иностранными актерами наш фильм не сможет достичь своей цели: пропагандировать датскую культуру за рубежом. Даже если мы возьмемся за производство только двух иностранных версий (например, английской и французской), в дополнение к датской, то те 300 тысяч крон, которые могут показаться достаточным бюджетом, в действительности составят ничтожную часть суммы, которая будет необходима для производства всех трех версий. При трезвом рассмотрении оказывается, что такая идея изначально может быть осуществима только с привлечением иностранного капитала.

Есть и другие сложности, которые стоит иметь в виду, если берешься снимать фильм-биографию Андерсена. В их числе исполнение роли писателя. Проблема эта ведь никоим образом не решается простым приглашением на роль самого талантливого актера. В кино это называется «быть или не быть». Здесь будет недостаточно одного лишь внешнего сходства с Андерсеном, потребуется актер со схожим характером, темпераментом, близкий к писателю по психике, по складу ума. Кинообъектив безжалостен. Он умеет видеть сквозь костюм, грим и жесты. Хрупкая женоподобная фигура никогда не станет на экране силуэтом работяги, а болезненный человек не сможет выглядеть крепким и здоровым парнем. Камера, особенно беспощадная на крупных планах, обязательно выдаст внутреннее несоответствие, и зритель почувствует дисгармонию и неестественность в исполнении роли. Именно поэтому на особенные роли режиссеры часто предпочитают брать актеров, которые похожи на героя характером – в этом случае они могут просто «играть самих себя». И наоборот, не выбирают тех актеров, которые должны подстраиваться под персонажа, используя внешние средства. Репутация Ханса Кристиана Андерсена в фильме будет зависеть от исполнителя главной роли, а актера-датчанина, который мог бы просто более или менее достойно представить на экране образ писателя, на данный момент попросту нет.

Экранизация биографии Андерсена, как мы уже выяснили, влечет за собой ряд проблем и трудностей, которые не стоит недооценивать. Лучше разобраться в этих проблемах, чем оставить их без внимания.


И как бы там ни шел процесс создания фильма про Ханса Кристиана Андерсена, весь мир с нетерпением ждет и другого фильма, связанного с писателем.

Чем раньше мы возьмемся за него, тем лучше, причем с экономической точки зрения это будет намного менее затратно, чем съемка биографической картины.

Существует мнение, что нет лучшего способа рассказать о личности нашего поэта, как с помощью образов оживить одну или несколько его сказок. Это, конечно, верно, если только мы не подразумеваем экранизацию сказок с игрой актеров и раскадровкой, как в обычном фильме. Объектив кинокамеры прекрасно ухватывает действительность, но он плохой помощник, когда дело касается передачи иллюзорного и нереального. Камера не сможет уловить тончайшую, словно паутинка, поэзию сказки. Чтобы отразить на пленке загадочное изящество сказки, фильму нужно прибегнуть к другим изобразительным средствам. Настоящий фильм по сказке Ханса Кристиана Андерсена должен быть нарисован датским художником.

Когда много лет назад вышел первый мультипликационный фильм, прогрессивно мыслящие люди предсказывали, что однажды появится «рисованный» фильм в противовес «игровому» кино – помимо «ожив шей картины» появится еще и «оживший рисунок». Скептиков того времени охватывали сомнения. Но если сегодня они снова примутся брюзжать, то пускай лучше посмотрят «Белоснежку»[21].

Зачастую можно угадать, что произойдет в будущем, если оглянуться назад и посмотреть в прошлое. В этом случае можно заметить, что помимо чисто развлекательных целей анимация как жанр всегда стремилась достичь и определенных художественных высот. Некоторые из этих попыток были чисто символического и экспериментального характера. В этой связи мне приходит на ум Фишингер, чьи динамические рисунки часто представляли из себя пучки параллельных линий, которые под какой-нибудь музыкальный аккомпанемент ритмично двигались в такт музыке, то высоко поднимаясь, то мягко изгибаясь, то собираясь вместе, то снова расходясь. Это была своего рода музыка линий.

Может создаться впечатление, что эти эксперименты были интересны только специалистам. Но факт остается фактом – те законы, которые Фишингер открыл в ритмичном танце своих линий, тайно или явно действуют и в любом другом анимационном фильме.

Голландский экспериментатор Виллем Бон предпринял несколько похожих абстракционистских попыток поиграть с динамикой цвета, и эти опыты, несомненно, оказали влияние на цветную анимацию.

И наконец, следует назвать также и имя Лотте Райнигер, которая много лет назад представила ряд совершенно очаровательных картин с использованием техники силуэтной анимации – одна из них, насколько я помню, представляла собой двухсерийный фильм по одной из сказок из книги «Тысячи и одной ночи». Это была мультипликация с человеческими фигурами и настоящим сюжетом – еще одна попытка внести что-то новое в мультипликационный жанр.


Мы наблюдали, как развлекательный мультфильм под воздействием художественных стимулов извне медленно раскрывал свой потенциал – до тех пор пока он не распустился великолепным цветком в фильме «Белоснежка и семь гномов». Кажется, что настоящий художественный мультфильм затаился где-то и выжидает подходящего момента, чтобы появиться. Теперь этот момент настал, и если мы захотим, то появление этого мультфильма окажется для нас очень благоприятным и мы сами извлечем из этого много выгод.

Мы просто придем к тому, что «нарисованный» фильм с технической стороны постепенно будет становиться все более и более совершенным и разовьется до фильма-«картины», который уже сможет шагнуть за рамки гротеска или сказки. К этому новому жанру кино будут принадлежать все те произведения, которые по причине их поэтической формы или фантастического содержания не покорялись кинокамере. Дело в том, что даже самый четкий объектив не может с достаточной силой запечатлеть все мастерство и фантазию художника. Конечно, этих будущих художников ждет ряд очень серьезных задач – прежде всего нужно будет вдохнуть новую жизнь как в сказки Андер сена, так и в сказки нашего северного соседа Асбьёрнсена, здесь также можно иметь в виду и поэтические истории Сельмы Лагерлёф. Именно «Белоснежка» доказала нам, что и мультфильм способен затронуть серьезные и возвышенные темы – взять хотя бы сцену смерти главной героини, во время которой, уверен, было пролито немало слез.

Вслед за сказками на очереди более серьезные проекты: «Старшая и Младшая Эдда», жития святых, средневековые баллады, а затем – фантастические рассказы Эдгара Аллана По и Э.Т.А. Гофмана. Возможно, для анимации подойдет и «Пер Гюнт».

Анимационный фильм будет шаг за шагом отступать от своего искусственного стиля и приближаться к уровню высокохудожественного кино, в ту сферу, где индивидуальность режиссера сможет проявить себя в полной мере, а его работа будет естественным отражением его внутреннего мира.

Это достижение художественного фильма необходимо с радостью приветствовать, поскольку любой отказ от конвейерного продукта и стремление к производству авторского кино принесут только пользу.

Впрочем, «рисованное» и «игровое» кино будут, как сестры, существовать параллельно и процветать каждое по-своему. Они поделят между собой литературные сценарии по тому принципу, который отделяет выдумку от реальности, лирическую фантазию и сверхъестественное – от натурализма и реалистической прозы. Разделение будет таковым, что останется нейтральная зона, в которой и то и другое кино примерно в одинаковой степени смогут показать, на что они способны. Но давайте вернемся к обсуждению «Белоснежки».

По меркам искусства этот фильм не представляет собой ничего особенного. При том что он полон веселых и захватывающих моментов, в нем есть ряд изъянов: особенно это касается кукольной психологии главных персонажей, их громкого смеха, режущего слух, а также заурядного и скучного выбора палитры. Уолт Дисней – безусловно, знаток своего дела, изобретательный мультипликатор, который создает развлекательное кино, но его нельзя назвать великим художником.

Очевидно, что мультипликация в стилистическом отношении и в плане литературной основы не должна вечно гнаться за детскими комиксами. Не менее очевидно, что в наших силах возвысить существующие мультипликационные техники до вершин искусства. Здесь Дания как раз сможет внести свой вклад, который принесет еще большую пользу датскому искусству и кинематографу.


Мы, датчане, являемся обладателями одного из крупнейших литературных сокровищ в мире – сказок Ханса Кристиана Андерсена. У нас также есть ряд прекрасных художников, которые, в отличие от своих коллег из других стран, родились на одной земле и дышали одним воздухом с Андерсеном. Кто, как не датчане, должны создать анимационный фильм, взяв за основу сказки поэта, и опыт «Белоснежки» нам в этом очень поможет.

Чтобы убедить вас в своей правоте по отношению к «Белоснежке», попрошу вас мысленно представить, что Вильгельм Педерсон создал рисунки к фильму по какой-либо сказке Андерсена или что Теодор Киттель-сен проиллюстрировал произведения Асбьёрнсена. Конечно, никто не станет отрицать, что оба художника имели дело с фантазией, которой и Дисней может похвалиться, но скандинавское творчество намного более чувственное, утонченное, отражает тепло человеческих отношений и сострадание, скрытое за комической маской. Эти рисунки похожи на хорошую музыку.

Задумав сегодня снимать рисованный фильм по сказкам Андерсена, мы в первую очередь должны были бы отыскать современного датского художника, который при помощи современной техники смог бы «воссоздать» на экране выбранное нами произведение.

Если бы мы устроили конкурс, то художников, которые бы отлично справились с задачей, наверняка оказалось намного больше, чем мы могли предположить изначально. Дело в том, что душа любого датского художника находится в негласном союзе с внутренним миром андерсеновских сказок. Художники, без сомнения, использовали бы всю многогранность своей души, чтобы между их собственной изобразительной манерой и нуждами фильма не было разногласий и что бы их ожившие рисунки, не теряя связи с традицией, смогли увлечь современного зрителя.

Конечно, если мы будем сейчас называть имена художников, это будут чистой воды предположения.

Но ведь ни у кого не вызывает сомнений, что мягкий, грациозный почерк Акселя Нюгорда и восхитительная цветовая гамма его работ дают ему полное право работать со сказками Андерсена и выразить присущий им лиризм. Теплота и грация кисти Моэнса Зилера также позволяют нам предположить, что он способен вдохнуть жизнь в такие тончайшие сказки, как «Пастушка и трубочист», «Новое платье короля» или «Принцесса на горошине». Можно также высказать догадку, что на роль иллюстраторов веселых сказок «Маленький Клаус и Большой Клаус» или «Огниво» подойдут Арне Унгерманн, Ханс Бендикс и Йенсениус. Что же касается драматических сказок «История одной матери», «Дорожный товарищ» или «Дикие лебеди», то уж, несомненно, среди художников Дании, начиная с Ларсена Стевнса и заканчивая Хансом Шерфигом, найдется немало тех, кто сможет увековечить эти сказки на пленке и показать их национальный характер, – ведь это уже удалось Фрицу Сибергу с его иллюстрациями к «Истории одной матери».

Как только мы приступим к работе со сказками, мы будем удивлены тем количеством новых задач, которые возникнут перед нами. В этой связи я бы упомянул здесь драму «Однажды» Хольгера Драхмана. Это удивительная датская пьеса, поставленная на самую что ни на есть датскую музыку Ланге-Мюллера! Разве мы не должны создать фильм, который будет нести определенный посыл для остального мира?


Будет удивительно, если в Дании не найдется киностудии, которая бы не соблазнилась таким лакомым кусочком, идущим ей прямо в руки. Задача лежит на поверхности и довольно проста по сравнению со съемками полнометражного и высокозатратного игрового фильма. Полсотни цветных изображений будет достаточно, чтобы мы смогли судить о том, способны ли они превратиться в фильм. Будет ли в дальнейшем заинтересованный производитель снимать картину здесь, в Дании, пригласив иностранных технических специалистов (склонен думать, что и датские техники по уровню ничуть не уступают иностранным), или будет искать партнеров в Англии или Америке, вопрос второстепенный. Важным является то, что люди хотят увидеть «рисованный» фильм по мотивам сказок Андерсена и что датскому кинематографу нужно незамедлительно браться за эту работу. Не стоит сидеть сложа руки и ждать, пока национальное достояние ускользнет у нас из-под носа. Риск просчитаться минимален, так как изначально мы точно знаем, на что идем, и можем шаг за шагом осуществить задуманное. К тому же опыт «Белоснежки» показал, что мультфильм без каких-либо больших трудностей дублируется на другие языки.

Производственные издержки на технически изощренный цветной и музыкальный мультфильм составляют в Дании примерно 60 крон за метр пленки. Раз уж речь идет о фильме-сказке, давайте проявим щедрость и увеличим бюджет картины в два раза. Мы увидим, что полнометражный мультфильм на 2000–2400 метров[22] обойдется нам дешевле производства одной-единственной датской версии биографии Андерсена. В то время как мультфильм мы сможем дублировать на другие языки и выпустить в прокат за границей, фильм-биография с датскими актерами будет иметь ценность только для нашего местного проката.

Когда наши сказки обретут своих киноблизнецов, возможно, мы захотим взяться за еще одну биографическую историю – изящно нарисованное воскрешение самой человечной из сказок Андерсена, а именно «Сказки моей жизни» – нежно и очаровательно вплетенной в рассказ о гадком утенке, который превратился в прекрасного лебедя. Я представляю этот фильм в красных пастельных тонах, а создателем его должен будет стать великий датский художник. Труд но представить себе более благородный жест в память о Хансе Кристиане Андерсене, который может сделать Дания.

Эта рисованная форма, помимо всего прочего, поможет нам показать все вехи жизненного пути нашего поэта – с момента его рождения и до самого пика его славы. В игровом кино показать это было бы невозможно просто из-за того, что ни один актер не смог бы исполнить роль и ребенка, и подростка, и взрослого мужчины, и Андерсена в ранге обер-гофмейстера. Деликатному и тонкому художнику будет намного легче, чем актеру, сделать так, чтобы зритель отнесся к наивной и чудаковатой фигуре нашего писателя с терпением и симпатией.

Поэтому стоит заметить, что если мы решим снимать фильм по «Сказке моей жизни», то стоит обратить внимание на сборник цветных иллюстраций художника Ларсена Стевнса, который недавно выставлял в галерее Den Frie[23] свои работы, покорившие публику удивительным чувством драмы. Несмотря на то что эти иллюстрации не предназначались для целей кинематографа и мы не можем их оценивать как подготовительную работу к фильму, возможно, они могут подсказать нам, куда стоит двигаться дальше.

После возникновения звукового кинематографа датское кино утратило свои перспективы в мировом прокате. Если всерьез задуматься над идеей создания мультфильма, которую я попытался вкратце изложить, то она, возможно, даст нам шанс воссоздать национальную киноиндустрию и укрепиться на международной арене.

1939

О технике кинопроизводства и режиссерских сценариях

Несколько замечаний в адрес Кьеля Абеля

Два господина, Кьель Абель и Арне Вииль, на днях вступили в словесный поединок в газете Politiken. Причиной разногласия послужило то, что писатель Хэри Сёберг критически высказался в адрес датского кинематографа. Я не буду участвовать в их споре, но хотелось бы обратить ваше внимание на одно заблуждение, в котором пребывает как Кьель Абель, так, вероятно, и многие другие люди. Я имею здесь в виду режиссерский сценарий (то есть готовый сценарий, c которым впоследствии режиссер работает у себя в студии).

«Кто же у нас в Дании способен написать настоящий режиссерский сценарий?» – задает вопрос Кьель Абель и утверждает, что это, скорее, дело писателей. Он считает, что такой сценарий должен предшествовать совместной работе режиссера и писателя.

Здесь я могу ответить, что режиссерский сценарий следует разрабатывать только режиссеру, и никому другому. Безусловно, это задача одного лишь режиссера. Литературный сценарий можно и нужно создавать совместными усилиями, но что касается режиссерского сценария – за него одному режиссеру и отвечать. Именно он является посредником между текстом и пленкой. Он должен дать экранную жизнь мыслям писателя. Ему необходимо представлять себе совокупность кадров фильма; и видеть не просто отдельные картины, а также и то, в какой последовательности они должны сменять друг друга. Только он может задать нужное настроение фильму, связав воедино подходящие мотивы. Составление режиссерского сценария по праву может считаться частью работы режиссера, и если он закрывает глаза на то, что кто-то другой вмешивается в этот процесс, то он просто не понимает свои должностные обязанности.

Доверить другим составление режиссерского сценария – это все равно что дать художнику чужую законченную картину и попросить его что-нибудь на ней дорисовать. В сознании художника цвета и линии на его картине являются неделимым целым – ровно так же и для кинорежиссера последовательность планов и разыгрываемая перед камерой история представляют единое целое.

Поэтому режиссерский сценарий имеет не «технический», а в высшей степени «художественный» характер. В этом сценарии режиссер проявляет свои художественные способности. Отсюда опять же следует, что участие режиссера в разработке литературного сценария не просто желательно, а строго необходимо. Дело в том, что только режиссер способен включить в свой сценарий элементы рукописи писателя, ведь именно режиссер – тот единственный человек, в уме которого сплетаются воедино все части будущего фильма.

Речь здесь идет не о «технике и еще раз технике» – как пишет Кьель Абель. Творческая интуиция и непосредственное ощущение гармонии изо браже ний – вот что нужно, когда литературный сценарий переносится на пленку. По сути, это то, чем ты внутренне богат (если в тебе это есть изначально), а не «техника», которой можно научиться. Сотрудничество писателя и режиссера в кино может состояться лишь в том случае, если и режиссер также является художником – в кино это качество редкое и весьма ценное.

Но я согласен с Кьелем Абелем в том, что кино не должно представлять собой сфотографированный театр, а должно оставаться самим собой. В основе кинофильма лежит потребность говорить правду, поэтому он должен избегать преувеличений и недосказанностей.

1939

Провал двух пьес

Виноват ли в неудаче режиссер?

«Мать» Карела Чапека в последний раз шла на сцене Театра Бетти Нансен. Две значительные пьесы с мировой славой в течение нескольких недель потерпели театральную неудачу. Первой из них была не менее выдающаяся драма Роберта Эммета Шервуда «Восторг идиота», которую ставили в Народном драматическом театре. Обе пьесы необычайно актуальны и несут зрителю определенное послание в наше неспокойное время.

Если мы попробуем отыскать причину провала столь интересных театральных постановок, то следует без лукавства признаться, что немалая доля вины лежит и на самих театрах.

Возьмем сперва «Восторг идиота». Мне кажется, что причиной прохладного отношения зрителя является, несомненно, та чудовищная интерпретация концовки, которую преподнес нам Народный драматический театр.

Как известно, пьеса заканчивается взрывом бомбы в санатории, где и происходит все действие. Сцена открыта – раздается душераздирающий грохот взрыва, затем мрак и безмолвие, как будто все вокруг стерто с земли, – и под конец медленно опускается занавес.

Взрыв шокирует своей неожиданностью, невольно думаешь, что бомба и правда угодила в здание театра. Первые несколько секунд зрители охвачены неподдельным страхом, который ослабевает только тогда, когда в зале снова зажигают свет.

Последствия вечернего представления можно было увидеть на лицах людей, сидящих в зале. Вымученная улыбка, выражающая неловкость и смущение. Публика досадовала на то, что позволила так с собой обойтись. Чувство испуга сменилось обидой. Люди практически считали себя жертвами отвратительной насмешки. Подобно декорациям, уничтоженным взрывом, реальный испуг, который испытали зрители, уничтожил их возрастающий интерес к сюжету, от которого невозможно было оторваться благодаря великолепной игре Эльcе Скоубо и Эрлинга Шроедера в двух последних актах пьесы.

Режиссер-постановщик нарушил здесь основное правило драматургии. Чем разительнее и мощнее оказывается какой-либо театральный эффект, тем тщательнее его необходимо проработать, чтобы избежать нежелательных последствий. Вместо одного всеразру-шающего взрыва можно было использовать шесть-семь звуков взрыва, которые каждый раз становятся все громче – как если бы бомбардировщик бил все ближе и ближе. Параллельно звучит все менее различимый диалог Айрин и Хэрри, а предпоследняя бом ба в это время должна задеть электрический кабель. И вот сцена погружается во мрак – страх смерти охватывает наших героев – прямо над их головой слышен гул самолетного двигателя – вдруг сам санаторий оказывается мишенью противника – кто-то кричит – это умирающий напрасно взывает о помощи – мы слышим стенания – и, наконец, произносится слово, одно-единственное, последнее слово. Это финал представления.

Если бы сцена была поставлена так, как я здесь описал, то резко возрастающее волнение от просмотра постепенно и естественным путем сошло бы на нет. Но получилось так, что концовка с корнем вырвала сложившееся воодушевление от постановки вместо того, чтобы поддержать эмоциональную линию пьесы.

В постановке захватывающей драмы Чапека, которую мы могли видеть на сцене Театра Бетти Нансен, также случилось нечто подобное с концовкой, однако основной недостаток здесь я вижу в другом. Сколь грандиозным и трогательным было воплощение фру Бетти Нансен в роли матери, столь нелепым оказалось ее видение предстающих перед ней умерших.

Пожилая мать становится ясновидящей, и она может видеть мертвых. Но видеть их может только она одна. Так уж задумано, что зритель не должен иметь этого дара. Мы просто подразумеваем, что они рядом, ощущаем их как нечто потустороннее, проплывающее через зал на сцену, как цветные нечеткие фигуры, которые места себе не находят в надежде снова оказаться в месте своего упокоения. У призраков нет лиц, их внешность расплывчата. Так как мертвые привыкли находиться в одиночестве в мрачных могилах, они избегают дневного света и нехотя идут на контакт лишь с теми, кто был им близок в мирской жизни.

Проблема с мертвецами фру Нансен заключается в том, что они выглядели достаточно живыми.

Призраки фру Нансен зачастую оказывались освещенными светом лампы или даже ярким лучом «специально» установленного прожектора. Лишь волей случая они попадали в тень, но ведь как раз там они и должны были бы находиться бóльшую часть времени. Лучше бы их голоса доносились до зрителя из полумрака, а еле заметные очертания их фигур лишь изредка попадали под свет ламп. Такой эффект мы могли наблюдать за несколько секунд до конца второго акта, и это вызвало очень сильные впечатления у зрителей.

Фру Нансен сорвала со своих мертвых вуаль нереальности, поэтому исчезло то особое настроение, которое подразумевалось Чапеком в качестве мотива драмы. Многие сцены казались мучением, и публике трудно было их воспринимать.

Конец ознакомительного фрагмента.