Детство. Юность
Имя мне дал мой брат Анатолий, к тому времени, когда я появилась на свет, ему было 5 лет. У тетки Мани, папиной сестры, была девочка маленькая – Юля. Он посмотрел на нее (то ли девочка ему понравилась, то ли ее имя) и сказал, что им надо такую же.
Интересное совпадение: в нашей родне две Юлии, два Виктора, два Анатолия (двоюродные), две тётки Анны.
Первые впечатления, что помню, связаны с дедушкой, даже не с ним, а с палкой, которой он упирался в живот. Но это была не палка, а валёк. Были такие приспособления для катания белья. Утюгов не было, в обиходе в то время было еще много холщовой одежды, так ее после стирки катали, чтоб размять немного. Вот из этого приспособления палка и использовалась.
Очень смутно помню папу. Иногда мне кажется, что помню, но это может быть образ, составленный по рассказам мамы и теток. А ощущение чего-то светлого осталось. Помню (это же было до войны) белый хлеб, знаю, что он принесен папой.
Вспоминаю. Мы еще маленькие. Витя сидит на нижней ступеньке крылечка. Видимо, весна, очень солнечный теплый день. И вдруг откуда ни возьмись на Витю налетает наш петух, клюет его в верхнюю губу. Крик, шум! Кто-то отгоняет петуха. Шрам на губе у брата остался на всю жизнь.
Светлые воспоминания всплывают о бабушке Наталье Павловне. Она нас вырастила, жила с нами все трудное для нашей семьи время, оберегала и заботилась о нас с братьями. Как могла, помогала моей маме. Моя мама бабушку Наталью называла «мамонтя» («мамонька»), хотя та приходилась ей свекровью. Так трогательно! Мне это очень нравилось.
Бабушка Наталья Павловна с младенцем
Мы, и я, и братья, любили бабушку, и не было случая, чтобы мы ослушались ее. Никогда у нас не было криков, бабушка говорила спокойным ласковым голосом.
Она обладала способностью лечить людей. Но она не была знахаркой. Она лечила с помощью молитв. Ребятишек к ней носили со всей округи. Иной раз принесут к ней ребенка, худого, сморщенного, как старичок крошечный. Страшный. Она и болезнь называла «собачья старость». Она понаговаривает молитву, пошепчет, в печку ножками ребенка толкает; сидя на пороге, какие-то манипуляции руками над ним производит, и – через некоторое время снова приносят того же младенца – морщинки расправились, на ребенка стал похож. Порозовел и улыбается.
Лечила она и другие болезни, лечила и скот, заговаривала вымя у коров. Все это я отлично помню. Всех, кто к ней приходил, вылечивала. Эти способности она очень хотела передать мне, все говорила: «Учись, мила дочь. Пригодится». Но я отказывалась: «Баба, я же пионерка. Я не могу». Такие мы были атеисты. Сейчас сожалею, ведь могла научиться у бабушки многому полезному.
Хотя, вспоминаю, зубы заговаривать в прямом смысле, то есть снимать зубную боль, я могла. Когда училась в пятом классе, несколько раз пришлось убедиться в этом. Помогала одноклассникам. Но «коммунистические» идеалы победили во мне склонность к «знахарству».
Бабушка всю жизнь маялась ногами. По отрывкам каких-то разговоров между своими тетками, ее дочками, я поняла, что она когда-то сильно застудила ноги. И виноват якобы в этом дедушка Роман Анисимович. Он заставил ее что-то делать, и она долго была в холодной воде. То ли косила в болоте, то ли еще что-то другое делала. И сколько помню бабушку, ноги у нее болели всегда, она ходила с трудом, всегда с бадожком, и то только по дому и по ограде, и очень редко выходила за ограду, если некому было выгнать корову в стадо. Ноги всегда были опухшими. Она каждое утро их бинтовала, вечером бинты снимала.
И вот как-то приехали ставить бабушке пиявки. Пиявки в большой стеклянной банке. Бабушка освобождает от одежды ногу. Нога опухшая. Из банки достают пиявку, другую, их много. Эти твари ползают по ноге. Противные. Смотреть страшно, но любопытно. Вот они замирают. Присосались. Ужас – они начинают раздуваться! От страха сердце сжимается, но стоишь, смотришь. Наконец, они, раздутые, отваливаются. Сердце колотится. Их собирают.
После такой процедуры бабушке становится легче.
И как же она с такими ногами управлялась по хозяйству? Всю работу по дому делала бабушка, да еще и шила до глубокой старости. У нее была швейная ножная машинка «Зингер». Мне она шила платьица вначале из ситца, а потом уже другие ткани стали появляться. В памяти платьице из сатина (оно, наверное, было не первым, но первым запомнилось): черный сатин, а по нему мелкие не то цветочки, не то ягодки. Платьице «в татьянку», рукав фонарик, застежка на спине: много-много мелких пуговичек. Пока я училась в школе, бабушка меня обшивала. Даже из шинели перешила мне пальто. Ходили к ней и соседки с заказами, какие-то немудреные вещицы она шила для заработка. Денег не было ни у кого. Платили кто чем может: кто кусочек сахара, кто какую-нибудь тряпочку, кусочек ткани и так далее.
У бабушки было «Евангелие» в старинном блестящем красивом переплете. Она его читала вслух вечерами. Знала много молитв. Молилась каждое утро и вечер. Молилась о нас, внуках, и – главное – о своих сыновьях.
Уехала от нас бабушка уже после войны, году в 49—50-м, переехала она к своей дочери Анне, у которой в это время были маленькие дети, Мишка и Вовка. Переезд бабушки мы переживали очень тяжело, хоть переезжала она недалеко, на соседний поселок, на Кировку. Мы плакали. Бабушка тоже была расстроена.
И в той семье, мне кажется, у нее не было покоя, хоть жила она у дочери. Тетка Анна была медлительная. Зять – хозяин никакой. Дети непослушные, беззаклишные (как говорила бабушка), они вечно орали, прыгали, везде лезли, ссорились, дрались. У них всегда было холодно, неуютно. В доме шум, гвалт… Мне было очень жалко бабушку.
Умерла Наталья Павловна в 1956 году на 76-ом году. Похоронена на кладбище возле Артёмовской школы №2.
В школу я пошла в 1943 году. Учиться мне нравилось, училась хорошо. Очень нравилась учительница. Она с нами ставила пьесы «Двенадцать месяцев», «Как повяжешь галстук – береги его». Какие-то танцы разучивали. Детство есть детство. И не совсем уж оно было унылое, хоть военное время, конечно, сказывалось. Помню, на какой-то праздник, возможно, на Новый год, нам давали «пироженое». О таких «пироженках» недавно в какой-то передаче вспоминал Олег Табаков, он же мой ровесник. «Пироженка» – это кусочек серого хлеба величиной чуть больше спичечного коробка, а на нем горка сахарного песка, желтенького, шевелящегося.
Зимой сорок третьего произошло нечто необъяснимое, что встревожило маму и бабушку. Поздний вечер. В доме тишина. Мама сидит у стола в прихожке, занимается починкой. Все спят. И вот она видит, что откуда-то из-под печки появилась черная кошка, она медленно подошла к блюдцу с молоком, из которого обычно лакала наша кошка, полакала и исчезла. Наша серая кошка в это время мирно спала на печке. Маму взяла оторопь. Утром эту историю она рассказала бабушке, они долго потом обсуждали эту тему. Были очень взволнованы: решили, что это знак беды (что вскоре и подтвердилось: получили известие о том, что отец пропал без вести). Они все говорили, что это домовой таким образом хотел предупредить о грядущих несчастьях.
А я и сейчас не могу объяснить все это. С улицы кошка не могла попасть, потому что зимой все кошкины ходы были закрыты, завалинки вообще были под снегом. Мама же всегда говорила: «Мне это не поблазнилось. Я слышала, как эта кошка лакала молоко».
Этот год был очень тяжелым для нашей семьи. Лето было дождливое, в огороде стояли лужи, накопали очень мало картошки, ее экономили, тянули до весны. Раз мало картошки, то и того хлеба, что получали по карточкам, не стало хватать. А зарплата у мамы, несмотря на непосильный труд, была совсем небольшая.
Мой брат Анатолий вынужден был оставить учебу (он учился тогда в шестом классе, ему было всего тринадцать лет) и пошел работать на шахту. Бабушка всегда со слезами провожала его на работу. Работал на вентиляторе, потом в механических мастерских. Роба его всегда была промаслена мазутом. Придя с работы, эту робу он оставлял в сенцах. Штаны так и стояли, как он их поставит. Утром опять их надо было надевать. Бабушка вставала ночью и заносила в дом это сооружение, чтобы к утру согрелось. Под эту робу бабушка, конечно, что-то теплое мастерила. Толя был маленький, щупленький, это позволяло ему залезать в какие-то щели в больших механизмах. Мужики в бригаде этим пользовались. И там, где не мог пролезть взрослый мужик, это ловко делал мой брат. Залезет куда-то и, лежа на холодных железяках, что-то там делает. Отвинчивает или, наоборот, завинчивает. Он там и застудил свои почки.
Картошки мало. Помню эпизод. Мы, кажется, с Витей, были у тетки Анны Филипповны (они жили через дом от нас), она нас покормила чем-то и дала три картофелины. Надо было пройти до дома совсем немного. Снег лежал очень глубокий, в снегу узенькая тропинка. Кто-то из нас оступился на этой тропинке и упал в снег. Картофелины вылетели. И мы давай их искать в этом белом глубоком пушистом снегу. Конечно, не нашли. Как мы расстроились!
Чувства сильного голода не помню, бабушке, видимо, удавалось нас чем-то накормить. Но чувство несытости было всегда. (Это слово – несытость – недавно Олег Табаков где-то произнес. Это очень точное слово. Олег Табаков часто, как никто другой, вспоминает в публичных выступлениях это время).
11 лет, 1945 год
Зимой корова не доилась, а вообще она была нашей кормилицей… А как мы ждали, когда отелится корова! Отелится корова – появится молоко. Несколько дней и ночей бабушка с беспокойством ходит в стайку к корове. Бабушка озабочена. Мы поглядываем. И вот в одно прекрасное утро бабушка, улыбаясь, говорит, что появился на свет теленочек. Теленка мы еще не видели. А на столе стоит кушанье, что-то вроде запеканки. Бабушка подоила корову, но это еще не молоко, это молозиво. Она его запекла, и вот – оно! Мы в восторге! На следующее утро в общую чашку нам наливают немного молока (уже настоящего), и мы каждый своим кусочком хлеба макаем в это молоко Вкуснота! Через несколько дней из этой общей чашки мы уже ложками черпаем молоко. Ура! И вот, наконец, нам дают по кружке молока каждому. Ну что может быть лучше на свете: кружка молока с хлебом! Но хлеба не хватает. Он по карточкам. И карточки отменят, кажется, только в 1947 году.
Я до сих пор люблю молоко с куском хлеба. Конечно, молоко сейчас не то, да и хлеб тоже не тот. А тогда долгие годы кружка молока с куском вкусного хлеба были любимой едой. Молоко у нашей коровы было очень вкусное. А когда хлеб стали свободно продавать, без карточек, то и он был очень вкусным. Сейчас при всем многообразии сортов хлеба такого нет. Тогда он был натуральным…
Корова… Корова, конечно, нас спасала. Но ведь корова – это не механизм для выработки молока. Чтоб она давала молоко, ее надо накормить, напоить. И кормить круглый год. Летом она пасется, а зимой ей надо сено. А сено доставалось моей бедной маме, ох, как трудно!
Во время сенокоса, когда я уже подросла, меня оставляли домовничать. Я оставалась хозяйничать на два дома. Время сенокоса – это июльский зной, от которого страдали и коровы, поэтому коров на пастбище выгоняли очень рано, чтоб до жары они могли спокойно пастись, часов в 11 их пригоняли, а вечером, как жара спадет, их выгоняли снова. Моя главная обязанность – подоить коров и выпустить в стадо. Вставать надо было в 4 часа утра. Меня будила соседка, но чаще я просыпалась сама. Мне нравилось вставать рано. Подоишь коров (свою и корову тетки Анны), выгонишь их, напоишь телят, уберешь все молоко, приберешь все в доме, вымоешь пол, вымоешь крылечко и сядешь на это самое только что вымытое крылечко с книжкой. Все в доме сделано, ничто не отвлекает. Еще не жарко, солнышко ласковое. Сидишь и читаешь. Блаженствуешь.
А для взрослых покос – трудная пора. Покосные угодья далеко. За Буланашом. Этот поселок появился только после войны, там открылись новые шахты. До поселка километров 10—12, автобусов в то время не было, шли пешком, а от Буланаша еще километров пять. Уходили на несколько дней, иногда на неделю. Значит, за спиной котомка с поклажей, на плече литовка, грабли. Мама все это тащит на своих худеньких плечах. Но самое трудное – на покосе.
Покос в июле. Если нет дождя, значит, жара. От жары у мамы всегда болела голова, да и еда была очень скудная. Но она косит, выхода-то нет. Косит, пока из носа не пойдет кровь. Потом полежит немного, чуть отойдет – и опять за работу. Этот изнурительный труд позволял содержать корову, значит, и нам выживать.
Маме помогали ее сестра Анна Филипповна (тетка Анна) и муж сестры Александр Гаврилович (дядя Александр). Без их помощи, хоть выбейся из сил, мама не справилась бы. Сено надо было и сметать, и вывезти из леса. Вывозили большую часть сена зимой. Помогал дядя Александр, добрейшей души человек.
Анна Филипповна и Александр Гаврилович
(тетка Анна и дядя Александр)
Отвлекусь. Уж больно любопытна история женитьбы этих таких разных людей. Анна Филипповна – властная, жесткая, была в семье старшей, поэтому считала, что имеет право вмешиваться в жизнь сестер, брата, племянников. Своих детей у них не было, они умерли в младенчестве. У нее всегда были любимчики и нелюбимчики. Любимчиков осыпала почестями. Но все могло измениться в любой момент. Если ей что-то не понравится, вчерашний любимчик мигом слетит со своего пьедестала и получит по полной программе, а нелюбимчик тут же окажется в придворных. Она почти всегда находилась в ссоре с кем-нибудь из родственников. Часто ссорилась со своей сестрой Агафьей, та ей не давала спуску, была независима, обеспечена. А с мамой она не ссорилась, потому что мама ей не перечила, у мамы просто не было выхода.
Александр Гаврилович – молчаливый, спокойный, ни на что не реагирующий. (Так казалось, что он ни на что не реагирует, а умер он от инфаркта прямо на автобусной остановке).
В детстве дядя Александр очень любил пенки с топленого молока и частенько их съедал крадучись. Его ругали и как-то припугнули, что если он еще раз съест пенки, то его женят на Анке Филипповой. Она жила где-то недалеко. И однажды он увидел ее, сидящую у раскрытого окна, черную, страшную, с растрепанными волосами. Он так ее испугался, что никогда в жизни больше не ел пенок.
Но женился (или женили) на ней.
Вообще тетка Анна очень помогала нам, но и гоняла нас нещадно, ругала и попрекала тоже очень. Мы ее боялись. Она у нас была как надзиратель. Бывала у нас каждый день и следила за нами. Я, когда уже стала бегать на танцы, каждый раз собиралась под ее неусыпным взглядом. Обязательно вдогонку скажет с издевкой: «Ну что? Выснарядилась, масленка?»
Мама же не ругала нас, не наказывала. Я работу по дому старалась делать без напоминаний, потому что рано поняла, если я сделаю что-то по дому, значит, маме это не надо будет делать. Как-то мама ругала Витю за что-то, Анатолий подошел к маме: «Не ругай его. Он у нас ведь даже папу не помнит». Мама эту фразу помнила всегда и каждый раз плакала, повторяя ее. И к Вите у нее было особое отношение.
Мама меня не наказала даже тогда, когда я совершила проступок, оставивший след в памяти на всю жизнь.
Я сожгла деньги. Не помню, сколько лет мне было – еще небольшая, но уже разумная. Мама получила денежку (это была сторублевая большая коричневая бумажка), положила на полочку в кухне под газетку. Я стала наводить порядок на полке, решила сменить газетку, скомкав ее, бросила в печку, печка топилась. А когда пришла мама и сказала, что под газеткой лежала денежка, я остолбенела. Мама разрыдалась. Я готова была понести любое наказание, хоть все получилось случайно. Я уже понимала значение денег. А что значит лишиться денег в наших условиях?!
На шахте были списки детей, отцы которых воевали на фронте. А наш папа ушел на фронт не с шахты, поэтому нас и не было в списках детей фронтовиков. Им давали какие-то подарки от шахты, выдавали валенки, еще что-то, а мы ничего не получали. Только уже в конце войны кто-то за нас похлопотал, и мы получили американские подарки.
Сейчас понимаю, что в ту бедность эти подарки никак не вписывались, выглядели нелепыми. А мне нравились: там был сарафан черный или темно-синий (сейчас бы я сказала, из крепа), с молнией на спине. К нему небольшой жакетик, на котором были украшения как пуговички (сейчас бы назвали их клепками) красного цвета. Мне так нравился этот наряд, я им любовалась, примеряла, вертелась перед зеркалом. Но он был на взрослую девушку. Его потом мама отдала жене своего брата Николая, тете Тасе. Мне было так обидно, что мой любимый наряд отдали. А платье пестренькое (вроде как из штапеля) с широкой юбкой я носила, уже когда работала, ездила в нем на велосипеде.
Евдокия Романовна, Анна Романовна, Федора Романовна
(тетя Дуня, тетя Анна, тетя Федора)
Из военного (и первые годы после войны) помню, как приходили к нам бабушкины дочери (тетя Дуня, тетя Анна, тетя Федора), когда две, когда все три, приходили мыть дом. Дом мылся от потолка до пола. Никакой отделки не было, все было деревянное. В доме поселялся запах свежевымытых деревянных стен, пол мылся с песком. Позже появились какие-то половички, и их стелили на этот выскобленный пол.
Это было перед Пасхой, в пост. Бабушка потом всех угощала кулагой. Что это? Это что-то похожее на пюре, сладковатое и вкусное, коричневого цвета. Что-то вроде сусла, как сейчас вспоминаю. А на Пасху бабушка обязательно красила яйца и что-нибудь пекла.
А мне она к этому дню всегда шила новое платьице. Так что мы знали этот праздник.
Мороженое мы тогда не знали. Бабушка давала нам замороженные творожные шарики. Очень вкусно. Это было уже тогда, когда появилась еда. И, видимо, было то, что мы не хотели есть, отказывались, тогда бабушка говорила: «Может, вам дать чибрики в меду?» Что такое чибрики, мы не знали. Но, видимо, что-то несбыточное. Сейчас знаю: чибрики – разновидность пышек.
А вы ели когда-нибудь парёнки? Конечно, современный человек понятия об этом не имеет. А в нашем детстве парёнки – это и конфетка, и жвачка, и ириска, все в одной маленькой морковке. Потому что парёнка – это пареная морковка. Есть поговорка: «Нет ничего проще пареной репы». Но это поговорка. А нет ничего вкусней, слаще пареной моркови.
Осенью, когда в огороде убирают морковку, ее сортируют: та, что покрупней, спускается в яму на зиму, а мелкую, величиной с указательный палец, откладывают. Затем эту мелкую морковку моют и кладут в корчагу – очень большой глиняный горшок. Его наполняют доверху морковкой (без воды) и ставят в русскую печь, когда она уже протопилась, погасли угли, и уже загребли загнетку. Корчагу, закрытую плотной крышкой, переворачивают вверх дном и отправляют в печку на сутки.
На следующее утро достают из печки эту корчагу, переворачивают, открывают – и лакомство готово. Морковка тепленькая, мяконькая. Берешь ее в рот с тоненького кончика, губами отодвигая легонькую пленочку, эта пленочка остается в руке, а морковка, сладкая, ароматная, уже во рту. Есть ее можно сколько угодно.
После морковку, которую не съели, раскладывают на лист и ставят в печку, только чуть остывшую. И эти парёнки подсушиваются.
Подсушенные парёнки – это уже не только лакомство, это и жвачка, потому что они жуются очень долго. От этого удовольствие получаешь еще больше.
А часть парёнок специально пересушивают, дают им даже чуть подгореть. Тогда это уже заварка для чая. Так и называли: морковный чай.
Между прочим, народная медицина и сейчас настоятельно рекомендует употреблять в пищу морковный чай – очень вкусный, полезный, стимулирующий, повышающий иммунную систему напиток. Экологически чистый.
Учащиеся 4-го класса Бурсунской начальной школы №3. Юля Зырянова в верхнем ряду в центре, 1946 год
В пятый класс я пошла уже в школу №2. Ведь ходили пешком в такую даль! И ребятишки с Кировки – тоже туда ходили пешком. Эта школа-семилетка была одна на всю округу. Туда ходили и мы, бурсунские, и кировские, и со всего Егоршино.
Мне нравился и русский язык, и математика. Очень нравилась учительница по математике, Валентина Петровна. Она так вела уроки, что просто невозможно было не знать математику.
И в то время я даже не знала, какой предмет мне больше нравится – русский или математика.
Мы были смешные: с одной стороны, умели шалить и шалили в школе, с другой, были очень серьезны. Я была пионервожатой у шестиклассников, хотя сама училась только в седьмом.
Отрядные вожатые со старшей пионервожатой. Юля Зырянова крайняя справа в первом ряду. Артёмовская семилетняя школа №2. 7 класс, 15 лет. 13.05.1950 г.
То ли за активную общественную работу, то ли за хорошую учебу я была награждена поездкой в Свердловск на зимние каникулы во Дворец пионеров.
Впечатление потрясающее: заходишь во Дворец и сразу попадаешь в подземное царство Хозяйки Медной горы. И сама Хозяйка тут, и Данила-мастер, здесь же Серебряное копытце и другие герои сказок Бажова.
О том, что я буду учительницей, я знала всегда, сколько себя помню, столько и знала. Правда, говорили, что совсем маленькая я хотела быть продавцом. Я этого не помню. А о том, что учительницей, – ясно и всегда. После седьмого класса со своей подружкой поехали в Свердловск поступать в педучилище. Сдали с ней хорошо экзамены, пошли на зачисление.
Свердловский Дворец пионеров. Юля Зырянова слева в первом ряду. 7 класс. 15 лет. 9.01.1950 г.
Нас зачислили, но обнаружилось, что нет общежития, только частные квартиры, которые мы сами должны оплачивать. Ни у меня, ни у нее таких возможностей не было. Я не могла позволить себе тянуть с мамы деньги на оплату квартиры.
Что делать? Подумали-подумали и забрали документы. Вышли. Сели на крылечко возле училища, сидим-плачем. Обхватили головы руками, уткнулись в колени и, такие несчастные, рыдаем. Подходит какой-то человек, спрашивает, что случилось. Мы со слезами кое-как объяснили. Он нам и говорит:
– Напрасно сидите, слезы льете. Вот тут недалеко строительный техникум. Там недобор. У вас оценки хорошие?
– Хорошие, – отвечаем мы.
– Ну и топайте туда. Там и стипендия больше и общежитие есть. С вашими оценками вас сразу зачислят.
Побрели мы туда. Сдали документы. Зачислили нас. Наступил сентябрь, начали заниматься. Хожу на занятия, как на каторгу: все мне не нравится, хоть и предметы общеобразовательные пока (история, история архитектуры и пр.). Страдаю. Плачу. Прошло недели две, я не выдержала и написала домой слезное письмо. Не была уверена, что меня поймут. И вдруг за мной приезжает тетя Тася (жена маминого брата, дяди Коли). Я так обрадовалась! На этом закончилось мое обучение в строительном техникуме Свердловска. И вот ирония судьбы – в этом самом техникуме в то время обучался и Шипицин Толя. Но наши линии тогда не пересеклись.
И вот я снова дома. Счастливая и довольная. Но учебный год давно начался, все мои одноклассники в 8 класс перешли в школу №1. Я хотела их догонять, но меня не принимают: то ли времени прошло много, то ли лимит какой. Они ходят в школу, а я – нет. И мама пошла к А. А. Суховой (в то время она была уже зав. районо), она посодействовала.
Помогло и сейчас – меня приняли. Пришла в свой родной класс, хотя и измененный. Добавились ребята из других школ. Но костяк класса остался наш – из 2-ой школы. Начала учиться. Училась хорошо, но такого удовольствия от учебы уже не было. Я много пропустила, где-то догнала, где-то остались пробелы. И математика была уже не такой родной и близкой, физику терпела, а с химией отношения не сложились. Где-то что-то не усвоила, и ее я не любила. Училась без троек, но такого, чтоб у меня были пятерки по всем предметам, уже не было. Училась хорошо, но без вдохновения. Сказался большой пропуск.
Да и условий особых для занятий у меня не было. В школу ходили пешком, это мы топали мимо школы №2, в которой учились раньше, мимо кладбища, переходили по мосту речку и еще шли по городку (школа №1 была городской). Дорога занимала минут 45 в одну сторону, столько же обратно. Иногда, когда были какие-то мероприятия, в школу приходилось ходить и дважды. От домашних дел меня никто не освобождал. А вечером, когда семья собиралась дома, вообще негде было заниматься. Да еще каждый вечер приходила тетка Анна и сидела у нас допоздна. Я приспособилась к обстоятельствам. С вечера ложилась спать, а ночью, когда все спали, вставала и занималась. Чаще всего просыпалась в 4 утра, делала уроки и потом шла в школу.
Обучение в старших классах было платным.
К тому времени наша семья увеличилась. Анатолий женился, появилась в семье Шура, а после, в 1952 году, и Надюшка. Но когда Анатолия забрали в армию, Шура с Надюшкой уехали в Турино, к матери Шуры, и жили там, пока Анатолий не вернулся…
Наша семья, 1954 год
После девятого класса опять же при содействии А. А. Суховой меня приняли на работу в детсад, который выезжал на дачу. Тогда, наверное, эта практика только внедрялась. Детский сад был ведомственный, принадлежал радиозаводу.
Меня (мне было 16 лет) взяли помощницей воспитателя в младшую группу. Выехали в какую-то деревню. Все было очень хорошо оборудовано.
Помню, что все время была в напряжении: дети не хотели спать днем и долго не засыпали вечером, все возились, кричали, пока не придет воспитательница.
Юля с Шурой
А я все лето искала башмаки малышу, который звал меня Махаловна. Он все время терял свои башмаки, а я ходила и искала. За лето я там отъелась. Такой вкусной еды прежде не ела. На завтрак бутерброд из кабачковой икры на кусочке свежеиспеченного из белой муки калача. Запиваешь какао с молоком. Объеденье!
За лето я заработала уйму денег. Мне купили фабричный костюм (настоящий пиджак с подкладом, юбка), отрез креп-жоржета на платье. И, самое главное, – мне купили туфли, даже две пары. И одни из них – мечта поэта. Всю жизнь потом искала подобные им, не нашла. Это не были туфли для Золушки. Они были удобны, практичны и красивы. Скорее всего, это туфли для весны-осени. Коричневая добротная кожа, кожаная подошва, рант, закрытые, но не очень, плотно облегающие ногу, потому что на взъеме резиночка, а резиночку закрывают два клапаночка, которые завязываются коричневыми шнурочками, на концах которых не то бантики из кожи, не то кисточки. Я их носила очень долго, да и сейчас бы поносила.
Конец ознакомительного фрагмента.