Ошибки аиста. Глава 2. Аборты (Н. Д. Маркова, 2014)

Эта женщина была обворожительна и в свои далеко «за…». Галина попросила меня сделать расстановку для сына, который живет в Санкт-Петербурге. Не в моих правилах делать расстановки за взрослых совершеннолетних детей, если они не больны и вменяемы. Но женщина убедила меня, сказав, что хочет снять свою вину за то, что назвала сына именем дяди, брата мужа, которого звали Матвей. А он ох какой непутевый.

«Сын какой-то бездеятельный, не может вовремя принять решение, всюду видит препятствия. Он актер и редкий красавец. Это я вам не как мать говорю. Ему предлагали не раз потрясающие роли, но пока он мнется – другие уже играют. И в личной жизни также: 33 года, дважды был женат, детей нет. Собирается жениться в третий раз, но его одолевают сомнения, как будто он не вправе быть счастливым».

РАССТАНОВКА

По настоянию обеспокоенной матери ставим в расстановку сына Матвея и его дядю Матвея. Дядя – сама жизнь, фейерверк энергии и движения. Связь с племянником есть. Но теплая и дружественная.

Непутевость дяди, по словам Галины, заключается в том, что старший Матвей любит поесть, выпить, любит охоту и женщин. Но, как оказалось, живет в браке с единственной женой тридцати пяти лет, у них пятеро детей и море внуков. И он их всех обожает.

Я объясняю женщине, что эта взаимосвязь если и влияет на ее сына, то только положительным образом. И мы начинаем искать причину его инфантильного отношения к жизни. Я спрашиваю Галину, делала ли она аборты. Выясняется, что делала один: когда Матвею было четыре годика. Так как других камней преткновения мы не обнаружили, я начинаю двигаться в этом направлении. В порядке эксперимента.

Рядом с заместителем Матвея мы ставим заместителей его отца и матери.

Все умиротворены. Отец с матерью берутся за руки, вначале нежно смотрят друг на друга, а потом на сына. Такой близости душ я еще не встречала. Но отец с сыном переводят взгляд в одну и ту же точку на полу. Мать растерянно мечется между мужчинами. На место, куда смотрят отец и сын, я кладу заместителя абортированного ребенка. Отец бледнеет и оседает на пол, ползком он добирается к неродившейся девочке, обнимает ее за ноги, и его плечи трясутся от рыданий. Сын с болью смотрит на эту картину, хочет отойти, но его ноги будто приросли к полу.

– Я не могу никуда идти, не имею права, они всегда на моем пути, – выдавливает он наконец.

Мать сочувственно смотрит то на мужа, то на сына. Ребенка она не видит. Когда отец немного успокаивается, я прошу его подвести девочку к матери и сказать:

– Это наша дочь, плод нашей любви. Ты убила ее. Тебе отвечать за это. Неси это вместе со мной.

На слове «убила» заместительница вздрагивает и начинает плакать одновременно с настоящей Галиной. Они с любовью принимают ребенка в свое сердце.

– Я чувствую себя свободным, я теперь могу идти, – удивленно и радостно говорит заместитель сына. Я разрешаю ему двигаться туда, куда влечет. Он делает три шага вперед, разворачивается, падает на колени перед сидящим на полу ребенком и совершенно спонтанно произносит слова, словно исходящие из глубины души:

– Я по тебе очень скучаю. Я вижу тебя во всех девушках, которых встречаю, и боюсь, что с ними что-нибудь случится, как и с тобой. Если я могу что-нибудь для тебя сделать, я сделаю. Как жаль, что тебя нет рядом. Я тебя так люблю.

Девочка обнимает его и говорит:

– Для меня ты можешь сделать только одно: будь счастливым за нас двоих. И радуйся за нас двоих.

И жили они счастливо

Баянист, балагур, красавец, первый парень на деревне. Девки висли на нем гроздьями, а Василий искал свою единственную. Забежал как-то в медпункт. За столом сидело хрупкое создание в белом халатике и белой шапочке. Но когда эта тоненькая девушка подняла на него глаза, он утонул в голубых бездонных озерах. Сразу захотелось семьи, уюта, штук пять ребятишек.

Сыграли свадьбу. Вася в своей Галочке души не чаял, на руках носил, работал за троих, чтобы любимую обновкой побаловать. Для нее круглый год был праздник. Ручку под подушку засунет – и найдет там то колечко, то бусы, то платочек. Весной к ногам ее бросал охапки душистого жасмина и сирени, осенью – желтые с морозцем хризантемы. Целовал каждый пальчик и любил ее, любил, любил… Через два года у счастливой пары родился мальчишка. Назвали Матвеем. В нем была такая редкая смесь красоты и силы, что все в округе говорили: «Ну вылитый артист». С трех лет Василий учил сына всему, что умел сам (а умел он многое, руки у него были золотые): и по дому хозяйственные дела делать, и рыбу ловить, и еще много чему. Даже на комбайн его с собой в поле брал. Учил и тому, как постоять за себя. Четырехлетний бутуз однажды смог дать отпор первоклассникам, пытавшимся отобрать его велосипед. Вернулся со ссадиной, но с победой и велосипедом.

Галя после рождения сына расцвела, стала еще красивее, еще желаннее. Вечерами они втроем пели песни под баян. А маленький Матвей с табуретки читал им свои стихи.

Однажды, уходя на работу, Василий увидел жену неожиданно бледной и расстроенной.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил он.

– «Подзалетела» я снова, – ответила Галочка сдавленным голосом.

– Галчонок, птенчик мой, любимая, потерпи до вечера, все обсудим.

И выбежал к дежурному автобусу. Была горячая пора уборки урожая.

Галя не стала терпеть. Василий застал ее вечером лежащей на кровати без кровинки в лице. И все понял.

– Ты сделала аборт? Почему?

– У нас уже есть сын. Я не свиноматка, чтобы бесконечно рожать.

Василий задохнулся от боли и безысходности и не мог сдвинуться с места. Потом поплелся к двери, по дороге схватив за лямки баян. Он так и волочил его через село до самого магазина.

В магазине он купил большую бутылку водки и побрел к реке. Он пил, выл и рыдал всю ночь. Всю ночь над селом разносилось не то пение, не то рев смертельно раненого зверя.

С тех пор он стал попивать. И чем дальше, тем больше – ввязывался в драки, его приносили домой избитым. На жену он тоже поднимал руку, но только замахивался и, скрипя зубами, с досадой отходил. Единственной радостью для него оставался сын, с которым он то уходил в лес по грибы, то отправлялся на рыбалку, то что-то мастерил. Но когда он глядел в голубые материнские глаза сына, сердце сжигала тоска. И он снова пил и снова не находил себе места.

Галина долго не выдержала. Через год она забрала сына и уехала в большой город. Вскоре она вышла замуж за мужчину, у которого тоже был маленький сын. Жизнь пошла своим чередом. Об абортированном ребенке она никогда не вспоминала и не сожалела. Ее сын Матвей по-своему делал это вместо нее.

Жизнь продолжается

Через пару недель сын позвонил Галине из Питера и сказал, что летает как на крыльях – на днях ему предложили главную роль в телесериале, и он согласился. Мать, порадовавшись за сына, призналась, что делала расстановку на их семью, и подробно описала все, что в ней происходило.

– Сыночек, – продолжала Галина, – Надя сказала, что тебе еще нужно сделать расстановку на своих женщин, есть видение, что ты путаешь их со своей неродившейся сестрой. Может, это и ошибочная версия, но эту расстановку тебе нужно сделать самому. Найди специалиста, в Питере есть много хороших.

На другом конце провода она услышала изменившийся, возмужавший голос Матвея:

– Мама, я чувствую, что за этим стоит истина. Я боялся за каждую женщину, с которой у меня были близкие отношения. Во мне жил подспудный страх, что с ними случится что-то непоправимое. И поэтому я уходил сам. С каждой женой я прожил по четыре года. Может, это тоже что-то значит?

В этом действительно был смысл: мать сделала аборт, когда мальчику было четыре годика.

Еще через неделю Матвей сообщил матери, что проштудировал в Интернете всего Хеллингера и все, что есть по расстановкам.

Вначале он позвонил своей первой жене и сказал о том, как он сожалеет, что так нелепо разорвал их связь. Признался, как дорога ему она и все, что с ней связано. И искренне пожелал ей счастья с новым бойфрендом. Потом он позвонил своей второй бывшей жене, со словами сожаления, признательности и благодарности.

В ответ он услышал немного печальные, но теплые и дружественные слова от обеих женщин.

– А завтра, мама, я иду к Марине свататься, – счастливо заключил Матфей. – У нее такие глаза, мама, такие глаза!!!

Марина – приятная женщина лет тридцати пяти, с фарфоровой кожей, шоколадными, блестящими глазами и вальяжной купеческой леностью. Запрос ее состоит в том, что ей трудно найти себя в жизни, внутри нее живет ощущение бессмысленности всего и страх перед рождением ребенка. Страх забеременеть, носить, родить, растить, воспитывать. Вообще, для Марины дети тождественны страху.

На расстановки она приходит второй раз. Первая расстановка была на ее родительскую семью. Отец клиентки ушел, когда ей был всего один годик. И мы воссоздали ту детскую травмирующую ситуацию и исцелили, по возможности, все, что поднялось в процессе работы на поверхность.

Папа сказал дочке, что всегда любил ее и любит. Что ушел он от ее мамы, а не от Маринки, и готов поддерживать ее как отец. Отец тепло благословил ее и мужа иметь детей.

Прошло полгода. Марина поделилась, что начала чувствовать себя более уверенной, целостной, у нее появились мысли заняться маникюрным дизайном. Но страх перед рождением ребенка остался. Абортов у ее отца с матерью не было. В семье ничего экстраординарного не случалось, куда идти, я не знала. Ситуация казалась тупиковой.

– Может, имеют значение аборты мамы от других мужчин? – неожиданно спросила Марина.

– Рассказывай, если знаешь, – попросила я.

– Мама делала аборт от очень любимого мужчины, когда мне было лет пять. Я это разведала после первой расстановки.

Я почувствовала легкий удар в солнечное сплетение – одну из подсказок моего тела о том, что мы на верном пути, хотя ребенок был абортирован уже после рождения Марины. Других вариантов у меня не было… Мы начали сессию.

РАССТАНОВКА

Вначале я попросила поставить только заместителя абортированного ребенка, чтобы исследовать, есть ли в нем отголоски тех симптомов, о которых говорит клиентка.

Через некоторое время ребенок начал метаться по комнате. При этом он делал резкие глубокие выпады в противоположные углы и затравленно оглядывался. Его морозило.

– Что с тобой происходит, ты можешь это выдержать? – спросила я у парня, заместителя ребенка.

– Меня преследуют. Мне страшно. Я хочу спрятаться. Я хочу жить, – сказал он, и его унесло в сторону от меня новой волной энергии.

Я поставила сама Маринину маму и ее любимого мужчину, родителей ребенка. Марина этого сделать не могла, она тряслась так же, как ребенок. Заместитель ребенка кинулся к матери и спрятался у нее за спиной. Женщина, не оглядываясь, сзади обхватила его руками, прижала к себе и начала оседать, закатывая глаза. Я позволила следовать движениям тела, и они долго лежали, обнявшись, на полу. Мужчина сначала долго не хотел смотреть в их сторону, потом он стал на колени у их изголовья. Он гладил голову женщины и говорил:

– Это я вас убил, я виноват.

Потом посмотрел на ребенка, дотронулся до его плеча и сказал:

– Я так сожалею. Это моя ответственность и моя вина.

Близилась развязка и завершение. Но заместитель ребенка продолжал трястись, да и Марина тоже. Неожиданно парень вскочил на ноги и, глядя на отца, прошептал:

– Не только ты, папа, виноват. Они меня мучили. Они должны отвечать, – он смотрел в пространство перед собой, я в замешательстве смотрела на него. Кто это может быть?

Слово пришло из ниоткуда – «врачи».

Я поставила мужчину и женщину перед заместителем абортированного ребенка. И, придерживая его сзади, сказала:

– Это врачи.

Если бы я заранее предусмотрительно не взяла парня за плечо, он бы кинулся на них с кулаками. Злость, ненависть и бессилие клокотали в его горле:

– Это ваша ответственность. Вы не врачи, вы – садисты! Вам отвечать за это!

Отец и мать встали за ребенком, поддерживая его и друг друга, и каждый из них сказал врачам:

– Это и ваша ответственность.

И врачи склонились перед ними в поклоне, признавая свою вину.

Только тогда ребенок успокоился и задышал ровнее. Марина тоже пришла в себя и просияла. Она сама попросилась в расстановку и горячо обняла своего неродившегося брата:

– Я вижу, как тебе было больно и страшно, и я несла это вместе с тобой, чтобы облегчить твои страдания.

– Этот страх и эта боль принадлежат мне. Я буду нести это сам. Уважай мою силу.

Все началось со свадьбы

…Свадьба. Женщина танцевала в свете хрустальных люстр. Руки лебедями вздымались вверх, платье цвета плавленого серебра то разлеталось волнистыми фалдами, то облегало ее красивые ноги. Кирилл, даже не поприветствовав жениха с невестой, шагнул к этой женщине.

Кирилл – двухметровый увалень с раскосыми глазами цвета топазов или топленого меда. Высокие скулы, чувственный рот. Этакая смесь русского медведя и наследника татаро-монгольского ига. У него даже фамилия восточная – Нат Вин Чан. Только со временем он стал ее писать слитно – на русский манер.

Он уже три месяца в разводе. Его бывшая жена Эллочка – женщина-веточка, женщина-льдинка. Холодно с ней, и поломать боишься. И матка у нее «детская». Такой диагноз вынесли врачи, а значит, иметь детей с ней проблематично.

– Ну и что, – резонно говорила теща Клара Феоктистовна, перекатывая папироску из одного угла рта в другой, – многие живут без детей – и ничего!

Зять дипломатично молчал. Но, в сто первый раз получив отказ жены от выполнения супружеского долга, плюнул, собрал вещи и ушел.

Сейчас перед ним в ореоле золотистых кудрей танцевала сама Жизнь. Он обнял ее за талию, уверенно повел в танце и уже не хотел отпускать ни за что.

Наташа, так звали его симпатию, на все его немые и явные вопросы ответила быстро и откровенно. В разводе четыре года, дочке пять лет, на свадьбу пришла с ухажером.

Со свадьбы Наташа ушла с Кириллом. Последним доводом в его пользу было то, что на выходе он, став на колено, помог надеть ей сапожки вместо лаковых туфелек, осторожно застегнул на них змейки. Подал ей шубку, проверил, чтобы все застежки были в порядке – все-таки ноябрь на улице, и метет снежок. И жарко прошептал ей на ушко: «Я хочу проводить тебя домой».

Кирилл сразу обаял ее своим напором, нежностью и вниманием. Она согласилась.

И на следующий день он уже был знаком с ее мамой и дочкой. А еще через неделю они уже жили вместе. Это было так, словно смешались два сорта выдержанных, выстоянных вин, и эта смесь бурлила, горячила, возбуждала, давая упоительное наслаждение счастьем близости.

Они все делали вместе: бродили, взявшись за руки, по берегу моря; гуляли по городу; принимали гостей; ходили к друзьям. Наташа даже стала крестной одного из сыновей давнего друга Кирилла. Она читала Кириллу стихи, он стругал овощи на салат. Уткнув лицо в клетчатую ткань его рубахи, она наслаждалась его запахом – запахом мужчины, пота, желания. И только потом бросала в стирку.

Однажды, наблюдая за играющими в снежки детьми, Наташа спросила Кирилла:

– А ты кого хочешь? Девочку или мальчика?

– У нас с тобой будет сын, – твердо сказал Кирилл. Повернулся к ней, взял обеими ладонями ее лицо и целовал, целовал, целовал… Ее лоб, глаза, щеки, губы вместе со снежинками, которые таяли на нежной коже…

Сын

Наверное, в этот же день Наташа и забеременела. Она носила ребенка легко, ее даже ни разу не тошнило. Летала как на крыльях, успевала и по работе, и по дому, и дочкой Маринкой заниматься: то стишок с ней разучит, то сказку расскажет, то пальтишко ей сошьет, то кофточку свяжет. К приходу Кирилла она расцветала, как майская роза.

Кирилл работал прорабом, под его руководством строили новый театр оперетты в городе. Иногда он возвращался поздно. Поэтому и сегодня, несмотря на поздний час, она была спокойна. Жалела только, что остывает в духовке его любимая картошечка с салом, и с трудом справлялась с желанием отведать аппетитной малосольной селедки, украшенной кружевами колец из лука.

Наташа подольше поиграла с Маришкой. Та обожала, когда ей рисовали пальцами на спинке, а она угадывала, кто нарисован. Когда малышка уснула, Наташа принесла с улицы ворох стираного белья, пахнущего свежестью и морозом. Проходя мимо зеркала, взглянула на свое отражение и улыбнулась: рыжеватые кольца волос, нежная персиковая кожа, точеная фигурка в светло-бирюзовом велюровом халатике. И счастливая улыбка в пол-лица. Подпрыгнув на одной ножке, как девчонка, начала гладить белье.

Она поняла, что что-то случилось в тот же миг, как открыла двери мужу. Только еще не поняла, что именно.

Нет, кушать он не хочет. Нет, чай он уже пил. «Извини, я немного сегодня выпил».

По просьбе Наты он подкрутил в стареньком холодильнике дверцу, которая держалась на честном слове.

– Ой, какие у тебя руки золотые, – как всегда, восторженно захлопала в ладоши женщина и обняла мужа, чтобы поцеловать.

– Я не достоин твоих поцелуев, девочка моя, – сказал он, смущенно и виновато понурив голову.

Другая женщина

Но еще прежде, чем Кирилл проговорил эту фразу, она поняла, что не так: запах женщины. Запах другой женщины просачивался тошнотворным дурманом сквозь запах его волос, кожи, рубашки.

Раздетый до трусов Кирилл сидел, развалившись в кресле, и невнятно бормотал:

– Свадьба… три года… жена… целовались… давай отдельно… не могу… шампанское, – и захрапел.

Из всей этой бессвязной речи Ната смогла понять, что у Кирилла с бывшей женой Эллой годовщина свадьбы. Та приехала к нему на работу, попросила только проводить домой. По дороге она показывала места их минувших, когда-то желанных, любовных встреч. Здесь он ей поцеловал ручку, а в этом магазине он наряжал ее в свадебное платье, а здесь у памятника ждал с розами, а в этом ресторане он сделал предложение. В итоге они и оказались в ресторане, где он выпил только бокал шампанского, после которого почувствовал себя очень расслабленно. Он даже не заметил, как бывшая жена уселась ему на колени и стала его целовать, потом сказала, что хочет секса прямо здесь. Начала просить его начать все сначала. И он согласился.

Наташа знала: это конец. Запах женщины – это то, с чем бороться бесполезно. Папа приносил с собой в дом противный чужой запах. Мама боролась. Но в итоге – папа в другой семье, и у него там две девочки. А маме, которой тяжело было двоих детей тянуть, власти помогли тем, что Наташку на целых четыре года определили в школу-интернат. Сдали, как использованную бутылку.

Первый муж Наташи приходил с ядовитым тонким запахом женщины. И у него сейчас другая семья и двое детей. Жаль только Маринку, которая часто просит: «Мамусечка, ну еще только разочек расскажи, как меня папа любит!» И Наташка, глотая слезы, рассказывает девочке, как он ее любил еще в животике, как гладил, чтобы определить, где Маришкина ручка, а где ножка. Как выбирал кружевные косыночки. Как нес из роддома, будто хрустальную вазу, осторожненько. Как выбирал ей самого большого и уютного плюшевого мишку, того, с которым она так любит засыпать. Как радовался, когда она сказала «па»…

Когда появлялся запах другой женщины, запах мужчины для Натальи исчезал. Вот и сейчас она стояла перед стопкой выглаженного белья с раскаленным утюгом в руках. Ее взгляд медленно скользнул с утюга на рельефно выступающий под тканью трусов член мужчины. Ярость ударила ей в голову. Она подняла утюг и прошла два шага вперед…

Нет, она не могла этого сделать. Упав в бессилии на колени, она проплакала почти до утра. Утром поясницу ломило и появились непонятные выделения.

– Сохранить ребенка проблематично, – резюмировал седой интеллигентный доктор. Засыпая ее медицинскими терминами, он выписал направление на аборт. Врач, суровая женщина с неизменной сигаретой в зубах, сделав свое кровавое дело, вдогонку уходящей Наташе мужским голосом пробасила:

– Выпьешь на ночь анальгин и но-шпу.

Что-то одно в ближайшей аптеке было. Наташа купила и выпила. Дома она попросила маму присмотреть за дочуркой, а сама, сославшись на недомогание, легла и забылась. Ночью она обнаружила возле себя Кирилла. Он гладил ее волосы, плечи и плакал. Чувствуя себя злодеем, уничтожившим что-то тонкое и прекрасное, словно куст цветущей белой сирени, он не находил слов, только повторял:

– Это я во всем виноват. Я виноват.

Наташу морозило и подкидывало на постели, кровотечение не прекращалось. Кирилл порывался все время вызвать скорую помощь, но Ната останавливала его, говоря:

– Надо дождаться утра. Это потому, что я не выпила лекарство.

Еще затемно он оделся, сказав, что идет в аптеку. Наташа посмотрела ему вслед. В голове мелькнула четкая мысль: «Если он вышел в аптеку, до утра мне уже не дожить». И она впала в забытье.

За шаг до смерти

Кирилл видел, что она угасает. Вышел в пургу. Телефоны тогда были не у всех. Бросался от одного телефона-автомата к другому: там оборван провод, там просто глухо.

В тулупе нараспашку, не ощущая пригоршней колкого снега, стегавших по щекам, он в отчаянии метался по улице.

– Я убийца. Я убил ее. Господи, если ты есть, помоги!

Через мгновение он увидел синюю мигалку скорой помощи и наперерез ей бросился через дорогу, буквально своим телом остановив машину.

– Ребята, жена истекает кровью, я ее убил.

Ребята, которые уже ехали по домам и были слегка навеселе, вначале хотели дать деру.

Но потом сказали:

– Ладно. Только носилок у нас нет. Нести будешь сам.

Наташу привезли в городскую больницу. Дежурный врач, сонный и неприветливый, еще раз «почистил» Наташу и оставил в коридоре, так как мест в палатах не было. Кровь продолжала хлестать, стало совсем плохо, даже зрение помутнело. Видя проходящий мимо белый халат, Натка жалобно взывала:

– Сестричка!

– Сейчас, сейчас.

– Доктор!

– Больная, секундочку, сейчас начнется обход.

Так прошло три часа.

Обхода в этот день так и не было. Когда группа в белоснежных халатах собралась приступить к исполнению служебного долга, она наткнулась в коридоре на Наташкину кровать, из-под которой вытекала лужица крови. Все переглянулись. Был вызван главврач отделения и еще некоторые светила больницы. Хором постановили, что еще что-то у женщины не вычистили. Полумертвую, ее переложили на каталку и повезли в операционную. Сам заведующий отделением сделал ей третий аборт за сутки. Без наркоза. Без местной анестезии. Некогда – спасать надо. Лязг железа заглушал стоны и плач женщины, которая была полностью обессилена.

Наташе нашли(!) место в палате на двенадцать коек. Остальные женщины сочувственно и опасливо отодвигались от новенькой, которая бледностью, синяками и окровавленной одеждой больше смахивала на узника гестапо.

Кровотечение не останавливалось. Состояние Наташи было критическим. Все врачи переполошились, бросились консультироваться со светилами города.

Начали вливать кровь – вены опали, лить некуда; начали делать венесекции по телу. Вена падала. Резали в другом месте. Внутрь, на открытые раны, лили эфир, отчего даже обессиленная Наташа извивалась, как уж на сковородке.

– Господи, я не могу больше, – взмолилась женщина и в этот момент почувствовала толчок и облегчение. Она вдруг осознала себя морем света, парящим под пятиметровым потолком палаты. Боли не было. Блаженство невиданной силы, нежности и благости заполнило ее всю. Она смотрела на врачей, склонившихся над ее телом внизу. Там царила паника. Люди бегали с кислородными подушками, шприцами.

А здесь был отдых, удовольствие, умиротворение и пульсирующий, яркий свет, в котором она растворилась.

Но в какой-то миг всю эту огромную светящуюся пульсирующую душу будто всосало в ее истерзанное, окровавленное тело.

От боли, с новой силой обрушившейся на нее после непродолжительного отдыха, она закричала.

– Жива!!! – захлопали в ладоши женщины, ставшие невольными свидетельницами этого ужаса.

Наташино сердце отключилось. Клиническая смерть. Три минуты ее душа летала на свободе. Вовремя найденная подключичная вена и силовой массаж сердца воскресили ее.

Наташу увезли в реанимацию. Вся больница еще долго переваривала шоковую ситуацию.

В обед Кирилл привез в больницу маму Наташи. Был тихий час, толстая санитарка мыла полы.

– Вам кого? – уперев одну руку в бок, а другую положив на швабру, властно спросила она.

– Мы к Наталье Марченко, – вежливо сказал Кирилл.

– Марченко, Марченко… умерла ваша Марченко, – то ли с досадой, то ли с сочувствием рявкнула санитарка и продолжила мыть полы.

Кирилл оперся о стену и стал медленно оседать. Материнское сердце что-то подсказало Наташиной маме; она направилась в ту палату, которую назвали в регистратуре, и узнала правду.

Конец ознакомительного фрагмента.