Очерки христиано-мусульманских отношений. Хрестоматия для теологического, религиоведческого и других гуманитарных направлений и специальностей высших учебных заведений. Раздел 1. Богословие исламо-христианского диалога (А. В. Журавский, 2015)

Вначале несколько довольно пространных цитат.

Есть еще и доныне имеющая силу, вводя народ в заблуждение, религия измаилитов, предтеча антихристова. Она происходит от Измаила, рожденного Авраамом от Агари, поэтому они называются агарянами и измаилитами. Саракинами же их называют от слов Σάρρας κενοὺς, потому что Агарь сказала ангелу: Σάρρας κενήν με ̓απέλυσεν (Сарра отпустила отпустила меня пустой). Они были идолослужителями и поклонялись утренней звезде и Афродите, которую на своем языке называли Хабар, что значит великая. Итак, до времен Ираклия саракины явно служили идолам; от его же времени и доселе у них появился лжепророк, называемый Мамедом (Магометом). Тот, познакомившись с Ветхим и Новым Заветом, а также пообщавшись с арианским будто бы монахом, составил собственную ересь. Расположив к себе это племя видом благочестия, он распускал молву, что ему ниспослано с неба писание. Записав в своей книге некоторые смехотворные сочинения, он передал ее им для почитания[4].

Так начинается последняя глава (101-я – по изданию Миня, 100-я – по изданию Коттера) «Книги ересей» (De Haeresibus) Иоанна Дамаскина, первого христианского мыслителя, давшего характеристику ислама.

Примерно пятью веками позже в жесте[5] «Коронование Людовика» граф Гильом в споре с сарацином утверждает:

И вот век XX:

Церковь с уважением относится и к мусульманам, поклоняющимся Единому Богу, Живому и Сущему, милосердному и всемогущему, Творцу неба и земли, говорившему к людям, определениям Которого, даже сокровенным, они всей душой стремятся подчиниться, как подчинился Богу Авраам, на которого охотно ссылается исламская вера.

Так начинается 3-й раздел Nostra aetate (декларация II Ватиканского собора «Об отношении Церкви к нехристианским религиям»).

Между суждением Иоанна Дамаскина и постановлением Собора – 13 веков сложных взаимоотношений христиан и мусульман, взаимоотношений, которые довольно часто представляют как вечное непримиримое противоборство, битву меча и ятагана, но которые на самом деле были далеко не так однозначны. Представлять развитие исламо-христианских отношений как долгий путь от взаимных проклятий к начаткам взаимопонимания – также несколько наивно. Достаточно вспомнить «О согласии веры» (De расе fideï) Николая Кузанского, где он высказал идею «единой во всем различии обрядов религии, которой принадлежат все разумные существа». Николай же, полагая бессмысленными любые попытки обратить мусульман в христианство, равно как и крестовые походы, вместе с Иоанном из Сеговии разработал идею некоего собрания-дискуссии христиан и мусульман (Иоанн дал ему название – contraferentia)[6].

Но с тем фактом, что в исламо-христианских отношениях на протяжении многих веков преобладали, мягко говоря, негативные мотивы, спорить не приходится.

Заявление о том, что Церковь с уважением относится к мусульманам, вне всякого сомнения, позитивно, но явно недостаточно для начала диалога, как недостаточно даже утверждения, что христиане и мусульмане верят в одного единого Бога. По всей видимости, подлинный диалог невозможен до тех пор, пока не даны в достаточной мере положительные ответы на фундаментальные или предельные вопросы, стоящие в той или иной форме перед всеми верующими. Предельнейший из таких вопросов – вопрос спасения.

Действительно, можно ли всерьез говорить о диалоге с людьми, участь которых – вечный ад, если они не обратятся в христианство? Жесткая формула Ферраро-Флорентийского собора (1438–1442 гг.): «Святая римская Церковь… твердо верит, исповедует и провозглашает, что вне Католической Церкви никто не будет участвовать в вечной жизни, будь он язычник, иудей, неверующий или отделившийся от Церкви: он будет жертвой вечного огня, уготовленный дьяволу и его ангелам, если он перед смертью не соединится с Католической Церковью»[7] была принципиально изменена на II Ватиканском соборе. В главу «Народ Божий» Догматической конституции о Церкви (Lumen Gentium) Собор включил 16-й параграф, озаглавленный «О нехристианах», в котором утверждается возможность спасения не только нехристиан, верующих в единого Бога, но и всех тех, «кто не достиг еще ясного знания Бога, однако не без помощи Божественной благодати стремится вести праведную жизнь». О мусульманах в разделе говорится: «Но спасительный Промысл объемлет тех, кто признает Творца, и среди них, в первую очередь, мусульман, которые, считая себя исповедующими веру Авраама, с нами поклоняются Богу единому милосердному, Который будет судить людей в последний день». Итак, Собор классифицировал ислам как небиблейскую монотеистическую религию.

Но и этого оказывается мало. Остаются и другие фундаментальные вопросы, на которые так или иначе следует искать положительные, насколько это допустимо, ответы. Вот здесь я позволю себе небольшой исторический экскурс.

В самых общих чертах исламская полемика с христианством сводилась к следующим пунктам: 1) повреждение и фальсификация христианами божественного Откровения; 2) вероучительные заблуждения христиан: вера в Божественную природу и Божественное сыновство Иисуса (согласно Корану Иисус – только Божий посланник, наделенный исключительным пророческим статусом); учение о Троице как нарушающее единственность и единство Бога – своего рода скрытое многобожие; учение о первородном грехе и искупительной жертве Христа; 3) заблуждения христиан в богослужебной практике: осуждался как идолопоклонство культ Иисуса, Марии и святых; таинства, а также различные литургические праздники порицались как недопустимые нововведения. Но следует сразу оговориться: хотя в Коране найдется немало упреков, обращенных к христианам, в нем нет ни одного упрека в адрес Христа и Его Матери. Наоборот, каждый коранический стих, посвященный им, исполнен исключительного почитания. И это кораническое почитание Иисуса и Марии в полной мере наследует исламская традиция.

В свою очередь традиционная христианская полемика с исламом преследовала цель продемонстрировать: 1) несостоятельность религии мусульман по сравнению с христианством; 2) необоснованность претензий Мухаммада на пророческую миссию; 3) необоснованность претензий мусульман на то, что Коран является словом Божьим; 4) аморальность образа жизни мусульман.

В доказательство того, что Мухаммад был лжепророком, христианские полемисты чаще всего приводили четыре довода. Во время ниспослания откровения у него не было свидетелей. Когда Моисей получал откровение от Бога, свидетелем тому был весь израильский народ. Бог явился в огне и буре. Мухаммад же спал один в пещере, когда с ним якобы говорил Бог. Ни один из предшествующих пророков не предвозвещал миссию Мухаммада. Мухаммад не мог предсказать, что случится даже в ближайшем будущем. Наконец, Мухаммад не совершил ни единого чуда. Личность Мухаммада тоже была объектом критики христианских полемистов. Прежде всего они указывали на якобы свойственные характеру Мухаммада чувственность, жестокость, склонность к насилию – качества, несовместимые с пророческим статусом.

Коран, в свою очередь, не может быть словом Божьим, поскольку он, утверждали полемисты, нечестиво и бесчестно искажает библейское повествование, прибавляя к нему вымыслы и легенды. Это – плод человеческой фантазии. Перед фактом жертвы Христовой, которая отрицается в Коране, мусульманам нечего предъявить, кроме своего исповедания веры, обрезания, омовения, молитвы и священной войны (видимо, своеобразная интерпретация пяти столпов ислама). Но все это вторичные признаки религии, которые сами по себе не могут обеспечить спасения. Лаконичный итог средневековой полемике подвел М. Лютер: «Очевидно, что Коран написан сатаной, который таким образом забавляется, издеваясь над Богом и людьми» [Caspar; 107].

Какими бы наивными и прямолинейными ни виделись нам сегодня эти доводы, очевидно одно: в них наши предки безошибочно определили самые болезненные темы, проявляющиеся сегодня в исламо-христианских встречах, – тему откровения и тему пророческого статуса Мухаммада. На первых порах в ходе практически всех исламо-христианских встреч со стороны мусульман звучал укор христианам: мы чтим Иисуса как величайшего пророка и посланника, признаем Священное предание христиан, вы же отказываете нам и в том, и в другом.

Возможно ли (и если возможно, то каким образом) Откровение вне библейской традиции – одна из главных проблем богословия нехристианских религий[8]. Разработка этой проблемы ведется в нескольких направлениях. В основе одного из них лежат идеи Ж. Даниелу. Религии, включая и христианскую религию, суть конкретизации в верованиях, обрядах и законах, в онтологично присущей человеку устремленности к Богу. Они играют позитивную и необходимую роль, открывая человека Богу, но они являются лишь человеческим усилием, человеческим даже в том, что они называют пророчеством и откровением. Откровение в Библии и, в конечном итоге, во Христе, Слове Божьем, напротив, есть инициатива Бога, обращенная к человеку, который должен ответить на нее своей верой. Таким образом, религия и религиозное чувство, с одной стороны, Откровение и вера, с другой, они встречаются, как два потока, один из которых направлен снизу вверх, другой – сверху вниз. Но они сливаются в человеческом сердце, дополняя друг друга: вера питает и оживляет религиозное чувство, которое, со своей стороны, дает ей культурное и социальное оформление, свою плоть.

Основные идеи другого направления в рамках богословия спасения нехристиан были разработаны Карлом Ранером. Сторонники его различают две истории спасения, точнее – два течения в русле единой экономии спасения. Первое – общее, универсальное, ординарное – охватывает все известные и неизвестные религии, которые когда-либо и где-либо существовали с момента появления человека. Бог всегда говорил людям, и Его Слово могло принимать различные формы: от космического откровения типа Ноева завета до персонализированных пророчеств и вдохновений. Второе течение – это библейское и христианское Откровение – особое, партикулярное, экстраординарное. Оно уникально, но отнюдь не исключительно. Отношения между этими двумя типами откровений описываются как конвергенция, схождение, совпадение в бесконечности. То есть полная интеграция этих течений возможна только с наступлением конца времен, однако в историческом времени возможно и должно искать пути согласия между ними, прежде всего – в решении основных проблем, стоящих перед человеком и человечеством.

Таковы возможные богословские подступы к проблеме. Однако на путях практического диалога очень скоро обнаруживается масса коварных ловушек. Например, на весьма представительном исламо-христианском коллоквиуме «Общие доктринальные основы двух религий и различные сферы их встречи», состоявшемся в 1976 г. в Триполи, один из католических иерархов в своем выступлении, стремясь, видимо, снять напряженность в связи с вопросом о Мухаммаде, сказал, что он, как и мусульмане, верит в единого Бога и не видит серьезных препятствий тому, чтобы признать в Мухаммаде пророка… На следующий день многие ливийские газеты вышли с заголовками: «Католический епископ принимает ислам!» Дело в том, что докладчик невольно в присутствии мусульман произнес свидетельство (араб.: shahāda) – формулу исповедания веры в исламе, провозглашаемую при обращении.

Вопросы о подлинности пророчества Мухаммада и богооткровенной природе Корана, несомненно, требуют от нас ответа. И частично положительный ответ на них, по мнению многих богословов, возможен. Во всяком случае нет никаких серьезных догматических препятствий для этого. Не простой ли это догматический предрассудок, что, признавая пророками Амоса или Осию, мы отказываем в этом Мухаммаду? В Новом Завете нет никаких указаний на то, что после Боговоплощения не может быть больше пророков. Павел, говоря о различиях даров Святого Духа, называет в том числе и пророчество (i Кор 12:7-11). Нет, по всей видимости, и никаких догматических оснований для ограничения Откровения, имеющего универсальную природу, только библейской традицией.

Однако при этом важно понять, что значит для самих мусульман Коран. Встречающееся в некоторых исламоведческих работах определение Корана как «Библии ислама» принципиально некорректно. Библия богодухновенна, Коран же, согласно исламскому вероучению, есть прямое, непосредственное откровение Бога. Это не авторизированное откровение, в котором наряду со словом Бога звучит и слово человека, т. е. вдохновленный Святым Духом человек, возможности которого все же ограничены эпохой и социокультурной средой, интерпретирует это вдохновение. Коран, повторяю, – это непосредственное откровение, Мухаммад же – только его передатчик. Поэтому мусульманин никогда не скажет:

Мухаммад сказал в Коране – в Коране говорит только Бог. Можно сказать, что Коран в представлениях мусульман – это прямая речь Бога. Поэтому если уж искать в христианстве аналог Корану, то им будет не Библия, а Христос.

Один современный мусульманский суфий так определил это различие: «Я часто говорю моим христианским братьям: для вас Бог стал плотью, а для нас Бог стал книгой»[9]. То есть в христианстве Бог открывает Себя людям в полной мере во Христе, в исламе же Бог открывает Себя людям в Коране, богооткровенном законе. В христианстве человек становится подзаконен Христу, воплотившемуся Богу, в исламе человек становится подзаконен Корану, ниспосланному на «языке арабском, ясном» (Коран 16:105).

Принципиальный момент: арабский, ясный язык Корана – это не просто священный язык, это в буквальном смысле язык Бога. В раю Бог беседовал с Адамом на арабском. И поэтому Коран не может рассматриваться в конкретной исторической ситуации. Суть проблемы не в том, что мы не можем принять трансцендентной природы Корана, а в том, что мы в самом деле не можем снять проблему его исторической обусловленности – проблему, которой для мусульман просто не существует. Взаимное признание богооткровенного характера Писаний еще не дает нам единого священного текстологического пространства. Поэтому, стремясь к диалогу в этой области, мы всегда рискуем быть неверно понятыми другой стороной.

Вопрос о соотношении христианства с другими религиями и о его месте в инорелигиозном мире – один из важнейших вопросов, поставленных нашим временем. Этот вопрос касается сегодня не только форм человеческого общежития, он касается в равной мере модуса и способов единения человека с Богом. Достаточно вспомнить встречи религий в Ассизи.

Межрелигиозный диалог действительно связан с немалым риском. Прежде всего с риском быть неверно истолкованным самими его инициаторами (примеров много: от незамысловатой идеи диалога как союза двух против третьего до трактовки диалога в духе суперэкуменизма). И даже корректный диалог небезопасен, потому что может быть неверно истолкован со всеми дальнейшими непредсказуемыми последствиями, скажем так, аудиторией, ему внимающей.

Следует ли, исходя из этого, замкнуться в «малом стаде», которому даны вечные обетования «христианского Бога», как это декларирует, например, журнал «Альфа и Омега» (1997. № I. С. 282)? Или все же отважиться жить открыто и открытым сегодняшнему, во всех отношениях плюралистическому миру? Стремясь и учась понимать другого, какой он есть и каким он видит себя сам, при этом учась и самого себя понимать лучше и глубже. Если акценты расставлены верно, то это и будет, по моему разумению, диалогом. Я хотел бы по этому поводу вспомнить слова Вл. Соловьева, сказанные им в «Третьей речи в память Достоевского»:

Настоящая задача не в том, чтобы перенять, а в том, чтобы понять чужие формы, опознать и усвоить положительную сущность чужого духа и нравственно соединиться с ним во имя высшей всемирной истины. Необходимо примирение по существу; существо же примирения есть Бог, и истинное примирение в том, чтобы не по-человечески, а «по-божьи» отнестись к противнику [Соловьев, 316].

Проблема отношений с миром ислама встала сегодня перед российским обществом с особой остротой. Как гласил еще в начале 90-х годов заголовок в «Независимой газете»: «Ислам – тоже наша судьба». С этим трудно спорить. В России мусульман, по различным данным, – от 15 до 25 миллионов, т. е. от ю до 20 % населения. Причем демографическая ситуация в мусульманских регионах куда как более благополучна, нежели в других. Аналогичная ситуация сложилась и во многих западноевропейских странах. Еще лет сорок назад мы удивились бы такому исследованию, как “Islam: a New Element in the Culture of Europe". Сегодня подобная работа не вызывает у нас недоумения. Появилось и получило уже всеобщее признание новое понятие – евроислам.

В наши дни проблема диалога с исламом, проблема взаимопонимания христиан и мусульман, стала сугубо практической. Она имеет много измерений – политическое, социальное, экономическое… И самое деликатное – религиозное. Важность и актуальность диалога с миром ислама именно на уровне вер, по моему мнению, еще не в полной мере осознана в России. И мне представляется, что для нас сегодня чрезвычайно полезно обращение к любому иному опыту, для того чтобы – само собой разумеется с неизбежными религиозно-культурными коррективами – применить этот опыт к себе.

Сегодня под диалогом религий (термин сугубо условный, поскольку реально диалог возможен не между религиями, а между верующими различных религий, готовыми к вероисповедному общению) мы все чаще начинаем понимать не стихийный, подспудный процесс обмена культурной информацией (такой обмен существовал всегда), а сознательную ориентацию на взаимопонимание. Это сложный процесс, требующий как теоретического осмысления, так и институционального оформления. Такой диалог только начинается в наши дни. Именно поэтому у науки о диалоге есть еще одна существенная особенность: она в равной мере исследует диалог и творит его, она не только наука о диалоге, но и наука диалога.

Собственно, теперь уже можно с уверенностью говорить о возникновении принципиально нового междисциплинарного научно-богословского направления в гуманитарном знании. Междисциплинарного – поскольку исследование диалога необходимо предполагает сочетание различных научных методик и навыков: компаративно-религиоведческих, востоковедных, герменевтических, богословских… Впору сказать: мета-междисциплинарного, поскольку каждая из перечисленных наук, необходимых новому направлению, которое все чаще называют богословием диалога, сама по себе является междисциплинарной.

Конструктивные, положительные отношения между верующими разных религий невозможны без признания права другого быть иным. Признание такого права на инаковость неизбежно влечет за собой интерес к ней. Отсюда в науке о диалоге такое большое внимание уделяется представлениям мусульман и христиан друг о друге. «Это удивительно увлекательный вопрос, как люди судят друг о друге и видят друг друга, особенно, когда они принадлежат разным культурам и даже религиям. Он делается еще увлекательней, когда в восприятии происходят явные изменения, поскольку стародавние модели и парадигмы представлений о другом уступают место прямому взаимодействию» [Islam, i].

Богословие диалога призвано заниматься не столько теоретическими разработками, сколько поисками практических путей взаимопонимания с верующими других религий. И призвано оно ответить прежде всего на два вопроса: 1) как возможно положительное описание одной веры в понятиях и ценностях другой? 2) как возможно такое религиозное сознание, которое гармонично сочетало бы безусловную преданность своей вере и традиции с позитивным восприятием и признанием других религиозных традиций? Учитывая фундаментальную проблематику богословия диалога, включающую вопросы: каков смысл многообразия религий в замысле Божьем, как возможно спасение нехристиан, как возможно Откровение вне библейской традиции, как возможно пророчество после Богоявления, я бы осмелился вслед некоторым авторам утверждать, что богословие межрелигиозного диалога становится сегодня новым измерением богословия как такового.

1. Соловьев = Соловьев В. С. Третья речь в память Достоевского // Он же. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1988. С. 307–318.

2. Творения = Творения преподобного Иоанна Дамаскина. Источник знания. М.: Индрик, 2002. 416 с. (Святоотеческое наследие; т. 5).

3. Caspar = Caspar R. Traité de la théologie musulmane. V. 1: Histoire de la pensée religieuse musulmane. Rome: PISAI, 1987.495 p.

4. Christianisme = Le Christianisme et les religions du monde: Islam, Hindouisme, Bouddisme. Paris: Éditions du Seuil, 1986, 614 p.

5. Islam = Islam and Christianity: Mutual Receptions since the mid-2oth Century / Ed. by J. Waardenburg. Leuven: Peeters, 1998. VIII, 320 p.

6. Rescher = Rescher N. Studies in Arabic Philosophy. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1968. Ch. 9: Nicolas of Cusa on the Qur’an. P. 137–146.

Межрелигиозный диалог, казалось бы, – один из эффективных путей противостояния силам, сеющим ненавистную рознь, таким разрушительным, деструктивным тенденциям в современном мире, как тоталитаризм, терроризм, национальная, культурная, религиозная ксенофобия и пр.

Однако это не всегда так. Существует одна опасность. У нас она выявилась в начале 1990-х гг., когда мы заговорили о диалоге религий. В советские времена о таком явлении либо не знали, либо не писали, а если писали – изредка и очень коротко, – то исключительно как об очередной буржуазной идеологической диверсии (верующие разных религий должны бороться за мир, а не вести диалог).

И вот, когда заговорили, тогда-то и выяснилось, что межрелигиозный диалог может быть понят ложно. И тогда он сам превращается в деструктивную силу, ведущую людей не к подлинному общению, а к розни. И таких ложных форм диалога довольно много. Например, представление о диалоге как межрелигиозном компромиссе. Так, одно время было довольно популярно писать (не у нас – у некоторых западных авторов) об «авраамическом экуменизме». И даже необязательно компромисс. Любая попытка искусственно сблизить религии – это подмена диалога.

Один пример. Председатель Совета муфтиев Равиль-хазрат Гайнутдин заявил, выступая на международной конференции «Межкультурный и межрелигиозный диалог в целях устойчивого развития», что богословский межрелигиозный диалог между представителями ислама, христианства и иудаизма в России можно начать с обсуждения Корана как «третьего завета», с обсуждения триады: «Ветхий завет —

Новый завет – Коран как третий завет». Ну, хорошо. Но как тут быть, если иудеи не согласны пользоваться даже диадой Ветхий Завет – Новый Завет?

Но муфтия Равиля-хазрата, по крайней мере, можно понять. Он ищет пути к реальному богословскому диалогу и не случайно приводит в пример католиков. В современном католичестве некоторые богословы (например, ни много ни мало Ганс Кюнг) утверждают возможность признания ислама богооткровенной религией. У нас многие священники продолжают считать ислам религией сатанинской, а некоторые договариваются и до заявления, что Аллах – это сатана.

Другой весьма распространенный стереотип. Диалог, понятый как союз двух вер против третьей. Например, православные и иудеи России должны объединиться, чтобы противостоять протестантам, которые отбивают у Церкви прихожан, а евреев обращают в христианство. Или с мусульманами диалог Церкви возможен, а с иудеями нет, потому что первые почитают Деву Марию, а вторые не почитают. Или православные и мусульманские фундаменталисты должны объединиться в борьбе против сатанинского Запада. В первой половине 1990-х на страницах газеты «День» или журнала «Элементы» звучал призыв к продолжению и углублению великого диалога «славянского космоса и исламского универсума» [День], естественно, в той же самой борьбе с сатанинским Западом. Да и за пределами фундаментализма нет-нет да и прозвучит утверждение о типологической близости православия и ислама. Конечно же, в основе этого последнего утверждения – традиционное положение: мусульманин лучше католика.

А вот несколько иной подход. Православие изначально вело подлинный диалог с исламом. При этом некоторые православные авторы отсылают нас к святым византийским отцам, давшим пример такого диалога. Ну, если слова Симеона Фессалоникийского «арабы, введенные в заблуждение одним нечестивейшим и бесноватым варваром, единоплеменным им, нечистым и беспутным, целиком [бывшим] жилищем диавола, а именно, Магометом, признали Бога, [но и в этом] явились подобными совершенно безбожным, какими они и были прежде» [Αγ. Συμεών, 22], считать образцом подлинного диалога, этот материал теряет всякий смысл.

Отсюда порой возникает отношение к межрелигиозному диалогу даже у некоторых серьезных ученых как к «разменной монете в политическом торге» как к политически модулированной позиции.

Понятие диалог сегодня стало ключевым, но оно же во многих случаях превратилось в расхожий лозунг. Поэтому мы должны постоянно задаваться вопросом: что же такое диалог на самом деле? Конечно же, я далек от мысли, что смогу исчерпывающе ответить на этот вопрос. Я могу только поделиться некоторыми своими соображениями, своим опытом, своими наблюдениями.

Межрелигиозный диалог – термин условный. Диалог возможен не между религиями, а между верующими. Но термин устоялся, и я его тоже употребляю. Религиозный диалог, несомненно, нечто большее, чем просто дружеская беседа, хотя такая беседа уже лучше озлобленной полемики. Диалог также нечто большее, чем уважительный обмен мнениями, хотя такой обмен тоже необходим, поскольку неведение – благодатная почва для нетерпимости. Однако подлинный диалог подразумевает встречу и общение в изначальном смысле этих слов: сделать благо каждого общим благом или, другими словами, обогатить друг друга. Диалог, в конечном счете, не интеллектуальные упражнения (это не встреча умов, а встреча вер), а подлинное со-трудничество. Диалог – это не цель, а только средство, средство, которое – при учете всех принципиальных расхождений – ставит задачу достижения примирения, взаимопонимания, дружеского общения.

Диалог – это встреча, духовная беседа; но это также ни в коем случае не дипломатическая встреча и не беседа с целью договориться или о чем-то условиться. То есть диалог – это ни в коем случае не компромисс и не конформизм, в диалоге мы не должны стремиться прийти к единому мнению, к единому мнению, уточняю, в религиозных вопросах.

Необходимо сделать одну существенную оговорку. Межрелигиозный диалог не ограничен только религиозным измерением. Нельзя игнорировать его политические и социальные аспекты. Это касается прежде всего стран с неоднородным религиозным населением. А таких стран подавляющее большинство. Однако есть страны, где проблема вероисповедной розни стоит особо остро. И в данном случае, конечно же, межрелигиозный диалог на государственном уровне также необходим. Компромиссы и соглашения в политических и социальных вопросах также нужны. Возможность добиться того, чтобы люди хотя бы не убивали друг друга из-за религиозной нетерпимости, согласитесь, многого стоит. Достижение элементарной веротерпимости – тоже задача диалога. Это существенная, но краткая оговорка, поскольку мой доклад посвящен чисто религиозным, духовным аспектам диалога.

А в духовном плане диалог должен быть прежде всего живым и личностным общением между «Я» и «Ты», а не между «Я» и «Он». Но для того чтобы подобное общение стало возможным, необходима готовность узнать и понять другого, или, как формулирует Жак Маритен, – «умение сделать субъективность другого своей» [Maritain, 137]– Или в формулировке индо-испанского богослова Рамона Паниккара: «Понимать ближнего значит понимать его так, как он сам понимает себя, а это возможно лишь в том случае, если мы поднимемся над дихотомией субъект-объект, откажемся от познания ближнего как объекта и будем познавать его, в конечном счете, так же, как познаем самого себя»[11].

Специфика диалога заключается не в его предмете, а в определенной способности воспринимать другого через этот предмет. Диалог обретает, таким образом, эвристическую ценность. «Открыть диалог – значит стать в некотором роде гостем своего собеседника, – утверждал французский исламовед Луи Гарде, апеллируя в данном случае к такой важной для мусульманской этики категории, как “гостеприимство” (diyāfa), – гостем его дум и надежд и узнать своего собеседника не только таким, какой он есть, но и таким, каким он стремится быть» [Gardet,12–13].

Диалог в этом смысле следует понимать как борьбу со своим невежеством, неведением, своими предрассудками, как своего рода «аскезу» в смысле прежде всего самовоспитания. Наверное, невозможно начать диалог, не пройдя

предварительную стадию нравственного самоочищения. Каяться мы готовы сколько угодно, а вот признавать свои ошибки не умеем. А диалог, по всей видимости, следует начинать именно с признания своих ошибок в отношении к другому. Мы склонны судить о своей вере только по хорошим примерам, а о другой – только по плохим. А не стоит ли присмотреться к плохому в себе и к хорошему в другом?

Высокомерие в своей вере пагубно. Напомню слова Карла Ясперса: «Если Бог видит в людях своих детей, то, казалось бы, дети его – все люди, а не только некоторые из них или один, единственный из них. Утверждение, что только того, кто верует во Христа, ждет вечная жизнь, неубедительно. Ибо мы видим людей высокого благородства и чистой души также вне христианства; абсурдно было бы предполагать, что их ждет гибель, особенно если сравнить их с теми, чьи достоинства сомнительны и кто едва ли заслуживает любви среди в самом деле величайших деятелей в истории христианства» [Ясперс, 462–463].

А прежде Ясперса Вл. Соловьев, отклоняя христианские обвинения Мухаммада в фанатизме, нетерпимости и проповеди религиозного насилия, напишет:

Константин Великий предает смерти свою жену и своего невинного сына; Карл Великий избивает 4500 саксонцев. Эти злодеяния сами по себе тяжелее злодеяний Мухаммада, и сверх того не надо забывать, что Карл Великий принадлежал к народу, уже триста лет как принявшему христианство, и был воспитан в этой религии, а Константин Великий, сам обратившийся в христианство, кроме того жил в мире несравненно более образованном, чем культурная среда Мухаммада. Сравнение этого последнего с религиозно-политическими героями востока и запада христианского мира оказывается таким образом в пользу аравийского пророка; и если греки канонизировали Константина, а латиняне – Карла, то тем более оснований имеют мусульмане почитать своего апостола [Соловьев, 78].

История религий, по-моему, всех без исключения религий, показывает нам, что во имя веры часто совершались самые чудовищные преступления. В одном из своих последних интервью С. С. Аверинцев говорил:

Как все ценное, например, любовь, культура, творчество, – вера опасна; поскольку она ценнее всего остального, она опаснее всего остального. С высоты опаснее падать, чем выше, тем опаснее. Христианство открывает такую перспективу, какой не открывает ни одна религия; но эта перспектива уравновешивается предупреждениями о возможности иллюзий (прелести), требованиями духовной трезвенности и смирения… Религиозная жизнь, практикуемая не по разуму, может вызвать страшное помрачение рассудка и нравственного сознания… Утративший духовные ориентиры верующий может быть куда опаснее любого неверующего. То, что называется смирением, – единственное средство избежать сумасшествия[12].

И, на мой взгляд, диалог предполагает такое смирение, очистительное смирение. Если я готов быть в общении с другим как с «Ты», я уже вряд ли пойду на него с топором.

Здесь я хотел бы вспомнить теперь широко известную хасидскую историю, которую приводит Мартин Бубер в «Хасидских преданиях», о раввине Эйсике. Многие наверняка ее знают, но я все же приведу ее. Уж очень она к месту. Благочестивый раввин Эйсик из Кракова видит сон, в котором ему велят отправиться в Прагу. Там под мостом, идущим к королевскому замку, он найдет спрятанное сокровище. Сон повторяется три раза, и раввин решает отправиться в путь. Мост в Праге днем и ночью охраняется. Эйсик не отваживается копать, но слоняется поблизости. Капитан стражи обращает на него внимание. Раввин простодушно рассказывает ему свой сон. Офицер смеется над ним: «Право же, несчастный человек, ты износил свои ботинки, пройдя весь этот путь лишь из-за какого-то сна?» Офицер рассказывает раввину о своем сне, в котором ему было велено, наоборот, отправиться в Краков, где в доме раввина Эйсика он найдет за старой печью великое сокровище. Но офицер, благоразумный человек, не верил в сны и никуда не отправился. Раввин, выслушав офицера, возвращается в Краков и находит у себя дома за печью сокровище, которое кладет конец его бедности.

А Мирча Элиаде приводит комментарий к этой притче востоковеда Генриха Циммера. Здесь незамысловато зафиксирован очень устойчивый факт: подлинное сокровище всегда близко, оно в глубинах нашего сердца, а не где-то на стороне. Но для того, чтобы отыскать его, необходимо совершить набожное путешествие в дальний край. Более того тот, кто раскроет нам значение нашего таинственного внутреннего паломничества, сам должен быть чужестранцем, иной веры и иной расы[13].

Вот и диалог в каком-то смысле можно уподобить духовному паломничеству – паломничеству в иной духовный мир, цель которого более глубокое постижение собственной духовной традиции. Диалог как узнавание себя через постижение веры другого.

Скажет же в молодости религиозно индифферентный, хотя и воспитанный в католической семье, Луи Массиньон, многие годы своей жизни посвятивший изучению творчества мусульманского мистика ал-Халладжа и через эту исламоведческую аскезу ставший глубоко верующим католиком: «Я пытался следовать его примеру – ничего более». И также скажет он, что среди тех, чьи молитвы коснулись его в годы сомнений, были не только такие христиане, как писатель Гюисманс и ученый-востоковед, монах-траппист Шарль де Фуко, но и мусульмане, такие, как ал-Халладж [Grifith, 194].

Таким же духовным паломничеством для Вл. Соловьева стали его гебраистические штудии, которые помогли ему позже по-иному увидеть и мир ислама. Более того создать уникальную христианскую исламодицею. Напишет же он, и это в ту пору, когда для христиан Мухаммад в лучшем случае был лжепророком: «У Мухаммада несомненно был специальный религиозный гений» [Соловьев, 17].

Диалог можно понимать и как одну из форм миссии. Только важно уточнить, какой миссии и ради какой цели. Не ради того, чтобы ненавязчиво, не насильно, интеллигентно обратить в свою веру, но ради свидетельства о своей вере. Свидетельства бескорыстного, с готовностью услышать свидетельство другого о его вере. В I Послании апостола Петра утверждается: «…будьте готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (i Пет 3:15), но ни слова не говорится о том, что мы должны навязывать, хотя бы даже с кротостью и благоговением, свое упованию другому.

Плодотворные отношения между верующими разных религий невозможны без признания права другого быть иным. Только в таком признании возможно подлинное общение. Причем, это признание должно иметь универсальный характер. Если я считаю, что могу быть в диалоге с мусульманином, но не могу с буддистом, я не способен к диалогу.

И еще одно, быть может, самое важное. Здесь я опять сошлюсь на Рамона Паниккара, который писал, что подлинный диалог всегда тринитарен. В том смысле, что в диалоге на самом деле участвуют не двое, а трое. Так или иначе мы всегда ведем диалог, если это религиозный диалог, о чем-то, что превосходит нас, о чем-то, что не в нашей власти, о чем-то совершенно ином абсолютно и полностью отличном и от природного, космического, и от человеческого. И это нечто и есть тот Третий, благодаря которому и рождается диалог. Можно сказать, что двое вступающие в диалог трансцендируются (в смысле выводятся за пределы посюстороннего) Третьим. И в данном случае не важно, как мы именуем Его: Бог, Адонай, Аллах, Шива или Брахман [Panikkar; 73]. Может возникнуть вопрос, а как быть с теми религиями, которые, по нашим традиционным представлениям, не вполне религии. По моему глубокому убеждению, опыт сакрального или Абсолюта присутствует в любой из известных нам религиозных систем. Если его и не было первоначально (да и то под вопросом), как в буддизме, представлявшем собой философское учение об освобождении, или даосизме, также возникшем как философское учение, или конфуцианстве, возникшем как социальноэтическое и правовое учение, он неизбежно появляется в более поздних формах этих систем. В буддизме – это высшая реальность нирвана, которая со временем стала отождествляться со вселенским Буддой, в буддизме-ваджраяна появляется концепция Адибудды – верховного единого божества. В даосизме – это вечный дао-универсум, субстантивированная закономерность всего сущего. В конфуцианстве – это Небо (шанг-ти – Всевышний), которому придаются атрибуты величия, всеведения, всеприсутствия, провидения и т. д.

Существует два основных вопроса богословия диалога: 1) Как возможно положительное описание одной веры в понятиях и ценностях другой? 2) Возможно ли такое религиозное сознание, которое гармонично бы сочетало безусловную преданность своей вере, укорененность в своей традиции с открытостью другим верам и традициям, с их положительным признанием и приятием?

Положительные ответы на эти два вопроса уже дают основания для открытия диалога.

Межрелигиозный диалог можно и, видимо, должно понимать как самодостаточный феномен, который не есть средство достижения чего-либо внешнего ему самому. У него нет конечной цели, он не может быть завершен. Он составляет суть человеческой жизни и неисчерпаем, как эта жизнь. В этом заключаются главные – эвристический и жизнетворный – моменты диалога. Такой диалог подлинно преображает нас, но не потому, что мы оставляем свое ради чужого – перерождаемся, но потому, что в диалоге мы обретаем себя подлинных – возрождаемся.

Наверное, сегодня именно о таком диалоге мы должны думать и искать его. Искать тот диалог, который Рамон Паниккар назвал «неизбежным» и который «представляет для нас не просто социальный императив, не просто исторический долг, а осознание, что для того, чтобы быть самими собой, просто быть, нам необходимо войти в общение с Землей, которая у нас под ногами, в общение с людьми, которые рядом с нами, в общение с Небом, которое у нас над головой» [.Panikkar; 78].

1. Аверинцев = Аверинцев С. «Как все ценное, вера – опасна..: Интервью Сергея Аверинцева журналисту Илье Медовому // Континент. 2004. № 119. С. 9–16.

2. День = День. 1992. 22–28 марта.

3. Соловьев = Соловьев В. С. Магомет: Его жизнь и религиозное учение. СПб.: Общественная польза, 1896. 8о с.

4. Шулакевич = Шулакевич М. Границы как проблема современной культуры // Космополис. 2008. № 2 (21). С. 105–114.

5. Элиаде = Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. Москва: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 1996. 288 с.

6. Ясперс = Ясперс К. Философская вера // Он же. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994- С. 420–509.

7. Gardet = Gardet L. La foi du chrétien et les grandes cultures religieuses // Islamochristiana. V. 3. Roma: Pontificio Istituto di Studi Arabi e Islamici, 1977. P. 11–38.

8. Grifith = Grifith S. Sharing the Faith of Abraham: The ‘Credo’ of Louis Massignon // Islam and Christian-Muslim Relations. 1997. N. 8 (2). P. 193–210.

9. Maritain = Maritain L. Court traité de l’Existence et de l’Existant. Paris: Hartmann, 1948. 240 p.

10. Panikkar = Panikkar R. Dieu, Yahweh, Allah, Shiva: l’inévitable dialogue. Paris: Editions du Relié, 2003. 84 p.

11. Ay. 2u|ieoav = Ay. 2u|ied)v архьел школой OeooaXoviKTiç. Ta Aлavтa. A0rivaiç, 1868.

Тема, которую я предлагаю на ваше рассмотрение, нова для меня самого. Не то, чтобы я никогда не задавался этим вопросом. Занимаясь исламом и христиано-мусульманскими отношениями, его избежать невозможно. Однако я никогда не ставил перед собой задачу специально его исследовать. Поэтому я прошу рассматривать мой доклад как первый подход к проблеме, как ее постановку.

Размышления над этой темой привели меня к одному тексту, написанному от имени любознательного перса Рика, который отправился путешествовать по Европе.

«Папа – глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке. Когда-то его боялись даже государи, потому что он смещал их с такой же легкостью, с какой наши великолепные султаны смещают царей Имеретин и Грузии. Но теперь его уже больше не боятся.

Епископы – это законники, подчиненные папе и выполняющие под его началом две весьма различные обязанности. Когда они находятся в сборе, то, подобно папе, составляют догматы веры; а у каждого из них в отдельности нет другого дела, как только разрешать верующим нарушать эти догматы. Надо тебе сказать, что христианская религия изобилует очень трудными обрядами, и так как люди рассудили, что менее приятно исполнять обязанности, чем иметь епископов, которые освобождают от этих обязанностей, то ради общественной пользы и приняли соответствующее решение.

Епископы не сочиняют догматов веры по собственному побуждению. Существует бесчисленное количество ученых, большею частью дервишей, которые поднимают в своей среде тысячи новых вопросов касательно религии; им предоставляют долго спорить, и распря продолжается до тех пор, пока не будет принято решение, которое положит ей конец.

Тех, которые выносят на свет Божий какое-нибудь новое предложение, сначала называют еретиками. Каждая ересь имеет свое имя, которое является как бы объединяющим словом для ее сторонников. Но кто не хочет, тот может и не считаться еретиком: для этого человеку нужно только придерживаться инакомыслия лишь наполовину и установить различие между собою и теми, кого обвиняют в ереси; каким бы это различие ни было – вразумительным или невразумительным – его достаточно, чтобы обелить человека и чтобы отныне он мог называться правоверным.

То, о чем я тебе рассказываю, относится к Франции и Германии, а в Испании и Португалии, говорят, есть такие дервиши, которые совершенно не разумеют шуток и жгут людей, как солому.

Благословенна страна, обитаемая детьми пророков! Такие прискорбные зрелища там неведомы» [Монтескье, XXIX].

Я думаю, что даже те, кто не узнал автора этого текста, понял, что писал его не мусульманин. А процитировал я «Персидские письма» Шарля Луи Монтескье. Понятно кому и чему адресовалась ирония Монтескье. Однако в этом псевдо-персидском письме невольно, как в двойном зеркале, отразилась будущая путаница в европейских умах, пытавшихся осмыслить некоторые мусульманские реалии в христианских понятиях.

Я думаю, уместно будет вспомнить еще один текст – рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Поиски Аверроэса», в котором автор, по его словам, описывает «историю одного поражения». Комментатор Аристотеля, Аверроэс (Ибн Рушд) бьется над переводом понятий «трагедия» и «комедия». Он видит, как дети в патио играют в муэдзина и в намаз, но не может осмыслить их игру как зародыш театрального действа, о котором писал Аристотель. Оставаясь всецело в рамках мусульманской духовной традиции, он в итоге толкует трагедию как панегирик, а комедию как сатиру и проклятия, и, естественно, терпит поражение [Борхес, 476–483].

Нечто подобное происходило и в европейском исламоведении XIX века, когда исследователи пытались описать духовную организацию мусульманской общины в христианских понятиях: когда умма уподоблялась церкви, Божьи посланники – апостолам (апостолы, конечно, посланники, но какие коннотации сопутствуют этому сравнению), мусульманские улемы – духовенству, а османский халиф сравнивался с Римским папой. Впрочем, о том, что багдадский халиф дает отпущение грехов и индульгенцию неверным мусульманам, писали еще в средневековых христианских хрониках[15]. И тогда вполне понятно, почему в 30-х годах минувшего века в таком серьезном журнале, как The Muslim World, объясняли читателям, что халиф это не папа. Хотя если вы сегодня наберете в Википедии слово «ахун»[16], то узнаете, что это «мусульманский епископ».

Обнаружив бесперспективность иерархических уподоблений, некоторые европейские исследователи ислама бросились в противоположную крайность. В исламе вообще нет Церкви как института и духовенства как духовной корпорации. Мусульманин не нуждается в посреднике между собой и Богом, он напрямую общается с Аллахом, совершая пять раз в день молитву, соблюдая пост в Рамадан, уплачивая регулярный налог в пользу нуждающихся единоверцев, предпринимая, если это возможно, паломничество в Мекку, а главное – строго придерживаясь норм «надлежащего пути», указанного в Коране. Мулла – это всего лишь учитель религиозной школы, знаток мусульманского ритуала, к нему простой человек может обратиться за разъяснениями по поводу тех или иных правил ислама. Имам – всего лишь предстоятель общей молитвы, им может быть любой мусульманин, умеющий читать Коран по-арабски. Улем тоже не священник, а знаток богословия и шариатской юриспруденции.

Все это на первый взгляд так, и все же не так. Существует же и всегда существовала некая группа, социальная прослойка, корпорация, элита (термин в данном случае не принципиален), способная организовывать мусульманскую общину, руководить ею, регулировать отношения между мусульманами, отличать правильную веру от неправильной. А это было бы невозможно без внутренней организации этого трудноуловимого для внешнего взгляда института, без определенного распределения ролей и функций внутри него.

Попробуем хотя бы в общих чертах разобраться. В Коране о священстве и монашестве говорится только в связи с христианами. В 9-й суре утверждается:

Они взяли своих священников (или книжников) и монахов (وَرُهْبَانَهُمْحْبَارَهُمْ أَ) за господ себе, помимо Бога, и Мессию, сына Марии. А им было повелено поклоняться только единому Богу, помимо которого нет божества (Коран 9:31).

И двумя айатами далее:

О, вы, которые уверовали! Многие из священников и монахов пожирают имущество людей попусту и отклоняют от Божьего пути (Коран 9:34).

Слово “aḥbār” точнее переводить как «книжники». Так и делают те, кто считает, исходя из предшествующего контекста, что речь здесь идет об иудеях и христианах.

В следующем айате из 5-й суры, который я процитирую, все уже однозначно:

И ты, конечно, найдешь, что самые близкие по любви к уверовавшим те, которые говорили: «Мы – христиане!» Это – потому, что среди них есть священники (قِسِّيسُونَ) и монахи и что они не превозносятся (Коран 5:82).

“Ḳissīsūna” – это уже определенно «священники, иереи». И, наконец, еще один айат:

Потом Мы отправили по их следам Наших посланников, и отправили Иисуса, сына Марии, и даровали ему Евангелие. В сердца тех, которые последовали за ним, Мы вселили сострадание и милосердие, а монашество они выдумали сами. Мы им его не предписывали, разве только для снискания благоволения Бога. Но они не соблюли этого должным образом. И Мы даровали тем из них, которые уверовали, их награду, а многие из них нечестивы (Коран 57–27).

Здесь нет никаких противоречий. Все предельно понятно: у христиан есть священники и монахи, они бывают плохими или хорошими, плохие – плохо, хорошие – хорошо. Но то, что может быть хорошо у христиан, вовсе не должно быть принято мусульманами. Есть часто цитируемый хадис, в котором Мухаммад со всей определенность утверждает: سلام لا رهبّانيّة في ال إ (lā rahbāniyya fī-l-islām). «Нет монашества в исламе», т. е. нет какой-либо обособленной от других верующих группы людей. Есть единая община верующих, и есть ее пророк – единственный возможный посредник между общиной и Богом. В Коране утверждается: «Кто повинуется посланнику, тот повинуется Богу» (4:80)[17]. Однако Мухаммад, опять же согласно Корану, «печать пророков» (33:40)? с ним завершается пророческая эпоха в истории человечества и положен предел всякой возможности дальнейшего посредничества между Богом и человеком. Правда, в Коране также сказано: «О вы, которые уверовали, повинуйтесь Богу, повинуйтесь Посланнику и обладающим властью среди вас» (4:59).

Как же общине уже без пророка определить «обладающих властью»? В Коране дважды утверждается:

В религии нет принуждения. Прямой путь ясно отличается от кривой дороги; кто отрицается от ложного вероучения и верует в Бога, тот держится за твердую рукоять (الْعُرْوَة الْوُثْقَىَ), которая несокрушима… (2:256).

Кто держит себя покорным Богу, совершая добрые дела, тот держится за твердую рукоять (31:22).

Вот эта “al-‘urwat-ul-wuthḳa” – «твердая рукоять» в переводе Г. С. Саблукова, «надежная опора» в переводе И. Ю. Крачковского, «узы, спасительная нить, вервь», согласно ряду комментариев, и связывает верующих с Богом.

Но как же удержать и не утерять эту спасительную нить? И вот здесь мы подходим, мржно сказать, к краеугольному для нашей проблемы айату: اِناِلحُْكمُْ اِلا للِهَّ (ini-l-hụkm illā li-llāh) «Решение только у Бога» (6:57)[18]. Как может эта божественная власть осуществляться на земле ислама? Божественный закон дан в Коране, и законодательной властью в строгом смысле обладает только Коран. Исполнительную власть осуществляет халиф, но и она делегируется ему Богом через общину верующих. Я не могу не сказать несколько слов об институте халифа, хотя бы потому, что из почти четырнадцати веков существования ислама он просуществовал тринадцать – с 634 по 1924 годы, в разные периоды то наделенный реальными властными полномочиями, то едва ли не превращаясь просто в титульный.

Именно в такой форме – «халиф» – это слово встречается в Коране дважды. Об Адаме говорится: «Господь твой сказал ангелам: Я поставлю на земле наместника» (2:30); и о Давиде: «Давид! Мы поставили тебя наместником на земле; суди людей справедливо» (38:26).

Сам же глагол “khalafa” означает «следовать, замещать, быть преемником». Например, Моисей перед тем как взойти на Синай говорит Аарону: «Заступи меня в моем народе и устрой порядок и не следуй по пути распространяющих нечестие» (7:142). В других местах Корана: в обращении к людям: «Он тот, который сделал вас наместниками на земле…» (6:165); о Ное и верных ему: «Мы спасли его и тех, кто с ним, и сделали их преемниками» (10:73); к мусульманам: «Потом сделали Мы вас после них преемниками на земле…» (10:14).

Халиф – преемник, наместник. Он правитель верующих в том смысле, что он следует и претворяет в жизнь законы шариата – богоданного закона[19]. Он наместник, но не Бога.

Первые халифы именовались khalīfat rasūl Allāh (наместник посланника Божьего). Некоторые омеяйадские халифы пытались присвоить себе титул наместников Божьих, чем вызвали недовольство благочестивой оппозиции. И Аббасиды, памятуя об этом, допускали его только в стихотворных панегириках. Легитимным титул не стал. Не позволили, как не позволили халифу ал-Ма’муну (813–833) и двум его преемникам[20] (и это тогда, когда Аббасиды были в зените власти) ввести мутазилитское учение в качестве государственного вероисповедания. Кто же не позволил?

В нашем конкретном случае оппозицию халифу составили fuḳahā’ (знатоки права) во главе с Ахмадом ибн Ханбалом – основателем четвертого религиозно-правового толка в суннизме. Божественный закон – шариат[21] – дан в Коране и Сунне. Кто может толковать этот закон? Знатоки права, правоведы. И вот посмотрите: основатели четырех равно авторитетных религиозно-правовых толков в суннизме (это VIII–IX века). Без преувеличения – 4 столпа мусульманского права. Абу Ханифа сначала спасся бегством в Мекку от преследований наместника Ирака, принуждавшего его к государственной службе; затем отклонил предложение халифа ал-Мансура стать кади (судьей) Багдада, за что был высечен и брошен в тюрьму. Не помогло. Малик ибн Анас решительно отказывался от всех государственных должностей, был подвергнут телесному наказанию за отстаивание принципа «клятва, данная по принуждению, недействительна»; в историю вошло его высказывание «наука – это не драка между петухами и баранами». Аш-Шафи‘и один раз был выслан, второй раз предусмотрительно бежал из Мекки в Египет. Ахмад ибн Ханбал два года провел в тюрьме, был подвергнут бичеванию, но в итоге в виду народных волнений отпущен на свободу даже с разрешением жить в Багдаде.

Почему же, несмотря на недовольство властей, слово этих людей так много значило? Как обосновывалась легитимность выносимых ими решений? В Коране сказано: «Возвышает

Бог по степеням (دَرَجَاتٍ, daradjāt) тех из вас, кто уверовал, и тех, кому дано знание» (58:11). Знание (‘ilm) в исламе рассматривается как непременное условие веры. В Коране неоднократно подчеркивается: Свои знамения Бог разъясняет людям, обладающим знанием (2:230). О чем надо молиться Богу? «И говори: Господи мой! Умножь мое знание» (20:114). В одном хадисе говорится, что «ангелы раскроют свои крылья от радости за искателя знания», а в другом подчеркивается, что ради нового знания стоит дойти и до Китая. В идеале каждый верующий должен быть алимом – «наделенным знанием». Но улемами (‘ulamā’ – мн. ч. от ‘ālim – ученый, т. е. ученые мужи) называли людей, выделяющихся своей ученостью и образованностью. По мере усложнения системы наук, признанных и культивируемых в мусульманском мире, слово «улемы» применялось ко все большей группе людей. Однако преобладала тенденция оценивать виды знания и его носителей иерархически, и религиозному знанию отводилась высшая ступень. И именно за ними, как за истолкователями слова Божьего, наследниками пророков, закрепляется звание улемов. Им в первую очередь доверено, пользуясь коранической формулировкой, «повелевать доброе и запрещать худое» (Коран 3:110). «Крепко держитесь за вервь Божью и не разделяйтесь… и пусть будет среди вас община, призывающая к доброму, повелевающая признанное и удерживающая от худого» (Коран 3:103–104).

Именно улемы вырабатывают согласное мнение уммы Cid/mäO по важным религиозно-правовым вопросам. Формируется очень важное понимание этого института консенсуса, наряду с другими его пониманиями, как согласного мнения сподвижников пророка, их учеников и учеников учеников сподвижников, т. е. мнения ученых мужей трех первых поколений мусульман. Своеобразный исторически локализованный институт – этос первоначальной общины пророка, верность которому гарантирует связь с традицией. К нему апеллируют и современные мусульманские реформаторы.

Мы не найдем в институте улемов ни четкой структуры, ни строгой вертикальной иерархии. В него включались представители разных отраслей религиозного знания, которые внутри этого института играли более или менее значительные роли в зависимости от исторической ситуации или региона. В него всегда входили как представители теоретического знания (мухаддисы – знатоки хадисов (предания), факихи – правоведы, мутакаллимы – богословы), так и люди, выполняющие религиозно-общественные функции (муфтии[22] – знатоки норм шариата, наделенные правом выносить решения по конкретным религиозно-юридическим вопросам, кади – судьи, отправляющие правосудие на основе шариата, имамы – предстоятели на молитве в мечетях или муллы[23]). В состав улемов могли включаться, а могли не включаться и авторитетные суфии: прежде всего шейхи – главы братств, муршиды или ишаны – наставники, учителя. Но об особенностях организации суфийской и шиитской духовных элит я сегодня не говорю.

Все эти должности в зависимости от места и времени могли и могут быть выборными или назначаемыми, они могут регулироваться государственным законодательством, а могут не регулироваться. В Турции, например, имама выбирает община при мечети, а власти утверждают. Как правило, необходимо специальное образование, но иногда, например, в сельской местности, для муллы или муэдзина оно не требуется. Внутри самого института улемов могла выстраиваться своя иерархия, а могла и не выстраиваться. Поэтому терминологическое употребление слова «улемы» каждый раз нуждается в конкретизации.

Чтобы не ограничивать свой доклад только общими положениями, я очень кратко остановлюсь на одном примере, который, я думаю, представляет для нас наибольший интерес: как организовывалась, структурировалась мусульманская духовная элита в России.

Организационные структуры российских мусульман просуществовали с некоторыми изменениями до 1917 года и во многом воспроизводятся сегодня. Формируются они в основном при Екатерине II. Именно при эби-патша (бабушке-царице), как ее ласково прозвали татары, ислам в Империи из гонимой становится «терпимой» религией.

Во время путешествия по Волге в 1763 году Екатерина посещает Казань и дает разрешение строить каменные мечети. 22 февраля 1764 года подписывает Указ Именной, данный Правительствующему Сенату, «О позволении Князьям и Мурзам Татарским пользоваться всеми преимуществами Российского дворянства»: «Всемилостивейшую волю нашу объявляем, чтоб все те, кои из так называемых Князей и Мурз Татарского происхождения, в каком бы законе от праотцов своих не осталися, предъявят жалованныя предкам их Государския грамоты на недвижимыя имения и другие письменные виды, утверждающие благородство, с явным доказательством, что они от тех родов произошли, возстановлены были в состояние им свойственное»[24].

В 1773 году по указанию Екатерины II Святейший Синод выпускает эдикт «О терпимости всех вероисповеданий и о запрещении архиереям вступать в дела, касающиеся до иноверных исповеданий и до построения по их закону молитвенных домов, представляя все сие светским начальствам». Наконец, именным указом Екатерины II от 22 сентября 1788 года учреждается Уфимское Духовное Магометанского закона Собрание (с 1796 – Оренбургское, с 1846 по 1917 годы оно называлось Оренбургское Магометанское Духовное Собрание). Полномочия его осуществлялись на территории Уфимского наместничества и Оренбургской губернии, а позже на всей территории России, кроме Таврического наместничества. В 1831 году в Симферополе было создано Таврическое Духовное Собрание, а в 1872 году в Тифлисе – Закавказские (шиитского и суннитского учений) магометанские духовные правления.

Духовное собрание было приравнено по деятельности к средним судебным учреждениям, подчинялось местной администрации и с 1810 года Главному управлению духовных дел иностранных исповеданий. Председатель (муфтий) назначался императорским указом по представлению министерства внутренних дел и местной администрации, а члены

Духовного собрания (заседатели) до 1889 года избирались мусульманским духовенством Казанской губернии, а затем по представлению муфтия назначались Министерством внутренних дел. Муфтии, заседатели и служащие получали жалование как государственные чиновники. Должность председателей и членов Духовного собрания и правлений была пожизненной.

«Духовные лица» избирались местным населением, но подвергались достаточно сложной и строгой бюрократической проверке в плане их богословской подготовки и политической благонадежности. В ведении Духовного собрания находилось: испытание претендентов на приходские должности в знании канонов ислама (лексику оставляю без изменений), надзор за действиями мусульманского духовенства, строительство и ремонт мечетей, заключение браков, имущественные споры, вакфы (если очень кратко, то это имущество, переданное государством или отдельным лицом на религиозные или благотворительные цели), случаи неповиновения детей родителям, правильность исполнения мусульманских обрядов и ведения метрических книг (с 1828 года) приходским духовенством. При отсутствии каких-либо компрометирующих сведений испытуемому выдавали именной императорский указ и он становился указным муллой, муэдзином и т. д. Однако на местах наряду с указными продолжали действовать и неуказные муллы.

Структура Духовного собрания в первой трети XIX – начале XX века, согласно Уставу Департамента духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел, была трехступенчатой: высшая (муфтият) состояла из муфтия, 5–6 казыев (судей), ответственного секретаря, переводчика, столоначальников и писарей; средняя (мухтасибат, от араб, muhtasib – контролер, инспектор) – из 2–5 человек во главе с мухтасибом-инспектором; нижняя (мутаваллият – тоже от араб, «правление») – из муллы, муэдзина и секретаря-казначея при каждой мечети[25].

Духовное собрание (теперь управление или муфтият) оказывалось, с одной стороны, инструментом надзора за исламом со стороны правительства, с другой – вполне эффективным механизмом самоорганизации российской мусульманской общины. По существу, именно в таком качестве оно существовало и действовало со второй половины XVIII века до нашего времени.

В СССР, естественно, под жестким контролем властей действовало четыре духовных управления мусульман – Европейской части России и Сибири (ДУМЕС), Среднеазиатское, Закавказское, Северо-Кавказское.

Современные мусульманские организационные структуры в России (данные в скобках сравнения с православными организационными структурами имеют чисто условный, формальный характер):

• Центральное Духовное управление мусульман России и Европейских стран СНГ (ЦДУМ) – старейшее мусульманское духовное управление в России, отметившее в 2008 году свой 220-летний юбилей. Председатель – верховный муфтий Талгат Таджутдин. ЦДУМ – влиятельная организация, но с распадом СССР перестала быть единственной структурой, организующей религиозную жизнь мусульман.

• Совет муфтиев России – централизованный координационный центр мусульман России. Основан в 1996 году. Председатель – муфтий Равиль Гайнутдин. 25 ноября 1998 года Совет муфтиев России объединился с Высшим координационным центром Духовного управления мусульман России и Координационным центром мусульман Северного Кавказа (председатель Исмаил Бердиев). Коллегиальный орган, выполняющий чисто координационные функции. (Условно может быть уподоблен синоду).

• Региональные духовные управления мусульман (РДУМ) – 28 управлений действуют на территориях отдельных субъектов федерации России или на территориях отдельных государств СНГ; может объединять область, ряд областей, край. (Ближе к епархиям, но некоторые достигают уровня митрополии, как например, ДУМЕР – Духовное управление мусульман европейской части России; председатель – шейх Равиль Гайнутдин.)

• Мухтасибаты или муфтияты России были образованы из крупных региональных религиозных центров. Мухтасибаты, как правило, имеют статус религиозной организации и учреждаются вышестоящей религиозной организацией. Руководителем Мухтасибата является председатель Мухтасибатского правления в сане имам-мухтасиба. Это, в основном, районное или городское объединение в крупных городах (ближе всего к благочиниям).

• Махалляты – на территориях небольших городов, городских районов, микрорайонов, поселков, сел и деревень создаются местные мусульманские религиозные организации – махалля (условный аналог прихода). Руководителем местной мусульманской религиозной организации является имам-хатыб.

Таким образом, при отсутствии строго структурированной иерархии в исламе во все времена действовал эффективный институт, с помощью которого мусульманская община сохраняла свою идентичность. Принадлежа различным направлениям в исламе, различным религиозно-правовым толкам, группы улемов могли действовать сплоченно, либо находясь в союзе с властями, либо возглавляя оппозиционные властям силы. У них никогда не было единого главы, за исключением османского периода, когда была учреждена должность муфтия Константинополя, носившего титул шейх-ул-ислам. Но Османская империя никогда не охватывала весь исламский мир, да и должность эта была больше номинальной, чем реальной. Улемы могли объединяться по регионам, вполне успешно взаимодействуя с местными традициями и выступая в определенные периоды в качестве влиятельных политических лидеров.

Если, характеризуя природу власти улемов, воспользоваться терминологией Макса Вебера, то для нее было характерно сочетание всех трех типов господств[26] (в нашем случае, может быть, лучше сказать старшинств). Рационального, основанного на вере в легальность и законность этого старшинства; традиционного, основанного на вере в то, что именно улемы являются гарантами преемственности традиции, ее связи с первоначальной общиной пророка; харизматического, основанного на вере в незаурядные личные качества – героизма, образцовости личности, учености.

Преобладают в основном первые два типа, однако в кризисные периоды на первый план может выходить харизматический тип, как в рассмотренном нами случае с Ахмадом ибн Ханбалом или в минувшем веке с лидерами фундаменталистских течений Сейидом Кутбом, Абу Ала Маудуди и, конечно же, с имамом Хомейни.

1. Монтескье = Монтескье Ш. Л. Персидские письма // Французский фривольный роман. М.: Иолос, 1993. С. 209–396. Письмо XXIX.

2. Борхес = Борхес X. Л. Поиски Аверроэса // Он же. Сочинения: В 3 т. T. 1. М.: Полярис, 1997. С. 476–483.

3. Лучицкая = Лучицкая С. И. Образ другого: Мусульмане в хрониках крестовых походов. СПб.: Алетейя, 2001.412 с.

4. Собрание законов = Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Т. 22:1784–1788 гг. СПб.: Тип. II Отд-ния собств. Е. И. В. канцелярии, 1830. № 15. 936.

5. Фархшатов = Фархшатов М. Н. Мусульманское духовенство // Ислам на территории бывшей Российской империи: энцикл. словарь. М.: Восточная литература РАН, 2006. С. 286–292.

6. Вебер = Вебер М. Типы господства // Социологические исследования. 1988. № 5. С. 44–56.

Тема, заданная конференцией, побудила меня посмотреть Коран с одной вполне определенной целью: выяснить, что же в нем говорится о служении. Результаты оказались удивительными. Если читать Коран в переводах, не только в русских, но и западных, и мусульманских на западные языки, то за редкими исключениями ничего не узнаешь о служении. Это слово в большинстве переводов почти не встречается. В Коране Богу поклоняются, а не служат: worship или adore, adorer, verehren, adorare, adorar, klanjati se и т. д.

Я создал джиннов и людей только ради того, чтобы они поклонялись Мне

(Коран 51:56).

Так звучит этот айат во всех пяти русских переводах Корана[28]. Почти то же в западных переводах, хотя есть редкие исключения, и я о них еще коротко скажу. «Они поклонялись Мне» в оригинале – li-ya‘budūni (لِيَعْبُدُونِ): глагол ‘abada. Кто знаком с еврейским языком, наверное, узнал слово. Это ‘avad עׇבַד)) – слово, встречающееся во многих семитских языках: в аккадском, финикийском, старо-арамейском, сирийском. Исходное значение – работать; а также возделывать, обрабатывать (землю); служить, быть рабом, покоряться. Это слово мы встречаем также и в арабских доисламских надписях как южно- так и северно-аравийских.

В Септуагинте это слово переводится как λατρεύω (служить/поклоняться). В Ветхом Завете слова от этого корня встречаются 384 раза, и переводятся они как служить и производные от него. В Коране – 274 раза (а Коран значительно меньше Ветхого Завета), и переводятся они в подавляющем большинстве случаев как поклоняться и производные от него. Например, И. Крачковский только 6 раз переводит его как служить или служение (из них два раза, когда речь идет о служении идолам). Г. Саблуков – 13 раз. В остальных случаях – поклоняться, поклонение.

В Ветхом Завете нам встречается еще одно слово shahā שׇ ׇ חה)) – нагибаться, простираться, поклоняться (182 раза). Септуагинта, как правило, дает перевод προσκυνέω – преклоняться, падать ниц, поклоняться. В Коране и ему есть аналог – sadjada (سجد): быть покорным, смиренным, поклоняться, простираться; совершать земные поклоны; отсюда мечеть (masdjid) – место, где поклоняются. Sadjada и производные встречаются в Коране 92 раза.

Конец ознакомительного фрагмента.