Очерки о биологах второй половины ХХ века. Часть I. Московский университет и институты Академии наук (Ю. Ф. Богданов, 2012)

Я поступил на биофак МГУ в 1951 г. и закончил его в 1957 г. по кафедре физиологии человека и животных, отстав из-за болезни от своих однокурсников после зимней сессии 4 курса. Начинали мы учиться в старом здании МГУ на улицах Моховой и Герцена (ныне Б. Никитская), а в 1954 г. переехали в новое здание факультета на Воробьёвых горах. Тогда, и долго потом (кажется, до времён Л. И. Брежнева) эти горы именно так и назывались, и название вернулось к ним снова.

Мотивом для поступления на биологический факультет был интерес к физиологии мозга. Мои родители были хирургами, и я с детства жил в мире медицинских терминов и понятий. Ещё до поступления на биофак я познакомился с четырьмя томами «Атласа анатомии человека» В. П. Воробьёва, но становиться врачом не хотел, т. к. имел склонность к натурфилософии. Физиология животных была компромиссом. Решение я принял в девятом классе. Поступил на биофак легко, т. к. закончил школу (школа № 417 Москвы) с серебряной медалью.

Как только начались занятия на первом курсе, я был сразу очарован красотой и богатством мира беспозвоночных животных и принял решение заниматься физиологией беспозвоночных. С первого курса я участвовал в студенческом кружке при кафедре физиологии животных и стремился включиться в какую-нибудь лабораторную работу. Поскольку с беспозвоночными зимой на кафедре никто не работал, я использовал возможность участвовать в работе лаборатории профессора Леонида Викторовича Крушинского, связанной с физиологией мозга крыс (см. очерк о нём в этой книге). Его лаборатория располагалась на Пушкинской биостанции МГУ в Останкине. На биостанцию меня привел осенью 1951 г. однокурсник Вадим Фрезе, о котором я за это и за многое другое храню благодарную память. В этой книге Вадиму Ивановичу Фрезе посвящён очерк: «Самый надёжный человек на моём жизненном пути». В лаборатории Крушинского под наблюдением м.н.с. Л. Н. Молодкиной я выполнял обязанности лаборанта-испытателя. Два раза в неделю, по твердо установленным дням и часам, я проводил опыты по индукции эпилептических припадков у крыс и вёл протоколы опытов в лабораторном журнале. Мое участие в опытах продолжалось с сентября 1951 г. до марта 1953 г., когда я сломал ногу и попал в больницу.

Л. В. Крушинский в 1954 г. стал профессором новой кафедры высшей нервной деятельности и звал меня на эту кафедру, но я остался верен желанию заниматься физиологией беспозвоночных и защищал дипломную работу по физиологии двустворчатых моллюсков под руководством профессора Хачатура Сергеевича Коштоянца на кафедре общей и сравнительной физиологии человека и животных.

После окончания аспирантуры я изменил свою специальность, став сначала цитологом, а затем цитогенетиком. Этому предшествовала неслучайная эволюция моих интересов в науке.

Биофак 50-х годов и эволюция взглядов студента-биолога тех лет

Конец 40-х и начало 50-х годов, как известно, было тяжёлым временем для отечественной биологии. В 1948 г. на сессии ВАСХНИЛ произошёл разгром генетики и связанных с ней дисциплин. Затем, на сессии АМН СССР 1950 г., отечественная физиология получила директиву «не отступать от учения И. П. Павлова». Одновременно появилось «учение» О. Б. Лепешинской о самозарождении жизни. Началась «чистка» преподавательских кадров на биофаке. На факультете появилась группа истовых приверженцев Т. Д. Лысенко. К счастью, его ярый приверженец И. И. Презент недолго был деканом факультета. К 1951 г. его сменил умеренный (общественно неактивный) садовод-мичуринец проф. С. И. Исаев. Лояльность по отношению к мичуринской биологии и запрет на проявление «вейсманизма-менделизма-морганизма» в преподавании и научной работе на факультете контролировались. Смысл событий, происходивших в биологии, в идеологической сфере и в обществе был тогда ясен не всем студентам (скорее – немногим). Полной ясности на младших курсах не было и у меня, ведь «все мы вышли из Сталинской шинели» как сказал в 1993 г. на Съезде Народных депутатов РСФСР, перефразируя В. Г. Белинского, выпускник биофака 1955 г. и народный депутат Николай Николаевич Воронцов.

Хорошо помню библиотечный учебник гистологии Заварзина и Румянцева, в котором некоторые разделы, в том числе о митозе, мейозе, хромосомах, были зачёркнуты. Читать их «не полагалось». Через близких мне товарищей, чьи родители были биологами, я постепенно начал кое в чём ориентироваться. Главное, что усваивалось быстро в те годы (еще в школе) состояло в том, что не с каждым человеком и не обо всём можно было говорить.

Одно из зданий Московского государственного университета на Моховой улице. В этом здании помещалась часть кафедр биофака, а в бывшем Актовом зале (под куполом) – читальный зал естественных факультетов. Снимок 1953 года. Фото 2.1–2.3 – фото автора.

Это правило наглядно подтверждалось в студенческой среде биофака. Осенью 1951 г., когда мы только начали учиться на первом курсе, были восстановлены студентами второго курса Ася Парийская, Валя Силина (теперь Холодова), Наталия Кампман и Нинель Тириакова. Все они в 1949 г. были сначала исключены из комсомола, затем отчислены из университета за то, что образовали молодёжный кружок или общество (вне университета), где вели дискуссии о том, как «улучшить жизнь» и быть «лучше, чем комсомольцы» (!). Они не скрывали этих увлечений, за что и поплатились: кто-то донёс о существовании «неформального», политического общества. После исключения из университета они были на «перевоспитание» направлены работать на московских заводах и стройках, а юношей, участников этого «общества», арестовали и освободили только в средине 50-х годов после смерти И. В. Сталина. Тогда же вернулись на биофак из сталинских лагерей студенты Борис Вепринцев и Андрей Трубецкой, арестованные, соответственно, в 1951 и 1949 гг. С каждым из них по очереди мне в 1954–57 гг. довелось поучиться на одном курсе. Тогда они не рассказывали о себе, а расспрашивать их я считал нетактичным. Позже оба они стали докторами наук. А в конце 90-х гг. были опубликованы чрезвычайно интересные мемуары А. В. Трубецкого («Пути неисповедимы». М. «Контур». 1997. 397 с.) – фронтовика, военнопленного, жителя окупированной территории, партизана, снова фронтовика, затем – сначала студента биофака, потом узника Джезказганского лагеря ГУЛАГ и снова студента. Судьба Б. Н. Вепринцева, причины его ареста, его подвижническая научная и природоохранная деятельность описаны в статье С. Э. Шноля в журнале «Природа» 1993, № 3, и в книге того же автора «Герои и злодеи российской науки» (М. 1997).

Привычка к запретам, опасениям, слухам, в 50-е годы удивительно совмещалась с атмосферой жизнерадостности в студенческой среде, с романтической атмосферой летних практик на биостанциях, с удовольствием от занятий художественной самодеятельностью и агитпоходами. В моём сознании студенты условно делились на три категории по интересам: (1) внешне ничем не увлечённых (хотя именно среди них было много интересных людей), (2) увлечённых художественной самодеятельностью и агитпоходами и (3) увлечённых только (или в основном) наукой. Я примыкал к последней категории, хотя с интересом прислушивался ко вторым.

Контроль над умами продолжался на биофаке, как и по всей стране, и после поворотного для советской общественной жизни доклада Н. С. Хрущёва в феврале 1956 г. на XX съезде КПСС о культе личности Сталина. Как ни парадоксально, именно в дни XX съезда КПСС на факультете разыгралось «Дело сестёр Ляпуновых». «Вина» сестёр состояла в том, что у них дома собирался научный студенческий кружок, на котором читались лекции по «классической» генетике, которая была объявлена «мичуринцами» «буржуазной лженаукой». Я присутствовал в Большой биологической аудитории на первой части «знаменитого» комсомольского собрания курса, на котором учились сёстры Ляпуновы (февраль 1956 г.). Комсомольское собрание решало вопрос об исключении сестёр из комсомола. Затем «посторонних», т. е. старшекурсников, попросили покинуть аудиторию. Проект постановления об исключении из комсомола не набрал нужного числа голосов, и сёстрам вынесли строгие комсомольские выговоры, а секретаря бюро ВЛКСМ этого курса и участника осуждённого кружка Льва Киселёва «вывели из состава бюро ВЛКСМ» (слова из решения собрания). Эта история описана в интервью «Дело сестер Ляпуновых», которое дали участники кружка журналу «Знание-сила» (1998 г., № 8, с.34–47). Документы и эмоциональные оценки этого «дела» можно прочесть в книге С. Э. Шноля «Герои, злодеи и конформисты российской науки» (М. Крон-Пресс. 2002). Существуют и архивные документы[2], а в XХI веке исследованию общественно-политической жизни студенчества 50-х годов уже посвящаются диссертации историков МГУ[3].

Осень 1951 г. Первый курс Биолого-почвенного факультета МГУ на лекции в Большой химической аудитории старого здания МГУ. (Фото автора).

Утренняя «линейка» на агробиостанции Чашниково в июле 1952 г. во время летней практики первого курса. В центре – дежурный по лагерю Юрий Богданов, слева – комсорг курса Галина Бугаревич и студент 3-го курса Вадим Тихомиров.

В результате этих событий профессор Л. А. Зенкевич не смог взять в аспирантуру свою выпускницу Наталию Ляпунову после оконча ния ею факультета в 1959 г. Партийное бюро факультета не позволило этого сделать. В Московском городском архиве хранится протокол партбюро КПСС биофака с этим решением[4]. По этой же причине профессор С. Е. Северин отказался брать в аспирантуру Льва Киселёва. С. Е. Северин прямо сказал, что партбюро – против, и он не может ослушаться. Однако Л. А. Зенкевич рекомендовал Н. Ляпунову на Физический факультет МГУ, где в 1959 г. открылась кафедра биофизики, и она в течение восьми лет с успехом преподавала там общую биологию. Ныне она – профессор, доктор биологических наук, руководит лабораторией в Медико-генетическом научном центре РАМН. Льва Киселёва с удовольствием взял на работу академик В. А. Энгельгардт. В постсоветское время Лев Львович Киселёв был избран академиком РАН, был главным редактором академического журнала «Молекулярная биология», руководителем Госпрограммы «Геном человека», заведующим лабораторией и ветераном Института молекулярной биологии имени В. А. Энгельгардта РАН. Увы, Лев Львович преждевременно скончался в 2007 г. на 71-м году жизни.

Преподаватели и сотрудники факультета

Я помню почти всех, кто нам преподавал, всех сотрудников кафедры, которую заканчивал, и некоторых сотрудников других кафедр.

Несмотря на извращение образования в области генетики и связанных с ней дисциплин (теории индивидуального развития, теории эволюции, «непавловской» физиологии и др.), учёба на биофаке дала мне знание тех основ зоологии, ботаники, микологии, биохимии, физиологии и эмбриологии животных и растений, которые помогли потом осваивать новые разделы биологии, новые понятия, новые идеи, новые методы в быстро развивавшейся науке XX века.

Биофак 50-х годов обладал настолько квалифицированным профессорским составом на тех кафедрах, которых не коснулись непосредственно решения сессии ВАСХНИЛ 1948 г., что небольшая группа активных, но малообразованных (за исключением перебежчика Н. И. Фейгенсона) «мичуринцев», не смогла перестроить весь факультет на антинаучный лад. Классическая биология «догенетической эпохи», т. е. биология 30-х и 40-х годов, преподавалась в 50-е годы на биофаке с блеском. Я называю биологию тех годов «догенетической», ибо классическая моргановская генетика даже в 30-е и 40-е годы медленно проникала в сознание ботаников, зоологов, физиологов и биохимиков. Она быстрее прививалась среди цитологов-кариологов, эмбриологов, эволюционистов, т. е. тех, кто непосредственно соприкасался с проявлением наследственности, и они пострадали от решений сессии ВАСХНИЛ больше всего.

Даниил Александрович Транковский. В 1951–1956 гг. – доцент кафедры высших растений, позднее – профессор. Снимок 1990-х годов (из архива кафедры высших растений МГУ).

В годы студенчества на Биофаке для меня почти не было неинтересных предметов. Знать все зоологические дисциплины я считал для себя обязательным, так как собирался заниматься сравнительной физиологией животных и считал необходимым знать весь животный мир. А ботанические дисциплины я воспринимал как подарок, как возможность получить действительно университетское (универсальное) образование. К счастью, я не упустил эти дисциплины, и они мне очень пригодились в научной работе.

С большим удовольствием я слушал курс анатомии растений, который читал доцент Даниил Александрович Транковский, и курс низших растений профессора Льва Ивановича Курсанова. Фигуры, лица и голоса этих лекторов помню до сих пор. Мне повезло, что малый практикум по анатомии растений вёл в нашей группе сам Д. А. Транковский. Он запомнился мне своей абсолютной интеллигентностью и приветливостью, приятно удивлял подчёркнуто уважительным отношением к студентам. Это было старомодно и красиво, и представлялось наследием университетского духа XIX века.

Помню чудаковатого Льва Мелхиседековича Кречетовича, с его теорией происхождения цветка, которая, как он утверждал, была лучше, чем теория Гёте. Он читал нам морфологию высших растений.

На летней практике нашего первого курса в 1952 г. в Чашниково впервые выступил в качестве внештатного преподавателя ботаники студент 3 курса Вадим Тихомиров (впоследствии член-корреспондент АН СССР, зав. кафедрой высших растений биофака). На практике 1952 г. он неофициально помогал доценту Николаю Николаевичу Кадену и вёл вместо него занятия в нескольких группах. Н. Н. Каден был парторгом практики и у него, как говорили, была нагрузка по «обустройству» молодой агробиостанции Чашниково вместе с проф. Б. А. Ланге (начальником практики).

Пройти практику под руководством В. Н. Тихомирова было удовольствием и удачей. Он был прекрасным знатоком флоры. Естественно, что мы общались с ним «на ты», но он был строгим и умным преподавателем и настоящим воспитателем. На занятиях он благодаря поражавшей нас эрудиции был абсолютным авторитетом и умел «держать дистанцию», а после занятий снова становился обыкновенным и контактным старшекурсником.

Курс низших растений, в том виде как его читал Л. И. Курсанов, и его учебник «Низшие растения», изданный, насколько я помню в 1946 или 1947 г., были насыщены информацией о чередовании гаплоидных и диплоидных фаз жизненного цикла у грибов и водорослей. Понимание этих закономерностей требовали от нас на экзамене. Помню консультацию перед экзаменом в январе 1953 г. (но не помню, кто из преподавателей её вёл), на которой нам было сказано, что успешно сдать экзамен можно, только поняв смысл чередования фаз развития и зная этот материал. Фактически это был обходной маневр против критики хромосомной теории наследственности. Слова о диплоидном и гаплоидном наборах хромосом и о закономерностях мейоза не акцентировались, но некоторые преподаватели кафедры не отказывались пояснять, что в гаплоидной фазе развития организма число хромосом в два раза меньше, чем в диплоидной, и что половой процесс состоит в разъединении и новом соединении гаплоидных наборов хромосом. Таким образом, для любознательных студентов «форточка» в запретную (нелысенковскую) науку открывалась на той кафедре, где лысенковская идеология не могла (или не успела) развернуться в полной мере. Патогенные грибы и грибы-продуценты антибиотиков были настолько важными для сельского хозяйства и медицины, что закрыть науку о них не было возможности, и также нельзя было, занимаясь ими, не пользоваться de facto некоторыми понятиями классической генетики.

С 1953 г. храню добрую память о Галине Успенской, которая вела в нашей группе практику по низшим растениям на Звенигородской биостанции. Мы обращались к ней на «Вы», но без отчества. Она была умным преподавателем и сердечным человеком. Так же тепло я вспоминаю Татьяну Петровну Сизову. Некоторые студенты её боялись и считали Цербером. Я не учился непосредственно у Татьяны Петровны, но познакомился с ней через мою однокурсницу, студентку этой кафедры Нату Селицкую. Татьяна Петровна оказалась умной и доброжелательной женщиной. Наверно, она не любила студентов, расстраивавших её небрежным отношением к будущей профессии и к жизни вообще, и это ошибочно рассматривалось некоторыми как чрезмерная строгость.

Знаю, что не я один запомнил и высоко ценил классические лекции по зоологии беспозвоночных профессора Льва Александровича Зенкевича (позднее он стал академиком АН СССР, руководителем знаменитых океанских экспедиций Института океанологии АН СССР). Он читал лекции с бесстрастным выражением лица, бесстрастным голосом, но удивительно содержательно. Иногда его заменял профессор Яков Авадьевич Бирштейн. Его лекции были живее и не менее содержательны. Малый практикум я проходил у доцента Кирилла Александровича Воскресенского. Он был хорошим преподавателем классического университетского стиля. В конце 40-х годов К. А. Воскресенский и Я. А. Бирштейн (по свидетельству учившихся тогда на факультете) были самыми блестящими ассистентами профессора Л. А. Зенкевича. Ещё на первом курсе я познакомился с кандидатской диссертацией К. А. Воскресенского по морским двустворчатым моллюскам, очистителям воды. Это была фундаментальная, хорошо выполненная работа, опубликованная в виде монографии. Он давал её для прочтения всем желающим студентам, и это было полезным педагогическим приёмом. Военная страница из биографии К. А. Воскресенского вставлена мною в очерк «Биологи-фронтовики» в этой книге.

Необходимо упомянуть, что анатомию человека хорошо читал проф. М. А. Гремяцкий. Иногда его заменял тихий (даже застенчивый) и милый профессор Я. Я. Рогинский, чья дочь Ира была студенткой нашего курса.

Малый практикум по анатомии человека мы проходили под руководством Сергея Ивановича Успенского. Он в одиночку вёл все группы в «анатомичке» в тесном подвале, на углу улиц Моховой и Герцена в старом здании МГУ. Иногда он оставлял нас одних со скелетами и цинковыми ящиками, заполненными частями трупов в формалине. Позже формалин был отнесен к категории особо опасных веществ, но тогда мы этого не подозревали и сидели в атмосфере формалина до того, что глаза щипало из-за недостатка вентиляции в помещении.

Профессор Владимир Георгиевич Гептнер спокойно и содержательно читал курс зоологии позвоночных, а с малым практикумом мне, опять же, повезло: я проходил его у Константина Николаевича Благосклонова, любимого многими поколениями биологов, закончивших московский биофак. Он был высокопрофессиональный преподаватель, влюблённый в зоологию, добрый и внимательный человек, любивший молодежь, интересовавшийся жизнью студентов, их судьбами. КНБ, как звали его все, знал многих из нас по именам, помнил десятки лет после того, как мы окончили университет, помнил эпизоды из нашей учёбы. Встречи с ним после окончания университета доставляли удовольствие и нам, его бывшим студентам, и ему самому.

Справа – Константин Николаевич Благосклонов (КНБ) старший преподаватель Кафедры зоологии позвоночных МГУ, слева – Пётр Петрович Смолин, руководитель Юношеской секции Всесоюзного общества охраны природы (ВООП). Фото1950-х годов Н. А. Ляпуновой

Прежде чем перейти к воспоминаниям о преподавателях старших курсов, хочу вспомнить наших лекторов точных наук. Они также относились к числу настоящих университетских профессоров. Неорганическую химию читал очень тихим голосом профессор Хомяков. Его нужно было слушать сидя на первых рядах в аудитории. Он излагал свой предмет по прекрасной системе, гораздо полезнее и интереснее, чем это было в учебнике неорганической химии Глинки.

Органическую химию осенью 1952 г. нам читал Олег Александрович Реутов (тогда еще доцент химфака, позднее – декан химического факультета МГУ и академик АН СССР). Он читал лекции интересно, при этом любил артистические эффекты, вызывавшие восторг второкурсниц, но был строгим экзаменатором. Я предпринял какие-то ухищрения (типа завязывания якобы развязавшихся шнурков ботинка), чтобы не попасть на экзамене лично к нему.

Зато сдавать физику профессору Кондорскому я не побоялся и проделал это с удовольствием. Он читал нам физику два года. Читал без высшей математики (её в 1951 г. на биофаке не преподавали). Возможно поэтому, а может быть в силу лекторского таланта, он читал лекции очень ясно, серьёзно, но доступно, хорошо излагал логику этой науки. Я полюбил эту науку именно на его лекциях, и в дальнейшей моей учёбе и работе мне было очень легко осваивать физическую химию, биологическую физику, радиобиологию, молекулярную и клеточную биологию – все науки, имеющие дело с физическими явлениями. Доцент Нечаева, которая временами заменяла Кондорского, читала скучно.

Профессор Сергей Евгеньевич Северин (тогда уже член АМН СССР, а с 1968 года – академик АН СССР) блестяще читал курс биохимии животных студентам своей кафедры и кафедры физиологии животных. Эти лекции были прекрасно построены, насыщены свежим научным материалом, и лектор великолепно владел риторикой. Проф. С. Е. Северин и проф. Василий Васильевич Попов (читавший эмбриологию животных) – оба мастерски пользовались одинаковым приёмом: формулировали какую-нибудь проблему, рассказывали о дискуссии вокруг этой проблемы, рассказывали обо всех «за» и «против» разных гипотез; затем на основе экспериментального материала доказывали правильность одной из гипотез и удовлетворённо завершали лекцию. А на следующей лекции возвращались к этой теме, опровергали теорию, доказанную ими ранее, и конечно делали это тоже на основе фактов, но полученных уже другими авторами. Тем самым они учили нас анализировать факты, показывали, как развивается научная мысль и устанавливается истина.

С. Е. Северин читал неизменно хорошо, у В. В. Попова бывали и слабые лекции. Так же, то с блеском, то плохо подготовившись, читал лекции проф. Х. С. Коштоянц. Он был членом-корреспондентом АН СССР, кроме кафедры руководил лабораторией в ИМЖ им А. Н. Северцова АН СССР и писал второй том своего капитального руководства «Основы сравнительной физиологии животных». Его иногда заменял на лекциях проф. Марк Викторович Кирзон. Кирзон читал с подчёркнутым профессионализмом, однако увлекался, и тогда изложение становилось заумным.

Взгляд студента-старшекурсника на Биофак в годы лысенкоизма

Даже на курсе лекций такого авторитетного ученого, каким был С. Е. Северин, сказывалась обстановка 50-х годов в биологической науке. При всём том, что С. Е. Северин сообщал нам самые новые данные биохимии, он умалчивал о генетической роли ДНК, открытой в 1944 г. американцами Эвери и Маклеодом, о постоянстве количества ДНК на гаплоидный набор хромосом, которое было доказано в 1948 г. (А. Мирский и Г. Рис, и супруги Р. и К. Вандрели), и о том, что в 1953 г. Ф. Крик и Дж. Уотсон открыли двойную спираль ДНК, а Г. А. Гамов сформулировал проблему нуклеотидного кода синтеза белка. Здесь надо пояснить: студентов кафедры А. Н. Белозёрского учились на практикуме выделять ДНК, они знали о тетрануклеотидном строении ДНК, о «правиле Чаргафа», но преподаватели не связывали эти обязательные для студентов знания с генетикой. Этакое «современное образование», без объяснения его связи с основами наследственности. О хромосомах и хромосомной теории наследственности нам вообще избегали говорить в положительном смысле, разве что для того, чтобы обругать менделистов-морганистов, как это делали доцент Н. И. Фейгенсон (курс генетики) и проф. А. Н. Студитский (курс гистологии). Последний стал заведовать кафедрой гистологии в 1953 г. и читал нам курс гистологии осенью 1953 г. Слушать его было трудно по причине особенностей его речи и потому, что слушатели часто улавливали извращение фактов и понятий. В качестве основного учебника он рекомендовал нам учебник цитологии П. В. Макарова – образец фарисейства и мракобесия в этой науке. Даже в 1965 г. на Всесоюзной конференции по структуре и функции клеточного ядра А. Н. Студитский говорил, что основная функция хромосом в клеточном ядре – опорно-механическая, что хромосомы, якобы, нужны для того, чтобы подпирать ядерную мембрану и поддерживать объём ядра (что-то в роде спиц в колесе), иначе ядро будет смято. И это говорилось через семь лет после того, как в 1958 г. Международная конференция ООН по действию ионизирующей радиации на человека и живые организмы положительно оценила доклад советской делегации о вредных последствиях действия ионизирующей радиации на хромосомы, построенный на материалах исследований лаборатории члена-корреспондента АН СССР Н. П. Дубинина (коллеги А. Н. Студитского по Академии наук, по академическому институту – ИМЖ АН СССР) и приняла предложение советской делегации об уровне предельно допустимых для человека доз ионизирующей радиации. Это значит, что приверженцы Лысенко катастрофически отставали в своих понятиях не только от развития мировой науки, но и от достижений, которые имели советские учёные, работавшие в сфере, на которую не распространялось влияние Лысенко, в сфере, связанной с советскими атомными и космическими проектами. Есть и альтернативное объяснение: многие из них всё понимали, но были бесстыдными карьеристами, предпочитавшими лучше врать студентам, чем потерять тёплое профессорское место. Но в области хромосомной теории наследственности главным критерием была не идеология, а практический результат: действие радиации и факторов космического полёта на человека. Именно практика, о которой разглагольствовал Лысенко, оказалась критерием правильности хромосомной теории наследственности и чудовищной фальши «мичуринской биологии», пропагандируемой Лысенко.

Заведующий кафедрой биохимии животных МГУ профессор С. Е. Северин принимает гостя из Индии; 1955 г. (фото автора).

Думаю, что С. Е. Северин в 1953–55 гг. просто опасался говорить о наследственности. Профессор Андрей Николаевич Белозёрский, читавший курс биохимии растений для «ботанического» потока, по свидетельству моих однокурсников, тоже помалкивал о генетической роли ДНК. Это несмотря на то, что он сам был участником знаменитого во всем мире Симпозиума по количественной биологии, который проходил летом 1948 г. (накануне лысенковской сессии ВАСХНИЛ) в Колд Спринг Харборе в США и на котором всему миру было объявлено о роли ДНК в качестве переносчика наследственной информации. А. Н. Белозёрский и его ученики впоследствии сделали важные открытия. Сам Андрей Николаевич и его ученик А. С. Спирин стали академиками АН СССР, но даже в 1962–64 гг. Андрей Николаевич, как говорил мне тогда один из его учеников, серьёзно опасался идеологических доносов и нового усиления влияния Лысенко, ибо того поддерживал Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущёв, и просил своих учеников не произносить слово «ген» (у меня есть свидетели).

Было кому на факультете доносить «по инстанциям» об идеологической неблагонадёжности преподавателей, и судьба даже заведующих кафедрами зависела от их умения как минимум не противоречить официальной идеологии, ибо понятие о «наследственном веществе» противоречило положениям «передовой мичуринской биологии». Наследственность, по Т. Д. Лысенко, была «свойством всего живого тела», а идеология Лысенко приравнивалась к идеологии партии, и если выступать против идеологии партии при Сталине было опасно для жизни, то при Хрущёве вплоть до конца 1964 г. опасно для карьеры.

Вся биология конца XX и начала XXI в. пропитана генетической концепцией. Представление о генном контроле метаболизма – основа современных молекулярной биологии, биохимии, иммунологии, теории онтогенеза, медицины. Зоологи и ботаники исследуют генетическую структуру популяций, генетические причины устойчивости или чувствительности организмов к факторам среды, генетические основы видообразования, генетику поведения и т. п. и т. д. Основам этого нового мировоззрения нашему поколению биологов пришлось учиться уже после окончания университета, без всяких учебников и не всегда и для всех легко. При всём при этом на вечере встречи с однокурсниками в 2002 г. я убедился, что некоторые из них (особенно вышедшие на пенсию) так и остались в неведении о том, какую роль играет современная теория наследственности в системе биологических наук.

Возрождение Научного студенческого общества

В 50-е годы на компромиссы с лысенковцами вынужденно шли не только профессора и преподаватели. Я могу признаться, что как студент тоже совершал конформистские поступки. Осенью 1955 г. я был назначен (факультетским комсомольским бюро) председателем возрождённого Научного студенческого общества (НСО) Биолого-почвенного факультета. Это общество существовало в старом здании университета примерно до 1951 или 1952 г. и, как говорят в таких случаях, «под давлением общественного мнения» возродилось в 1955 г., когда биофак уже располагался в новом здании МГУ на Воробьёвых Горах. Кураторами НСО в 1955 г. были назначены деканатом по рекомендации партбюро факультета старший преподаватель, зоолог К. Н. Благосклонов, профессор Ф. М. Куперман (кафедра дарвинизма) и пофессор Н. П. Ремизов (почвовед). Молодой научный сотрудник (или аспирант) В. Н. Тихомиров тоже курировал НСО (наверно от бюро ВЛКСМ факультета). Я говорю о конформизме потому, что Фаина Михайловна Куперман была воинственным проповедником «мичуринской биологии», а я, уже в полной мере осознавая реакционность этого течения, а точнее – режима в науке, сотрудничал с нею. Сотрудничество выразилось в том, что под редакцией К. Н. Благосклонова, Ф. М. Куперман, Н. П. Ремизова и при активном участии моём и моих коллег по Совету НСО (Р. Алексахин, Е. Евлампиева, Н. Ломовская, В. Чернышев) был издан «Сборник студенческих научных работ» (МГУ. М. 1957 г.). Этот уникальный сборник характерен тем, что отражал тематику исследований на биофаке, однако он отмечен одной отрицательной чертой, возникшей вопреки протестам нас, студентов. Его редакторы изъяли из всех статей списки цитируемой литературы и тем неимоверно снизили ценность и цитируемость этих студенческих статей. Почему это было сделано? Ф. И. Куперман приводила какие-то «аргументы» типа нехватки листажа. Обман! Скорее всего, дело было в том, что в нескольких статьях студентов Кафедры дарвинизма (зав. проф. Ф. А. Дворянкин) и генетики (мичуринской) цитировать было нечего или студентов не научили цитировать научную литературу, и преподавателям этих кафедр (Ф. М. Куперман, С. И. Исаеву, Н. И. Фейгенсону, Е. К. Меркурьевой и др.) просто было стыдно обнажать истинный уровень их «научного» руководства и соответствующий этому уровень студенческих публикаций.

Студенты третьего курса биофака (1953 г.). Слева направо: Ю. Б. Мантейфель, Ю. Ф. Богданов, С. И. Розанов. (из архива автора).

Публикации упомянутого сборника предшествовала организованная НСО научная студенческая конференция факультета. В Совете НСО моим заместителем был Владимир Чернышев, позднее ставший профессором кафедры энтомологии МГУ. Вместе с ним (и с согласия Ф. М. Куперман, а следовательно и партбюро) мы организовали на факультете лекцию Т. Д. Лысенко. Уговаривать Т. Д. Лысенко выступить перед нами ездил студент Виктор Иванов (ныне д.б.н., профессор Виктор Борисович Иванов, сотрудник Института физиологии растений РАН). Он был однокурсником сестёр Ляпуновых и участником их кружка, о котором шла речь выше. Наша цель была дать возможность студентам увидеть и услышать самого Лысенко, чтобы каждый мог составить личное впечатление о нём и его аргументах. Цель была коварной, ибо в том, что Лысенко будет выглядеть одиозно и смешно, мы не сомневались.

Лекция состоялась в 1956 или 1957 г. в Большой биологической аудитории. Аудитория была переполнена. Мы с В. Чернышевым сидели за столом президиума. Я открыл это собрание от имени НСО и просил всех слушателей задавать вопросы только в письменном виде. Как и ожидалось, выступление Лысенко выглядело шутовским. Лысенко произнес перед аудиторией все свои догмы, опубликованные в разных его статьях, я их помнил тогда, но повторить их сейчас не могу, ибо не отличаюсь памятью на тексты в духе Ильфа и Петрова, а Лысенко не уступал их героям в образности языка и мысли. Всю лекцию я просидел, уставившись глазами себе под ноги, ибо смотреть на хохотавших слушателей и не смеяться самому, было невозможно, а председателю неприлично смеяться. Записок поступило много. Я откладывал в сторону откровенно невежливые записки. Остальные передал докладчику. Запомнил только два ответа Лысенко. На вопрос, почему он игнорирует то, что уже установили физиологи растений (не помню, что именно), Лысенко ответил: «Знаю я физиологов растений, они по полю в белых халатах ходят». Вот и весь ответ! Что это означало: осуждение физиологов, которые не ходят по полям в ватниках, а работают в чистых лабораториях или зависть, что они такие чистые? Это осталось неведомым. На вопрос: «Вы говорите, что внутривидовой борьбы нет, но если посадить двух голодных аксолотлей в одну банку, то они поедают друг друга», – Т. Д. Лысенко потряс запиской над головой и сказал: «Вот! Вот! Не друг друга, а один другого!»… «Доведываться надо, что имел в виду академик», – пошутил тут же сидевший в первом ряду В. Н. Тихомиров. В этом духе Т. Д. Лысенко отвечал на все вопросы. Аудитория гудела от удовольствия и временами аплодировала, как в цирке. Цель была достигнута: Биофак МГУ познакомился с Т. Д. Лысенко…

Продолжение образования после Биофака МГУ и его результаты

Мне повезло: я сумел прослушать некоторые курсы лекций по настоящей генетике в Ленинграде на кафедре генетики и селекции ЛГУ (лекции приезжих лекторов: Н. В. Тимофеева-Ресовского и А. А. Прокофьевой-Бельговской), когда был аспирантом Института цитологии АН СССР в Ленинграде (1957–60). В начале 60-х годов эти лекторы и другие генетики классической школы были приглашены читать отдельные лекции и спецкурсы и на кафедре генетики и селекции МГУ.

В 1958 и 1960 гг. я дважды прослушал летние курсы лекций по радиационной генетике Н. В. Тимофеева-Ресовского на биостанции Миассово на Урале и там же прошел практикум по цитогенетике. В результате я оставил физиологию животных и занялся цитогенетикой растений, а потом и общей цитогенетикой и генетикой растений и животных.

Ответы на некоторые вопросы анкеты для авторов сборника «Мозаика судеб биофаковцев МГУ 1950–60 гг.»

В анкете, розданной будущим авторам сборника «Мозаика судеб биофаковцев МГУ 1950–1960 годов поступления»[5] были некоторые вопросы, на которые имеет смысл ответить в этом очерке. Привожу ниже вопросы и мои ответы.

Как складывались мои связи с факультетом после окончания МГУ. После того, как кафедрой генетики и селекции биофака стал заведовать проф. В. Н. Столетов, защищённый от Лысенко тем, что он был министром образования РСФСР, ситуация с преподаванием генетики на факультете изменилась. С 1962 по 1972 г. я (будучи научным сотрудником академического института) ежегодно ассистировал известному генетику классической школы, А. А. Прокофьевой-Бельговской в её спецкурсе «Цитогенетика» на кафедре генетики и селекции биофака МГУ. По её поручению я принимал все экзамены по этому предмету у студентов-генетиков, цитологов-гистологов и эмбриологов в течение всех этих 11 лет. Затем, в 80-е и 90-е годы, став доктором наук, сам читал избранные лекции по курсу «Специальные главы генетики» в осеннем семестре пятого курса кафедры генетики.

Каков, с моей точки зрения, мой основной вклад в науку, педагогику, жизнь общества, в семью? Это разумный вопрос, и ответ на него в дополненном и изменённом виде я тоже переношу сюда из текста сборника «Мозаика судеб биофака МГУ 1950–1960 гг.». Ответ важен для сравнения того, чему меня учили на биофаке, с тем, что из этого получилось.

Моя кандидатская диссертация (1967) оказалась пионерским для СССР исследованием зависимости типа перестроек хромосом, ин дуцированных ионизирующей радиацией, от времени синтеза ДНК (репликации хромосом), и полученные ей результаты были актуальны даже на фоне мировой литературы. На основании моих публикаций на эту тему в 1964–65 гг. профессор Д’Амато, главный редактор международного журнала “Caryologia”, который издаётся в Италии, пригласил меня войти в состав редакционного совета этого журнала. Я с благодарностью согласился, был включён в список членов редсовета, начиная с 1967 г. (за месяц до защиты кандидатской диссертации), и работал в составе этого совета до конца XX века. А затем в течение 45 лет я занимался и продолжаю заниматься исследованием молекулярных механизмов явления, которое лежит в основе полового процесса всех эукариот[6], – деления половых клеток путем мейоза.

Мне удалось создать направление комплексного исследования мейоза у растений и животных методами клеточной биологии, цитогенетики и генетики и, вместе с сотрудниками и коллегами, получить важные результаты в области структуры мейотических хромосом и генетического контроля мейоза у растений и животных. Ранние итоги этих исследований были обобщены мною в двух главах коллективной монографии «Цитология и генетика мейоза» (Наука. М. 1975 редакторы В. В. Хвостова и Ю. Ф. Богданов). Результаты последующих 30 лет работы суммированы в монографии Ю. Ф. Богданов, О. Л. Коломиец «Синаптонемный комплекс – индикатор динамики мейоза и изменчивости хромосом» (КМК. М. 2007). Эти результаты были получены путём исследования мейоза у растений, у дрозофилы и у млекопитающих (1986–2010). Наконец, в 2002–03 гг. я сформулировал положение о том, что сходство цитологических признаков мейоза у эволюционно далёких организмов (например, у почкующихся дрожжей, растения Arabidopsis, дрозофилы и человека) обусловлено сходством вторичной и третичной структуры функционально важных доменов специфических для процесса мейоза структурных белков в мейотических клетках этих очень далёких в эволюционном плане организмов. Это сходство белков наблюдается, несмотря на отсутствие гомологии первичной структуры этих белков и их генов. Это положение было доказано совместно с Т. М. Гришаевой и С. Я. Дадашевым путем компьютерного предсказания существования ключевого белка (и его структуры), формирующего синаптонемные комплексы в мейозе у Drosophila melanogaster (2001). Предсказание было проверено экспериментально и существование этого белка было доказано в том же году в США профессором Скоттом Ховлей (Scott Hawley). Наконец, в 2008 г. мною были сделаны принципиальные обобщения в области эволюции молекуляр ных механизмов мейоза. Это уже – очень специальные вопросы и о них нужно читать в специальных публикациях[7].

О моем «вкладе в жизнь общества, в семью» лучше прочесть в очерке под моей фамилией в упомянутой книге «Мозаика судеб биофаковцев…», ибо очерк, который Вы читаете сейчас, всё же не обо мне, а о Биофаке МГУ в 1951–57 годах и начале перемен в 60-х годах.

Вторая половина пятидесятых годов XX в. стала переломной для многих областей жизни в Советском Союзе. Наша страна, как и вся Европа, в основном восстановилась после ужасающей, разрушительной Мировой войны. Улучшились условия жизни, изменилась социально-политическая обстановка в СССР. В самостоятельную жизнь вступило новое поколение, поколение тех, кто родился в тридцатые годы, испытал в детстве горечь войны и стремился ко всему новому и жизнерадостному. Не стало диктатора Сталина и его главных опричников. Началось то время, которое вскоре, по названию повести И. Эренбурга, назвали «Оттепелью». Сначала появилась повесть Дудинцева «Не хлебом единым», потом – рассказы А. И. Солженицына, песни Б. Окуджавы, М. Анчарова, А. Галича, В. Высоцкого.

Оттепель отчётливее всего ощущалась в столице. Начались московские международные кинофестивали, международный конкурс им. П. И. Чайковского, на экранах кинотеатров появлялись зарубежные (как правило, хорошие) кинофильмы, в домах и на «неофициальных» площадках звучал джаз, а мода на рок-н-рол сменялась модой на твист. В 1957 г. В Москве состоялся Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Дозированный ручеёк иностранцев, посещавших Москву с культурными, научными, изредка – туристическими и личными (семейного характера) целями стал постоянным.

Началась оттепель и в науке. Почти сошла «на нет» борьба с «космополитизмом», провозглашенная в 1946 г. Потеплело и в многострадальной биологии, но только в Ленинграде и в Москве, да ещё в Новосибирске, где народилось чудо – Академгородок во главе со здравомыслящими академиками, переехавшими из Москвы и Ленинграда. Остальная провинция оставалась «в чёрном теле». Там продолжали господствовать лысенковцы. Впрочем, и московская наука оставалась разнородной: лысенковцы господствовали даже на Биологопочвенном факультете Московского университета. Ленинградский университет оказался более прогрессивным. В ЛГУ преподавание «классической» генетики возобновилось в 1957 г. В том же году в Ленинграде был открыт прогрессивный академический Институт цитологии АН СССР во главе С Д. Н. Насоновым, борцом против маразматической «теории» О. Б. Лепешинской о перманентном самозарождении жизни из… грязи.

Прогрессивные московские биологи как рыба об весенний лёд бились с ЦК КПСС, пытаясь ниспровергнуть могучего Т. Д. Лысенко. Известный с довоенных времен генетик В. П. Эфроимсон, освобождённый из ГУЛАГа, написал обширное письмо в ЦК КПСС, а затем ранее неизвестный биолог Ж. А. Медведев послал туда же ещё более объёмистый (не менее 300 стр.) опус о вреде, нанесённом стране лысенкоизмом. Физик, академик А. Д. Сахаров, пользуясь служебными каналами, разослал этот опус под грифом «секретно» по всей системе Средмаша-Главатома, т. е. тысячам физиков, химиков, биологов, геологов, инженеров и других специалистов и администраторов, работавших в «почтовых ящиках». В этих «письмах» Эфроимсона, Медведева, да ещё в отдельном письме в ЦК, получившим по числу подписей под ним название «Письма трёхсот», учёными, членами Академий наук и профессорами вузов перечислялись и растолковывались многочисленные доказательства вреда, нанесённого сельскому хозяйству, биологической науке и образованию постановлениями пресловутой сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Кому это растолковывалось? – Сотрудникам Отдела науки ЦК КПСС, которые максимально, что могли сделать – подать резюме этих писем «наверх», в секретариат ЦК, где их прочли бы другие аппаратчики и доложили бы (с каким оттенком?) секретарям ЦК, а те? А те «смотрели в рот» Первому секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущёву, который любил Т. Д. Лысенко, как «народного» академика, развивавшего понятные ему, Хрущёву, взгляды. И это продолжалось до осени 1964 г., когда Н. С. Хрущёв, наконец, сам надоел партийной элите и был снят с поста «Первого секретаря», …но ЦК КПСС учредил пост «Генерального секретаря»: «Приди, Княже, правити нами!»…

Наконец Лысенко тоже «полетел» вслед за своим покровителем Н. С. Хрущёвым, и открылась форточка для снабжения биологии кислородом. Но вернемся в 1957 год.

Обновление советской науки

В 1957 г. Академия наук СССР создавала новые институты. Началось масштабное исследование космоса, продолжал развиваться атомный проект СССР. Необходимость включения биологических исследований в эти и другие государственные проекты стала очевидной. Конечно, то, что было очевидным для учёных, им самим приходилось доказывать руководству Академией наук, а затем и руководящему аппарату страны. Лысенко – Лысенкой, а защищаться от радиации и иметь здоровое потомство – это было понятно независимо от идеологии. Даже член-корреспондент АН СССР Н. И. Нуждин, один из ближайших соратников Лысенко, примкнувший к нему после сессии ВАСХНИЛ 1948 г., прекрасно образованный в области классической генетики, но конъюнктурно «лысенковавший», занимался вопросами радиационной генетики. Еще до массового создания новых академических институтов, а именно в 1956 г., был создан Институт биологической физики АН СССР, где к исследованиям в области радиационной генетики были привлечены член-корреспондент АН СССР Н. П. Дубинин с большой группой соратников, а вице-президент АН СССР академик Н. Н. Семёнов создал у себя в Институте химической физики группу во главе с генетиком, доктором наук И. А. Рапопортом, открывшим в 40-х гг. химический мутагенез. В 1957 г. было создано сразу несколько институтов Академии наук СССР, призванных развивать новую биологию на основе физико-химических подходов к явлениям жизни. Это были: в Сибирском отделении Академии Наук – Институт цитологии и генетики (в Новосибирске) во главе с директором-организатором Н. П. Дубининым, Институт биофизики Сибирского отделения (в Красноярске); упомянутый ранее Институт цитологии во главе с Д. Н. Насоновым в Ленинграде; Радиобиологический отдел в Институте атомной энергии (руководимым И. В. Курчатовым) в Москве; и в том же году было принято принципиальное решение о создании Института радиационной и физико-химической биологии (ИРФХБ) в Москве во главе с академиком В. А. Энгельгардтом.

Но открытие этого института затянулось до 1959 г. Ждали, когда освободится предназначенное для этого Института здание. Но вот летом 1959 г. институт с аббревиатурой ИРФХБ (см. выше) был открыт. Одновременно с этим только что назначенный директором Института академик В. А. Энгельгардт был освобождён от поста академика-секретаря Отделения биологических наук АН СССР. На этом настоял Т. Д. Лысенко, имевший большое влияние на аппарат ЦК (принимавший ключевые кадровые решения во всех сферах управления страной). Это была своеобразная «плата» за образование ИРФХБ. Энгельгардт, которого утвердили на роль директора нового института, считал такое свое назначение победой и правильно делал. По своему складу, по эрудиции (он был выпускником Медицинского факультета Московского университета) и по научным интересам он был далёк от ботаники, зоологии, в которой должен был как-то ориентироваться глава Отделения биологических наук. Академиком-секретарём ОБН АН СССР стал биохимик, специалист по биохимии вина Н. М. Сисакян, угодный и ЦК КПСС, и Лысенко.

События в науке, предшествовавшие созданию новых институтов АН СССР

Задачи науки, которые привели к необходимости организации таких институтов, как Институт цитологии и ИРФХБ АН СССР, начали созревать ещё в конце 20-х, когда глава экспериментальной биологии в СССР Н. К. Кольцов развивал идеи физико-химической биологии. Он представлял себе хромосомы в виде гигантских белковых молекул. Его ученик Н. В. Тимофеев-Ресовский, вместе со своими германскими коллегами, на основе анализа частоты прямых и обратных мутаций, вызванных ионизирующей радиацией, рассчитали, что эффективный объём химической структуры гена, который поражается при мутации, составляет лишь несколько тысяч атомов, а мутация может возникать при разрыве лишь одной химической связи. На основе этого немецкий физик Шрёдингер в 1943 г., находясь в эмиграции в Ирландии, развивал биофизическую теорию молекулярной организации живой материи. В 1944 г. было доказано, что именно ДНК несёт генетическую информацию, а в 1948 г. – что количество ДНК в гаплоидном наборе хромосом – постоянно, как и должно быть, если ДНК – вещество наследственности. Открытие вторичной структуры ДНК (двойной спирали) в 1953 г. положило начало эпохе новой науки – молекулярной биологии.

Известие об открытии структуры ДНК просачивалось в советскую научную среду медленно. Доступ к зарубежной научной литературе в 50-х годах был затруднён. Члены Академии наук (академики и члены-корреспонденты) имели доступ к журналам Science и Nature, где обсуждалась значимость этого открытия и шла дискуссия вокруг поисков генетического кода. Но в то время лишь немногие из членов Академии разбирались в вопросах наследственности, в значимости этих работ для науки о жизни. Среди биологов преобладали зоологи, ботаники, физиологи, все – весьма далёкие от проблем наследственности. Генетики понимали значение открытия структуры ДНК для биологии, но они не имели руководящих постов в науке, они были отстранены от этих постов после сессии ВАСХНИЛ в 1948 г.

Однако некоторые биохимики, например В. А. Энгельгардт, понимали значимость открытия структуры ДНК, а члены Академии, биохимики А. Н. Белозёрский и С. Е. Северин, заведовавшие кафедрами в МГУ, если и понимали, то не выражали этого вслух и не говорилиь об этом на своих лекциях, не решались. Я слушал курс биохимии С. Е. Северина в 1955 г., и он молчал о генетической роли ДНК. А. Н. Белозёрский участвовал в знаменитом Cold Spring Harbor Symposium в США, в июне 1948 г. (за два месяца до сессии ВАСХНИЛ). На этом симпозиуме были представлены доказательства генетической роли ДНК и постоянства количества ДНК на гаплоидный набор хромосом. Однако Андрей Николаевич Белозёрский молчал об этом и после 1948 г. не показывал никому том трудов этого симпозиума.

В. А. Энгельгардт был готов к восприятию идеологии молекулярной биологии, родившейся на Западе. Его исследования 40-х гг. по актомиозину – комплексу структурных белков мышц, оказавшемуся в его опытах одновременно ферментом, переносящим фосфорную группу, – сделали его одним из основателей идеи молекулярных механизмов «работы» биологических молекул в живых тканях.

В СССР первыми о структуре ДНК и о генетическом коде публично заговорили физики. В феврале 1955 г. в Институте физических проблем АН СССР под председательством директора этого института академика П. Л. Капицы состоялся ставший знаменитым семинар, всколыхнувший физиков, химиков, биофизиков, опальных генетиков. На этом семинаре генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский изложил свою работу 1935 года, выполненную совместно с К. Циммером и М. Дельбрюком, и рассказал об упомянутом выше «биофизическом анализе мутационного процесса» и определении молекулярных размеров гена, а физик, академик И. Е. Тамм рассказал о расшифровке структуры ДНК, сделанной Ф. Криком и Дж. Уотсоном. На этом семинаре были произнесены слова о том, что возникла новая наука, строгая наука о физических и химических основах жизни. Она получила название молекулярной биологии. Нет сомнений в том, что этот семинар неофициально оказал большое влияние на принятие решений об организации группы институтов Академии наук СССР. О двух из них: Институте цитологии (Ленинград) и Институте радиационной и физико-химической биологии мои личные впечатления и воспоминания написаны в двух следующих очерках. Об Институте цитологии и генетики (Новосибирск) я рассказываю в очерке об академике Д. К. Беляеве. Институт общей генетики АН СССР, о котором в этой книге тоже есть очерк, был создан в 1966 г., через 10 лет после первой «организаторской» волны.

В ленинградскую школу клеточных физиологов и цитологов я попал в 1957 г. История началась на год раньше. В июле 1956 г. вместе с моим товарищем по группе студентов-физиологов Московского университета Олегом Гомазковым[10] я отправился на преддипломную практику на Севастопольскую морскую биологическую станцию АН УССР (теперь это – Институт биологии южных морей Национальной АН Украины). Одновременно с нами на биостанции были в командировке Алексей Викторович Жирмунский и его помощница, работавшие в Зоологическом институте АН СССР (ЗИН) в Ленинграде. Из уст Жирмунского я узнал, что в Ленинграде идёт подготовка к созданию нового института – Института цитологии АН СССР. Директором-организатором института уже назначен известный цитолог и физиолог, член-корреспондент АН СССР Д. Н. Насонов. Эта новость меня чрезвычайно заинтересовала.

Дело было в том, что в начале лета 1956 г. вышла из печати книга ученика и сотрудника Насонова, А. С. Трошина, «Проблемы клеточной проницаемости», и перед поездкой в Севастополь я познакомился с ней. Как и многие студенты-дипломники, я был озабочен поиском возможностей для профессиональной работы после окончания университета, присматривался к разным коллективам физиологов и просматривал свежую литературу по проблемам физиологии. Книгу Трошина я начал читать ещё до встречи с Жирмунским. Оригинальная теория паранекроза Д. Н. Насонова и В. Я. Александрова и тесно связанная с ней сорбционная теория клеточной проницаемости, развитая А. С. Трошиным, меня заинтересовали. В первую очередь меня увлекла оригинальность этих теорий и энергичная полемика между сторонниками двух теорий клеточной проницаемости: сорбционной (во главе с Д. Н. Насоновым) и мембранной (во главе с Д. Л. Рубинштейном), а кроме того привлекал романтический ореол вокруг фигур Д. Н. Насонова и В. Я. Александрова – борцов с «теорией» самозарождения жизни О. Б. Лепешинской и близкими к ней взглядам Бошьяна.

Д. Н. Насонов в 1920-х годах в Ленинградском университете. (Здесь и далее – из архива ИНЦ РАН).

Лепешинская считала, что новые клетки возникают из «внеклеточного вещества» и «доказывала» это с помощью чудовищных по неграмотности опытов, которые проводились буквально в грязи. У Бошьяна таким же образом «возникали» вирусы. Лженауку Лепешинской можно было назвать «клеточным флангом» реакционной лысенковской биологии, поддержанной государством, проще говоря – одной из официальных доктрин советской биологической науки 50-х гг. XX в.[11]

Д. Н. Насонов и В. Я. Александров отважно боролись с этой лженаукой. Их деятельность несла свежий ветер в физиологию, замученную к тому же другой доктриной – установкой так называемой Павловской сессии АН СССР и АМН СССР (1950 г.), которая в кулуарах шаржированно звучала: «Ни шагу в сторону от великого учения И. П. Павлова». Школа сравнительной физиологии беспозвоночных животных, которую создал руководитель моей дипломной работы член-корреспондент АН СССР Х. С. Коштоянц, была более современной и научной, но всё же конформистской, ибо находилась под давле нием павловского учения об условных рефлексах. Позже, после кончины в 1960 г. Х. С. Коштоянца, его ученик Д. А. Сахаров и другие продолжили развивать физиологию беспозвоночных, используя принципы этологии и другие новые подходы. А в 1956 г. встреча с А. В. Жирмунским – учеником Д. Н. Насонова – позволила мне освободиться от «мягких шор», существовавших в научном коллективе Х. С. Коштоянца.

Алексей Викторович Жирмунский увлекательно рассказал мне о личности Д. Н. Насонова, о коллективе его соратников, о целях организации нового института – объединить под одной крышей всех исследователей клеток: протистологов, цитологов, генетиков, радиобиологов, клеточных физиологов, биофизиков, биохимиков… Специальности «молекулярная биология» и «клеточная биология» тогда в нашей стране еще не оформились, эти названия пришли к нам после Международного биохимического конгресса в Москве в 1961 г.

Кадровый вопрос

Под этим заголовком скрывается совсем не то, к чему привыкли пуганые жители нашей страны в XX веке.

А. В. Жирмунский особенно серьёзно рассказывал мне о принципах подбора людей для нового института: делалась проверка на человеческую порядочность, на незапачканность пособничеством лысенковцам (назовём так всех, отказавшихся от классических научных взглядов ради сохранения работы или материальных выгод), а это были строгие критерии. Вообще, в среде научной интеллигенции тех лет людей делили по принципу «с кем дружишь»: с кем сотрудничаешь, какие взгляды отстаиваешь в своих публикациях и докладах, и как поступаешь в ситуации, когда власть предержащие припирают тебя к стенке. При этом дело было не в том, является человек членом КПСС или нет: порядочные и непорядочные люди были среди тех и других.

А. В. Жирмунский (кстати, член КПСС) должен был стать и стал учёным секретарём создаваемого института. По заданию Насонова он подбирал новых сотрудников и играл роль самого активного организатора накануне создания Института цитологии и в первые годы работы Института. А. В. Жирмунский и А. С. Трошин были довоенными учениками Д. Н. Насонова, так же как он участвовали в обороне Ленинграда во время Великой Отечественной войны, вместе работали в послевоенном холодном и нищем Ленинграде. Это был «бытовой» фон их сотрудничества, а в науке они стояли на высоких нравственных позициях. Жирмунский сказал мне в 1956 г., что подбор сотрудников для нового института ведётся тщательно, с учётом не только их научных интересов и способностей, но и с проверкой на порядочность, а именно с рекомендациями от тех людей, которым Насонов и его соратники доверяют.

Ученики Д. Н. Насонова – сотрудники кафедры физиологии животных ЛГУ накануне создания Института цитологии: В. П. Трошина, А. В. Жирмунский, И. П. Суздальская, Б. П. Ушаков. 1950-е годы.

Желание попасть в этот институт, в частности, в аспирантуру (без прописки в Ленинграде иные варианты были невозможны), сложилось у меня быстро. В те времена выпускников вузов направляли на работу в обязательном порядке на основе заявок, утвержденных Министерством высшего образования. Жирмунский объяснил мне, что для того, чтобы получить официальную заявку для распределения в аспирантуру, мне нужно будет сначала приехать в Ленинград познакомиться с Д. Н. Насоновым и получить его одобрение.

Весной 1957 г. Институт цитологии АН СССР был официально открыт. Тут же я съездил в Ленинград, предстал перед Насоновым, которого Жирмунский известил, что есть такой мальчик, рвущийся заниматься клеточной проницаемостью, и прошёл первое испытание, ибо соответствующая заявка от Насонова как директора Института была направлена в Минвуз и декану Биолого-почвенного факультета МГУ. Однако Дмитрий Николаевич, глядя на меня спокойными серыми глазами, бесстрастно проговорил, что получение заявки – это лишь начало больших усилий с моей стороны. Чтобы попасть в аспирантуру, нужно ещё получить рекомендацию от Учёного совета моего факультета, а для этого, в свою очередь, надо получить диплом с отличием. Для этого, в свою очередь, нужны были отличные отметки за дипломную работу и за госэкзамен по марксизму-ленинизму. Это – помимо, кажется, 75 % отличных оценок по всем предметам, вписанным во «вкладыш» диплома и отсутствие в нем «троек». Диплом с отличием и рекомендация Учёного совета вуза давали в те годы право поступать в аспирантуру без двухлетнего «производственного» стажа. Затем нужно произвести хорошее впечатление на вступительном экзамене по специальности в аспирантуру и, конечно, пройти по конкурсу, ибо место в аспирантуру будет лишь одно.

Эти условия меня не смущали, наоборот – мобилизовали. Рекомендация Учёного совета была получена. Заведующий кафедрой профессор Х. С. Коштоянц был заинтересован «пристроить» своего ученика (о нём и его кафедре см. мой отдельный очерк). К экзамену по специальности «физиология клетки» я готовился два месяца. Прочёл всю рекомендованную литературу и написал весьма оригинальный реферат для приёмной комиссии (это полагалось и полагается до сих пор, если у абитуриента нет печатных работ). Этот реферат я передал в конце августа 1957 г. доктору биологических наук А. С. Трошину, под руководством которого хотел проходить аспирантуру. Тот показал его Д. Н. Насонову и перед экзаменом сказал мне, что реферат понравился и ему, и Насонову. Это уже создало благоприятную предпосылку для моего поступления в аспирантуру.

В конце сентября прошёл экзамен по специальности «физиология клетки». Экзаменационная комиссия состояла из трёх человек: члена-корреспондента АН СССР Д. Н. Насонова, его ближайшей сотрудницы по Ленинградскому университету (где он был профессором), к.б.н. В. П. Трошиной (жены А. С. Трошина) и цитолога-кариолога к.б.н. Ю. Л. Горощенко – представителя «старой гвардии» генетиков и цитогенетиков. Экзамен проходил в университетской лаборатории Д. Н. Насонова на территории Исторического факультета ЛГУ, на первом этаже старого низкого здания с массивными сводами и галереями, что напротив главного корпуса ЛГУ («Дома двенадцати коллегий» Петра I). Экзамен вёлся в спокойной и неторопливой обстановке. Я умел сдавать экзамены, получил отличную оценку и произвёл требуемое благоприятное впечатление на комиссию (о чём узнал много позже, естественно). Остальные экзамены я сдал ещё легче и тоже на «отлично».

Позже я узнал, что А. В. Жирмунский и Ю. Л. Горощенко наводили обо мне справки. Последний делал это через Н. Н. Воронцова, который знал меня как младшекурсника по Московскому университету. Воронцов, окончив кафедру зоологии позвоночных МГУ на два года раньше меня, тоже приехал в аспирантуру в Ленинград и был в те годы аспирантом Зоологического института. Среди московских и ленинградских генетиков он уже слыл известным активистом антилысенковской коалиции: собирал подписи под письмами-протестами против деятельности Т. Д. Лысенко, а, главное, написал для Бюллетеня Московского общества испытателей природы (МОИП) первый в истории отечественной генетики (и очень хороший) обзор по кариологии млекопитающих, что было абсолютным «авангардизмом» для зоологов. Поэтому ленинградский генетик Ю. Л. Горощенко с доверием отнесся к положительной рекомендации Н. Воронцова и сообщил своё мнение Д. Н. Насонову.

По итогам экзаменов я прошёл по конкурсу на единственное аспирантское место, выделенное новому и пока ещё малочисленному академическому институту. На дополнительное место, полученное А. В. Жирмунским без большого труда, был зачислен ленинградец, врач со стажем Натан Шляхтер. У него была одна четверка по языку или по истории КПСС – не помню. Он был знаком с ученицей и сотрудницей Насонова Адой Кусакиной и, скорее всего, рекомендован ею. Третий абитуриент – замкнутый, мрачный и странный в общении выпускник Пермского университета тоже сдал все экзамены на «отлично» и «хорошо», но не понравился приёмной комиссии.

Аспирант первого года обучения

В ноябре 1957 г. я, наконец, был зачислен в аспирантуру Института цитологии и моим научным руководителем, в соответствии с моим желанием, стал доктор биологических наук Афанасий Семёнович Трошин. Он был заведующим лабораторией физиологии клетки. Директор института член-корреспондент АН СССР, профессор Д. Н. Насонов числился внештатным старшим научным сотрудником в этой лаборатории и руководил в ней довольно большой группой сотрудников – около 10 человек. Под личным научным руководством Афанасия Семёновича до моего прихода были лишь м.н.с. Лидия Писарева и её лаборантка Галина Иванова. Я стал третьим подопечным А. С. Трошина.

Лаборатории Института цитологии до лета или осени 1958 г. были разбросаны по разным помещениям. Для института предназначалось здание расформированного научного института им. Лесгафта. Но к концу 1957 г. оно ещё не было освобождено, потом слегка перестраивалось и ремонтировалось. А. С. Трошин, Л. Н. Писарева и Г. Иванова размещались в небольшой комнате на третьем этаже Зоологического института, и в той же комнате располагался со своим письменным столом другой завлаб – Борис Петрович Ушаков. Кажется, его лаборатория назвалась Лабораторией сравнительной цитологии. Сразу после принципиального решения о приёме меня в аспирантуру, но ещё до официального приказа о зачислении, я пришел к Афанасию Семёновичу для разговора о теме предстоящей аспирантской работы. Борис Петрович Ушаков тут же, в присутствии Афанасия Семёновича, сделал мне предложение зачислиться в его лабораторию и выполнять работу под его руководством.

Борис Петрович Ушаков. 1970-е годы.

Афанасий Семёнович выжидающе и молча смотрел на меня. До сих пор помню его наклонённую вперед фигуру в сидячем положении и устремленный на меня взгляд. Было ясно, что предложение Ушакова – не экспромт, оно обсуждено с Трошиным, и Афанасий Семёнович или не возражает против моего зачисления к Ушакову, или испытывает меня. («А, может быть, и не хотел руководить мной?», – подумал я значительно позже). Но я познакомился со школой Насонова именно благодаря книге Трошина, проштудировал её от корки до корки и ехал в Ленинград именно для работы под его руководством! Я «упёрся» и сказал, что не хочу менять намерений. Ещё раньше у меня выработалась манера не заниматься тем, что мне не нравится. Тогда я ещё не интересовался знаками Зодиака, не знал, что я – Овен, а Овны, как правило, – упрямцы, но это в порядке шутки (о других случаях со мной в этом роде – см. мои очерки об Б. Л. Астаурове и Л. В. Крушинском). В результате я стал выполнять тему, предложенную мне А. С. Трошиным. Она лежала в русле его исследований и не противоречила тому, чем я интересовался. Однако сначала я сам предложил ему тему, которая очень нравилась мне и должна была понравиться ему.

Я уже упоминал о моем реферате на тему кофакторов ферментов, которые участвуют в синтезе антагонистических медиаторов возбуждения. Такими кофакторами для холинацетилазы и холинэстеразы были ионы натрия и калия, которые сами выступают антагонистами в явлениях индукции электрического потенциала на клеточной мембране. Трошину и Насонову этот реферат понравился. Вот я и предложил Афанасию Семёновичу, чтобы он согласился с этой темой. И Афанасий Семёнович согласился (!), но с условием, что вторым руководителем темы будет биохимик, профессор Соломон Абрамович Нейфах, заведовавший лабораторией в Институте экспериментальной медицины АМН СССР, и отправил меня на беседу с ним.

С. А. Нейфах был давнишним знакомым А. С. Трошина, они были люди одного поколения. Между ними состоялся предварительный разговор по телефону. Соломон Абрамович очень доброжелательно встретил меня, внимательно выслушал. Он прочёл мой реферат и сказал, что такое исследование безусловно стоит проводить, но какими силами? Я не имел специальной подготовки в области энзимологии, которая является самой сложной из всех ветвей биохимии и требует твёрдых навыков и особой чистоты экспериментальной работы. Поэтому нужен опытный микрошеф для обучения меня и для повседневного курирования моей экспериментальной работы. У него в лаборатории есть такие специалисты, но у каждого из них есть свои темы или задания и нет свободного времени для работы со мной. Что тут было поделать? Таким образом, моя инициатива осталась втуне, и я согласился с той альтернативной, но весьма малозначащей темой, которую предложил мне Трошин. Это было исследование проницаемости мышечных клеток лягушки для анионов: ионов хлора и сульфата. Хлориды – естественные соли для клеток животных, сульфаты – противоестественные, и исследование этого контраста было задумано специально.

Забегая вперед, скажу, что эти задания я выполнил педантично, но работа шла медленно. Статья по распределению меченого иона ³⁵SO₄ между раствором Рингера и мышцами была опубликована в журнале «Цитология». Но ещё до окончания срока аспирантуры я по собственному желанию досрочно покинул Ленинград и перевёлся в заочную аспирантуру, ибо получил должность младшего научного сотрудника и интересную работу в Москве. Немаловажным было то, что через год после поступления в аспирантуру я обзавелся семьёй в Москве, а в 1959 г. у нас уже родился первый сын, и это было существенной причиной для возвращения в Москву. Но были также серьёзные мотивы для того, чтобы сменить работу в области физиологии клетки на занятие цитогенетикой. Эта дисциплина – цитогенетика – стала, в результате, моей основной профессией на всю жизнь, и о том, почему и как это произошло, я пишу в другом очерке этой книги[12].

Павел Павлович Румянцев. Директор Института цитологии в 1983 – 1988 гг.

Когда прошло много лет, я полусерьёзно хвастался тем, что оказался первым зачисленным в Институт цитологии аспирантом, и это обстоятельство с оттенком шуточного-парадного пафоса позднее упоминалось на празднованиях 40-й и 50-й годовщин Института цитологии. Исторически до меня аспирантом был С. В. Левин – спокойный, симпатичный человек, отслуживший во флоте и носивший старые морские «клёши». Он был аспирантом проф. Ю. М. Оленова и перешел вместе с ним в Институт цитологии из ЛГУ на втором году своей аспирантуры. Ему-то, взрослому человеку, было всё равно, кто «первый». Ну, а не столько мне, сколько моим новым молодым друзьям, девушкам Лаборатории физиологии клетки доставляло удовольствие, считать, что «наш-то – первый»! и вообще – «первый парень на деревне». Это выяснилось путем какого-то голосования в женской части института, о чём мне сообщили уже после моего отъезда в Москву (чтобы не зазнавался). Затем первым красавцем института был тайно избран Павел Павлович Румянцев, тогда – старший научный сотрудник, а в более поздние годы – несколько лет директор Института цитологии АН СССР.

Тут я позволю себе отступление. В первые дни или месяцы своей аспирантуры я чуть было не заслужил репутацию «московского зазнайки» (а может быть успел заслужить?), но как-то постепенно «вписался» в ленинградский стиль. Дело в том, что характер «среднего ленинград ца» (петербуржца) всегда отличался от характера «среднего москвича». Так повелось, наверное, с XVIII века. Не исключено, что в XXI веке эта разница исчезнет: миграция, панмиксия, информатизация и другие факторы успешно лишают человеческое общество былого социокультурного разнообразия, а жаль этого или не жаль этого – это дело вкуса. Хотя, конечно, – жаль, ибо всякое разнообразие в популяциях живых организмов – это благо и условие устойчивости видов.

В общем, я подружился с ленинградскими ровесниками и с теми, кто на несколько лет старше меня, в нашей большой Лаборатории физиологии клетки и в союзнической лаборатории, руководимой Б. П. Ушаковым. Участвовал в вечеринках, в лыжных выездах (институт снимал маленькую частную лыжную базу в районе Кавголово), а потом с удовольствием играл с «нашими» в волейбол в арендованном спортзале Академии художеств. Это было прекрасное время!

Этот институт должен был стать и стал замечательным!

Году примерно в 2006 или 2007, во время моей очередной командировки в Петербург, где-то в центре города, а второй раз – на трамвайной остановке у Политехнического института – я услышал разговор петербургских (читай – ленинградских) тётушек (явно не из числа научных работников) об Институте цитологии. В первом эпизоде одна женщина говорила другой о «знаменитом Институте цитологии», а другой раз, другая женщина, говорила, что Институт цитологии – замечательный институт, что о нём рассказывали по телевизору и что ей приятно, что кто-то из её молодых родственниц работает в «этом знаменитом Институте». Для меня это было неожиданно и прозвучало так, будто похвалили меня и похвалили публично на весь этот замечательный город – Петербург! Ещё бы, ведь речь шла о моём любимом институте, который в научных кругах считается хорошим, а для меня был и остался замечательным. Замечательным потому, что с ним была связана моя молодость, полёт фантазий и надежд, и потому, что он создавался на основе подбора порядочных людей и таким остался на десятки лет – коллективом порядочных людей, энтузиастов науки, людей, носящих лучшие качества интеллигенции. Это прогнозировалось в 1957 году и это сбылось и проявилось в XXI веке! Это ожидалось при сравнении с другими научными коллективами, среди которых за более чем 50 лет моей научной работы, к счастью, я не встречал совсем плохих коллективов, а этот – остался самым лучшим. Но вернемся в 1957 год.

Светлые годы работы на проспекте Маклина, 32

Теперь этот проспект называется Английским. Так он назывался и до Октябрьской революции. А Маклин – транскрибировался как МакЛин (наверно МсLean или MacLean) и был главой профсоюза докеров в Великобритании, отказавшихся грузить британские танки, направлявшиеся в Россию для Белой Армии во время Гражданской войны 1918–20 гг. Но теперь революция не в моде, о Гражданской войне забыли, о профсоюзах – тоже. Проспект снова стал Английским. Это – в моде.

До переезда всех лабораторий на проспект Маклина институт был разбросан по разным помещениям в районе университетской набережной и в самом университете. Моё рабочее место было в «аквариальной» Зоологического института. В этом же просторном помещении с аквариумами был отгорожен угол для изотопного блока, в котором работала с радиоактивным фосфором Лида Писарева, единственный научный сотрудник, лично руководимый А. С. Трошиным. Из моего полуподвального окна был вид на здание Биржи, в те годы занятое Военно-морским музеем.

Самым большим удобством расположения наших рабочих мест (когда мы работали в здании ЗИНа) было то, что поблизости была прекрасная Библиотека АН СССР, а еще ближе, в доме 5 по Университетской набережной – здание, в котором в былые годы размещалась вся Российская Императорская Академия наук, а до переезда Академии в Москву (в 1934 г.) здесь находился Президиум АН СССР. В мои аспирантские годы (и до конца 80-х г. XX века) там висела вывеска – «Ленинградское административно-хозяйственное управление АН СССР (ужасная аббревиатура, и это – после Императорской академии! – ЛАХУ АН СССР). Ныне там – офисы Санкт-Петербургского научного центра Российской академии наук. Это уже звучит вполне достойно.

Молодёжь лаборатории физиологии клетки в 1958 г. Слева направо Г. Обухова, неизвестная, Галина Можаева, Николай Никольский; январь (Здесь и далее – фото автора).

На экскурсии В. Андронников, А. А. Лев, М. Драницкая (1958 г.).

Территориальная близость к ЛАХУ была удобной, ибо там проходили аспирантские занятия по иностранным языками и философии. Совсем близко от ЗИН’a – рядом с входом в Музей этнографии – располагалась хорошая и дешёвая столовая АН СССР, где гардеробщиками были два бравых пенсионера-миллионера. Постоянных клиентов они раздевали без «номерков» и без очереди, запоминая все лица и все пальто. Старожилы этого района говорили, что на свои чаевые эти гардеробщики вскоре купили автомобили.

5 декабря 1957 г., в День Конституции, состоялся комсомольский субботник (или воскресник). Накануне выпал свежий снежок, но дворники были выходными (красный день календаря), и перед комсомольцами ЗИН’а, ИНЦ’а (он же ЦИН), ИВС’а, Ин-та геологии докембрия (ныне – Институт геологии и геохронологии докембрия РАН) была поставлена простая задача: расчистить от снега тротуары и весь асфальт между зданиями. Кстати, ИВС – Институт высокомолекулярных соединений АН СССР – был действительно знаменит в те годы, ибо там был создан «горячо любимый всем советским народом» наш отечественный синтетический материал «лавсан», названный так благозвучно в честь своей «малой родины»: Лаборатории высокомолекулярных соединений Академии Наук, перевращённой позднее в институт.

Встреча «Старого» Нового года, 1958 сотрудниками Института цитологии. Слева направо: Д. Л. Розенталь (стоит), А. С. Трошин (с папиросой), С. А. Кроленко, В. Андронников.

На субботнике снег мы кое-как убрали. Он был первым в ту зиму, свежим и пушистым. Из такого снега, по традиции делают снежных баб, ну и мы скатали – огромную бабу, и метлу ей вручили. Всё как положено! А на «официальном» открытии бабы аспирант ЗИН’а Николай Воронцов артистическим голосом прочёл стихи сотрудника этого института И. Кержнера, посвящённые этому «монументу»… и наверно Дню Конституции? Их бережно сохранённый текст я получил на память через 50 лет из рук доктора наук, профессора В. В. Хлебовича, участника того субботника[13]. Вот они:

Привет рабочим исполинам

И зодчим, славою увенчанным!

Привет трудящимся-мужчинам,

Создавшим этакую Женщину!

Она стоит как символ гордый

На страже нашей Революции.

Какая стать, какие формы!

Какая, братцы, Конституция!

Встреча «Старого» Нового года, 1958. Слева направо: С. Кроленко, В. Андронников. Н. Ильинская, Б. П. Ушаков и О. Кусакин.

Заслушав стихи, кто-то тихо пробормотал: «Ух, ух, как смело!» Да! Хотя сталинские времена к тому времени прошли, но привычка оглядываться на соседа – осталась!

Говорили, что дворники снесли бабу только на третий день, т. к. из-за оттепели и нового ночного мороза она покрылась прочной ледяной коркой, и разломать её было трудно.

А затем, весной или летом 1958 г. была серия субботников или воскресников в помощь строителям, ремонтировавшим здание Института на ул. Маклина. Заданием для той бригады, в которой работал я, был подъём досок для постройки перегородок на 3–6 этажах. Поднимали талями из двора, а «доски» были жутким горбылём! Я не верил, что из него рабочие смогут сделать сносные перегородки… ан, сделали! Сколотили и зашили с двух сторон листами сухой штукатурки, и горбыль стало не видно. И мы переехали в просторные и светлые комнаты в доме с очень высокими потолками и высоченными пролётами лестниц. Даже для молодых людей они были высоки! Года через два построили маленький лифт в широченном проёме между маршами лестниц. До нас на этих этажах были музейные залы с чучелами и витринами, а для нас их разделили на комнаты, по 1 или 2 больших окна на комнату.

Летом 1958 г. был выезд чуть ли ни всем Институтом на теплоходе по Ладожскому озеру на о. Валаам, а в другой раз, уже в 1959 г., ездили на автобусе в Таллинн (тогда он писался: Таллин). Все эти коллективные мероприятия, конечно, создавали приятную человеческую атмосферу внутри Института. Я слышал позднее от кого-то из американцев, что они завидовали нам в том, что у нас бывали такие мероприятия как субботники и воскресники. Им, в их рутинных буднях, такого не хватало. Зато пикники они всегда устраивали чаще нас. Всё просто: по зарплате – и образ жизни!

Лаборатория физиологии клетки – «малая родина» многих наук

В новых помещениях на 5 этаже здания на улице Маклина работать было вполне удобно. Стоит перечислить сотрудников лаборатории физиологии клетки (зав. лаб. – А. С. Трошин), работавших в 1957–61 гг. (сколько я их помню). Дело в том, что этот коллектив оказался «площадкой», на которой выросло нескольких направлений исследований, сложившихся позднее. А мне повезло, потому что общаясь с теми, кто эти направления развивал, я был осведомлён о сути этих исследований и естественным образом расширял свой кругозор.

В блоке из двух больших комнат в конце коридора в дальней (запроходной) комнате работали к.б.н. Адольф Аронович Лев с Ириной Батуевой и к.б.н. Владимир Иосифович Воробьёв со старшим лаборантом Майей Драницкой. В проходной комнате располагались Е. Шапиро, Л. Писарева с лаборантом и аспирант Ю. Богданов – это я.

Адольф Аронович Лев впоследствии стал первым создателем в СССР искусственных клеточных мембран, лидером исследований биологических свойств этих мембран, «знаковой фигурой для Института», как сказал мне недавно академик Н. Н. Никольский (после А. А. Льва такими мембранами стали пользоваться В. П. Скулачёв и Е. Либерман). А. А. Лев стал также создателем техники ионоселективных электродов и одним из исследователей нервных клеток с помощью микроэлектродов в СССР. Став доктором наук, профессором, А. А. Лев возглавил собственную лабораторию в этом же институте.

Владимир Иосифович Воробьёв, также став доктором биологических наук и профессором, стал главой ленинградской школы молекулярной биологии хроматина. Оба они – А. А. Лев и В. И. Воробьёв – в 90-е гг. были избраны действительными членами РАЕН.

Женя Шапиро в 1957–60 гг. продолжала линию исследований Д. Н. Насонова по паранекрозу, а в 90-е годы уехала в США Лида Писарева изучала фосфорный обмен в мышцах. Позднее она стала доктором наук, а потом много лет работала учёным секретарём Диссертационного совета ИНЦ РАН. При всей присущей ей приятности в общении с друзьями, она обладала твёрдыми жизненными правилами, здравым умом и тактичной прямотой, если можно так сказать. То есть она умела судить о людях и людских характерах «по заслугам» и умела донести до людей то, чего они заслуживают, не задевая их самолюбия, не вооружая их против себя. Это замечательное качество основывалось на её собственном достойном и уверенном статусе.

Встреча бывших сотрудников лаборатории физиологии клетки с бывшим аспирантом лаборатории. Н. А. Виноградова, Ю. Ф. Богданов, Н. Н. Никольский в парке г. Зеленогорска на берегу Финского залива, 2009 г. Фото Н. А. Ляпуновой.

Я, Юрий Богданов, в 1958–60 гг. изучал распределение минеральных анионов между раствором Рингера и мышцами лягушки, а позднее ушёл в область цитологии хромосом, радиационной цитогенетики, цитологии и генетики мейоза, работая с 1960 г. в Институте молекулярной биологии АН СССР в Москве. В результате, став доктором наук, профессором, организовал в 1982 г. собственную лабораторию в Институте общей генетики АН СССР. Кстати, я тоже был избран действительным членом РАЕН и несколько лет возглавлял секцию биологии и экологии этой общественной Академии.

Перечисленные выше персонажи сохранили дружеские связи до преклонных лет, и думаю, что все с благодарностью вспоминают благополучные годы научной работы на улице Маклина. Единственной серьёзной трудностью тех лет для научных работников была бедность лабораторий, бедность в оборудовании и реактивах. Свободных контактов с зарубежными коллегами тоже было недостаточно, но это уже – на втором плане, ибо, прежде всего, не хватало условий для эксперементальной работы и для достойной конкуренции с зарубежными коллегами.

В составе нашей Лаборатории физиологии клетки в других комнатах в те годы работали Д. Л. Розенталь, Галина Можаева, Георгий Можаев, С. Кроленко, Н. Никольский, А. Веренинов, С. Левин, С. Васянин, Н. Виноградова, С. Цифринович-Адамян.

А. Веренинов, Г. Можаева, Н. Никольский стали руководителями самостоятельных лабораторий. Г. Можаева была избрана членом-корреспондентом РАН, Н. Н. Никольский в 1988 г. был избран директором Института, затем – членом-корреспондентом АН СССР, а в 1992 г. – академиком РАН. В 2004 г. Н. Н. Никольский перешел в ранг советника РАН, но продолжил активную деятельность в Институте и в бюро Отделения биологических наук РАН, оставаясь, прежде всего, патриотом Института.

Из приведенного перечня видно, что подавляющее большинство научных сотрудников той Лаборатории физиологии клетки 50-х годов остались в Институте цитологии и внесли существенный вклад в развитие этого института, равно как и вклад в российскую и (хочется думать) в мировую науку.

Светлая память этим не ограничивается

В этом очерке я ничего не пишу о четырёх выдающихся организаторах и руководителях Института цитологии: Д. Н. Насонове, Ю. И. Полянском, А. С. Трошине и А. В. Жирмунском. Им посвящён отдельный очерк: «Д. Н. Насонов и его соратники». А здесь мне хочется вспомнить других учёных Института цитологии. Я выбрал их имена по двум принципам: по моей личной симпатии и по значимости в науке. Я думаю это – правильные принципы для живого рассказа. Но есть еще важная причина: этих людей уже нет на свете, а моя память о них жива. Уверен, что не только моя…

Иван Иванович Соколов, профессор, доктор биологических наук, в первые годы после организации Института руководил Лабораторией морфологии клетки. Эта лаборатория, мне кажется, состояла в основном из его учеников. Иван Иванович был тихим человеком, небольшого роста, с довольно выразительным крупным лицом и причёской, похожей на «ёршик». Он родился за пару десятилетий до начала XX в. и был, наверно, самым пожилым сотрудником молодого Института цитологии. Он преподавал в Петербургском университете ещё до Первой мировой войны. Нам, аспирантам ИНЦ’а, он читал ежегодно пару лекций о сперматогенезе и мейозе. Эти лекции были частью курса лекций для аспирантов по программе кандидатского минимума по цитологии. Иван Иванович был классиком старых методов цитологии на парафиновых микротомных срезах. Мейоз он изучал на разных беспозвоночных животных и иллюстрировал лекции зарисовками своих микроскопических препаратов. А для общего развития аспирантов однажды показал через старинный эпидиаскоп серию чёрно-белых диапозитивов (размером 9 × 12 см) великолепного качества о его путешествии по Египту примерно в 1908 г.

Примерно в 1970 г., когда я уже сам исследовал мейоз, работая в Институте молекулярной биологии в Москве, я послал к Ивану Ивановичу на стажировку свою первую аспирантку Е. Н. Антропову, выпускницу кафедры цитологии и гистологии МГУ. Женя Антропова провела в лаборатории Ивана Ивановича около месяца и вернулась в полном восторге, вооружённая знанием принципов тонкого микроскопического исследования хромосом в мейозе, навыком морфологического анализа самых трудных стадий этого сложного клеточного деления. Детали мейоза варьируют у разных животных и нужно применять метод сравнительной морфологии, чтобы разобраться в очередности микроскопических картин, сменяющих одна другую по мере развития процесса мейоза. И. И. Соколов был основным преподавателем цитологии и руководителем дипломной работы моего научного руководителя 60-х годов – профессора А. А. Прокофьевой-Бельговской. Он руководил её занятиями в 1927–30 гг. в Ленинграде, и вот через 40 лет он стал консультантом аспирантки, которая пришлась ему (через его ученицу А. А. Прокофьеву-Бельговскую и меня) «научной правнучкой»!

Гораздо лучше и теплее, чем это сделал я, написала о Иване Ивановиче Соколове его прямая ученица 50-х годов, ныне профессор Ия Ивановна Кикнадзе.[14]

Прямой ученицей И. И. Соколова в те же самые 50-е годы была Мира Натановна Грузова, работавшая в лаборатории И. И. Соколова в годы моей аспирантуры. После И. И. Соколова эту лабораторию возглавил Павел Павлович Румянцев, а после него заведующим лаборатории стал кандидат наук В. Н. Парфёнов, доктор наук М. Н. Грузова руководила группой в этой лаборатории.

К огромному сожалению её друзей и сотрудников, М. Н. Грузова скоропостижно скончалась в расцвете своих творческих возможностей и планов в 1996 г., едва переступив через свое 60-летие. Мила Грузова, как звали её друзья, была красивой женщиной, доброжелательным человеком с мягким характером. Её рабочая комната в новом здании Института на Тихорецком проспекте была в 80–90 гг. местом светского общения гостей и сотрудников Института. В. Я. Александров – соратник Д. Н. Насонова и «патриарх» ленинградской цитологической школы, когда появлялся в Институте цитологии (а работал он в Ботаническом ин-те АН СССР-РАН), никогда не обходил стороной эту комнату, именно ради встречи с её хозяйкой.

М. Н. Грузова восприняла от своего учителя, И. И. Соколова, все навыки прецизионного микроскопического анализа и дополнила их современными методами электронно-микроскопической иммуноцитохимии. Она была мастером анализа оогенеза – сложной, красивой и чрезвычайно важной области современной клеточной биологии. Я подчеркиваю, что получив подготовку в той старой морфологической школе, М. Н. Грузова поднялась на верхние этажи мастерства цитологического анализа клеточных ядер. Её статьи в 1970–90-е гг. публиковались в ведущих международных журналах, таких как «Chromosoma» (ФРГ) и «Journal of Cell Science» (Великобритания), куда слабые и несовременные в методическом отношении работы не могли попасть.

М. Н. Грузова сделала много для подготовки высококвалифицированных кадров. Она вовлекла в исследования хромосом свою однокурсницу, орнитолога Е. Р. Гагинскую, и Елена Романовна стала лидером исследования хромосом «ламповых щёток» у птиц, исследователем с мировым авторитетом. Прямой ученик Миры Натановны – Владимир Николаевич Парфёнов, стал в 2004 г. четвёртым директором Института цитологии.

Необходимо особо сказать об Игоре Борисовиче Райкове. Он относился к группе людей, составивших основу молодежной прослойки Института цитологии в годы его создания. И. Б. Райков, однокурсник упомянутых физиологов А. А. Веренинова и Н. Н. Никольского (и плеяды женщин – однокурсниц, пришедших в Институт в те же годы), пришел в ИНЦ вместе со своим университетским научным руководителем Ю. И. Полянским в 1957 г. и стал, после кончины Ю.И., его преемником по руководству Лабораторией цитологии одноклеточных организмов. Игорь Борисович был первоклассным цитологом-протистологогом. Увы, он тоже преждевременно ушёл из жизни, не дожив до 70 лет. Также как и Ю. И. Полянский он владел французским языком и интенсивно сотрудничал с французскими протистологами. Он часто работал во Франции. Благодаря этому сотрудничеству и вообще благодаря традиционной фундаментальности исследований, Ленинградско-Петербургская протистологическая школа Догеля-Полянского-Райкова продолжает занимать видное место в мировой науке. Международные конгрессы протистологов периодически проводятся в Петербурге.

Иван Иванович Соколов. 1960-е годы. (Здесь и далее – фото из архива ИНЦ РАН).

Мирра Натановна Грузова. 1960-е годы.

Всеволод Петрович Парибок. 1960-е годы.

Николай Викторович Томилин. 2000-е годы.

Игорю Борисовичу Райкову я обязан появлением у меня интереса к проблеме возникновения и эволюции мейоза. Публикации Игоря Райкова и общение с ним в 70–90 гг. позволили мне «погрузиться» в эту важную для фундаментальной науки проблему, и она стала сейчас едва ли не главной областью моих научных интересов.

Теперь – о Всеволоде Петровиче Парибке, организаторе лаборатории радиационной цитологии ИНЦ АН СССР. Как я заявил выше, я пишу в этом очерке о тех, к кому я испытывал личную симпатию и кто, помимо этого, был незаурядным учёным, кто оставил след в истории Института цитологии и в науке, создав свои школы. В. П. Парибок был именно таким человеком. Он появился в Институте цитологии, когда все мы уже работали на ул. Маклина. Красивый, моложавый мужчина с прекрасной выправкой в чёрном мундире Военно-морского флота с погонами подполковника медицинской службы, он прошёл через нашу проходную комнату, и женщины сказали: «Ах!». Став заведующим лабораторией в нашем институте, он демобилизовался и быстро создал хороший лабораторный коллектив. Позднее, после преждевременной кончины Всеволода Петровича, эту лабораторию возглавил его ближайший сотрудник В. Д. Жестяников. Говорят, что перед своей кончиной Всеволод Петрович просил директора Института обязательно взять на работу в Институт его студента-дипломника Николая Томилина, как одарённого и увлечённого наукой человека. А. С. Трошин выполнил эту просьбу и оба не ошиблись. Николай Викторович Томилин очень продуктивно работал в области молекулярных механизмов репликации ДНК и пострадиационной репарации ДНК. В 90-е годы он возглавил самостоятельную лабораторию и был избран членом-корреспондентом РАН. К сожалению, он буквально сгорел на работе и тоже рано ушел из жизни (в 2009 г.), не дожив до 70 лет. Он пользовался искренней симпатией научного коллектива Института цитологии как «человечный человек», безоглядно увлечённый наукой и при этом сторонившийся каких-либо начальственных претензий.

Но вернемся к личности В. П. Парибка. Прослушав в 1958 г. курс радиационной генетики на биостанции у Тимофеева-Ресовского, классика радиобиологии и радиационной генетики, я понял, что В. П. Парибок хорошо владеет классической теорией радиобиологии, теорией мишени, принципом попаданий в радиобиологии, и проникся к нему уважением. В те годы я встречал других радиобиологов, не знавших этих принципов и изучавших действие ионизирующей радиации на липидный обмен, на митохондрии и т. п., вместо изучения прямого действия радиации на ДНК, хромосомы и клеточное деление – на те мишени, от поражения которых делящаяся клетка и организм гибнут в первую очередь (или мутируют). Всеволод Петрович приехал в 1960 г. на радиобиологическую конференцию в Миассово к Н. В. Тимофееву-Ресовскому, и это было для меня ещё одним критерием того, что он был чужд ведомственной рутины и келейности, и открыт для новых знаний и созидательной работы. Не все радиобиологи хотели ездить к опальному Тимофееву-Ресовскому. В 1958–60 гг. мне приходилось общаться с Всеволодом Петровичем на профессиональной почве, ибо я в своей экспериментальной работе использовал радиоактивные изотопы, а Всеволод Петрович был ответственным за радиационную безопасность в Институте. Я радовался строгому и рациональному отношению В. П. Парибка к работе с радиоактивными материалами, мне было очень легко контактировать с ним и выполнять его требования. А общаться с ним было одно удовольствие. До сих пор живо представляю себе его симпатичную улыбку. Он относился к числу людей, в общении с которыми я испытывал полный душевный комфорт.

И, наконец, об Адольфе Ароновиче Льве. Я уже упоминал, что года два работал в соседней с ним проходной комнате, видел его каждый день и с удовольствием перебрасывался словами. Он всегда выглядел моложе своих лет. Он не был участником Великой Отечественной войны, ибо получил травму головы от взрыва гранаты во время учёбы в Военно-медицинской академии, работавшей в эвакуации, кажется, в г. Фрунзе (теперь – Бишкек, столица Киргизии). Осколок гранаты оставался в его голове до конца жизни и временами вызывал головные боли. В нём меня привлекало то, что он всегда старался выглядеть бодрым. Во Льве меня восхищало то, что в возрасте около 40 лет он с удовольствием катался с женой на фигурных коньках, обладал техническими способностями и был автомобилистом. Эта ипостась была редкой в 1950-е годы. С этим связан запомнившийся эпизод. Как-то Адольф Аронович спросил, могу ли я пойти с ним на одну вечернюю встречу. Встреча эта его несколько беспокоила. Предстояла «разборка» с неприятным человеком из-за автомобильной аварии, с выяснением кто кому должен платить, и назначена она была на тёмное время на пустыре между гаражами. Адольф Аронович объяснил мне, что мне присутствовать при этом разговоре нельзя, но он просит меня стоять за углом на всякий случай. Я стоял за углом, встреча закончилась мирно, а А.А. сказал мне комплимент, которым я возгордился: «Удивительно, Юра, Вы воспитывались без отца, но воспитание у Вас не женское». Такие комплименты не забываются. Признаюсь, отбросив скромность, мне захотелось об этом написать. А еще он говорил: «Я знаком со своей женой с первого класса школы. Вы не представляете, как это долго и как трудно!». Он любил житейские сентенции.

А затем я восхищался Львом, когда видел его в возрасте более чем 70 лет в забрызганном грязью спортивном костюме с гоночным велосипедом на плече, выходящим из лифта около своей лаборатории в здании Института цитологии на Тихорецком проспекте. Его удобно было за глаза называть просто Львом, заменяя имя фамилией. Чуть ли не до 80 лет он ездил на работу на спортивном велосипеде с тонкими шинами-трубками. Это вам не современный, молодежный mountain-bike, не боящийся трещин на асфальте и даже ступенек! Говорят, к последним годам жизни Лев стал сварлив, «разогнал» сотрудников лаборатории… Последний раз я разговаривал с ним по телефону в 2001 г. Обратился ко Льву за какой-то консультацией и получил её сполна. А скончался он в 2009, когда уже совсем не мог работать, и ветераны Института реагировали на это как на большую человеческую потерю: «А. А. Лев – знаковая фигура Института цитологии!».

Когда я закончил редактировать текст этого очерка, создававшегося в 2009–10 гг., пришло известие о кончине Владимира Иосифовича Воробьёва.

Заслуженный деятель науки РФ, профессор, действительный член РАЕН, В. И. Воробьёв получил два высших образования: медицинское и химическое. Он создал в Ленинграде-Петербурге сильную школу исследователей хроматина. В этот круг работ вошли многолетние (с начала 60-х гг. XX в.) исследования хроматина всеми методами, появлявшимися по ходу развития физико-химической биологи, от физики биополимеров до иммуноцитохимии. Владимир Иосифович был, прежде всего, эрудитом в области физико-химической биологии, был удивительно восприимчив и быстр в освоении новых направлений исследования и новых методов. Параллельно с работой в ИНЦ РАН он был профессором кафедры биофизики на физическом факультете СПбГУ, преподавал там молекулярную биологию и физику биополимеров, имел очень широкие международные связи и был до своих 83 лет удивительно подвижен физически (дважды в неделю ездил читать лекции на Физфак Университета в Петергоф), лёгок на подъём в командировках, встречах, туристических поездках. В молодости он был альпинистом, а на 80-летии своего коллеги Г. П. Пинаева в 2009 г. (сам он отметил своё 80-летие в 2006 г.) исполнял партию короля в балете, поставленном на сцене ИНЦ юбиляром – Георгием Петровичем Пинаевым.

Владимир Иосифович был одним из ведущих учёных Института цитологии АН СССР-РАН и вырастил многих докторов и кандидатов наук. Он активно участвовал в работе ВАК РФ, РФФИ и ещё многих отечественных и международных научных организаций, которых я не берусь перечислять. При этом он всегда занимал в них активную позицию. Владимир Иосифович был борцом за чистоту науки. Информацию о появлении некачественных или недобросовестных исследований, а также о коллизиях, которые вредят научной работе, он специально сообщал всем знакомым учёным, предупреждал об этом научную общественность и считал это важным для поддержания чистоты науки. Его пригласил на работу в Институт цитологии в 1957 г. ещё Д. Н. Насонов, и В. И. Воробьёв соответствовал всем критериям порядочного учёного (как и все мои «герои», упомянутые выше), по которым подбирался коллектив института в сложные 50-е годы XX в.

Празднование 50-летие Института цитологии РАН в 2007 г. На сцене – балетная студия Института, художественный руководитель – заслуженный деятель науки РФ, заслуженный деятель культуры РСФСР, д.б.н., профессор Г. П. Пинаев.

Перечень дорогих моей памяти людей не исчерпывается именами, которые упомянуты выше. Дело в том, что я упомянул только ушедших из жизни, а тем, кто жив: А. А. Веренинову, С. А. Кроленко, Н. Н. Никольскому, Г. П. Пинаеву, А. Л. Юдину – моим старшим товарищам по Институту цитологии времен 1957–61 гг. – я желаю доброго здоровья. На юбилеях некоторых из них мне удалось побывать и выразить им свое уважение и симпатию. Каждого из них я ценю, прежде всего, за высокий профессионализм, за ум, за искреннюю увлечённость наукой, за порядочность и за наши добрые с ними отношения.

Празднование 50-летие Института цитологии РАН в 2007 г. На сцене – «капустник» сотрудников Института.

Я уверен, что замечательный коллектив Института цитологии РАН, моего любимого института, сохранит свое лицо и свою суть еще долгие годы. Интеллигентный стиль, которым владеют люди, работающие в этом институте, сохраняется в нем уже более 50 лет. В этом стиле воспитано новое поколение сотрудников Института. Одним из показателей интеллектуального потенциала коллектива Института служат спектакли-сказки для детей, которые сотрудники института, в основном – молодежь, сочиняют в стихах. В собственном музыкальном сопровождении, и в специально созданных костюмах они показывают эти сказки-спектакли своим детям ежегодно в январе, приурочивая это к Старому Новому году. Эта традиция живет уже не одно десятилетие. Спектакли эти готовятся жизнерадостно, весело, снимаются на видеокамеру и записи хранятся. Подготовка спектаклей – это тоже ритуальная традиция, вдохновляющая самих создателей. Я видел краем глаза, как это делается: это увлекательная жизнь коллектива, разрядка от науки и зарядка для науки, в общем, настоящая дружная жизнь!

А кроме детских спектаклей есть еще студия балета, в которой участвуют молодые сотрудники Института (постепенно переходя в следующую возрастную категорию и освобождая место молодым). Эту студию уже не одно десятилетие возглавляет доктор биологических наук, профессор, заведующий отделом Института цитологии, Заслуженный деятель науки РФ и Заслуженный деятель культуры РСФСР Георгий Петрович Пинаев. Балеты, поставленные этой студией, неизменно представляются на Старый Новый год на сцене конференцзала ИНЦ РАН. Георгий Петрович и его сотрудники убеждены, что занятие балетом очень хорошо влияет на их научную работу. И это понятно: ведь балет – это пластика тела в музыкальном сопровождении, а пластичное тело – залог здоровья и бодрости.

Как приятно работать в таком Институте и даже наблюдать его со стороны!

Постановление Президиума АН СССР о создании академического Института радиационной и физико-химической биологии (ИРФХБ) было подписано весной 1959 г. Позже этот институт был переименован в Институт молекулярной биологии АН СССР. Большая группа сотрудников была зачислена в Институт летом и осенью 1959 г., следующая – весной 1960 г. Меня приняли на работу в ИРФХБ 4 апреля 1960 г. К этому времени Институт уже работал около 9 месяцев в здании на ул. Вавилова. В том же здании расположился только что созданный академический Институт химии природных соединений (ИХПС) во главе с академиком М. М. Шемякиным. Директор ИРФХБ В. А. Энгельгардт сетовал, что Шемякин потеснил его, ибо сначала всё здание предназначалось для ИРФХБ.

Это здание в доме 32 по улице Вавилова было построено для Института горного дела. Но лично Н. С. Хрущёв решил, что горное дело надо развивать не в Москве, а где-нибудь в Донбассе и Горный институт долго куда-то переселяли (но, всё же, не в Донбасс). А надпись «Институт горного дела» так и осталась на фронтоне помпезного здания, построенного по проекту мастерской академика архитектуры Жолтовского.

Организатор, академик В. А. Энгельгардт положил в основу структуры своего института принцип: треть физиков, треть химиков, треть биологов. Первыми заведующими лабораторий были доктор физико-математических наук Л. А. Тумерман, доктор химических наук Я. М. Варшавский, академик и доктор биологических наук В. А. Энгельгардт, академик и доктор биологических наук А. Е. Браунштейн, член-корреспондент АН СССР, доктор биологических наук М. Н. Мейсель, доктор биологичских наук В. И. Товарницкий и кандидат биологических наук И. А. Уткин, уже защитивший докторскую диссертацию. Как видно из перечня, среди завлабов пропорция 1:1:1 не была соблюдена, но Тумерман и Варшавский набирали в свои лаборатории физиков и химиков, а в лаборатории А. Е. Браунштейна было больше выпускников Химфака МГУ, чем биохимиков с биологическим образованием. В 1962 и 1963 гг. в институте появились лаборатории к.б. н А. А. Прокофьевой-Бельговской и д.б.н. Г. П. Георгиева, а несколько позже ещё одна, новая лаборатория во главе с доктором физ-мат. наук М. В. Волькенштейном. Он переехал из Ленинграда, а сотрудников набрал в Москве, в том числе внутри Института. По поводу этих лабораторий нужны комментарии.

А. А. Прокофьева-Бельговская возглавила новую лабораторию, кратко именуемую Лабораторией кариологии, которая вскоре была слита с бывшей Лабораторией экспериментальной цитологии и цитохимии внезапно погибшего И. А. Уткина. О А. А. Прокофьевой-Бельговской, легендарном женщине-генетике в этой книге есть отдельный очерк. Г. П. Георгиев, ученик биохимика, академика АМН СССР И. Б. Збарского, защитил докторскую диссертацию в 1962 г., когда ему было 29 лет, и в 30 лет был приглашен Энгельгардтом заведовать лабораторией. Он привёл с собой из Института морфологии животных им. А. Н. Северцова двух сильных биохимиков: О. П. Самарину и В. Л. Мантьеву, и стал заведовать бывшей Лабораторией вирусологии В. И. Товарницкого, реорганизовав её в Лабораторию биохимии нуклеиновых кислот. М. В. Волькенштейн ранее работал в Институте высокомолекулярных соединений в Ленинграде, а в институте Энгельгардта организовал совершенно новую Лабораторию физики биополимеров, куда перешла часть сотрудников, в основном – физиков, из лаборатории биоэнергетики Л. А. Тумермана. Обе эти лаборатории на протяжении всей последующей жизни Института серьёзно укомплектовывались физиками, окончившими кафедру биофизики Физического факультета МГУ, а иногда и физиками из других вузов.

Пятый международный биохимический конгресс – импульс к развитию молекулярной биологии в Советском Союзе

Знаковым событием начала 60-х годов для советских биохимиков, нарождавшихся молекулярных биологов, генетиков и вообще всех биологов, связанных с исследованием молекулярных (физико-химических) основ живой материи, был V Международный биохимический конгресс, состоявшийся летом 1961 г. в Москве в здании Московского государственного университета на Воробьевых горах. В. А. Энгельгардт был назначен руководителем Симпозиума № 1, который назывался «Молекулярная биология». А. А. Баев, который злой волей судьбы ещё не был даже доктором наук (только в 1955 г он был реабилитирован после 17-летнего периода арестов и ссылок), был назначен руководителем издательской группы оргкомитета (издание тезисов и трудов конгресса). Почти все сотрудники Института были вовлечены в организационную работу, связанную с конгрессом. Ожидалось участие в конгрессе до двух тысяч ученых, в том числе около половины из-за рубежа. И эти многочисленные зарубежные участники действительно приехали. Все сотрудники Института, как и все советские участники конгресса, получили возможность услышать доклады Ф. Крика, Дж. Уотсона, М. Месельсона, С. Бензера и других классиков молодой молекулярной биологии. На одном из заседаний этого симпозиума выступил молодой М. Ниренберг и сообщил о только что сделанной им и ещё не опубликованной экспериментальной расшифровке генетического кода. Его конкурент, С. Очоа, завершил схожую работу и получил близкие результаты, и об этом тоже было сообщено на заседании симпозиума. Расшифровка генетического кода (окончательно код был рашифрован в конце 1961 г. Ф. Криком) была свежей сенсацией конгресса и мы, молодёжь, испытывали восторг от присутствия при событии глобального масштаба. Потом некоторые из именитых участников Симпозиума № 1 выступали на семинарах, организованных в нашем и других институтах. Всё это создавало вдохновляющую атмосферу, если не причастности к историческим событиям, то ощущения личного свидетельства этих событий. Это было очень важным моральным фактором, стимулировавшим нас, молодёжь, к работе. Важно было то, что мы видели и слышали людей, которые, как Дж. Уотсон или М. Ниренберг, до поры до времени были обыкновенными молодыми выпускниками университетов. Затем они добились права вести самостоятельную работу, сумели чётко сформулировать принципиальные вопросы, спланировать и организовать экспериментальную работу и добиться решения поставленных вопросов. Всё очень просто! Поступайте так же и добивайтесь успеха! Это был главный урок конгресса. К этому надо добавить, что условием работы по такому образцу была демократичность науки и институтов, при которой только и возможен такой стиль научной работы. Именно такая демократичная обстановка была создана к тому времени в нашем Институте. Интродуктором и гарантом демократичного стиля был В. А. Энгельгардт. К тому времени, что я начал работать в Институте, т. е. к началу 1960 г., стиль Института уже сложился. Ветеран ИРФХБ-ИМБ Л. Л. Киселёв, поступивший в институт сразу с университетской скамьи в августе 1959 г., вспоминал, что работа института начиналась с неформальных обсуждений того, что делать и как делать. Особенно это относилось к первым месяцам существования ИРФХБ, ибо лабораторных помещений, как таковых, еще не было: шла сплошная реконструкция здания. Затем, когда появилось достаточное количество сотрудников, начались настоящие научные семинары и открытые для всех заседания учёного совета.

В Актовом Зале МГУ во время V Международного биохимического конгресса (1961 г.). В глубине – председатель Симпозиума № 1 академик В. А. Энгельгардт, слева у доски – помощник секретаря Симпозиума Ю. Богданов. (Из архива автора).

Заседания учёного совета, семинары

На заседаниях учёного совета дважды в год происходили оживлённые (даже придирчивые) дискуссии – при утверждении планов на следующий год и рассмотрении годовых отчётов. От подающих планы завлабов требовалось мотивировать, для чего предпринимается исследование, каков его смысл, не является ли оно заведомо второсортным или повторением того, что уже сделано на Западе, каковы гарантии его выполнения? То же самое требовалось доказывать и во время утверждения отчёта. Проще говоря, ни планы, ни отчёты не утверждались без активных вопросов участников заседания. А иногда разворачивались серьёзные дискуссии.

Семинары тоже, как правило, были открытыми. Я помню только одну группу в одной из биологической лаборатории, которая начала проводить семинары за закрытыми дверьми, потому что этот небольшой женский коллектив боялся «нахалов» мужского пола из другой половины лаборатории, любивших задавать вопросы и острить по разным поводам. На семинарах разрешалось прерывать докладчика вопросами, если что-то было не понятно или, если не были чётко сформулированы понятия, не объяснены незнакомые физикам биологические термины, а биологам – физические, или не сформулированы цели работы. Физики и химики обычно задавали вопросы активнее и чаще. Кстати, В. А. Энгельгардт постоянно задавал вопросы на учёных советах, причём он никогда не боялся проявить незнание, он просто хотел точно понять то, что он, занимавшийся ранее биохимией, не знал в области генетики, клеточной биологии или биофизики. На семинарах, где встречались слушатели с разным образованием, на учёных советах, были завсегдатаи-вопросители. К их числу относился хотевший понимать всё то, что он слышит, химик Я. М. Варшавский. Было занятно и доставило удовольствие биологам, когда однажды он «сел в калошу». В 1960 г. он привел в нашу Лабораторию цитологии и цитохимии профессора Л. А. Блюменфельда, доктора химических наук, только что избранного заведующим новой кафедрой биофизики физического факультета МГУ. Они попросили показать им митоз под микроскопом. Сотрудница И. А. Уткина, М. Г. Чумак, поставила под микроскоп препарат роговицы глаза мыши, на котором была хорошо видна клетка на стадии анафазы митоза с красиво расходящимися хромосомами. Профессор Я. М. Варшавский посмотрел в микроскоп и закричал Блюменфельду: «Лёва, иди, смотри скорее, а то они разойдутся!». Хозяйка препарата торжествующе объяснила, что никуда они уже не разойдутся, что это «фиксированный» препарат, заключенный в канадский бальзам. Не всегда же химикам быть умнее биологов!

Заседание учёного совета Института, 1963 г. Выступает Л. А. Тумерман, сидят: А. А. Прокофьева-Бельговская, А. А. Баев, В. В. Гречко, Б. П. Готтих, М. Н. Мейсель, М. Я. Карпейский, Я. М. Варшавский, А. В. Зеленин, В. И. Товарницкий (затылком к читателю). (Здесь и далее – из архива ИМБ им. В. В. Энгельгардта, РАН).

Профессор Л. А. Тумерман.

Кстати, я вспоминаю слова физика, профессора Льва Абрамовича Тумермана. Он говорил: «Мне легче иметь дело с биологами, чем с химиками. У химиков какое-то альдегидное мышление!». Лев Абрамович вообще любил эпатажные высказывания. «Вы знаете, что я сделал бы, если бы меня назначили премьер-министром хотя бы на полчаса? Я бы сразу запретил бокс и отменил учёные степени!», – говорил он, победно улыбаясь. При Сталине он был арестован и реабилитирован в 1955 г. Как-то он сказал мне, что когда его освобождали из тюрьмы, он отказывался покинуть тюрьму, пока ему не принесут том кого-то из классиков марксизма, чтобы доказать следователю, что он, Л. А. Тумерман, прав. Насколько я помню, речь шла о том, что он нашёл какое-то противоречие у Ленина с Марксом.

Но вернёмся к стилю семинаров. Семинары в лаборатории А. А. Прокофьевой-Бельговской проходили очень активно, с вопросами и спорами. Тон задавали её молодые сотрудники. Однако и 60-летняя, а потом 70-летняя Александра Алексеевна не отставала. Она была прекрасным полемистом и обладала чётким умом и юмором. О ней в этой книге написан отдельный очерк. Регулярными и строгими по стилю были семинары в лаборатории А. Д. Мирзабекова, в которую в 1973 г. влилась группа А. А. Прокофьевой-Бельговской. Строгими – это не значит, что на них нельзя было задавать вопросы по ходу докладов. Но Андрей Дарьевич не давал заниматься демагогией по ходу дискуссии. А на семинарах у Прокофьевой-Бельговской демагогия по ходу дискуссий случалась. А что касается юмора, то Андрей Мирзабеков обладал и чувством юмора, и тактом.

Газета «Правда» нас осудила и ошиблась!

В 1965 г. Институт был переименован в Институт молекулярной биологии АН СССР. Энгельгардт избавился от беспокоившей его обязанности заниматься действием радиации на живые клетки, хотя именно радиобиологическая тематика (как одно из направлений работы) была изначальным условием создания Института. Позднее, когда Институт биофизики АН переехал из Москвы в Пущино, из этого института к нам перешли две группы. Одна из них – физики, занимавшиеся рентгеноструктурным анализом белка во главе с к.ф.-м.н Н. С. Андреевой, ставшей позднее доктором наук. Другая группа – во главе с кандидатом технических наук Л. Б. Каминиром, занимавшаяся проблемами анализа оптических изображений (в союзе с Государственным оптическим институтом).

Вообще по поводу учёных степеней ведущих сотрудников Института следует сказать несколько слов особо. В январе 1965 г. в газете «Правда» появилась передовая статья, в которой рассматривался вопрос о подготовке в СССР научных кадров, и ИРФХБ был упомянут среди аутсайдеров. В статье было отмечено, что за 5 лет с момента организации ИРФХБ в Институте не было защищено ни одной докторской диссертации. Формально писавшие статью («передовицы» не подписывались и шли от имени редакции) были правы, но поспешили и даже несколько разозлили коллектив нашего Института. Во-первых, в только что созданном институте, работающем в области экспериментальной науки, да еще в условиях перманентного переоборудования помещений, трудно было вести экспериментальную научную работу и готовить диссертации, ибо много сил уходило на организационную и хозяйственную работу. А, во-вторых, именно в 1965 г. начались ежегодные защиты докторских диссертаций сотрудниками института. Подавляющее большинство работ, защищенных сотрудниками Института в виде кандидатских и докторских диссертаций, начинались в его новых стенах «с нуля» и, конечно, требовалось какое-то время для получения результатов работы и написания работ. Но первой докторской диссертацией, защищённой сотрудником Института, была диссертация А. А. Прокофьевой-Бельговской по совокупности её работ, выполненных в 40–50-х годах.

Дело было в том, что докторская диссертация А. А. Прокофьевой-Бельговской, посвященная цитогенетике дрозофилы, защищённая весной 1948 г., была отвергнута ВАК’ом, ибо Александра Алексеевна отказалась дополнить выводы диссертации фразой о том, что её работа свидетельствует о правильности положений «мичуринской генетики» и ошибочности хромосомной теории наследственности. Эту фразу ей предложил вставить в «Выводы» председатель ВАК Кафтанов прямо на пленуме ВАК, на котором рассматривался вопрос о присуждении ей ученой степени доктора наук в январе 1949 г. По словам самой Александры Алексеевны, С. Кафтанов обратился к ней с комплиментами по поводу её научной работы. Он сказал, что её знают как выдающего исследователя и понимают, что быстро переделать большой текст диссертации в духе положений мичуринской биологии – невозможно. Но если в выводах написать ключевую итоговую фразу, то пленум ВАК согласится присудить Прокофьевой-Бельговской докторскую степень, и даже предложил ей подумать до следующего заседания пленума ВАК. Однако А. А. Прокофьева-Бельговская отказалась от этой привилегии и заявила, что вся её работа, оформленная в виде диссертации, свидетельствует о справедливости хромосомной теории наследственности, и докторская диссертация Прокофьевой-Бельговской была отклонена ВАК’ом с формулировкой: «…представленная к защите работа не отвечает требованиям, предъявляемым к диссертациям на соискание учёной степени доктора наук». Вся эта сцена была высшим уровнем фарисейства власть предержащих, и проявлением стойкости и мужества женщины-учёного.

Те же самые материалы отвергнутой диссертации с добавлением новых результатов вошли в доклад А. А. Прокофьевой-Бельговской, защищённый в виде диссертации в январе 1965 г., буквально через несколько дней после опубликования статьи в газете «Правда». Руководящий печатный орган КПСС отстал от событий: день защиты был назначен до публикации статьи и эти объявления публиковались в печати, а «Правда» – не уследила. Кстати, вслед за защитой диссертации А. А. Прокофьева-Бельговская была немедленно избрана членом-корреспондентом АМН СССР, причём ещё до утверждения её докторской учёной степени новым ВАК’ом.

Затем, в течении 15 лет, последовавших за упомянутым 1965 г., сотрудниками института было защищено 37 докторских диссертаций: в среднем 2,5 докторских диссертации в год! После 1982 г., когда я перешел в Институт общей генетики, этот темп защит в ИМБ АН СССР-РАН сохранился. Уже к средине 80-х годов в ИМБ почти не осталось лаборантов и старших лаборантов: старшие лаборанты постепенно защищали кандидатские, а некоторые потом и докторские диссертации, становились научными сотрудниками, а фонд зарплаты и штатное расписание не позволяли сохранять ставки лаборантов. Представляете себе сложившуюся концентрацию «мозговой энергии» в стенах института при отсутствии тех, кто мог бы мыть лабораторную посуду? Эту ситуацию можно расценивать с разных точек зрения, но разговор об этом увёл бы нас в сторону. Вернёмся к первым годам существования ИРФХБ-ИМБ.

Первые Школы по молекулярной биологии

Основным источником фундаментальных знаний для всех молодых и средних лет сотрудников Института были Школы по молекулярной биологии. Эти школы регулярно организовал Научный совет АН СССР по молекулярной биологии, председателем которого был В. А. Энгельгардт. У Школ был свой оргкомитет, в котором в последние годы существования этих школ активную роль играл член-корреспондент АН СССР Р. Б. Хесин-Лурье. Именно он составлял программу и предлагал докладчиков. Эти школы происходили ежегодно, обычно зимой. Первая школа состоялась в 1966 г. в Дубне в одной из аудиторий Объединённого международного института ядерных исследований. Последующие несколько школ – в том же институте, в Дубне. В 1974 г. Школы переехали в пансионат «Звенигородский» в Мозжинке.

Лекторами на школах выступали знатоки проблем – независимо от учёных степеней и званий: от кандидатов наук до академиков. Дважды Р. Б. Хесин предлагал А. А. Прокофьевой-Бельговской выступить с лекциями на этих школах и дважды она предложила это сделать вместо неё своим сотрудникам (по часу на каждого): А. Б. Иорданскому и Ю. Ф. Богданову. Один раз, кажется, в 1969 г., я выступал в Дубне, а другой раз, после 1974 г., в Мозжинке. Оба доклада отметились рожденными на их основе каламбурами. В Дубне я рассказывал о представлениях того времени по поводу роли гистонов в хромосомах и, по ходу моего выступления, мой приятель, биофизик и известный остряк, А. Э. Калмансон прислал мне записку: «В платке “а ля аквамарин” пленил он женщин и мужчин, но лишь вопрос остался в том: зачем гистон у хромосом?». Дело в том, что заседание проходило в холодную зиму, в нетопленной огромной аудитории одной из лабораторий ОИЯИ (Объединенного института ядерных исследований), и моя жена дала мне огромную шерстяную шаль цвета аквамарин, в которую я закутался на кафедре. Избегая холода, многие уехали в Москву, что Саша Калмансон прокоментировал так: «В Дубне осталось меньше бабов, доклад нам делает Дебабов» (Владимир Георгиевич Дебабов в то время работал в Радиобиологическом отделе Института атомной энергии им. И. В. Курчатова, а потом стал директором ВНИИгенетика). Были у Калмансона каламбуры и похлеще… А во время моего выступления на «школе» в Мозжинке, темой которого было различие структуры хромосом в мейозе и митозе, Я. М. Варшавский, сидя в первом ряду, и морщась от непривычных для него понятий «первое деление мейоза, второе деление мейоза, конъюгация хромосом, синаптонемный (!) комплекс», громко предложил: «Назовите свою лекцию проще: «Хромосомы в майонезе». Подобные шутки были традиционны, снимали усталость от насыщенных лекций и воспринимались с удовольствием.

Лаборатория физики биополимеров. В центре второго ряда – заведующий лабораторией член-корреспонлент АН СССР М. В. Волькенштейн. Предположительно – 1979 г.

На этих школах можно было действительно ликвидировать пробелы в фундаментальных знаниях. Это было необходимо многим молекулярным биологам 60–70-х годов, имевшим разное базовое образование. Среди научных работников «неофитов», начавших заниматься молекулярной биологией, были выпускники медицинских институтов, биологических, химических и физических факультетов университетов, Физико-технического института, Инженерно-физического института, etc. Было важно, чтобы все, кто хотел, могли познакомиться с далёкими от «своей» науки областями исследований, расширить свой кругозор и, кроме того, познакомиться с развитием мысли и с результатами работы других научных школ, других институтов в своей области или в соседних областях науки. Биологи слушали лекции о рентгеноструктурном анализе биополимеров, а вирусологи – о структуре эукариотических хромосом, генетике индивидуального развития животных и т. п.

Помимо познавательной роли школы по молекулярной биологии были настоящим клубом молекулярных биологов в лучшем смысле понятия «клуб». Это были встречи людей с одинаковыми вкусами в науке, в образе жизни, в интеллектуальном общении и в развлечениях. Многие научные и личные контакты в нашей среде родились там – на Зимних школах по молекулярной биологии.

И, снова, шутить не забывали. Перед заключительным банкетом Школы в 1967 или в 1968 г. в гостинице Дубна молодежь во главе с Валерием Ивановым, известным более по кличке «Хромосома» или просто «Хром» (кличку он получил от Н. В. Тимофеева-Ресовского», а работал он тогда в лаборатории у только что переехавшего в Москву М. В. Волькенштейна), повесила на дверях ресторана гостиницы, где мы жили, объявление такого содержания (примерно): «Благотворительный концерт самодеятельности. Сбор средств в пользу приехавших без командировки. Вход платный: кандидаты наук – 1 руб., доктора – 3 руб. члены-корреспонденты – 5 руб, кандидаты в члены-корреспонденты 5 × N, где N – число баллотировок, академикам – вход бесплатный». Тут нужны комментарии. Б. П. Готтих, зам. директора ИМБ по науке, не подписывал (возможно, это было формально обосновано) командировку старшим лаборантам с высшим образованием (самым трудящимся людям в лабораториях тех времён!), и несколько таких молодых людей и девушек приехало на школу за свой счёт. Но это не всё. «Изюминка» была в том, что на школе присутствовал профессор М. В. Волькенштейн с женой, только что, и уже не в первый раз, не избранный в члены-корреспонденты на выборах в АН СССР. Он подошёл к объявлению, прочёл его… развернулся и не пошел на банкет. Свидетели сцены у объявления были в восторге! А академиков на банкете было двое: В. А. Энгельгардт и знакомый с ним Бруно Понтекорво, физик-атомщик, работавший и живший в Дубне.

Говорят, что объявленный концерт самодеятельности был замечательным. Эльвира Минят, сотрудница лаборатории Волькештейна, очаровательная девушка сказала мне через 40 лет после этого концерта: «Ты представляешь, мне пришлось изображать стриптиз на сцене, а Бруно Понтекорво лежал на полу между первым рядом и сценой, в зале он не нашёл свободного места». Бруно Максимович Понтекорво был человеком с умными глазами, способным ценить сатиру. Концерт состоялся в предпоследний день Школы, а я, не дожидаясь его, уехал в Москву, зачем – не помню. Что-то делать в лаборатории наутро? Как мне сказала недавно моя жена, Наталия Ляпунова, имевшая возможность через несколько лет после этих событий познакомиться с Бруно Максимовичем и убедиться, что он помнит тот концерт: «Теперь ты не помнишь, что делал в лаборатории в тот день, а этот концерт запомнил бы на всю жизнь!». И она была права!

Не только школы, но и межлабораторные семинары

Чрезвычайно интересны были большие семинары, проходившие в Институте в 70-х годах под совместным руководством Г. П. Георгиева и А. Д. Мирзабекова. Они дали этим семинарам название «Хромосома», но их тематика существенно отличалась от традиционного (для генетиков) понимания термина «хромосома» как группы сцепления линейно расположенных генов, кодирующих конкретные признаки. В действительности это была тематика молекулярной биологии, связанная со структурой хроматина и регуляцией транскрипции. Помимо частных докладов о конкретных работах лабораторий Георгиева и Мирзабекова, наиболее интересными были те семинары, на которых Г. П. Георгиев рассказывал о конференциях в Колд Спринг Харборе в США и Гордоновских конференциях по структуре хромосом, хроматина, регуляции работы генов и другим вопросам, связанным с этими проблемами. Тогда Г. П. Георгиев умудрялся проводить эти семинары спустя неделю после возвращения из США. В очень насыщенной манере он излагал новости из не менее, чем двух десятков принципиальных докладов, демонстрируя при этом великолепное знание предмета. Несколько реже с такими же очень информативными сообщениями и в таком же насыщенном стиле выступал А. Д. Мирзабеков. Иногда они выступали вместе.

Я посещал в основном семинары, связанные с исследованием хромосом, хроматина, ДНК и транскрипцией, избегал семинаров, связанных с механизмом синтеза белка (трансляцией) и, конечно, не ходил на семинары, связанные с ферментативным катализом: «нельзя объять необъятное», а главное – не нужно.

Семинар лаборатории В. А. Энгельгардта. Слева Л. Л. Киселёв. Справа – В. А. Энгельгардт и А. А. Баев. Из серии снимков, сделанных к 20-летию Института в 1979 г.

А семинары лаборатории физики биополимеров М. В. Волькенштейна я изредка, но с интересом посещал, когда речь шла о структуре ДНК, ДНК-белковых взаимодействиях и структуре хроматина. Прав был старик Тумерман: легче было биологу слушать физиков, чем химиков!

Кстати, о физиках: один из них, Л. А. Остерман, по собственной инициативе читал лекции для всех желающих в Институте (но слушатели приходили и из других институтов) о физических методах, применяемых в молекулярной биологии: об электрофорезе, высокоскоростной седиментации, наверно – о спектрофотометрии и т. п., и потом издал книгу-руководство по этим методам. У него не заладилась творческая экспериментальная работа в лаборатории А. А. Баева, и он нашёл себя в преподавательской работе, важной для повышения квалификации исследователей в области, насыщенной физическими методами. И это было правильным решением для реализации его способностей.

Институт – участник мировой науки

В. А. Энгельгардт и ведущие научные руководители Института сразу задали своим лабораториям высокие требования к планируемым исследованиям: работать на мировом уровне в контакте с ведущими зарубежными учёными, которые, надо сказать, сразу же с интересом и удовольствием начали посещать наш Институт. Институт стал инициатором и организатором двухсторонних симпозиумов по разным аспектам молекулярной биологии. Это были симпозиумы СССР-ФРГ, СССР-Франция, СССР-Италия. Они чередовались с симпозиумами ФРГ-СССР, Франция-СССР, Италия-СССР, проходившими, соответственно, в тех странах. Главным или, по крайней мере, важным организатором и действующим лицом двусторонних симпозиумов был Александр Александрович Баев. Можно было сколь угодно удивляться, но этот человек, начавший новую жизнь в пятидесятилетнем возрасте, ставший академиком в 68 лет, был удивительно собран, деловит и, казалось, никогда не отдыхал.

В. А. Энгельгардт, Г. П. Георгиев, Я. М. Варшавский. 1979 г.

Пожалуй, наиболее отчётливое ощущение состоявшейся, а не только желаемой (как во время Биохимического конгресса в 1961 г.), причастности Института к мировой науке возникло у меня тогда, когда Г. П. Георгиев сделал доклад на учёном совете Института об открытии в его лаборатории участков ДНК дрозофилы, названных авторами мобильныыми диспергированными генами. Это было в 1976 г. Учёный совет заседал в кабинете В. А. Энгельгардта. Георгиев доложил работу, которая в его лаборатории выполнялась силами старшего научного сотрудника Ю. В. Ильина и его аспиранта Н. Чурикова. Они разрезали геном дрозофилы на много фрагментов сайт-специфическими рестриктазами (эти ферменты были введены в практику в начале 70-х гг.), клонировали эти фрагменты и предполагали их картировать на хромосомах дрозофилы. Цитологическое картирование на политенных хромосомах дрозофилы проводил бывший студент-дипломник А. А. Прокофьевой-Бельговской Евгений Ананьев (уже ставший к 1976 г. кандидатом наук), работавший в это время в группе В. А. Гвоздева, в лаборатории Р. Б. Хесина (ИМГ АН СССР). Ананьев получил визуальные доказательства того, что один из меченых тритием ДНК-клонов имеет множественные места локализации на хромосомах, причём сайты локализации оказались специфичными для разных генетических линий Drosophila melnogaster. Я не знаю, кто из причастных к этой работе исследователей вспомнил о полузабытых и малопонятных тогда работах Б. МакКлинток, утверждавшей, что у кукурузы есть генетические элементы хромосом, которые могут менять места своей локализации, но Георгиев и его соавторы назвали обнаруженный ими мигрирующий ДНК элемент «мобильным диспергированным геном» (мдг1). Это было «переоткрытием» мобильных элементов генома у эукариот – подтверждением правильности открытия Б. МакКлинток, которое она сделала, изучая геном кукурузы, и сформулировала его в 1951–1952 гг., за 25 лет до упоминаемого доклада Г. П. Георгиева. Одновременно с советской группой исследователей аналогичную работу в США так же на хромосомах дрозофилы выполнили Д. Хогнес и Дж. Рубин. В результате понятие о мобильных элементах генома вошло в число основных положений генетики.

Профессор М. Я. Карпейский даёт объяснения на модели фермента. 1979 г.

Слушая доклад Г. П. Георгиева, я с удовольствием отметил, что вместо общих представлений о тотальной гигантской и гетерогенной ядерной мРНК (выделенной, например, из печени безымянной крысы) и подобных категорий, которыми до сих пор оперировал он и его сотрудники, в этом докладе речь шла о частной молекулярной генетике Drosophila melanogaster. При этом докладчик сделал квалифицированное введение о дрозофиле, как о классическом объекте генетики. Конечно, у Г. П. Георгиева были компаньоны, хорошо знающие генетику вообще и генетику дрозофилы в частности: Р. Б. Хесин, В. А. Гвоздев, Е. В. Ананьев, но и слава Богу! В результате этой совместной работы наконец-то в Институте, уже давно гордящемся передовым характером исследований, произошло соединение молекулярной биологии абстрактной ДНК с генетикой, с хромосомами, да ещё и на примере классического объекта генетики – дрозофилы!

Вскоре сотрудники лабораторий Георгиева и Баева А. П. Рысков, Д. А. Крамеров с соавторами обнаружили мобильные элементы в геноме крысы. Эти работы были отмечены государственными премиями (см. список премий в конце очерка). Институт молекулярной биологии действительно вышел на международный уровень исследований.

Невозможно перечислить всех зарубежных молекулярных биологов, посетивших Институт, их фамилии можно найти в книгах воспоминаний о В. А. Энгельгардте, А. А. Баеве, А. Д. Мирзабекове, Л. Л. Киселёве, А. А. Краевском. Тем более не смогу назвать многочисленные учреждения, посещавшиеся за рубежом сотрудниками Института и сотрудничавшие с Институтом. Могу только назвать тех биологов, генетиков и цитологов-хромосомистов, которые посещали нашу лабораторию – лабораторию А. А. Прокофьевой-Бельговской. Это были Форд – автор метода приготовления цитологических препаратов хромосом человека; Эдвардс (Англия), автор «синдрома Эдвардса» – хромосомной болезни человека; Дэвид Прескотт (США) – ведущий исследователь одноклеточных организмов; Гарольд Кэллан (Шотландия), расшифровавший структуру хромосом типа «ламповых щёток»; А. Лима-де-Фария, работавший в Швеции классик тонкого анализа хромосом; Мэлвин Грин (США), генетик-дрозофилист, Президент Генетического общества Америки. Форд и Кэллан подарили лаборатории ценные реактивы и расходные материалы для микроскопии. Исключительно интересно и полезно было познакомиться и завязать рабочие контакты с этими учёными (в частности с Грином и Кэлланом), а им было крайне любопытно узнать, что делается в СССР в области генетики в послелысенковский периода.

Конкурсы научных работ

Ежегодно, в декабре, в Институте проходили отчётные научные конференции. Они всегда были приурочены ко дню рождения В. А. Энгельгардта – 4 декабря. Формат этих конференций время от времени менялся, но важной их частью неизменно был конкурс научных работ. Можно было выставлять на конкурс несколько работ от одной лаборатории, было важно, чтобы конкурирующая работа была законченной и даже не обязательно плановой. Можно было заявлять на конференцию и работы вне конкурса. Чаще всего это были поисковые работы, в ходе которых уже был получен принципиальный или просто интригующий результат, предстояли еще доделки, а авторам хотелось анонсировать основной результат. С другой стороны, участие в конференциях не было обязательным, но если лаборатория или группа «отсиживалась» не один год, то это было заметным и сказывалось на реноме этого коллектива. Кстати, термин «рейтинг» тогда ещё не применялся для оценки научных подразделений, но было «Положение о соцсоревновании». В нём были предусмотрены баллы за призовые места на конкурсе научных работ и от них зависела премиальная сумма денег, выдававшаяся лаборатории (помимо прямых премиальных призёрам конкурса). В общем, система была поощрительной без каких-либо принудительных мер. И она, несомненно, стимулировала научных сотрудников к активности.

Сотрудники лаборатории физики биополимеров Н. Шаронова и Ю. Шаронов во время эксперимента в лаборатории. 1979 г.

На первом туре голосовало жюри конкурса, состав которого менялся в зависимости от списка конкурсантов. Приказом директора в жюри включались научные сотрудники, не участвовавшие в конкурсе. Членов жюри было обычно не менее семи. Они назначали рецензентов для ознакомления с материалами, представленными на конкурс. Эти материалы включавли резюме цикла работ и оттиски статей или копии текстов, сданных в печать. Рецензенты и члены жюри были обязаны слушать все конкурсные доклады на конференции. На втором этапе председатель жюри докладывал учёному совету результаты работы жюри, т. е. оценки рецензентов, содержание дискуссий, имевших место на заседании, и результаты голосования членов жюри. На совместном заседании учёного совета и членов жюри происходила новая дискуссия со свободным участием всех участников заседания и проводился второй тур тайного голосования, в котором участвовали все члены учёного совета и снова все члены жюри. Таким образом, на этом туре число бюллетеней для голосования приближалось к тридцати. Система балов была такая: за первое место полагалось ставить 1, за второе – 2, за третье – 3, а 4 ставилось тем работам, которые не заслуживали премии. Затем по каждой работе подсчитывали средний бал. Первое место присуждалось работе, средний бал которой не превышал 1.33 (что означало, что не менее 2/3 голосовавших было согласно присудить первое место), вторые премии – работам со средним баллом не более чем 2,33 и т. д. Вот пример распределения мест по конкурсу в 1974 г., который сохранился в моём письме А. Д. Мирзабекову. Он был в это время в длительной командировке в США, а я был его заместителем по лаборатории. Привожу текст дословно по сохранившейся машинописной копии письма.

Страничка из жизни института. Письмо А. Д. Мирзабекову в Америку

«27.12.74.

Дорогой Андрей!

Пользуюсь уникальной возможностью послать тебе письмо с Наташей и во-время поздравить с Новым Годом! Кроме того поздравляю с первым местом (и премией) на институтском конкурсе! Твои ребята сказали мне, что так и не сумели дозвониться до тебя после подведения итогов конкурса. Я был на заседании учёного совета и знаю все подробности. Итоги таковы: Андреева и сотрудники, «Структура пепсина с разрешением в 2,7 А» – особая премия, вне конкурса. Жюри предложило, а учёный совет одобрил такое премирование, ибо работа длилась 10 лет и завершилась блестящим результатом. Первая премия – ваша (средний балл 1.32). Вторых премий – шесть штук: (1) Е. Северин + 14 соавторов (из них половина – не из Института, ср. балл 1,81); (2) Прангишвили и Бибилашвили: «Новая неспецифическая нуклеотидилтрансфераза» (средний балл 2,1). Далее – Киселёв, Фролова и сотрудники (ср. балл 2,2). У этих трех работ оценки до ученого совета (т. е. оценки жюри) были: 1,8; 1,8 и 1,7, соответственно. Остальные работы yжe забыл… Нашёл! Прилагаю программу конференции с оценками учёного совета!

Рецензент (Краевский) уверенно заявил на учёном совете, что ваша работа, безусловно, заслуживает 1 премии и что замечаний у него нет. (Кстати, по всем остальным 16 работам замечания были). Затем выступил Георгиев и сказал, что, безусловно, вам надо дать 1 место, что получены результаты первостепенной важности, что создан новый метод, который даст еще много результатов и, вообще, работа отличная. О работе с Гилбертом[15] он тоже сказал. Он просто был уверен, что она входит в этот цикл. Далее блестящую оценку дал Готтих. Он сказал, что его особенно поразило в вашей работе следующее: «…казалось бы, что можно сделать в такой трудной проблеме с помощью такого простого вещества как диметилсульфат, и вдруг, оказывается – можно и можно сделать очень красиво и убедительно». Это ему как химику доставило особое удовольствие. Ваш результат по лак-репрессору он оценил как крупный вклад и сказал, что эта работа – редкий случай, когда в США активно подхватывают метод, созданный в СССР. А это ему ясно не только по работе с Гилбертом, но и по интересу, проявленному к работе американцами в время симпозиума в Киеве. В общем, он безапелляционно заявил, что это – 1 премия.

Интересно, что разбору работ по существу предшествовала 1,5-часовая дискуссия по процедурным вопросам, о которой Волькенштейн (председатель жюри) уже в самом начале сказал, что она – готовый «капустник» и что жаль, что нет магнитофона. Во-первых, решали сколько установить первых премий (учитывая сильный конкурс) Решили – несколько. Во-вторых, голосовали по поводу того, как пользоваться системой баллов, и тут было много комичного. Баев предлагал за все работы со ср. баллом не выше 2 давать I премию. Георгиев + Варшавский (старший) + Готтих: 1 премию давать при среднем балле 1,5. В результате – ничего не решили и отложили до выяснения фактических окончательных оценок. Интересно, что все альтернативные предложения по нескольким спорным вопросам <членами учёного совета> голосовались вничью, 8:8. Последняя деталь: Варшавский предложил «элегантный» (как он считает) метод, как завалить работу. Нужно ставить в бюллетене для голосования оценку 100, а вовсе не 4. Действительно – пропал «капустник»!..

Профессор А. Д. Мирзабеков на семинаре в своей лаборатории. 1979 г.

Др. новости. Георгиев и Мантьева получили диплом на открытие «Синтеза дРНК: нового класса РНК и …так далее». Еще новость о том, что Спирин выдвинул на Ленинскую премию себя + 2 сотрудников + Георгиева, Самарину и Айтхожина из Казахстана. Институт наш поддержал всех, кроме Льва Овчинникова (сотрудника Спирина), и после объявления результатов этого тайного голосования О. Птицын (зам Спирина), который приезжал ходатаем, демонстративно покинул кабинет Энгельгардта, сказав, что совместное выдвижение не состоится … Продолжения не знаю[16]. Таковы интриги.

22 декабря скончалась Милица Николаевна Любимова-Энгельгардт. В<ладимир> А<лександрович> с тех пор ещё не был в Институте[17]…».

На этом я обрываю изложение этого, до сих пор интересного для меня письма. Его заключительная часть касалась наших лабораторных дел. Но к письму нужны комментарии и я привожу их ниже.

Последнее десятилетие правления В. А. Энгельгардта

Еще почти 10 лет после кончины Милицы Николаевны Любимовой, соратницы и жены Владимира Александровича, он успешно руководил институтом. Всего он руководил Институтом 25 лет! Он скончался летом 1984 г. на 90-м году жизни. После похорон жены, с января 1975 г. и до конца жизни, Владимир Александрович ежедневно в 10 утра приезжал в Институт и оставался на работе как минимум до 14 час., активно работая в своем кабинете, принимая сотрудников, заседая на ученых советах, тщательно готовясь к выездам за границу, хлопоча о разных научных программах, финансах и людях. В декабре 1974 г. ему исполнилось 80 лет, но до конца своих дней (почти до 90 лет) он сохранял ясную голову, работоспособность и юмор. После его кончины директором Института и достойным преемником на этом посту стал А. Д. Мирзабеков.

Александр Антонович Краевский в лаборатории. Снимок 1979 г.

Неофициальным, но очень важным стимулом для науки в Институте в 70-е годы было соперничество «нуклеинщиков» (лаборатории В. А. Энгельгардта – Л. Л. Киселёва, А. А. Баева, Г. П. Георгиева, А. Д. Мирзабекова) и «белковиков» (лаборатории А. Е. Браунштейна, Р. М. Хомутова, М. Я. Карпейского, Е. С. Северина). Подспудным стимулом этого соперничества было желание попасть в рубрику «Важнейшие достижения Института» ежегодных отчетов и получить валютное финансирование от вице-президента АН СССР. В 60-е годы вице-президеннтом по Секции химико-биологическх наук был академик Н. Н. Семёнов, затем он подал в отставку и в течение одного года вице-президентом был академик А. Н. Белозёрский (он скончался на этом посту), затем вице-президентом АН СССР стал молодой академик Ю. А. Овчинников, который после смерти его учителя академика М. М. Шемякина также стал директором Института биоорганической химии (ИБХ), бывшего ИХПС. Этот институт был нашим соседом: мы располагались с ним в одном главном здании и также делили флигель.

У многих научных сотрудников ИМБ были хорошие профессиональные, а иногда и дружеские контакты с сотрудниками ИХПС-ИБХ, многие контакты восходили еще к временам студенчества в МГУ и в других вузах. Было также значительное число совместных работ – всё как должно быть в демократичном научном мире. Однако Энгельгардт и сотрудники института побаивались поглощения нашего института соседом, ибо порядки в ИХПС-ИБХ были более жёсткие, чем у нас, и ничего подобного энгельгардтовской. интеллигентной демократии – не было и в помине. Не знаю, создал ли в своём институте этот «командирский» стиль первый директор ИХПС-ИБХ М. М. Шемякин или он возник при директоре Ю. А. Овчинникове, но знакомые сотрудники его института завидовали нам.

Институтские капустники

Цитирую слова А. Д. Мирзабекова (из книги воспоминаний). «Весь институт, в значительной мере, нёс на себе отпечаток личности Владимира Александровича. Наиболее ярко это проявлялось в капустниках, где сотрудники демонстрировали почти профессиональные артистические способности. Но главным в этих представлениях была острота сатиры. Доставалось многим, в том числе и самому Владимиру Александровичу, и такая смелость всем нам казалась совершенно обычной и естественной. Один такой капустник был поставлен на 70-летие Владимира Александровича[18]. На юбилей съехалось много гостей, в том числе из Великобритании, Франции, ФРГ и других стран. Они были поражены демократичностью и дерзостью капустника и заявили, что такая широкая, как мы сейчас говорим, «гласность» едва ли получила бы одобрение руководства их институтов. Самому Владимиру Александровичу особенно пришлась по вкусу пародия на учёный совет. В этой сценке Энгельгардт, выслушав мнения всех выступавших, выражал полное с ними согласие и затем… утверждал прямо противоположное решение. Это было, конечно, утрированием. Но все прекрасно знали, что Владимир Александрович умел добиваться претворения в жизнь своих решений, используя для этого всегда корректную и искусную форму».

В конференц-зале Института молекулярной биологии. На переднем плане М. В. Волькенштейн и Б. П. Готтих. 1973 г. (Из архива автора).

Институтский молодёжный вечер в кафе «Молодёжное» 7 марта 1962 г. На эстраде – А. А. Баев и Л. А. Остерман (с микрофоном). (Из архива автора).

Эти капустники ставились раз в 5 лет ко дням рождения В. А. Энгельгардта. Упомянутый выше капустник состоялся в 1964 или в 1974 г. Мне больше всего запомнился последний, состоявшийся в декабре 1979 г. по случаю 85-летия В. А. Энгельгардта. Очень весело проходила репетиция капустника. Мы собрались в конференц-зале в субботний день, а играть капустник предстояло в ближайший понедельник. Накануне репетиции заглянула ко мне в лабораторию Люда Минченкова. Она была заместителем М. В. Волькенштейна по Лаборатории физики биополимеров, но ко мне обратилась как автор текста капустника (я, правда, всегда подозревал, что её творчество не обходилось без помощи её мужа – Валерия Иванова, известного в научных кругах юмориста), заглянула и попросила меня сыграть маленькую роль: изобразить М. В. Волькенштейна в традиционной для этих капустников сцене заседания учёного совета. Роль была простая и короткая, я согласился и получил большое удовольствие от процесса подготовки к спектаклю. Репетировали весь субботний день, спорили, ругались, повторяли сцены. Режиссёрами обычно бывали либо Ю. В. Морозов, либо Г. Г. Завильгельский (кажется, в этой роли в 1979 г. был Г. Завильгельский). Сюжет был прост: существует «Головная научная организация», а именно совхоз «Емельяновский»

Капустник, посвященный 85-летию В. А. Энгельгардта. Декабрь 1979 г. (Из архива ИМБ РАН).

Московской обл. и его московский филиал – Институт молекулярной биологии Академии наук. Во главе совхоза – Генеральный директор, «тёртый калач», с отчеством Парткомыч, а во главе московского филиала – чудаковатый старичок и фамилией, напоминающей фамилию Энгельгардта. Директор совхоза (актер Г. Завильгельский) – «Царь и Бог», сидящий в кресле, в кабинете. Он просвещал научного сотрудника, приехавшего отбывать трудовую повинность в совхозе: «Ну что ты… прёшь на Георгиева как ледокол на айсберг? У тебя и труба пониже и дым пожиже…извини, конечно, от флотской службы осталось… хотя одевается этот Георгиев – бррр!». Боцманом на Черноморском флоте служил до поступления в Институт в 1959 г., ветеран Института слесарь Володя Чуканов, а в дни, когда игрался капустник, Владимир Васильевич Чуканов уже был заместителем директора по общим вопросам (и очень хорошим!) и под его личным наблюдением был построен жилой барак в реальном совхозе «Емельяновский», Озерецкого р-на Московской обл., куда по разнарядке Октябрского РК КПСС г. Москвы посылали нашу молодёжь для «шефской» помощи на неделю или две летом и осенью. Избежать этой участи ни одна лаборатория не могла («железный» Готтих следил беспощадно), а какого «рекрута» лаборатория пошлёт – это дело лаборатории, но спрос – с завлаба.

А моя роль в капуснике? Мне нужно было произнести лишь пару фраз (в образе М. В. Волькенштейна), но надо было сначала найти этот образ. «Когда Я боролся с Лысенко, Я говорил…», – произнес я в образе Волькенштейна, дальше слов не помню, но помню, что образ я нашёл: надо было «якать», оттягивать вниз нижнюю квадратную челюсть и «значительно» глядеть на слушателей, мысленно требуя от них восхищения, а для этого делать «весомую» паузу. Я сам так решил, зная манеры М. В. Волькенштейна. Мне говорили потом, что сыграл я удачно, «А как реагировал Михаил Владимирович?», – спросил я у милой Эли Минят, сидевшей в зале сзади Волькенштейна. «Он хохотал, а Стелла Осиповна (его жена) каждый раз при выпадах в его адрес с восторгом говорила ему: “Миша, опять про тебя!” и глаза их обоих сияли».

По настоящему этим капустником был задет только В. В. Чуканов. Он, простой человек, не привык к интеллигентским «штучкам», и многие из нас потом объясняли ему, что профессиональные артисты и литераторы, люди богемы, ещё хлеще иронизируют друг над другом и не умирают от этого. Кажется, он что-то стал понимать после дружеских разговоров, но переживал очень.

О ветеранах Института и не только об учёных

У людей моего поколения были естественные товарищеские отношения с обслуживающим персоналом Института, особенно с сотрудниками механической мастерской, со стеклодувами. Мы были ровесниками и одновременно пришли работать в институт. Разница была лишь в образовании и роде занятий, но со многими (в том числе с Чукановым) мы были «на ты», а с такими ветеранами как слесарь Юрий Российский (по прозвищу «Россия») и электросварщик, а потом – начальник участка ультрацентрифуг Олег Мазной, мы до сих пор встречаемся как с хорошими приятелями молодости.

Однажды ветераны-учёные Института отозвались на просьбу ветеранов механических мастерских: рассказать им популярно, чем занимается институт, что это за «молекулярная биология». По крайней мере, одна такая лекция для них была прочтена, но инициатива заглохла. Рабочим стало не интересно: всё же это было выше их понимания, да и быть хорошим популяризатором может далеко не каждый научный работник.

Возвращаясь мысленно к первым годам работы Института, следует упомянуть о двух ключевых фигурах тех лет и отдать дань их памяти: то были два заместителя В. А. Энгельградта в 1959–60 гг. – по научной работе Иван Алексеевич Уткин и по общим вопросам Иван Александрович Клочков. Но, неизбежно, и с большим удовольствием следует рассказать и о третьей фигуре, еще одном ветеране, «знаковой» фигуре Института – Б. П. Готтихе.

Члены первой дирекции Института

Кафе «Спираль» и ещё немного о стиле Института

Кафе «Спираль» – это были эпизодические вечерние встречи научных работников Института с литераторами, артистами, историками. Они происходили в 60–70-х годах в полуподвальном помещении столовой Института, и кофе действительно подавался. Организаторам разрешалось пользоваться кухней, а «официанты» были из числа институтской молодежи. Душой и организаторами были М. Я. Тимофеева, В. В. Гречко, Л. Е. Минченкова, Э. Е. Минят и Л. Л. Киселёв. Из состоявшихся в кафе встреч я запомнил четыре: дважды приходил историк и писатель Натан Эдельман, который интересно рассказывал о дневниках Екатерины II и о декабристах, а молодой искусствовед Виталий Вульф – о детях А. Пушкина и о Наталии Гончаровой. Всё это были сведения, которые тогда, как правило, не публиковались, ибо отличались от устоявшихся догм, и это были новые для большинства из нас, биологов, знания и эмоции! Прекрасным был вечер в кафе, на котором выступала любимая В. А. Энгельгардтом певица-исполнительница романсов Г. Карева. Романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду» она исполнила специально по его просьбе. А из встреч, на которых я не присутствовал, можно назвать встречи с народным артистом Казаковым, писателем Фазилем Искандером и Владимиром Высоцким. Эти гости «кафе» были «знаковыми фигурами» культурной жизни страны того времени. Кроме того, выступали историк Померанц, и племянник писателя Евгений Пастернак.

Встреча бывших сотрудников и аспирантов Института молекулярной биологии во время празднования 50-летия Института в мае 2009 г. Слева направо: академик Ю. В. Ильин, доктора наук, профессора Г. Б. Завильгельский, В. И. Иванов, Н. А. Ляпунова. (Фото автора).

Встречами в «кафе» не ограничивалась культурная жизнь в институте. Существенную культуртрегерскую роль в Институте играл С. Г. Тулькес, сотрудник Лаборатории изотопных методов. Он был физиком по образованию, окончившим Тбилисский университет. Он вёл какую-то плановую работу в лаборатории, но для интеллигенции института важнее была его эстетическая миссия: он оформлял стенгазету, писал плакаты для школ по молекулярной биологии, информировал нас о художественных выставках, концертах и сам был интересным художником. В 80-е годы он стал выставлять свои акварели и пастели на выставках. Он ездил с университетскими биофизиками на Беломорскую биостанцию МГУ и привез оттуда серию прекрасных пейзажей. Им были написаны очень удачные портреты А. Эйнштейна, Б. Пастернака и В. А. Энельгардта. Он был полезен в коллективе лабораторных работников для того, чтобы не дать лабораторным работникам «засохнуть» и не дать блуждать без руля в океане художественной информации. В. А. Энгельгардт, человек с определёнными вкусами в поэзии и живописи, очень ценил миссию Сэма Тулькеса в институте.

Ещё одним «институтским каналом» в искусство была пианистка Маргарита Чхеидзе, жена доктора биологических наук К. А. Кафиани, бывшего аспиранта В. А. Энгельгардта и руководителя группы в Институте. Время от времени К. Кафиани приглашал нас на её концерты то в зале им. Гнесиных, то в Доме Союзов.

Понятно, что доморощенные культурные явления типа «Кафе Спираль», выставки С. Тулькеса и концерты М. Чхеидзе были каплями в культурном море Москвы, и люди, нуждающиеся в том, чтобы время от времени вырываться из лабораторий на концерт или на выставку, могли бы обойтись и без этих «доморощенных поводырей». Однако молодежь, да и люди постарше, работавшие в институте с утра и до поздней темноты, всегда были благодарны тем, кто мог подсказать им или хотя бы рассказать, что происходит в культурном мире.

Вместо заключения

Целью этого очерка было описать, как постепенно формировался коллектив академического института, составленный из специалистов очень разного образования и разных специальностей: биологов, химиков и физиков, и насколько удачно оказалась эта кооперация и взаимное обучение в области, которая получила название «молекулярная биология». Напоминаю, что весь этот процесс развивался в стране со слабо развитыми возможностями для высокотехнологичной исследовательской работы на стыке наук, со слабыми связями с внешним миром (где наука всегда развивалась свободно и быстро). Я стремился показать как, «несмотря на, тем не менее и так или иначе» (“in spite of, nevertheless and anyhow” – N.V. Timofeef-Resovsky) в результате вырос крупный и лидирующий в отечественной науке институт, который сохранил эту роль, по крайней мере до начала XXI века, даже в исключительно трудные для российской науки 1990-е годы. В этом большую роль сыграл новый директор Института, академик А. Д. Мирзабеков. Работая в 90-е годы ежегодно по полгода в США, он нашёл себе блестящего заместителя, ежегодно (по 6 месяцев) исполнявшего обязанности директора – А. А. Краевского, также избранного академиком. Оба они использовали большой опыт работы в институте и широкий академический опыт другого заместителя директора – биолога А. В. Зеленина. Не менее важно, что они опирались как на ветеранов Института, так и на «среднее звено», выросшее при Энгельгардте и, конечно, на молодёжь.

Закончить мои субъективные воспоминания о молодых годах Института молекулярной биологии я хочу объективной справкой, которая будет представлена в следующем разделе. Это перечень крупных научных премий, полученных сотрудниками Института за первые 25 лет его существования. Этот список предоставил мне Анатолий Михайлович Крицын, учёный секретарь Института, успешно работающий на этом посту более 30 лет. Сейчас невозможно представить Институт без этого учёного и замечательного администратора. Он стал преемником заслуженных учёных секретарей Института, Б. П. Готтиха и М. Тимофеевой. Суховатый список свидетельствует о том, что было основным содержанием деятельности Института и о том, почему этот институт стал флагманом молекулярной биологии в СССР и России, научным учреждением, завоевавшим высокую репутацию в мировой науке.

Престижные премии сотрудников Института за первые 25 лет его работы

Международные премии

1978 г. – А. Д. Мирзабекову присуждена премия Федерации Европейских биохимических обществ за исследования нуклеосом.

Ленинские премии

1976 г. – Г. П. Георгиев, О. П. Самарина (сотрудники ИМБ), совместно с А. С. Спириным, М. А. Айтхожиным, Н. В. Белицыной и Л. П. Овчинниковым – сотрудниками других институтов – за открытие и исследование информосом – нового класса внутриклеточных частиц, несущих информационную РНК (мРНК).

1980 г. – А. Е. Браунштейн – за цикл работ «Биологические функции, структура и механизм действия ферментов метаболизма аминокислот».

Государственные премии СССР

1969 г. – А. А. Баев, Т. В. Венкстерн, А. Д. Мирзабеков и Р. И. Татарская удостоены Государственной премии СССР за расшифровку полной первичной структуры валиновой тРНК из дрожжей.

1979 г. – В. А. Энгельгардт, Л. Л. Киселёв и Л. Ю. Фролова – за исследование обратной ДНК-транскриптазы (проект «Ревертаза), совместно с З. А. Шабаровой, К. Г. Казаряном (МГУ), В. М. Кавсаном (Киев), Н. А. Граевской (Ин-т полиомиелита АМН СССР, Москва), Р. И. Салгаником (Новосибирск) Р. А. Кукайн (Рига), Й. А. Ржиманом (ЧССР) и З. Розенталь (ГДР). 1983 г. – Г. П. Георгиев, Ю. В. Ильин, А. П. Рысков, Н. А. Чуриков, совместно с сотрудниками Института молекулярной генетики АН СССР В. А. Гвоздевым и Е. В. Ананьевым – за цикл исследований «Мобильные гены животных», опубликованный в 1972–1981 гг.

1983 г. – А. А. Прокофьева-Бельговская совместно с генетиками из других институтов (Н. П. Бочков, А. Ф. Захаров, Е. Ф. Давиденкова, Е. Е. Погосьянц) – за цикл фундаментальных исследований хромосом человека в норме и патологии.

1984 г. – Р. М. Хомутов, М. Я. Карпейский, Е. С. Северин, с группой сотрудников ИБХ АН СССР и других институтов удостоены Государственной премии СССР за цикл работ «Химические основы биологического катализа», опубликованных в 1964–1982 гг.

Премии Ленинского Комсомола

1975 г. – В. В. Носиков (ИМБ АН СССР) вошёл в число молодых авторов (сотрудников ИХПС), награждённых премией Ленинского комсомола за расшифровку первичной структуры ферментного белка – аспартаттрансаминазы.

1979 г. – А. В. Белявский, В. В. Шик, С. Г. Бавыкин – за цикл «Организация гистонов на ДНК в хромосомных субъединицах».

1981 г. – С. А. Лимборская, Д. А. Крамеров, К. Г. Скрябин, А. С. Краев и А. А. Баев-младший – за цикл работ «Исследование структуры генома высших организмов методами генной инженерии».

1984 г. – С. Ф. Берестень (ИМБ АН СССР), совместно с М. К. Нурбековым и И. А. Мадояном из Института органической химии СО АН СССР и Новосибирского университета – за цикл работ «Внерибосомный этап реализации генетического кода: структурно-функциональный анализ аминоацил-тРНК-синтетаз, тРНК и их взаимодействия.

1986 г. – А. Г. Габибов, А. В. Иткес, О. Н. Карташёва, С. Н. Кочетков, И. В. Смирнов, К. Т. Турпаев – за цикл работ «Физико-химические и биологические механизмы аденозин-3',5'-циклофосфат-зависимого фосфорилирования белков».

Этот очерк я хочу начать с описания обстановки, в которой был создан Институт общей генетики АН СССР (ИОГен), как она виделась мне, молодому цитологу и цитогенетику в 1966 году, когда Институт создавался. Ко времени организации ИОГен’а я уже шесть лет работал в Академии наук. Я закончил кафедру физиологии животных МГУ в 1957 г., а потом аспирантуру в Институте цитологии АН СССР в Ленинграде и вернулся в Москву. То были годы выхода генетики и всей биологии из лысенковской депрессии. В конце 1964 г. закончился одиннадцатилетний период правления Н. С. Хрущёва, который покровительствовал главе «мичуринской» биологии Т. Д. Лысенко. Среди прогрессивных членов АН СССР, биологов, химиков, физиков и математиков Лысенко пользовался дурной репутацией. Известно «Письмо 300 учёных» в ЦК КПСС о необходимости пересмотра положения в биологической науке, возникшего после августовской 1948 г. сессии ВАСХНИЛ. Были многостраничные обращения в ЦК КПСС от биологов В. П. Эфроимсона, Ж. А. Медведева и многие другие протесты против диктатуры Лысенко и насаждавшегося им лжеучения. В результате, как только Лысенко лишился покровительства руководителя КПСС, так вскоре, в 1965 г., он был освобожден от обязанностей директора Института генетики АН СССР, а Институт генетики АН СССР (ИГЕН) был закрыт.

Накануне организации Института общей генетики

Как и многие генетики моего поколения, я обучался генетике и цитогенетике путем самообразования, но под патронажем генетиков старшего поколения. А они охотно держали нас, молодёжь, в курсе своих усилий по восстановлению генетики и перипетий в сфере управления наукой. Когда создавался новый институт – ИОГен, я был младшим научным сотрудником Института молекулярной биологии АН СССР (ИМБ) и работал в лаборатории члена-корреспондента АМН СССР А. А. Прокофьевой-Бельговской, одного из ведущих цитогенетиков того времени. Она была тесно связана совместными работами и дружескими связями с большинством московских, ленинградских и новосибирских генетиков своего поколения, которое больше всего пострадало от лысенковщины. Александра Алексеевна была вовлечена в процедуру расформирования лысенковского Института генетики, превращения его в новый Институт общей генетики (ИОГен) и выборов его директора. Я объясню это несколько позже.

Александра Алексеевна перешла работать ИМБ, по приглашению его директора, академика В. А. Энгельгардта, в 1962 г. из знаменитой Лаборатории радиационной генетики, которой Н. П. Дубинин (тогда он был членом-корреспондентом АН СССР) руководил в Институте биологической физики АН СССР (ИБФ). Она рассказывала, что в 1956 г. Николай Петрович Дубинин поручил ей – мастеру цитогенетики дрозофилы – освоить методы работы с хромосомами человека. В том году шведы Тийо и Леван опубликовали простой метод приготовления тотальных препаратов хромосом человека и установили точное число хромосом человека – 46. Под руководством Н. П. Дубинина силами А. А. Прокофьевой-Бельговской, М. А. Арсеньевой и их помощников уже велись работы по радиационной цитогенетике обезьян, это была часть атомной программы Советского Союза. Немедленно после публикации метода Тийо и Левана эти работы были перенесены на клетки человека в культуре ткани. В молодом Институте цитологии и генетики СО АН СССР в Новосибирске (ИЦиГ) такие работы, также по инициативе Н. П. Дубинина, начал генетик старшего поколения Ю. Я. Керкис. Н. П. Дубинин, начиная с 1957 г., был директором-организатором ИЦиГ в Новосибирске, комплектовал кадры, планировал работу института, но оставался в Москве, руководя лабораторией радиационной генетики в ИБФ АН СССР. Результаты коллективного исследования действия ионизирующей радиации на хромосомы человека были от имени этого коллектива доложены А. А. Прокофьевой-Бельговской на сессии Генеральной ассамблеи ООН в Женеве в 1960 г., посвященной действию ионизирующей радиации на человека.

Первые успешные результаты, полученные советскими учёными относительно дозы ионизирующей радиации, удваивающей частоту хромосомных аберраций в клетках человека, вошли в постановление ООН. Этот первый маленький успех и другие признаки возрождения генетики создали атмосферу энтузиазма среди советских генетиков. Пафосный характер этой атмосферы усиливался блестящими устными и письменными (в широкой прессе) выступлениями прекрасных ораторов – Н. П. Дубинина и А. А. Прокофьевой-Бельговской, М. Е. Лобашова, В. В. Сахарова и других, что в то время было чрезвычайно важно для обеспечения государственной поддержки не только этих исследований, но и всей генетики. Внимание ЦК КПСС было самым серьёзным образом привлечено к тому, что генетики, которых уничтожал Лысенко, «оказывается» вносят существенный вклад в обеспечение обороноспособности и безопасности СССР в условиях гонки атомных вооружений!

Н. П. Дубинин и первый учёный секретарь Института общей генетики АН СССР, доктор биологических наук Мелица Альфредовна Арсеньева-Гептнер. (Фото 7.1–7.3 – из архива Мемориального кабинета Н. И. Вавилова ИОГен РАН).

В 1961 г. вышло распоряжение Президиума АН СССР о создании в 14 разных институтах Академии наук сети лабораторий, которым поручалось разрабатывать проблемы биологи живых организмов в космосе – космической биологии. Одна из этих лабораторий была создана в упомянутом выше ИМБ АН СССР, именно ее возглавила А. А. Прокофьева-Бельговская. С этого времени и до моего перехода в ИОГен АН СССР в 1982 г., я работал с Александрой Алексеевной в ИМБ АН СССР, которым руководил академик В. А. Энгельгардт. Прокофьева-Бельговская собрала вокруг себя молодёжный коллектив и методично знакомила нас с проблемами генетики и с генетиками. Время от времени мы посещали семинары лаборатории Николая Петровича Дубинина – те, на которых обсуждались проблемы цитогенетики, но более интенсивно мы обучались на разнообразных семинарах по молекулярной биологии и молекулярной генетике в стенах ИМБ, а также Радиобиологического отдела Института атомной энергии им Курчатова – будущего Института молекулярной генетики АН СССР, и в других местах. Моё знакомство с генетикой, радиационной генетикой и радиационной цитогенетикой произошло в 1958–61 гг. на семинарах, конференциях и лекциях, проводившихся Н. В. Тимофеевым-Ресовским на его биостанции в Миассово на Урале. К Прокофьевой-Бельговской я попал именно через Тимофеева-Ресовсого и был уже как-то подготовлен для работы в области цитогенетики, в частности прошел практикум в цитогенетической группе Н. В. Лучника и Л. С. Царапкина в Миассово в 1960 г.

Как создавался Институт общей генетики. Наблюдения со стороны

Организация ИОГен’а готовилась тщательно и курировалась лично Президентом АН СССР академиком М. В. Келдышем. Он знал имена ведущих генетиков, в том числе через коллег-математиков, которые еще в 30-е годы сотрудничали с генетиками: через А. Н. Колмогорова, М. А. Лаврентьева, А. А. Ляпунова и через физика И. В. Курчатова. Мстислав Всеволодович Келдыш был лично знаком и с А. А. Прокофьевой-Бельговской. Их познакомил В. А. Энгельгардт, который в 1955–59 гг. был академиком-секретарём отделения биологических наук Академии и входил в состав Президиума АН СССР, членом которого был и М. В. Келдыш.

В 1959 г., организовав Институт молекулярной биологии (сначала он носил более сложное название с аббревиатурой ИРФХБ), В. А. Энгельгардт покинул пост академика-секретаря, но занимал очень активную позицию и был влиятелен в академических кругах, а М. В. Келдыш стал в 1961 г. Президентом АН СССР. Прокофьева-Бельговская, знакомая с Энгельгардтом с довоенных времен и ставшая сотрудницей его института, оказалась в роли доверенной связной между Келдышем и генетиками. Летом 1965 г., находясь в деревне на родине своих родителей в Ленинградской области, Александра Алексеевна получила телеграмму генетика, члена-корреспондента АН СССР Б. Л. Астаурова о том, что она должна срочно явиться к Президенту АН СССР М. В. Келдышу.

Прямо с поезда, в летнем простеньком платье, Александра Алексеевна отправилась в Президиум Академии наук. Мстислав Всеволодович сказал ей, что Президиум АН СССР создает временный учёный совет, который должен разработать структуру нового института, и выдвинуть кандидатуру директора; институт будет называться Институтом общей генетики. Он попросил Александру Алексеевну войти в состав инициативной группы и поддерживать связь с ним. Александра Алексеевна была взволнована этим событием и рассказала о нём в нашей лаборатории. Я не знаю всего состава инициативной группы, но её совещания, по словам той же А.А., проходили дома у Б. Л. Астаурова.

На первом этапе обсуждалось несколько имён возможных кандидатов на пост директора ИОГен, назывались имена академиков даже не из биологов, а также биологов, но не членов АН СССР. Однако довольно быстро все обсуждения свелись к кандидатуре Н. П. Дубинина. Это решение выработалось как небесспорное, но, как говорят теперь, – консенсусное. Интересно, что многие совещания инициативной группы проходили без приглашения Н. П. Дубинина. Дело в том, что большинство участников этих совещаний (С. И. Алиханян, Б. Л. Астауров, Е. Е. Погосянц, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров. Н. Н. Соколов, Н. И. Шапиро, Р. Б. Хесин, В. П. Эфроимсон и др.), знавшие Н. П. Дубинина с 20-х и 30-х годов, сходились во мнении, что Николай Петрович Дубинин, при несомненных лидерских способностях и заслугах в генетике и в её защите от Лысенко, обладает непростым характером, и есть риск конфликтов с ним по этическим и моральным поводам. Однако деловая часть перевесила. Более того, когда был объявлен очередной конкурс на соискание Ленинских премий в области науки и техники, то, как говорила Прокофьева-Белговская, сознавая всю важность получения такой премии кем-нибудь из генетиков, инициативная группа решила отбросить все личные моменты, «сложить все свои достижения и вручить их одному лидеру советской генетики – Н. П. Дубинину, без соавторов» (которые были во многих фундаментальных совместных работах). В 1966 г. Н. П. Дубинин был избран действительным членом АН СССР, награждён Ленинской премией и стал директором вновь созданного Института общей генетики АН СССР. Генетики праздновали победу!

Первые вести из Института общей генетики

Институт начал формироваться на основе той структуры, которая была выработана расширенным временным учёным советом АН СССР по генетике. Прокофьева-Бельговская получила предложение Н. П. Дубинина перейти с ее лабораторией кариологии из ИМБ в ИОГен. Это приглашение Александра Алексеевна вынесла на обсуждение лабораторного семинара и семинар единогласно (включая её саму) решил отказаться от этого предложения…Почему?

Формальная причина отказа была в том, что мы тогда работали в хороших условиях, в удовлетворительных помещениях, в оборудованном и более или менее обеспеченном институтуте, который интенсивно развивался, а ИОГен находился в ужасных условиях в отношении лабораторных помещений и оборудования. Ясно было, что это положение будет исправлено, но когда? Все мы тогда заканчивали наши кандидатские диссертации, а некоторые из нас уже приступили к экспериментам по будущим докторским диссертациям, и возвращаться в разруху значило потерять темп и время. Но были и другие, «долгосрочные» или «стратегические», и поэтому более важные аргументы.

Н. П. Дубинин (справа) и Б. Н. Сидоров у временного помещения лаборатории радиационной генетики Института биофизики АН СССР (1950-е годы).

До организации ИОГен, кое-кто из нас (И. В. Вешнева, С. И. Слезингер) уже работали в лаборатории Н. П. Дубинина в Ин-те биофизики, А. Б. Иорданский побывал сотрудником московской группы ИЦиГ СО РАН (в лаборатории А. Н. Луткова), О. Н. Капитонова была сотрудником ВНИИ антбиотиков в группе Прокофьевой-Бельговской, Ю. Ф. Богданов несколько лет сотрудничал с новосибирским ИЦиГ, заложенным Н. П. Дубининым, и все мы бывали на семинарах лаборатории Н. П. Дубинина в Москве. Что мы вынесли из этого опыта?

Радостное настроение сотрудников только что созданного Института общей генетики АН СССР в 1966 г. Слева направо: неизвестная, Борис Николаевич Сидоров, Нина Николаевна Орлова.

Мы уже знали, что у Н. П. Дубинина есть существенные трения с соратниками 30–40-х годов, ставшими сотрудниками его нового института (документ я приведу ниже). Мы наблюдали, как Н. П. Дубинин поддерживает слабые работы своего фаворита В. Щербакова, как он поддержал и, несмотря на полный провал, продолжал защищать молодого сотрудника И. Л. Гольдмана, от которого недавно с облегчением избавилась наша лаборатория в ИМБ, а И. Л. Гольдман выступил с безграмотной работой на семинаре лаборатории Н. П. Дубинина. И. Л. Гольдман утверждал, что, якобы, открыл редукционное деление хромосом в культуре соматических клеток человека (лейкоцитов или фибробластов). Это была бы сенсация, если бы это было доказано, но он отказался предъявить свои цитологические препараты, а фотографии, на которых в некоторых метафазных пластинках было 20 хромосом, а в других 23 или 24, выглядели как обрывки клеток на плохом препарате, и не было доказательств (например, фотографий), из которых бы следовало, что так «почти редукционно» расходились хромосомы в ходе анафазы. Однако Николай Петрович Дубинин настаивал (!), что это – замечательная работа. Кстати сказать, до того, как И. Л. Гольдман пришёл работать (или прикомандировался) к Дубинину, он в течение года (в период между 1962 и 1964 гг.) стажировался в нашей лаборатории у Прокофьевой-Бельговской. После года этой стажировки директор института, В. А. Энгельгардт, и его заместитель Б. П. Готтих заявили, что ни в коем случае не оставят И. Л. Гольдмана в институте, даже если А. А. Прокофьева-Бельговская будет очень просить об этом (кстати, она и не просила), настолько Гольдман скомпроментировал себя манерой работы в коллективе: «Ира сделает мне препараты, Оля их сфотографирует под микроскопом, ты мне их напечатай, а я тебе оформлю справку медкомиссии на автомобильные права»…(он был врачом по образованию). В общем, от понятий научной этики он был далёк.

Но приступим к описанию событий в Институте общей генетики.

Что было потом

Вскоре после организации ИОГен’а, примерно в 1967 г. на заседании учёного совета Института молекулярной биологии, на котором я присутствовал, было оглашено письменное распоряжение Президиума АН СССР за подписью Президента Академии М. В. Келдыша, в котором директору ИОГен Академику Н. П. Дубинину объявлялся выговор за попустительство при представлении в печать фальсифицированных научных данных, а соавтору академика Н. П. Дубинина – И. Л. Гольдману запрещалось впредь работать в учреждениях Академии Наук СССР. Я не помню, было ли это продолжением старой истории с «редукционным» делением соматических клеток, или это была новая затея Игоря Гольдмана, но он дал на подпись соавтору, Н. П. Дубинину, рукопись статьи, в иллюстрациях к которой (микрофотографиях хромосом) была ножницами отрезана часть метафазной хромосомы, которая ему мешала, и из хромосом двух разных клеток он склеил иллюстрацию кариотипа (так называемую «раскладку» хромосом по их размеру и другим признакам), которая должна быть обязательно сделана из одной метафазной пластинки. Эта фальшивка должна была что-то доказать! Фантастически безграмотная подделка была легко разоблачена рецензентом (кажется, им был сотрудник ИБР АН СССР, к.б.н. Ю. С. Дёмин), и А. А. Прокофьева-Бельговская сообщила об этом факте на учёном совете ИОГен. Распоряжение Президента АН СССР о выговоре директору института академику Н. П. Дубинину зачитывалось на учёных советах в биологических и небиологических институтах АН СССР, но только не в Институте общей генетики… Так было в 1967 г., через год после организации Института.

Директор Н. П. Дубинин и его соратники. Конфликт

Теперь я вернусь к событиям более ранним и приведу полностью два документа, датированных 1966 годом. Эти документы – рукописные оригиналы письма и официального заявления заместителя директора по научной работе Института общей генетики АН СССР, доктора биологических наук Бориса Николаевича Сидорова на имя директора Института академика Н. П. Дубинина – передал мне сам Борис Николаевич, когда я стал заместителем директора ИОГен в 1982 г. Передал для хранения и последующего опубликования, что я и делаю. Машинописные или рукописные тексты этих документов были в своё время вручены Б. Н. Сидоровым Н. П. Дубинину и должны были бы храниться в его архиве. Цитирую по рукописному тексту Б. Н. Сидорова:

«Глубокоуважаемый Николай Петрович!

Поскольку вопрос о формировании Учёного совета института представляется мне в высшей степени важным, а принятое Вами решение по этому вопросу кажется мне ошибочным, я хочу ещё раз спокойно сформулировать и мотивировать свою точку зрения, высказанную мною на совещании дирекции 1/VI 1966 г.

Я прошу Вас еще раз как следует обсудить эти вопросы, прежде чем обращаться в ОБН АН СССР.

Мои соображения о составе Учёного совета следующие.

1. Мне кажется, что безусловно целесообразно сразу же включить в состав совета Д. М. Гольдфарба и В. П. Эфроимсона, которые уже в этом году (через 1–2 месяца!) будут работать в институте, а вскоре и А. А. Малиновский придет к нам на работу, так что и его следует сейчас же включить в учёный совет. Все названные лица москвичи и охотно уже сейчас включатся в работу учёного совета.

2. Мне кажется также, что было бы целесообразно включить в учёный совет несколько человек не из сотрудников института, специалистов по вопросам генетики, не представленным пока в институте (или плохо представленным), которые, однако, в недалёком будущем будут разрабатываться в И.О.Г. (я имею в виду биохимическую генетику, онкологию, цитогенетику человека и т. п.). Это могли бы быть А. А. Прокофьева-Бельговская, Е. Е. Погосянц, Р. В. Хесин, и м.б. С. И. Алиханян. Можно привлечь и других лиц, которые охотно помогут нам в работе.

3. Мне совершенно непонятны мотивы, которые руководят Вами при включении в состав совета явно неквалифицированных лиц (В. Д. Турков, В. К. Равин, Голуб и м.б. некоторые другие). Я обращаюсь к Вам ещё раз с настоятельной просьбой пересмотреть это решение, которое может, как мне кажется, серьёзно повредить репутации института.

Наконец последний вопрос, имеющий, как мне кажется, исключительно важное значение, – это вопрос о назначении заведующего кабинетом спец. работ. По-видимому, по этому вопросу на дирекции произошло серьезное недоразумение. Сейчас мне совершенно ясно, что Вы не поняли Д. В. Шаскольского, который, как Вы сказали на дирекции, якобы отказался от заведывания этим кабинетом. Дело в том, что уже после дирекции М. А. Арсеньева, К. П. Гарина и я имели разговор с Дм. Вл. Шаскольским, и он заявил, что Вы не делали ему предложения заведовать кабинетом спец. работ. Более того, он сказал, что безусловно согласился бы занять эту должность, если бы Вы ему её предложили. Я надеюсь, что и в этом вопросе Вы исправите положение и не допустите, чтобы во главе важного кабинета стояло столь научно некомпетентное лицо как В. Д. Турков. Мне кажется, что мы не разойдёмся с Вами во мнениях в вопросе об оценке Д. В. Шаскольского, который как вполне квалифицированный генетик был бы вполне на месте в должность зав. кабинетом.

Я сильно надеюсь, что, обдумав еще раз этот вопрос, Вы согласитесь со мной. Если все же этот проект состава учёного совета будет направлен в ОБН, то я хотел бы оставить за собой право отстаивать свое мнение при его обсуждении в Биоотделении.

3. VI. 1966 г.»

Написано человеком, который ощущает себя на равных с Н. П. Дубининым, ибо они оба – были учениками проф. Серебровского, практически ровесниками (с разницей в один год) и коллегами по работе в 1930–50-х гг., включая соавторство в знаменитой публикации об эффекте Дубинина-Сидорова или Сидорова-Дубинина. И, заметьте, написано с достоинством и не о второстепенных делах.

Привожу второй документ и его факсимиле (фото).

«Директору Института общей генетики АН СССР

Академику Н. П. Дубинину

Заместителя директора ИОГ Сидорова Б. Н.

Работая в течение 5 месяцев в качестве Вашего заместителя по научной части, я убедился, что у нас существуют некоторые принципиальные расхождения по ряду важных вопросов жизни института. В особенности это относится к проблеме отношения к кадрам и к подбору новых кадров. Было бы неправильным с моей стороны скрывать от Вас мое глубокое возмущение взысканием, несправедливо наложенным Вами на учёного секретаря института др-а биол. наук М. А. Арсеньеву. Точно также глубокое возмущение вызывает Ваше отношение к кандидату на должность зав. лабораторией антропогенетики д-ру биол. наук В. П. Эфроимсону, которого Вы отвели на учёном совете на основании явно несерьёзных, необоснованных обвинений. В результате этого институт лишается исключительно талантливого сотрудника, руководителя важного раздела работ. Резкие расхождения выявились также у нас при формировании учёного совета, когда Вы хотели ввести в его состав ряд лиц, совершенно некомпетентных в научном отношении и сомнительных в моральном. Всё это заставляет меня просить Вас освободить меня от занимаемой мною должности Вашего заместителя по научной части. Мне кажется, что мой уход из дирекции облегчит Вам работу, обеспечив полное единство мнений в её составе и, в то же время, освободит меня от моральной ответственности за проводимую Вами в институте, неправильную с моей точки зрения политику.

Б. Сидоров»

Факсимиле рукописного оригинала заявления заместителя директора Института общей генетики Б. Н. Сидорова директору Института академику Н. П. Дубинину. (Из архива автора).

Даты на рукописи, к сожалению, нет, но освобождение Б. Н. Сидорова от должности заместителя директора состоялось, и приказ по Институту, в котором должны быть все данные, хранится в Архиве РАН. Это должно было произойти не позже самого начала 1967 г., ибо в 1967 г. доктора наук М. А. Арсеньева, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов вместе с сотрудниками их лабораторий, не желая больше работать у Н. П. Дубинина, покинули ИОГен АН СССР и вошли в состав нового Института биологии развития АН СССР, который возглавил академик Б. Л. Астауров.

После этого, примерно до 1970 г., ИОГен в индивидуальном порядке покинули ещё несколько активных исследователей творческого тридцатилетнего возраста: З. Б. Шамина, которая стала позднее доктором наук, возглавила лабораторию в Ин-те физиологии растений АН СССР и стала лауреатом Государственной премии СССР (вместе с Р. Г. Бутенко); Н. Н. Орлова, ставшая затем одним из основных преподавателей кафедры генетики МГУ, заместителем декана и автором полноценного учебника по генетическому анализу; Ю. П. Винецкий, ставший доктором наук и завлабом во ВНИИ генетики промышленных микроорганизмов. В ИОГен возможностей для их роста не нашлось. З. Б. Шамина рассказала мне, что её просто вытеснили из ИОГен’а, тщательно следя за её рабочими часами и устраивая проверки, хотя она была откомандирована в Ин-т физиологии растений и находилась там на рабочем месте. При этом, поскольку в ИФР АН СССР проф. Р. Г. Бутенко – глава отечественной школы культуры растительных клеток – сразу предложила Шаминой более высокую должность старшего научного сотрудника, то официальная легенда в ИОГен была: Шамина ушла на повышение. А в ИОГен работы по культивированию растений «ин витро» потом снова (и не раз) начинались «с нуля», хотя З. Б. Шамина, работая в Ин-те физиологии растений, добилась выдающихся успехов. ИОГен лишался способных исследователей, творческого возраста, неудовлетворённых обстановкой, созданной Н. П. Дубининым в его Институте.

Н. П. Дубинин как лидер пропаганды генетики

Н. П. Дубинин опубликовал в своей жизни более 50 книг – научных, учебных и научно-популярных, плюс три издания автобиографической книги. Рекордные цифры для учёного! Говорят, что у него дома постоянно были заправлены бумагой две пишущие машинки с текстами для разных книг в процессе их написания. Его заряженность на работу, работоспособность и быстрота работы (написания текстов) были поразительно высокими. Однако качество текстов научных книг и руководств оставляло желать лучшего. Первая книга, изданная Н. П. Дубинным после организации лаборатории радиационной генетики в ИБФ АН СССР называлась: «Проблемы радиационной генетики» (Госатомиздат, 1961 г.). Она была одной из первых (если не буквально первой) книг, написанных советскими генетиками после начала «оттаивания» генетики от лысенковщины, но ещё при активной деятельности Т. Д. Лысенко. Эта книга была полна мелких, а иногда существенных смысловых неточностей и ошибок. Из-за небрежности и некритичности подготовки этой ранней книги, её просто нельзя было рекомендовать читателям и не было доверия к более поздним книгам, например к руководствам по генетике с такими важными названиями, как «Общая генетика» (Наука. 1970 г.) и «Генетика» (Щтиница, 1980 г. Кишинев). Высказываясь об этих книгах, я встречаюсь с парадоксом: эти книги были очень нужны, особенно для провинциальных вузов и институтов, некоторые из них были написаны в манере, облегчающей восприятие студентов и научных работников с недостаточной общей подготовкой, но они были слабыми на фоне передовой советской академической науки тех лет (я имею в виду несколько московских и ленинградских институтов с сильными лидерами и сильной, читающей зарубежную научную периодику, молодёжью). До последнего времени, более 25 лет, я был членом экзаменационной комиссии на вступительных экзаменах в аспирантуру и экзаменах кандидатского минимума по генетике, и убеждался сам, и слышал от своих коллег по этой комиссии, профессоров, работавших ранее с Н. П. Дубининым, что лучше не готовиться к экзаменам по написанным им руководствам (учебникам), чтобы не почерпнуть неточных знаний.

Оппозиция Н. П. Дубинину в сообществе генетиков и в Институте

В 1975 году состоялся совместный пленум Научного совета по проблемам генетики и селекции АН СССР и Центрального совета ВОГиС, который проходил в пансионате «Звенигородский». Я принимал участие в этом пленуме и помню дискуссию, которая была посвящена книге Н. П. Дубинина «Вечное движение. О времени и о себе» (Политиздат, 1973). Самого Николая Петровича на этом мероприятии не было и это смущало выступавших, ибо за исключением молодого заместителя директора ИОГен Ю. П. Алтухова, выступавшие критиковали книгу, а обсуждать «заглазно» – неэтично. Но сошлись во мнении, что нужно обменяться мыслями и согласовать точку зрения на эту книгу, в которой очень много субъективизма, игнорирования заслуг верных соратников, самолюбования и замалчивания очевидных вещей. В конце концов, кто-то высказал здравую мысль: «Очевидцы, пишите сами! Пишите о том, что видели и знаете»… Но кто издаст? Н. П. Дубинин опубликовал свою книгу в «Политиздате» тиражом в 100 000 экземпляров! Это было главное политическое издательство СССР. А свободы печати тогда не было, была строгая цензура. Николая Петровича на этом заседании пленума ЦС ВОГиС не было, и вообще я, будучи членом Центрального совета ВОГиС им. Н. И. Вавилова со дня его основания и до конца существования этого общества, не помню, чтобы Н. П. Дубинин часто присутствовал на его заседаниях, хотя членом совета он всегда состоял. Может быть я запамятовал, и единичные исключения бывали, но запомнилось его систематическое отсутствие. Между Н. П. Дубининым с одной стороны, а с другой стороны Б. Л. Астауровым – первым президентом ВОГиС и Д. К. Беляевым – председателем Научного совета АН СССР по проблемам генетики и селекции – были натянутые отношения. А как могло быть иначе, если лауреат Ленинской премии, академик Н. П. Дубинин в 1974 г., накануне заключительного заседания Комитета по Ленинским премиям СССР, на котором должен был рассматриваться цикл работ академика Б. Л. Астаурова и члена-корреспондента академии В. А. Струнникова[20], выступил с заявлением в этот Комитет или в ЦК КПСС[21] о том, что нельзя присуждать высшую научную награду СССР директору института Б. Л. Астаурову, так как в руководимом им институте АН СССР сотрудник И. М. Шапиро оказался предателем Родины[22]. «Блестящее» выступление, не учёного, но прокурора! В 1937 г. такие заявления играли роль политических доносов.

Через несколько лет после этого заявления академика Н. П. Дубинина заведующий лабораторией иммуногенетики руководимого им Института общей генетики, И. К. Егоров вместе с женой тоже попросил политического убежища во время зарубежной туристической поездки. Но Н. П. Дубинин не отказался (в виде покаяния) от своего зва ния лауреата Ленинской премии, в выдвижении на которую его поддерживал в 1966 г. Б. Л. Астауров…

Многие генетики поколения, родившегося в первое десятилетие XX в., уважали Б. Л. Астаурова, а Н. П. Дубинина – откровенно сторонились. В 1960–70 гг. я больше всего вращался в кругах молекулярных биологов, и генетики старшего поколения, сверстники Н. П. Дубинина, тоже участвовали в конференциях, симпозиумах, «школах», проводившихся молекулярными биологами, а Н. П. Дубинин – никогда. Я не знаю, как складывалась ситуация: руководители этих мероприятий приглашали его, а он не соглашался, или уже не приглашали? Предполагаю, что сначала приглашали, а потом перестали. Николай Петрович проводил на базе своего Института общей генетики симпозиумы под названием «Молекулярные механизмы генетических процессов», в которых охотно участвовали молодые и средних лет учёные из академических учреждений: Института молекулярной биологии, Ин-та биологии развития, Радиобиологического отдела Института атомной энергии (будущего Института молекулярной генетики), но сотрудники его института буквально не допускались участвовать в официальных мероприятиях (конференциях и т. п.), проводимых упомянутыми академическими институтами. Для представления тезисов на конференцию требовалось официальное письмо-направление от дирекции и акт научной экспертизы. Их не всегда легко было получить для выступления в тех институтах, директора которых не поддерживали или просто игнорировали Н. П. Дубинина. Цитогенетики из ИОГен А. П. Акифьев, В. Б. Макаров, В. В. Сафронов посещали семинары лаборатории Прокофьевой-Бельговской в Институте молекулярной биологии и говорили нам, что не могут пригласить нас на свои локальные семинары в лаборатории цитогенетики ИОГен, ибо проводят их… за закрытыми дверями во избежание присутствия на них соглядотаев, лично преданных Н. П. Дубинину. Эти молодые люди хотели обсуждать научные вопросы без верноподданнической трактовки результатов экспериментальной работы, без влияния «вкусовых» интересов начальства. Такое умонастроение среди молодых учёных – частое явление даже в тех коллективах, где нет прямого давления авторитетов: надоедает «ходить в коротких штанишках». К моему счастью, я рос в научных коллективах, в которых их руководители понимали эту потребность молодежи.

В начале 1970-х гг. Н. П. Дубинин повторно пригласил А. А. Прокофьеву-Бельговскую перейти вместе с лабораторией в ИОГен. Александра Алексеевна снова собрала сотрудников на обсуждение этого предложения, и мы снова дружно отказались.

В 1980 г. оппозиция против Н. П. Дубинина и его методов управления в Институте стала открытой, последовало коллективное письмо большого числа научных сотрудников ИОГен в Отделение общей биологии АН СССР или в Президиум Академии с аргументацией нежелания работать под руководством академика Н. П. Дубинина. Многочисленные примеры отрицательных поступков Н. П. Дубинина накопились и за 15 лет его директорства стали широко известными в академических кругах. Члены академии не-биологи, всегда поддерживавшие борьбу за восстановление классической генетики, отвернулись от академика Н. П. Дубинина. Математик, академик А. Д. Александров, так же как Н. П. Дубинин публиковавшийся в партийной печати, расценил публикацию Н. П. Дубинина под названием «Наследование биологическое и социальное» в журнале «Коммунист[23]» как «выдающееся произведение антинаучной литературы[24]». На очередных выборах директора ИОГен в 1981 г. в Отделении общей биологии АН СССР кандидатура Н. П. Дубинина на пост директора получила 4 голоса «за» и 20 голосов «против»… Академик Н. П. Дубинин был освобождён от поста директора ИОГен АН СССР.

А. А. Созинов – новый директор ИОГен

Весной 1981 г. исполняющим обязанности директора ИОГен был назначен вице-президент ВАСХНИЛ академик АН УССР А. А. Созинов, а весной 1982 г. Отделение общей биологии АН СССР избрало его на эту должность. В те годы я уже много лет был членом Комиссии ЦК ВЛКСМ по премиям Ленинского Комсомола в области науки и техники. Состав этой комиссии постепенно расширялся и в 1981 г. членом Комиссии стал А. А. Созинов, недавно переехавший в Москву. Во время заседания он разговорился со мной и спросил, не соглашусь ли я перейти в ИОГен, стать его заместителем по научной работе и возглавить лабораторию цитогенетики? Я ответил, что назначен на должность заместителя директора в институте у В. А. Энгельгардта, но в силу моих интересов мне хочется работать в коллективе генетиков, и я принял его приглашение. Алексей Алексеевич попросил держать его предложение в секрете, дабы оно не дошло до Н. П. Дубинина. Он, А. А. Созинов, встречал в Институте сопротивление со стороны старого административного аппарата, некоторых про-дубининских членов учёного совета, которые могли предпринять контр-шаги. Я сдержал обещание и весной 1982 г. получил окончательное предложение и быстро был утверждён в должности и.о. заместителя директора ИОГен АН СССР по научной работе.

На новогоднем вечере Института общей генетики АН СССР в декабре 1982 г. Слева направо: В. Т. Какпаков (спиной к читателю), Ю. Ф. Богданов, А. А. Созинов, Ю. П. Алтухов. (Из архива автора).

Началась моя работа в Институте общей генетики. Стараниями А. А. Созинова Институт получил имя Николая Ивановича Вавилова. К слову, насколько я знаю, Н. П. Дубинин был расстроен присуждением Институту общей генетики, который он организовал, имени Н. И. Вавилова. Но большинство генетиков дубининского поколения считали присвоение имени Вавилова Институту справедливым, ибо это была дань признательности светлой памяти Н. И. Вавилова, создавшего в 1933 г. первый в Академии наук СССР Институт генетики. Этот Институт был захвачен Лысенко в 1940 г. и возрожден в 1966 г. под новым названием с помощью большой плеяды замечательных учёных. Среди них Н. П. Дубинин был, конечно, яркой фигурой, но многие генетики его поколения по моральным качествам превосходили Николая Петровича, а в отношении научных заслуг – некоторые из них мало уступали ему, не говоря о совокупности их научных результатов.

Герой, потерявший армию

В 1990 г. по представлению тогдашнего Председателя Госкомитета СССР по охране природы, профессора Н. Н. Воронцова, Президент СССР М. С. Горбачёв присвоил звание Героя социалистического труда семи наиболее заслуженным генетикам и биологам не-генетикам, но активно защищавшим классическую генетику от лысенковцев, и наградил орденами большую группу биологов старшего поколения, генетиков и защитников генетики (около ста человек). Среди семи Героев социалистического труда был и Н. П. Дубинин. Кроме него, Героями социалистического труда стали С. М. Гершензон, В. С. Кирпичников, Ю. И. Полянский, И. А. Рапопорт, В. А. Струнников и А. Л. Тахтаджян. Наградной комитет при Президенте СССР в принципе не принимал к награждению этой наградой дела уже скончавшихся людей (в отличие от посмертно награждавшихся званием Героя Советского Союза), иначе список награждённых этим званием генетиков был бы существенно бо́льшим.

Как я отнесся к такой высокой оценке заслуг Н. П. Дубинина на фоне изложенной критики? Отношусь положительно, считаю это награждение логичным, ибо после сессии ВАСХНИЛ 1948 г., запретившей генетику, Н. П. Дубинин оставался знаменосцем классической генетики, выдержал трудный период противостояния, активно, в числе лидеров, участвовал в её возрождении, когда в средине 50-х годов к этому открылась возможность. В газетах «Правда», «Известия» и других он опубликовал много статей о генетике, её роли в сельском хозяйстве, медицине и др. Для восстановления позиций генетики в ряду других наук, для возобновления её преподавания, особенно на периферии страны, для образования населения эти статьи официального лидера генетики имели неоценимое значение. Для периферии (а в СССР она была огромна) Н. П. Дубинин выглядел лидером генетики в 1960–80 гг.

С полководцами такое бывает часто: их награждают за общую победу, даже если при этом потери были чрезмерными. За победу над реакционным направлением в науке Н. П. Дубинин был награждён наравне с шестью другими Героями социалистического труда, а потерей Н. П. Дубинина был Институт общей генетики, созданный им, но постепенно низведённый до уровня заурядного института на фоне шедших в гору новых институтов Академии наук. Сам Николай Петрович потерял авторитет в Академии наук и в кругах интеллигенции.

ИОГен в 80-х годах

Первые годы моей работы в ИОГен, конечно, запомнились мне. Это были 1982–88 гг., когда я работал заместителем директора Института. Я говорю о перестройке Института, для чего она была нужна? Нужно было модернизировать Институт. А. А. Созинов правильно хотел развернуть в Институте современные для того времени исследования в области молекулярной генетики растений, цитогенетики и в других направлениях, чтобы наполнить содержанием понятие «общая генетика». Главное – нужно было подобрать новые кадры, людей, способных внедрять новые направления исследований и способных работать в контакте с другими институтами. Контактов с академическими институтами Институту, руководимому Дубининым, катастрофически не хватало. У Института были контакты с периферийными, республиканскими учреждениями, но, практически, не было контактов с ведущими академическими институтами Москвы, Ленинграда и даже не было рабочих контактов с Институтом цитологии и генетики Сибирского отделения АН в Новосибирске, т. е. с институтом, который сначала создавал сам Н. П. Дубинин! Многое из того, что делалось в ИОГен при директоре Н. П. Дубинине, производило очень слабое впечатление в научном отношении. Этого нельзя было сказать о лабораториях профессоров Ю. П. Алтухова, Ю. Г. Рычкова, Б. В. Конюхова, А. А. Прозорова, С. И. Городецкого. Актуальные исследования проводились в лабораториях проф. Г. Д. Засухиной и В. В. Шевченко. Боюсь упустить ещё кого-то, ибо я недостаточно знал работу некоторых лабораторий, но некоторые направления исследований в Институте находились, я бы сказал, на разных ступенях низкого уровня… включая исследования в большой лаборатории самого Н. П. Дубинина.

Профессора Института общей генетики им. Н. И. Вавилова РАН в последнем году XX в.; слева направо: А. А. Прозоров, Э. С. Пирузян, Ю. Ф. Богданов, В. А. Шевченко на праздновании дня рождения Элеоноры Суреновны Пирузян. (Из архива Э. С. Пирузян).

Когда я пришел в Институт весной 1982 г., и даже до этого, Алексей Алексеевич Созинов советовался со мной (думаю, что и с другими доверенными людьми тоже), как поступить: просить Академию наук расформировать институт, с тем, чтобы затем открыть его снова, под новым названием и набрать новые кадры или реформировать институт, постепенно заменяя людей. Я советовал – закрыть и открыть заново. Не знаю, какие факторы сыграли роль, но Созинов не пошел по этому пути. Он начал реформировать институт постепенно. Думаю, что и Академия наук не хотела дважды в жизни одного поколения закрывать и открывать заново один и тот же институт.

Конец ознакомительного фрагмента.