Запись шестая
«Бог есть любовь! И только Он может вас исцелить! Ваша болезнь – результат жизни во грехе, но если вы покаетесь и примете Господа нашего в своё сердце – Он избавит вас от недугов!»
Я слушал разглагольствования этого смазливого педика в белоснежной рубашке, красиво размахивающего Библией, и всё сильнее сжимал кулаки. Глаза я закрыл уже давно, чтобы не выдали случайно, а то ещё за одержимого примут. За бесноватого. Особенно если я сейчас встану, схвачу этого сучонка за грудки и вышвырну с балкона, и посмотрю, как шмякнется на асфальт его тщедушное тельце, и спасёт ли его самого хвалёная вера. Вырастут ли за спиной крылья?
Или может, личные ангелочки спустятся и уберегут его от моей ненависти? Той, которая пульсирует сейчас мутной непроглядно-чёрной жижей в моих венах. Раскаркался, стервятник. За свежими душами прилетел, сволота. Знает, что эти женщины не то, что в Бога, в кого и во что угодно готовы поверить, лишь бы… жить. Одна из них – моя мать. Я приехал на каникулы и, едва оставив вещи и переодевшись, поспешил к ней сюда – в онкологию.
Сегодня у матери начинался второй курс химиотерапии. Около её кровати стоял штатив с капельницами, и лекарство совершало свой неспешный путь из стеклянной бутылки в её вены. Рука матери, в которую входила игла, была ледяной, и холод поднимался к плечу. На мониторе какого-то медицинского аппарата сменяли друг друга цифры, а я смотрел на её исхудавшее лицо и чувствовал, что горло сдавило и стало так горячо под веками.
Я знал, почему на ней даже сейчас косынка. Волос у матери больше не было, а она так ими гордилась: чёрные, волнистые, так замечательно пахнущие ею, и даже серебро седины их не портило. Я до сих пор любил зарываться в её волосы лицом. Теперь, когда я возвышался над ней на целую голову, это было сложно, но… Было. Четыре паскудных буквы. БЫЛО. А будет? Говорят, после «химии» волосы не только вырастают заново, но и становятся ещё гуще. Почему-то сейчас мне в это не верилось.
Я изо всех сил старался улыбаться, но само это безнадёжно-мёртвое место давило на меня и словно высасывало силы. Каждый кирпич современного здания дышал страхом, смертью и обречённостью. Они, эти белые кирпичи, впитали ужас тех, кто уже сдался, не выдержав многораундового поединка со смертью, которая пряталась в тёмных углах. Её ненадолго отгоняли бестеневые лампы операционной, но стоило ангелам в заляпанных кровью халатах отвернуться – смерть возвращалась за теми, кого безуспешно пытались вырвать из её костлявых пальцев.
Онкология. Самая мрачная из всех существующих больниц. И вот сюда прилетел этот петушок и кукарекает, сука, обещает рай на земле и спасение. Вот только от его глянцевых брошюрок несёт Макдональдсом, кожей салона шикарной иномарки, на которой рассекает его пастор, и запахом стройки очередного «храма» на средства прихожан.
Как там? «Да не оскудеет рука дающего?» Не-е-ет, мне больше нравится вот так: да отсохнет лапа гребущего! Которому, ясен хрен, хочется, чтобы постоянно давали, не оскудевая. Они, эти пришедшие с Запада «Свидетели истины», так ловко умеют выворачивать карманы своих овечек! Впрочем, насколько я смыслю в сельском хозяйстве, овцы для того и нужны, чтобы стричь с них шерсть, а потом пускать под нож.
Я не знаю, где пасторов учат промывать мозги, но получается это у них просто охуенно. Неофиты очень скоро превращаются в фанатиков с горящими глазами. Они говорят только о Боге, думают только о высоком, торжественно сжигают все порножурналы и публично каются во всех грехах перед лицом блеющих товарищей.
На секунду я представил на месте Магдалины в штанах себя и чуть не подавился. Вот бы рожи у них были, если бы я, глазки опустив и ножкой шаркая, в содомском грехе сознался, и в том, что мне понравилось. Бес попутал, честное студенческое! Зачёт этот бес называется и пустые карманы, и преподаватель, прозрачно намекнувший, что можно и без валюты обойтись. Тело моё его вполне устроит. Устроило. Нас обоих. Я получил зачёт, он – меня. Такое происходило сплошь и рядом, и никто, слышите, господа святоши, не делал из этого трагедии.
А оказывается, грешны мы, как последние мрази на этой Земле, и не видать нам Царства Небесного, ибо нехрен там таким делать. Так может и мне покаяться? И произвести фурор своим признанием? Хрен вам. Я почти на сто процентов уверен, что если Бог и существует, вы, проповедники якобы Его слова, кажетесь Ему ещё худшей падалью, чем я.
Иисус, о котором я слышал, исцелял больных и воскрешал мёртвых. Он делал, а вы… обещаете, запугиваете женщин, которым и без того страшно. Почему ты, крахмальный уродец, не захлопнешь пасть и не вылечишь их, раз тебя сюда послал Он?
Ответ я знаю. Потому что ты ни на что не способен. Только пиздеть. Зомби. Попугай, повторяющий заученные фразы. Из-за таких, как ты, мать одной из моих однокурсниц отказалась от операции. Она верила, слышишь, сучонок, что Бог исцелит её от рака лёгких. Верила, потому что ты орал об этом с кафедры! В итоге однокурсница осталась сиротой, а ты елейным тоном сообщил стаду, что такова была воля Его. Тебе, блядь, откуда знать, чего хочет Он?
Из-за таких, как ты, «истинно верующие» отказываются от переливания крови и умирают. Потому что какому-то мудаку взбрело в голову объявить переливание греховным. И насрать, что в то время, когда писалась ваша Великая Книга, о переливании и понятия не имели! Но вы всему нашли оправдание, перевели её заново, приспособив для собственных бредовых нужд. Новые переводы, новые трактовки и новые жертвы.
Кто-то из потока рассказывал, что у его соседки «истинно верующей», от заражения крови умер маленький сын. Эта овца отказывалась делать переливание, а пока вопрос решался в судебном порядке – мальчик скончался. Его ёбнутая мамаша не хотела грешить. Выходит, убийство собственного сына – не грех?
Мне дико хотелось задать эти вопросы сияющему от сознания собственной святости красавчику, но я промолчал. Не время. Не место. Не здесь. Вон как внимательно его слушают, а я больше не мог. Меня просто затошнило, и я шепнул маме, что выйду покурить.
***
По лестнице я почти скатился. Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Я спешил к выходу и у самой двери увидел её – сидящую в инвалидном кресле девчушку лет шести. В беленькой косыночке, с такой же прозрачной кожей, как у мамы, и… без одной ноги. Я остановился так резко, словно налетел на стену. Мордой. С размаху. Под хруст собственной тщательно культивируемой циничности и похуизма.
Бог есть любовь… Любовь? Вот это? Это – кара за грехи? Какие у неё, такой маленькой, могли быть грехи? На мгновение наши глаза встретились, и я тут же отвернулся. Невыносимо. Эта девочка знает о боли столько, сколько не должны знать дети. Никогда.
Посмотреть на маленькую пациентку ещё раз я не смог, так и проскользнул к выходу, старательно опуская глаза. Я чувствовал себя виноватым за то, что здоров, могу ходить и буду жить, в отличие от неё. Я вышел на улицу, сел на самую дальнюю скамейку и закурил. Затянулся, закрыл глаза и откинулся на спинку. Необходимо взять себя в руки. Немедленно. Сейчас же. Матери нужен взрослый сын, а не…
– Сигареты не будет? – приятный девичий голос заставил меня открыть глаза.
Она сидела на другом конце скамейки и вопросительно смотрела на меня. Косынка в цветочек плотно обтягивала голову, а в глазах я прочёл ту же безнадёжность, что и у девочки в кресле.
– А тебе разве можно? – тупо ляпнул, тут же пожалев об этом. – Извини.
– Теперь мне всё можно, – спокойно сообщила девушка. – Так ты дашь сигарету?
– Держи. – Я протянул всю пачку, а потом поднёс к сигарете зажигалку. Незнакомка глубоко затянулась и медленно выпустила дым.
– Спасибо. Меня Инна зовут.
– Очень приятно. Вадим, – улыбнулся я, представляясь.
И так же просто, как имя, Инна сказала, что вряд ли выйдет отсюда в этот раз. Спокойно так сообщила, будто о чем-то обыденном. Я охренел и промолчал, а она продолжила, вбивая каждое слово мне в мозг:
– Знаешь, как смешно… Они меня он рака груди лечили, – я невольно бросил взгляд на её отсутствующую грудь и отвёл глаза. – Неудачно, как видишь, – Инна выдохнула дым и усмехнулась страшно и мёртво. – Но прикол не в этом… Из-за облучения и химии у меня началась лейкемия. Забавно, правда? – она повернулась ко мне, требуя подтверждения нечеловечески пристальным взглядом почти чёрных глаз.
– Нет, – резко и коротко ответил я. – После какого слова я должен смеяться? И вообще, зачем…
– Я всё это тебе рассказываю? – закончила за меня она. – Не знаю. После лекарств у меня болтливость повышается… А ты к кому пришёл?
– К матери, – я затушил сигарету и достал следующую. – Но в её палате проповедник.
– Знаю, в моей тоже, – Инна скривилась. – Потому я и ушла, не могу их слышать, веришь?
– Да.
– Я их уже слушала. Тянула с операцией, боялась потерять грудь, – её слова казались мне ледяными осколками. – Я молилась, верила, жертвовала… До тех пор, пока мне совсем плохо стало. Мать скорую вызвала, меня сюда привезли, и выяснилось, что поздно, Инка, пить текилу и одними сиськами не отделаешься. Пока я лоб расшибала, пошли метастазы, так что баба я теперь только по паспорту… Это два года назад было, мне тогда только восемнадцать стукнуло. Знаешь, как я ревела, когда в себя после операции пришла? – Инна замолчала, а я почувствовал, как что-то внутри начинает плавиться.
Блядь, и я ещё считал, что у меня проблемы? Я нихера не понимаю в проблемах! Инна молчала ещё несколько минут, а я сидел неподвижно, не смея шевельнуться. Весь мой цинизм заполз глубоко в мою собственную задницу и не желал высовываться.
– Парень меня сразу и бросил, – она закашлялась и потушила окурок. – Он просто больше не пришёл ни разу, но мне тогда не до этого было. После операции ещё три химии предстояло пережить… Короче, так вот весело я два года и провела, – она махнула рукой и добавила совсем тихо: – Иногда я хочу, чтобы всё побыстрее кончилось… А потом становится обидно. Почему я? За какие такие грехи? Я же до операции не пила, не курила, не трахалась с кем попало, вообще ни с кем… И вот… А этот козёл там о наказаниях и спасении треплется… Противно. Ладно, всё, – она решительно встала. – Пойду я. Прости, что вывалила на тебя всё это.
– Ничего, – ответил я, напрасно пытаясь улыбнуться. – Тебя проводить?
– Если можешь. Голова что-то кружится, из-за сигареты, наверное.
Я никогда не забуду, как вёл эту девушку к палате. Я едва касался её локтя, но был готов в любой момент её подхватить, но Инна не упала. У двери палаты она остановилась, посмотрела на меня, легко коснулась губами щеки и скрылась за дверью, а я вернулся к матери, радуясь тому, что святоша уже свалил.
Всякий раз, проведывая мать, я заглядывал к Инне, сам не зная, зачем это делал. Может, остатки доброты требовали? Или ещё не до кондиции затраханная совесть? Я видел, что мои короткие визиты её радуют, но совместных перекуров больше не было – Инна уже не выходила из палаты, с каждым днём ей становилось всё хуже.
Перед тем как вернуться в институт, я зашёл к матери попрощаться. Ей было уже лучше, она посвежела и улыбалась. Да и врачи в один голос твердили, что исход операции будет благоприятным и болезнь удастся остановить. Я пообещал обязательно звонить каждый день и направился к палате Инны.
Её кровать пустовала. По лицам соседок я понял, что причина отсутствия девушки – не выписка, а одна из женщин молча протянула мне листок бумаги. Маленький такой. Неровно вырванный из обычного блокнота. Большими печатными буквами, разбегающимися в разные стороны, там было выведено одно слово: «Спасибо».
Я смял записку в руке и почти выбежал из палаты. Не замечая ничего вокруг, спустился по лестнице и постоянно ускорял шаг, стремясь побыстрее оказаться как можно дальше отсюда. Остановился у какого-то кафе, вошёл, плюхнулся за стойку и заказал сто пятьдесят водки. Выпил залпом, как воду, не чувствуя вкуса, не пьянея. Попросил бармена повторить и закурил.
Алкоголь, пришпоренный никотином, наконец-то добрался до мозга, и я понял, что должен сделать. Это не воскресит Инну, но поможет забыть о записке, и о том, что рассказывала мне девушка.
***
Мой поезд отправлялся ночью, я вполне успевал сделать задуманное, только пить больше не стоило, а потому вторую порцию я так и оставил нетронутой. За несколько дней до этого я случайно наткнулся на крахмального проповедника, когда тот возвращался со своего сборища. От нечего делать, проводил его до самого дома, а может, я уже тогда решил, что сделаю с ним это?
Я выяснил, что живёт он в очень удобном для меня и опасном для него месте: частный сектор на окраине, узкая улочка, высокие глухие заборы и поворот в тупик в середине. В никуда поворот. Или не туда? Не суть. Главное, этот тупичок был идеален. Тёмный, как задница негра. Эту улицу вообще только один фонарь освещал, в самом её начале, а поворот в тупик находился как раз на полпути до дома петушка. А ещё я разузнал расписание их собраний, одно из них как раз должно было закончиться. Я прекрасно успевал занять стратегическую позицию в тупике. Вещи я оставил в камере хранения на вокзале. Все. Кроме одной.
Этот пневматический пистолет, неотличимый с виду от настоящего, достался мне в наследство от одного из бывших дружков. Для моих целей его вполне хватало, щелчок снимаемого предохранителя звучал очень убедительно, и не менее убедителен был тяжёлый холод воронёной стали. Я сунул пистолет в карман куртки и отправился на встречу. Ждал недолго.
Я расположился так, чтобы меня видно не было, а я видел всю улочку, и вскоре сначала услышал шаги, потом – неразборчивое мурлыканье. Гимны, что ли, распевает, чтобы скучно не было? А потом увидел и самого святошу. Он быстро шагал, размахивая Библией в такт шагам, и действительно что-то напевал. Я резко схватил его за руку, зажал второй ладонью рот и дёрнул в темноту.
– Потанцуем? – вкрадчиво спросил у него. – Не вздумай орать, понял?
Он истово закивал, и я убрал ладонь от его рта. Вопросы посыпались тут же:
– Кто? Что? За…
Одной из полузабытых подсечек я заставил его рухнуть на колени и упёр в лоб ствол:
– Я сказал тихо, сука. Откроешь рот, когда я разрешу, а пока постой. Ты же любишь стоять на коленях? – издевательски поинтересовался я. А ещё я знал, что даже начни он орать благим матом – никто на помощь не поспешит, и он это тоже знал, потому и молчал. – Итак, начнём нашу беседу? Ты чего-то у меня спросить хотел? Валяй.
– Во имя Господа, что вам нужно? – спросил он, поднимая на меня взгляд. – Деньги? Я отдам вам всё, что есть…
– Засунь их себе в жопу, – посоветовал я и добавил, заметив попытку встать: – И не рыпайся! Я нервный. Могу и выстрелить!
– Чего вы хотите? – его губы дрожали, а в глазах почему-то не было фанатичного огня, они бегали по сторонам, выискивая пути к бегству.
– Эксперимент провести, – сообщил я. – Ты же верующий, да?
– Да, – гордо ответил ангелочек, прижимая Библию к груди.
– Вот и славно. Я тут недавно на вашем сборище был, – начал я.
– Вы слышали Слово и не приняли Его? Хотите, чтобы я вам пояснил? Я могу завтра утром прийти к вам домой, и мы вместе будем…
– Заткнись, – грубо оборвал я проповедника. – Не надо мне этого. Вместе. Так вот, ваш главный так интересно рассказывал о Древнем Риме. О первых христианах. Я аж заслушался. А больше всего мне львы понравились и то, что твои предшественники предпочитали в их пасти оказаться, но не отрекались от своего Бога.
– Да, истинно! Вера во Христа творит чудеса! – воскликнул осмелевший святоша. – Вот что в одном из псалмов Давида говорится: «И даже идя долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною!»
– Рот закрой, – рявкнул я. – Я проверить хочу, на самом ли деле ты такой верующий или просто дурака валяешь, похрюкиваешь у западной кормушки. Я собираюсь тебя убить.
– За что?
– За твою веру, – осклабился я.
– Но… вас посадят… – невнятно пробормотал он.
– Кто? Твою тушку найдут только утром. Пистолет я выброшу где-то подальше, а сам уже через час уеду из города. То, что мы с тобой тут беседовали, не видел и не слышал никто, кроме нас, а ты никому не сможешь рассказать, кто тебя убил. Меня рядом с тобой тоже никогда не видели, так что… Повиснет твоё убийство глухарём, а потом в архив уйдёт, и ничегошеньки мне не будет, уяснил? – я наслаждался каждым словом, видя, как на его лице гаснет вспыхнувшая надежда на спасение. – И чего ты нервничаешь? Я собираюсь совершить благо – отправить тебя прямиком к Богу. Радоваться нужно, а не угрожать мне следствием!
– Но вы тоже рано или поздно умрёте и тогда…
– О том, что будет тогда, я подумаю потом. Знаешь, какое слово в твоей тираде ключевое? Я умру когда-нибудь, рано или поздно, а ты сегодня, сейчас. И пока я буду развлекаться на всю катушку, твой труп станут жрать черви. Отличная перспектива, да? И к тому же – нахрен тебе вообще тело? Это же «греховная плоть»! – передразнил я проповедника. – Но если ты всё-таки хочешь жить… отрекайся от своего Бога.
– Нет, – полным трагического пафоса голосом ответил он, а я просто снял оружие с предохранителя. В ночной тишине звук получился громким и очень убедительным.
– А если подумать? Знаешь, у меня с математикой херово. Считать могу только до одного. Ну? – я сильнее ткнул стволом в лоб святоши.
Резкий запах мочи заставил меня широко улыбнуться, равно как и еле слышное:
– Отрекаюсь.
– Чего? – переспросил я. – Не слышу!
– Отрекаюсь, – произнёс он чуть громче.
– От чего? От пива и утренней дрочки? От чего ты там отрекаешься, мразь? – я жутко хотел от души врезать пистолетом по башке этому обоссавшемуся агнцу, но оставлять какие-либо следы на его теле было нельзя.
– От… от Христа, – выдавил он, не поднимая головы.
– Молодец, – ухмыльнулся я. – Теперь ты для меня ещё кое-что сделаешь и можешь проваливать.
– Что?
– Снимешь штаны и станешь раком, – на полном серьёзе выдал я, – и постараешься расслабиться. Вазелин я дома забыл, больно будет.
– Но… вы… не…
– Но! Я! Да! Не заставляй меня прострелить тебе ногу… или руку. Давай, шевелись! Это будет физическим доказательством твоего отречения, чтобы не забыл так быстро.
Всхлипывая и подвывая, святоша выполнил мои приказы. Я посмотрел на его белую задницу, хмыкнул, побренчал пряжкой, наблюдая, как он каждого звука он вздрагивает, и бросил:
– Не… Не хочу, замараться боюсь твоей святостью. Это же ею так воняет? Вставай, скотина, и проваливай.
Он потянулся было к штанам, но я наступил на них ногой.
– А это мне оставь. На память.
Смотреть на мелькающую в темноте, убегающую задницу было смешно. О своей Библии святоша так и не вспомнил, она валялась на траве, рядом с мокрыми штанами. А я довольно ухмыльнулся, сунул пистолет в карман, поднял книгу и пошагал на вокзал, времени оставалось впритык.
В свой следующий приезд домой я случайно столкнулся с ангелочком на улице. Увидев меня, он шарахнулся на другую сторону улицы, а я издевательски свистнул вслед. Библии под мышкой у него больше не было, наверное, моя проповедь оказалась убедительнее?
Надеюсь, теперь ясно, почему меня так выбесили эти библейские словечки в письме Марго. Я не собираюсь общаться с «овцой господней», о чём дамочке и сообщил в холодно-вежливо-деловых выражениях. Не поймёт слёту, пошлю прямо. Я быстро опубликовал на сайте продолжение рассказа, почистил кошачий нужник и начал собираться на работу.