Поспешая к своему краю
…Хрипя от злости, от усталости, неведомо откуда навалившейся, дед всё замахивался и вбивал, вколачивал сухонький кулак в бок поверженному супротивнику. Замах получался не полновесный, – мешал чуть тесноватый кожушок, сковывал движения. Да ещё ёлка, позади, – растопырила шильные сучья, и каждый замах приходился аккурат на эти шилья. Кожа на кулаке уже крепко была наколота теми сучьями, наколота до крови.
Правда, крови-то уж давно стало не хватать и для нутра, для сугрева, а потому наружу она шла неохотно. Малыми каплями. Даже не каплями, так, бисеринками. Но и бисеринки те, размазываясь по сухой коже, пачкали. Это ещё больше злило старика, он ярился и пуще вбивал кулак, значимее. С придыханием.
– Вв-от! В-в-от тебе!
Он снова замахивался, опять натыкаясь кулаком на острые сучья, опять всхрипывал:
– Во-от! Полу-учи, тварина!
«Тварина» лежал под коленом старика, крепко смежив глаза, даже ресницы не вздрагивали. Лежал, ни жив, ни мёртв, не шелохнувшись. Стойко принимал жестокие побои, – знал, за что.
– Во-от! Во-от!
Дед и рукавицу-то скинул, чтобы побольней было, поувесистей. А получилось, что себе же хуже, – раскровенил.
Задохнулся на очередном замахе, даже икнул, будто, и расслабился. Отвалился на колючую ёлку, глаза выкатил из орбит, судорожно ловил морозный воздух замшелым ртом. Кожушок на груди распахнул, – сипел и хлюпал чем-то внутри, под рубахой. Рубаха, давно не стираная, исходила паром.
Колька, почуяв, что колено сползло с его рёбер, приоткрыл один глаз и украдкой наблюдал, как дед пытается продышаться, прохаркаться. Ему даже чуть жалко было того, хоть он и дрался часто. По пустякам дрался.
Обычно дед делил прокисшего рябчика на пять капканов, аккуратно развешивая приманку именно в то место, которое полностью перекрывается. С какой стороны не подойди, – обязательно вляпаешься в капкан. Дед хитрый. Давно живёт, и всё в лесу.
Но, и Колька, не лыком шит. Он, по своим, собачьим меркам, тоже, давно век тянет. Кое-что понимает в лесных делах. Хоть и часто потчует его напарник кулаками, да посохом, а пройти, другой раз, мимо вкуснятины такой, как протушенный рябчик, – сил нет.
Вытянувшись в струнку, чтобы не угодить в замаскированный капкан, Колька, что тебе ювелир, снимал желанную приманку. Тут же, на тропке, располагался и трапезничал, прислушиваясь, как скрипят мягкие олочи приближающегося старика.
Съев приманку и подлизав за собой накроху, Колька чуть отходил от капкана, ложился на бок, в мягкий снег, и готовился принимать законное наказание.
– Сс-воло-оч ты распоследняя! – ещё издали начинал распаляться старик.
– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты, гад, обожрался когда, да издох с того обжорства!
Дед подступал к кобелю, придавливал его коленом, вминая в пухляк, скидывал рукавицу:
– Во-от! Во-от тебе! Во-от!
Расходившись, дед воевал, пока не заходился в кашле, или просто задыхался и, уткнувшись морщинистым лбом в Колькин бок, долго лежал, отпыхивался, душил в себе надсадный хрип.
Когда всё приходило в норму, дыхание восстанавливалось, дед раздёргивал паняжку, доставал мешочек с приманкой и подновлял ловушку. Колька, вытряхнув из шерсти снег, молча, стоял рядом, с любопытством наблюдал за работой, преданно ловил взгляд хозяина.
Шли дальше. Дед устало, медленно, тяжело опираясь на отшлифованный временем посох. Колька, торопливо отруливал в сторону от путика и азартно искал повод, чтобы отличиться. Обычно, он где-то недалеко отыскивал зазевавшуюся бельчонку и начинал облаивать её, вытаптывая вокруг деревины круговик.
Охотник, – откуда силы, бежал на зов напарника, выглядывал и долго выцеливал зверька. Снова опускал стволину, протирал рукавицей заплывающие потом глаза, брови. Опять прилаживался. Колька суетился рядом, подталкивая деда носом в штаны, отскакивал, взлаивал. Пристально вглядывался в разопревшее лицо, будто хотел помочь.
Наконец, белку добывали. Может и не с первого раза, может и поматериться приходилось, но, добывали. Присаживались здесь же, под деревиной, отдыхали. Дед ласково гладил Кольку, что-то мурлыча себе под нос, в спутанные, разноцветные усы. Они, и, правда, с той стороны, где обычно цигарка, – рыжие, а с другой стороны седые, почти белые.
Пёс, извернувшись, пару раз лизал старика в солёный лоб. Здесь же отходил в сторону, хватал полной пастью рыхлый снег, словно заедал терпкую соленость. Белку бережно приторачивали к паняге, прикрывали тряпочным клапаном, чтобы снег не забивал, и снова выбирались на путик. Устало шли дальше.
– Пристал я, Кольша. Пристал.
Кобель, заслышав чуть разборчивое мурлыканье хозяина, притормаживал. Сторонился и, выгибая шею, заглядывал в глаза, понять хотел. Да что там хотел, – понимал. Конечно, понимал. Как не понимать, когда жизнь бок обок протопали по тайгам. Обо всём поговорили за годы, обо всём.
– Нет, не только теперь. Нет. По жизни пристал. По жизни. Понимаешь, Кольша, радости в душе не стало. Вот, не стало. И солнышку, по утрам, через силу улыбаюсь, просто привык, как ещё отец учил: улыбнись, и обрадуйся. Вот, улыбаюсь, по привычке, а радости нет.
Кобель обгонял, оплывал по снегу хозяина, с тревогой заглядывал в лицо, напрягаясь от затянувшегося монолога. Выбравшись на тропу, чуть удалялся, надеясь, что старик прекратит разговор, когда останется один. Но тот продолжал ворковать. Сам с собой продолжал.
– Каждому дню, бывалочи, радовался, каждой зорьке. А, как осень ждал! Душа дрожала, как на охоту с напарниками сбирались. Э-хе-хе. Уж сколько лет одни с тобой лазим тут. Все напарники давно нажились: кто сам, кого медведь заломал. Помнишь? Ты помнишь! Тогда ещё молодой был, за то тебя и простили. Всё помнишь.
Дед шагал трудно, увесисто. Будто каждый шаг выверял, впечатывал.
Напарник тогда и сам виноват был. Конечно. Он заломины для берлоги вырубал. Или поленился, – тонковатые выбрал, хоть и знал, что медведь лежит крупный. Знал. Может, поспешал дюже, оттого срубил, что подвернулось. Они того медведя ещё осенью ловко выследили. Дождались, когда улежится, разоспится покрепче, только потом, по зиме, пошли ковырять. Напарник, тогда ещё похохатывал:
– Не бей в берлоге-то, пусть выберется. А то дюже хрушкой, – не подымем потом. Не спеши, с выстрелом-то, не спеши.
Боялся, что не вытащим из берлоги битого зверя. И, ведь, не первого брали, а вот, сплоховал.
Дед, тогда уже с бородой, потому и дед, в стороне встал, с одностволкой. Напарник сам решил принимать. У него и ружье с двумя стволами, да и силы поболе, – молодой ещё. Только сороковник разменял. Кобель, опять же у него, – рабочий.
Дедов Колька тогда ещё учился только тайге, постигал. Похоже, что ему больше нравилось с ребятнёй дурачиться. Сумки им таскал до школы, да обратно. На санках катал. Гаркнут ему: Колька, неси!
Он и рад стараться, тащит брошенный ранец, или санки в гору. Заполошный.
У берлоги приосанился, хоть и впервой. Загривок вздыборил, в горле камешки перекатываются, скаргычут друг о друга. Посматривает на старого. А тот носом дух ловит, в чело, мелкачём прикрытое, заглянуть пытается. Хвост упругим кольцом топорщит.
Когда напарник последнюю заломину – слегу вкинул в чело, охнула земля и веером взлетела, вперемешку со снегом. Не задержали жердушки зверя, даже на секундочку не задержали, – слабоваты оказались. Не успел напарник ружьё схватить, прислонённое тут же, к стволу поваленной лиственницы. Не успел.
И собака, – старый, рабочий кобель, навис на штаны зверя, да где там, разве такого удержишь. Медведь свалил мужика с ходу, ярился на нём. Ярился, не смотря, что пулю дедовскую без заминки получил. И по месту получил, по лопатке, а вот, только злости прибавило. Опять же, может без пули-то, просто удрал бы, да и всё.
Всяко потом передумалось.
Колька, будто и не испугался, чтобы в бега, но присутствовал, молча, как в ступоре. Уж потом, после второго выстрела деда, когда медведь распустился, конвульсивно дёргая лапами, он налетел на зверя и стал усердно давиться шерстью.
Напарника дед доволок до зимовья, с трудом, с муками, доволок. А на другой день и до лесовозной дороги, но жить тот так и не стал. Долго болел, по больницам, да клиникам возили его родственники, всех знахарок спознали, но не поправился.
Себя винил дед, Кольку чуть было не кончал, да, уж поздно руками махать, не поворотишь вспять. Не переделаешь, того, что случилось.
Сезон пропустил было, – пировал, но с новогодних праздников всё же собрался, умотал в тайгу. С тех пор только с кобелём и напарничал, из людей никого не брал.
– Помнишь. Всё помнишь. Глядишь, и оттянули бы зверину тогда, вдвоём-то, пока я перезаряжался. Помнишь.
Колька распускал хвост чуть не до самой тропы, старчески прогибал спину, и тяжело тащился. Не бежал, не шёл, а именно тащился, пряча грустные глаза.
– Сильно тебя виноватил тогда. Не ребятня бы, кончал. А теперь вот, вместе старость встретили. Вот оно как, о-хо-хо.
Дед тащился, не лучше своего кобеля, грузно опирался на посох, прилаживался плечом к деревинам, стоящим рядом с тропой. Хоть на минуточку останавливался.
Солнце, подёрнутое дымкой и прикрытое кронами хвойника, лишь угадывалось, лишь обозначало приближение морозного вечера. Кедровки примолкли, прекратили свой извечный базар в исполинских вершинах. Мелкая птаха схоронилась в тёплых закутках, в надежде дожить до завтра. В надежде, что тёмной, холодной ночью, не потревожит её пронырливый соболёк, не учует, не найдёт.
Оставалось проверить пару верховых капканов, да у самой переправы через говорливую речушку Звона, – поставил прошлый раз капканчик на норку. Прямо под берегом та устроила себе туалет. Вот там, на следочке, и приспособил дед хитрую ловушку.
Звона, – видно, так и названа была, что день и ночь, не зависимо от времени года, прыгала, плясала по каменистым перекатам, растворяя в окружающих зарослях приятные трели. Словно неустанные бубенцы под дугой лихой тройки, так и поют, так и заливаются.
А ещё имела Звона свою особенность, впрочем, и другие, таёжные речушки страдали тем же. Так вот, Звона была по всему руслу, словно усеяна донными родниками. По этой причине она не замерзала даже в самые лютые морозы. Другие речушки всё же перехватит порой, а эта, нет: звенит и звенит. Только чуть закрайки распустит, да и те, скорее для красоты, для форсу.
Для охоты речка неудобная. Запросто не перейдёшь, – только по переправе.
Вот и здесь, где кончался путик, через всё русло лежал огромный кедр. Ещё с напарником его роняли, а вот, всё служит. Отсюда поворот к зимовью, – рядом уж.
Капкашки, что на «зенитках», были пустыми. Даже следочка свежего, поблизости не появилось. Колька, поняв, что работа закончилась, свернул на переправу, приободрился, и наддал хода. Он всегда так делал, – от последнего проверенного капкана уходил, оставляя старика одного, проверял у зимовья чашки, вёдра, помойку. А заслышав шаги хозяина, радостно выбегал навстречу, оповещая того, что дома всё в порядке, всё спокойно. И уже вместе подходили к зимовью.
Дед притормозил возле переправы. Капкан на норку стоял на тридцать шагов дальше по берегу. Скинув панягу и натянувшее плечи ружьё, пошагал эти тридцать шагов налегке.
А и правда, много ли весит та полупустая паняга, в которой три белки, топор, да котелок. А словно крылья выросли, – так легко и свободно шагнулось, будто и не было той давешней смертной усталости.
Сразу за поворотом, на закрайке, на том самом береговом льду, – черновина.
– … ё – моё! Капканчик-то, сработал!
Выгнувшись дугой, упруго обвив капкан и спутавшийся потаск, норка деловито, но торопливо крошила зубы о непримиримую сталь капкана. Треск ломающихся зубов был отчётливо слышен в вечернем воздухе. Его не мог заглушить даже мелодичный звон струй.
Зверёк так хотел, так стремился жить, что неутомимо брыкаясь, катаясь и кувыркаясь, сумел выдернуть потаск, к которому и был привязан капкан. Перекидываясь, вырываясь, норка всё ближе подбиралась к краю льда.
Дед половчее перехватил посох и торопливо кинулся к добыче. Норка тоже заметила приближающуюся опасность, оскалилась остатками зубов.
Замахнувшись посохом, старик покатился по свежему льду, припорошенному снежком. Уже понимая, что он не удержится на краю, что съедет в воду по инерции, охотник, всё же долбил норку посохом. А подкатившись к краю, надломил ледок своей тяжестью и ухнул в ледяную купель, туда же увлекая и поверженную добычу.
Только оказавшись в воде, старик резко встал на ноги и сразу отметил, что намок лишь до пояса, ну, разве чуть выше.
– Бывало и хуже.… Не впервой…
Пытаясь сразу выбраться на лёд, дед сделал несколько неудачных попыток. Лёд был скользкий, – ухватиться не за что, а просто так выброситься не получалось. Старик огляделся и стал медленно продвигаться вдоль кромки льда против течения. Там сразу начиналась глубина. В другую сторону он и пробовать не стал, – там омут. И норка с капканом где-то в этом омуте скрылась, и посох уплыл.
Попытки раскачать и отломить лёд, результатов не принесли. Лёд был хоть и тонкий, но по-зимнему крепкий. Поворачиваясь во все стороны, выискивая хоть какой-то выход, старик понял, что теряет те драгоценные минуты, которые удерживают его от неминуемой гибели.
Не может человек безнаказанно находиться в ледяной воде. Отпущены, конечно, какие-то минуты, моменты, мгновенья, – для каждого они свои, но для всех есть предел. Есть!
– Колька! Коленька!
Понял дед, что надеяться больше не на кого. Только на чудо, да на верного друга. Хотя в данной ситуации, такой друг, как Колька, хоть он и верный, вряд ли подаст лапу помощи. А если и подаст, не удержит, не сможет вытянуть намокшего и уже не чувствующего ног, старика.
Старый кожух намок, раскис, и всё сильнее тянул своего хозяина в сторону омута.
Где-то совсем близко к горизонту упало невидимое солнце. Или уши заложило, или правда река перестала звенеть. Тишина навалилась такая невыносимая, что дед с каким-то ужасом, не своим голосом завопил:
– Колька!!! Колько-а-х-х!!!
Ещё прошли какие-то минуты, показавшиеся старику удивительно долгими.
Пёс вывернулся из-за поворота реки и кинулся к хозяину. Он сразу понял, что случилась беда. Увидел эту беду в глазах старика.
Однажды, они добыли молодого быка лося. Тот, будучи уже смертельно раненым, кинулся через протоку, и, провалившись в молодом льду, встрял там, почти посередине. Дед тогда тоже залезал в воду. Но сначала, на берегу развёл огромный костёр, и лицо было весёлое, радостное.
Всю зиму потом, Колька грыз вкусные кости, вспоминая ту удачную охоту.
Сейчас же костра не было, и лицо у деда совсем не светилось радостью. Наоборот, оно стало совсем серым и покрылось густой паутиной морщинок.
Едва выдавливая из себя слова, старик просил:
– Кольша, неси. Неси, Коленька.
Кобель, навострил уши, услышав давнюю, но приятную команду, ещё чуть посидел рядом с хозяином, наклоняя голову, то на один бок, то на другой, отскочил, сделал круг по чистому льду, снова сел.
Неси!
Колька вскинулся, будто вспомнил, и стремглав улетел за поворот, в сторону переправы. Через мгновение он уже появился вновь, держа в зубах панягу. Мягко положил её перед хозяином.
Дед, скованными движениями, насквозь промёрзшего человека, развязал клапан, откинул его и вытянул топор.
На длину вытянутой руки, прорубил дырку во льду и крепко зацепил там топор. Подтягиваясь одной рукой за топорище, другой опираясь о край льда, он смог вытянуть себя на лёд. Откатился к берегу.
Лёжа на спине, хотел почувствовать, как стекает вода. Но не чувствовал, не слышал. И звона струй больше не слышал, и ног не чувствовал. Хотя нашёл ещё силы подняться. Сначала сидя долго рассматривал топор, крепко зажатый в руке, потом и вовсе поднялся, с треском отдирая уже примороженный ко льду кожух.
Вошёл в берег. Даже не вошёл, чудом каким-то вдвинулся. В лесу было уже совсем темно. Колька топтался рядом, не зная, чем помочь. Гнилой берёзовый пень вдоволь обеспечил берестой.
Ткнувшись на колени, откуда-то из-за ворота достал спички и, выловив из коробка щепоть, чиркнул. Береста занялась весело. Ещё подложил, ещё. Какой-то сухой сучёк, ещё.
Встать не мог. В голове туман. Холода нет.
Немощь. Уже умостившись на бок у прогорающего костерка, едва разлепил губы:
– Вот, Коля. Вот.… Получается, что дошёл я. Дошёл. Всё спешил, всё старался, а вот дошёл и не верится…
Кобель беспокоился, суетился рядом, предчувствуя беду, даже взлаивал легонько, но, как только дед снова начинал бормотать, едва слышно, он замолкал, прислушивался.
– Это друг, знать надо, помнить всегда, что он,… край, где-то впереди. Где-то впереди и… рядом. Совсем по-другому жить станешь,… когда осознаешь.
Старик хотел передвинуться, или поправить что, но рукав примёрз к одёжке и полностью сковал движения. С трудом выныривая из своего последнего, сладостного сна, дед чуть шевелил губами:
– Домой. Домой, Коля. Скажи там…
Но Колька ослушался, не ушёл домой. Ещё долго лизал старика в лицо, пихал его носом, пытаясь разбудить. Потом всю ночь лаял. Даже и не лаял, и не выл, будто плакал.
Три дня ещё лежал Колька возле своего хозяина, свернувшись клубком у него под спиной, всё пытался согреть. Не мог поверить в случившееся. И лишь после сильного снегопада, когда старика полностью прикрыло, Колька ушёл. Ушёл в деревню, сообщить горькую весть.