Охотники за нацистами. Глава 4. Правило пингвина (Эндрю Нагорски, 2016)

Летом 2013 года Бенджамин Ференц сидел в шезлонге возле своего скромного бунгало в Делрей-Бич, штат Флорида. В синей рубашке с коротким рукавом, флотских штанах с черными подтяжками и матросской кепке он походил на обычного пенсионера.

Но разве можно назвать обычным человека, который в свои 93 года продемонстрировал мне крепкие бицепсы – результат ежедневных тренировок в спортзале? Который стал стипендиатом Гарвардской школы права, вырвавшись из самого криминального района Нью-Йорка под названием Адская кухня.[108] Который во время Второй мировой высаживался в секторе Омаха-Бич[109] и из-за своего роста едва ли в полтора метра оказался по пояс в воде, хотя его однополчанам она доходила только до колен.

И который в возрасте двадцати семи лет благодаря везению и упорству стал главным обвинителем в «величайшем в истории судебном процессе над убийцами», как безо всякого преувеличения назвала его Ассошиэйтед Пресс.[110] Жаль только, малый Нюрнбергский процесс оказался в тени более громкого Международного военного трибунала и потому обычно лишь мельком упоминается в учебниках истории.

Бенджамин Ференц родился в Трансильвании, в семье венгерских евреев.[111] Вскоре после его рождения родные эмигрировали в США. Ференц всегда был увлекающейся натурой, готовой принять любой вызов. Он жил в подвале одного из домов Адской кухни, где отец работал дворником. Его поначалу не взяли в государственную школу, потому что в шесть лет он выглядел слишком маленьким для своего возраста и говорил только на идиш. Но вскоре он был отмечен как один из «особо одаренных мальчиков» и стал первым в своей семье, кому удалось поступить в колледж, а затем получил диплом юриста в Гарварде, не платя за обучение.

Когда капрала Ференца в конце 1944 года перевели из пехоты в военно-юридическую службу 3-й армии генерала Паттона, он был в восторге. Особенно когда узнал, что ему предстоит стать частью новой команды, расследующей военные преступления. Пока американцы пробивались в глубь Германии, приходило все больше сообщений о подбитых летчиках союзников, которые катапультировались на немецкую территорию и были убиты местными жителями. Ференцу поручили расследовать эти дела и по мере необходимости производить аресты. «Моими главными доводами были пистолет сорок пятого калибра и тот факт, что армия США заняла город, – вспоминал он. – При таких условиях немцы становились очень покладистыми и не оказывали сопротивления».[112]

Несмотря на свой рост, Ференц, как истинный житель Нью-Йорка, был довольно дерзким. Когда штаб генерала Паттона находился на окраине Мюнхена, перед войсками должна была выступать Марлен Дитрих. В тот день Ференцу выпал наряд в уборной. Ему, естественно, велели не тревожить Дитрих, пока она принимает ванну. «Выждав разумное время, я зашел, готовый приступить к службе, – а она спокойно сидит, покрытая только своим великолепием», – вспоминал Ференц. Он, должно быть, ошалел от собственной наглости и, отступая, пробормотал: «О, простите, сэр».

Дитрих позабавило смущение солдата и особенно развеселило обращение «сэр». Узнав, что он юрист из Гарварда, она пригласила его присоединиться к ним за ужином. Поскольку Ференц был всего лишь рядовым, он предложил Дитрих представить его командованию как старого приятеля из Европы. Что она с удовольствием и сделала. В итоге, вместо того чтобы драить унитазы, он сидел на ужине с офицерами и популярной дивой. Перед уходом Дитрих оставила Ференцу свою визитную карточку.

Проводя расследования по факту гибели летчиков, Ференц подходил к делу добросовестно, но без злопамятства. Порой результаты своих действий вызывали у него смешанные чувства. Расследуя, например, избиение до смерти сбитого пилота после бомбардировки недалеко от Франкфурта, он допрашивал молодую женщину, примкнувшую к толпе. Она признала свое участие, но, вся в слезах, объяснила это тем, что при бомбежках погибли двое ее детей. Сочувствуя, Ференц всего лишь посадил ее под домашний арест. «Я действительно испытывал к ней жалость», – признался он. К ней – но не к пожарному, который нанес летчику смертельный удар и потом бахвалился тем, что весь покрыт американской кровью.

Несколько месяцев спустя Ференц присутствовал на суде, где они оба оказались среди обвиняемых. Пожарного приговорили к смерти. Молодой женщине дали два года тюрьмы. Услышав вердикт, она упала в обморок. Ференц поинтересовался у врача, которого к ней вызвали, все ли в порядке? Тот заверил, что с ней все хорошо, просто она беременна. Отцом ребенка был охранявший ее американский солдат. «Странные вещи порой случаются во время войны», – заметил Ференц.

Однако настроение молодого следователя резко поменялось, когда ему пришлось заниматься сбором улик в только что освобожденных концентрационных лагерях. Поначалу увиденное – живые скелеты и разбросанные повсюду мертвые тела – не укладывалось у него в голове. «Разум не воспринимал то, что видели глаза, – писал он позже. – Я будто заглянул в преисподнюю». В Бухенвальде, например, он нашел две мумифицированные головы заключенных, которые офицеры СС выставляли на всеобщее обозрение. Эти головы потом Уильям Денсон использует в качестве доказательств на других процессах.

Ференца охватывало то дикое бешенство, которое превращалось в горячее желание действовать, то полная апатия, когда жертвы поднимались против своих мучителей. В лагере Эбензее, например, он велел гражданским собрать и похоронить тела. Разъяренные узники захватили при этом кого-то из офицеров, возможно даже коменданта, когда тот пытался сбежать. Его избили и привязали к металлическому поддону для загрузки тел в крематорий, а потом возили взад и вперед над пламенем, пока не зажарили живьем. «А я только наблюдал за происходящим, но ничего не сделал, – вспоминал Ференц. – Даже не пытался».

В Маутхаузене он обнаружил груды человеческих костей на дне карьера – останки подневольных рабочих, которых сбросили со скалы, когда они уже не были способны трудиться.

Приехав в соседний Линц, Ференц подобрал помещение и решил конфисковать его у семьи нацистов. Он велел хозяевам немедленно освободить жилье, чтобы он и его люди могли там разместиться.[113] На следующее утро он опустошил комоды и шкафы в квартире, чтобы отвезти одежду в концлагерь и раздать практически голым заключенным. Вечером молодая женщина, хозяйка квартиры, вернулась и попросила забрать свою одежду. «Как хотите», – сказал Ференц. Женщина увидела пустые шкафы и принялась кричать, что ее ограбили.

«Я был не том в настроении, чтобы какая-то немка называла меня вором», – признался Ференц. Он схватил ее за руку и предложил отвезти в лагерь – пусть сама велит узникам вернуть одежду. В ужасе от такой перспективы та закричала еще громче, чтобы ее отпустили. Ференц согласился отпустить ее, но лишь в том случае, если она признает: одежда не украдена, а подарена. Так он превратил свой гнев в суровый урок о том, кто здесь по-настоящему пострадавшая сторона.

Ференц ненадолго съездил в Соединенные Штаты, заодно женился, а по возвращении в Германию присоединился к команде генерала Тейлора, работавшей над подготовкой Нюрнбергских процессов. Первый и самый известный военный трибунал 1 октября 1946 года вынес приговор высшим нацистским чинам. За ним последовали еще 12 процессов, один из которых перевернул всю жизнь Ференца.

Его отправили в Берлин, где Ференц возглавил группу следователей по военным преступлениям. Весной 1947 года один из его лучших следователей ворвался в офис и сообщил, что сделал настоящее открытие. Копаясь в документах Министерства иностранных дел Германии, близ аэропорта Темпельхоф он нашел секретные отчеты гестапо. В них содержалась полная ежедневная информация о массовых расстрелах и первых опытах по использованию отравляющих газов для убийства евреев, цыган и прочих «расово неполноценных лиц» айнзацгруппами. Эти специальные карательные подразделения действовали на Восточном фронте до того момента, когда массовые убийства были перенесены в газовые камеры концлагерей.

На небольшом арифмометре Ференц принялся подсчитывать число жертв, беря цифры из лаконичных отчетов. «Когда дошел до одного миллиона человек, остановился. Это было уже слишком».[114] Ференц бросился в Нюрнберг, чтобы убедить генерала Тейлора использовать эти данные для нового процесса. Ведь благодаря чистой случайности они получили самую достоверную информацию, какие именно части и какие командиры ответственны за массовые казни евреев и цыган при вторжении на территорию Советского Союза в 1941 году.

Тейлор встретил его без ожидаемого энтузиазма. Генерал пояснил, что Пентагон вряд ли выделит дополнительные средства на проведение незапланированных процессов. Кроме того, новые суды общественности уже не интересны.

Ференц не желал отступать и заявил, что готов заниматься следствием лично в свободное от службы время.

«Хорошо», – согласился Тейлор и назначил Ференца главным прокурором по делу айнзацгрупп. Тому было всего двадцать семь лет.

Ференц перебрался в Нюрнберг. Предстояла непростая задача: обработать огромное количество улик – численность айнзацгрупп, действовавших по всему Восточному фронту, достигала трех тысяч человек. Ференц потом пояснил, что в качестве подсудимых ему приходилось выбирать лишь самых старших и наиболее образованных офицеров, так как на большее не хватало сил. Изначально на скамью подсудимых должны были сесть двадцать четыре человека. Ференц с прискорбием говорил, что «правосудие не всегда совершенно» и «то была лишь малая доля главных виновников». Из этих двадцати четырех один покончил с собой до суда, второй тяжело заболел во время подготовки обвинительного заключения. Осталось двадцать два подсудимых.

Судебный процесс проходил с 29 сентября 1947 года по 12 февраля 1948-го,[115] но обвинительное заключение Ференц огласил всего за два дня. «Наверное, я мог бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса за самое быстрое обвинение в суде таких масштабов»,[116] – писал он позже и считал, что в данном случае документы будут убедительнее любых свидетелей. К тому же «я не мог вызвать в суд много свидетелей по вполне уважительной причине», – добавлял он.

«Пусть мне недоставало опыта, но я был чертовски хорошим студентом, и меня многому научили в Гарварде, – объяснял Ференц. – В частности, тому, что порой худшие показания – это показания очевидцев. У меня же на руках были все документы, и я мог доказать их подлинность, хотя это и пытались оспорить».[117]

Во вступительном слове Ференц выдвинул обвинение в «преднамеренном убийстве более чем миллиона невинных и беззащитных мужчин, женщин и детей… вызванном не военной необходимостью, а крайне извращенной нацистской теорией о высшей расе».[118] Затем предоставил сухие цифры. Данные свидетельствовали о том, что четыре айнзацгруппы, каждая численностью от 500 до 800 человек, «в течение двух лет уничтожали в среднем по 1350 человек в день. По 1350 человек каждый день в течение всех семи дней недели на протяжении более чем ста недель…».[119]

Ференц использовал новый термин для подобного рода преступлений – «геноцид». Его придумал еврей-беженец польского происхождения, Рафаэль Лемкин, который еще в 1933 году пытался предупредить мир, что Гитлер абсолютно серьезен в своих угрозах истребить целую расу.[120] Ференц встречал его – «потерянного, растрепанного парня с диким страдальческим выражением в глазах»[121] – в коридорах Нюрнбергского дворца правосудия, где тот пытался добиться, чтобы геноцид получил правовой статус.

«Как Старый Мореход из поэмы Кольриджа, он хватал каждого, кто попадался ему на пути, и рассказывал, что всю его семью уничтожили немцы, – вспоминал Ференц. – Евреев убивали лишь за то, что они были евреями». Лемкин умолял поддержать его усилия признать геноцид особым видом преступления. Уступив настойчивым мольбам, Ференц сознательно использовал термин «геноцид» во вступительном слове на суде, обозначив его как «уничтожение целых категорий людей».[122]

Свое первое обвинение молодой прокурор закончил словами, которые десятилетиями будут находить отклик у тех, кто ищет меру правосудия для столь масштабных преступлений. Пятьдесят лет спустя их повторил в суде прокурор Международного трибунала ООН по делам о преступлениях в Югославии и Руанде: «Если подсудимые уйдут от наказания, закон потеряет всякий смысл, и люди будут жить в страхе».[123] На второй день оглашение обвинительного заключения было завершено, и следующие месяцы были посвящены показаниям подсудимых.

Майкл Масманно, председатель суда из Пенсильвании, вскоре убедился, что слова Ференца о численности жертв «были не преувеличением, а суровой реальностью».[124] Невысокого прокурора он называл «Давидом, схватившимся с Голиафом»:[125] тот решительно отметал все доводы подсудимых, пытавшихся переложить вину на командование или оправдаться тем, что они проявляли «гуманность» при выполнении приказов.

Масманно помогали в деле еще двое судей, но, по словам Ференца, тот фактически руководил судопроизводством сам. В 1920-е Масманно, сын итальянского иммигранта, уже успел прославиться,[126] когда защищал известных анархистов Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти[127] и отличался любовью к театральным эффектам. В 1930-е судья объявил кампанию против вождения в нетрезвом виде и вынудил 25 человек, отбывавших наказание за преступления, совершенные в состоянии опьянения, присутствовать на похоронах шахтера, сбитого пьяным водителем. А еще он предупредил, что любого, кто подвергнет сомнению существование Санта-Клауса – тем самым «вызывая детские страдания», – обвинят в неуважении к суду. «Если для закона существует Джон Доу,[128] то, конечно, нужно признать и существование Санта-Клауса»,[129] – заявил он.

Ференц не знал, чего ждать от столь одиозной персоны. Особенно его взбесило, когда Масманно отклонил ходатайство об исключении доказательств защиты – «фактов, основанных на слухах, явно сфабрикованных документов и пристрастных свидетелей».[130] Судья потом открыто заявил Ференцу и его команде, что примет любые доказательства защиты, «вплоть до подробностей половой жизни пингвинов». Отсюда и появился термин «правило пингвинов».

Ференц заметил, что Масманно проявляет особый интерес к показаниям некоторых подсудимых, например, Отто Олендорфа – отца пятерых детей, изучавшего право и экономику, имевшего докторскую степень в области юриспруденции – и возглавлявшего айнзацгруппу D, пожалуй, самую беспощадную и смертоносную. Молодой прокурор выбрал Олендорфа именно потому, что тот был одним из самых высокообразованных массовых убийц в истории.

Обращаясь непосредственно к Олендорфу, Масманно тщательно подбирал слова: «Солдат, идущий в бой, знает, что ему придется убивать, но он знает, что вступает в бой с таким же вооруженным противником. Вам же предстояло убивать беззащитных людей. Неужели вопрос моральной оценки такого приказа не приходил вам в голову? Давайте представим, что (я не хочу никого оскорбить этим вопросом) вам приказано убить свою сестру. Неужели вы не дадите этому приказу моральную оценку в том смысле, правильно ли это или неправильно с моральной, а не с военной или политической точки зрения? Соответствует ли это понятиям гуманности, совести и справедливости?»[131]

Олендорфа его слова сильно потрясли, он сжимал кулаки, растерянно оглядывая зал. Как позже вспоминал Масманно, «он сознавал, что человек, который убьет собственную сестру, превратится в нечто меньшее, чем человек». Олендорф лишь попытался увильнуть от ответа: «Я не в состоянии, ваша честь, рассматривать этот случай в отрыве от прочих».

По ходу процесса Олендорф не только утверждал, что не имел права подвергать сомнению приказы командования, но и пытался выдать казни за самооборону. Как позднее подытожил Ференц, он утверждал, что «коммунисты угрожали Германии, евреи все как один – большевики, а цыганам вовсе нельзя доверять».[132]

Конечно же, подобные рассуждения никак не могли помочь Олендорфу и остальным обвиняемым. Тем более что они были в состоянии разобраться в ситуации лучше, чем кто бы то ни было. «Сомневаюсь, что за обычным столом общественной библиотеки одновременно можно найти столько образованных людей, сколько их собралось на скамье подсудимых по делу об айнзацгруппах в Нюрнберге»,[133] – писал позже Масманно.

Генерал Тейлор, выступивший с заключительным обвинением, подчеркнул, что подсудимые «были ответственны за невероятную по масштабам программу массового истребления людей» и что предъявленные доказательства явно подтверждают вину в «геноциде и других военных преступлениях против человечества, заявленных в обвинительном акте».[134] Примечательно, что не только Ференц, но и Тейлор, который позднее осуществлял надзор за последующими Нюрнбергскими процессами, использовал новый термин Лемкина.

Вернувшись в Пенсильванию, Масманно больше не выносил смертных приговоров. Он был набожным католиком и опасался за свою душу, а после вердикта по делу айнзацгрупп несколько дней провел в ближайшем монастыре. Ференц впредь тоже не требовал смертной казни для подсудимых, однако, как он признался позднее, тогда, в Германии, он так и «не смог выбрать другое наказание соразмерно совершенным преступлениям».[135]

Когда судья зачитывал вердикт, Ференц был поражен до глубины души. «Масманно оказался куда более серьезен, чем я ожидал. Всякий раз, когда он произносил: “Смерть через повешение”, – по голове словно молотом давали». Судья огласил тринадцать смертных приговоров, остальных подсудимых приговорил к тюремному заключению: от десяти лет до пожизненного срока.

Ференц наконец понял, почему Масманно настаивал на «правиле пингвина». Он хотел «дать обвиняемым все возможные шансы оправдаться. Хотел удостовериться, что его не введут в заблуждение и что суд вынесет в итоге справедливый приговор». Когда все произошло, «я внезапно почувствовал к судье Масманно глубочайшее уважение и даже любовь»,[136] – заключил Ференц.

Позднее, как это случилось и с приговорами по Дахау, дела обвиняемых пересмотрели и в некоторых случаях смягчили наказание. Оглядываясь назад, девяностотрехлетний Ференц подытожил: «Три тысячи членов айнзацгрупп ежедневно расстреливали евреев и цыган. Мне удалось подготовить обвинение для двадцати двух, тринадцать из которых приговорили к смерти, и лишь четыре приговора привели в исполнение. Остальные уже через несколько лет вышли на свободу». И он угрюмо добавил: «Оставшиеся три тысячи преступников никто так и не призвал к ответу. Хотя они каждый день убивали людей».[137]

Ференц был горд своими успехами, но также и разочарован некоторыми нюрнбергскими впечатлениями – особенно отношением к происходящему обвиняемых и их пособников. Он нарочно избегал с ними встреч за пределами зала суда, кроме одного-единственного раза. Ференц уже после приговора обменялся с Олендорфом несколькими фразами. «Евреи в Америке за это ответят», – сказал тот. Он был одним из тех четверых, которых все-таки повесили. «И умер он, будучи уверенным в собственной правоте», – добавил Ференц.

Некоторые немцы выражались довольно резко в адрес победителей, а вот раскаяние было исключительно редким явлением. «За все это время ни один немец не подошел ко мне и не извинился за свою нацию, – сокрушался Ференц. – И это разочаровывало меня больше всего: никто, включая массовых убийц, не выразил ни малейшего сожаления. Таков уж их менталитет». «Где же справедливость? – продолжал он. – Ведь это было бы символом, отправной точкой. Это можно было сделать».

Капрал Гарольд Берсон, двадцатичетырехлетний сапер, освещавший для прессы Международный военный трибунал в Нюрнберге против высших нацистских руководителей, возмущался тем, как все встреченные им немцы утверждали, что никогда не поддерживали Гитлера и ничего не знали о преступлениях его режима. «Никто знать не знал ни одного нациста и не слыхал о существовании концлагерей»,[138] – язвительно говорил он.

Или, выражаясь словами Ричарда Зонненфельда, еврея немецкого происхождения, который бежал с родины, служил в армии США и позднее работал переводчиком в Нюрнберге, «даже удивительно, как много нацистов в послевоенной Германии исчезло вместе с евреями!».[139]

Немцы прикладывали столько усилий, чтобы оправдаться в глазах победителей, что драматург и сценарист Эбби Манн высмеял их в пьесе «Нюрнбергский процесс». «В Германии нет нацистов, – говорит там вымышленный прокурор судье перед началом заседания. – Разве вы не знали, ваша честь? Это эскимосы вторглись в Германию и натворили дел. Виноваты не немцы, а чертовы эскимосы!»[140]

Берсон был убежден, что именно для того и нужен Нюрнбергский процесс – чтобы показать немецкому народу результаты деятельности Третьего рейха во всех ужасных подробностях: «Мы должны запечатлеть все так, чтобы они никогда этого не забыли». Основные игроки в суде видели задачу еще шире. Во вступительном слове на Международном военном трибунале сэр Хартли Шоукросс, главный обвинитель от Великобритании, пообещал, что разбирательство «станет краеугольным камнем современности, авторитетной и беспристрастной летописью, к которой будущие историки могут обращаться в поисках правды, а будущие политики – за предупреждениями».[141]

Ежедневные сводки Берсона невольно выражали его трепет перед столь эпохальным событием. «Зрители в зале суда сознают, что участвуют в формировании новой истории», – писал он. Судьи от четырех стран-победительниц – Великобритании, США, Франции и Советского Союза – «впервые в мире пытаются установить принципы международного права, общепринятые для всех государств».[142]

Берсон, как и его коллеги, часто слышал глухое ворчание, что в судебных разбирательствах нет никакой необходимости, быстрее и проще было бы казнить нацистов втихую. Поэтому в своих публикациях он постоянно ссылался на слова судьи Верховного суда США Роберта Х. Джексона, главного обвинителя на этом непростом процессе: «Нельзя забывать, что по протоколам судебного процесса, которым мы судим этих людей сегодня, история будет завтра судить нас самих». Или, выражаясь словами Берсона: «Мы не желаем следовать путем нацистов, убивая людей без суда и следствия… Наша судебная система – не суд Линча… Мы назначим им наказание, исходя из имеющихся доказательств».

Спустя почти семь десятилетий Берсон – ставший совладельцем одного из крупнейших пиар-агентств мира «Берсон-Марстеллер» – признал: «Мои тогдашние материалы, возможно, не были лишены наивности, которая сегодня мне уже не присуща». Вызвана эта наивность была его уверенностью в том, что недавно созданная Организация Объединенных Наций предотвратит подобные преступления в будущем. Впрочем, Берсон и сегодня верит, что Джексон был искренен в своем стремлении «провести наиболее справедливое разбирательство, какое только победитель может дать побежденному», – а заодно выработать новые принципы международного права.

Более маститые журналисты, среди которых были такие звезды, как Уильям Ширер,[143] Уолтер Липпман и Джон Дос Пассос, поначалу испытывали заметный скепсис: «Все это только шоу, надолго оно не затянется, и все равно их всех скоро повесят». А в США драма, разворачивающаяся в зале суда, не только вызывала недоверие, но и разжигала оппозиционные настроения противостоящих политических сил.

Мильтон Майер писал в своей колонке для журнала «Прогрессив»: «Месть не поднимет мертвых из могил»,[144] утверждая, что «доказательств из освобожденных концлагерей в обычной юридической практике было бы недостаточно для обвинения таких масштабов». А критик из «Нейшн» Джеймс Эйджи даже предположил, что документальный фильм о Дахау, показанный в зале суда, был пропагандистским преувеличением. Сенатор-республиканец Роберт А. Тафт, выступая после вынесения приговора, но еще до казни, заявил: «Это правосудие спровоцировано жаждой мести, а месть справедливой не бывает».[145] Казнь одиннадцати приговоренных, по его мнению, станет «несмываемым пятном на репутации Америки, о котором мы будем долго сожалеть» (как уже отмечалось ранее, в итоге повесили только десятерых, поскольку Геринг покончил с собой).

Даже те, кто видел в судебном процессе первый важный шаг к установлению новых международных норм права, допускали сомнения в их значимости: «Казнь немецких военных преступников создает впечатление, что в международной жизни, как и в гражданском обществе, преступления должны быть наказаны, – заявил польский юрист и автор термина «геноцид» Рафаэль Лемкин. – Но чисто юридических последствий судебного процесса совершенно недостаточно».[146] Его настойчивые усилия в конце концов приведут к «Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него», принятой Генеральной Ассамблеей ООН в 1948 году.

Многие участники судебного заседания не успели тогда осознать его глубинный смысл. «Историческое значение Нюрнбергского процесса едва ли воспринималось теми, кто был в него вовлечен, – признавался Ференц. – Мы были молоды, испытывали эйфорию победы и наслаждались приключениями».[147] Их не оставляло ощущение праздника. Молодой солдат Герман Обермайер, обеспечивавший палача Джона Вудса всем необходимым, днем сидел в зале суда, наблюдая за Герингом и другими обвиняемыми, а вечером смотрел на танцующих девушек из «Радио Сити Рокеттс», приехавших развлечь солдат.[148]

И все же люди, причастные к процессу, чувствовали его значимость, пусть даже не осознавая отдаленных последствий. Джеральд Шваб в 1940 году вместе с выжившими родными сбежал из Германии в США, где надел армейскую форму и участвовал в Итальянской кампании: сперва пулеметчиком, затем переводчиком на допросах пленных немцев. После окончания срока службы он подписал гражданский контракт на аналогичную работу в Нюрнберге. «Я думал, это здорово. Ну, вы понимаете: быть частью исторического события»,[149] – вспоминал он.

Шваб обычно не выдавал своего еврейского происхождения обвиняемым, считая, что оно и так очевидно. Однако, когда он оказался наедине с генерал-фельдмаршалом Кессельрингом, который ожидал допроса, тот спросил его, откуда он так хорошо знает немецкий. Шваб рассказал о своих корнях и о своей семье, которой чудом удалось спастись. «Вы, наверное, очень рады сейчас здесь находиться», – заметил Кессельринг. Шваб ответил: «Так точно, генерал-фельдмаршал».

Чаще всего немцы жаловались на то, что процессы представляли собой сомнительное правосудие победителей. «Это не так, – категорично возражал Ференц. – Иначе мы просто расстреляли бы в отместку полмиллиона немцев».[150] Судьями двигала не жажда мести, продолжал он, а всего лишь желание «запечатлеть для истории этот кошмар, чтобы избежать в будущем его повторения».

В выступлении на открытии Международного военного трибунала судья Джексон обозначил истинную суть процесса: «Тот факт, что четыре великие державы, упоенные победой и страдающие от нанесенного им ущерба, удержали руку возмездия и передали плененных врагов на суд справедливости, является одним из самых выдающихся примеров той дани, которую власть платит разуму».[151] Эти слова можно было бы посчитать слишком самодовольными, если вспомнить о том, что вытворяли победители, в частности Красная армия, на освобожденных землях. Однако «рука возмездия» была настолько мощной, что могла бы нанести еще больший ущерб, поэтому слова Джексона более чем справедливы.

Другие участники процесса тоже утверждали, что суд, при всех его недостатках, был необходим и стал успешным. «Еще ни один архив воюющей стороны не был проанализирован так, как это случилось с документацией нацистской Германии на Нюрнбергском процессе»,[152] – писал Уитни Р. Харрис, который вел дело против Кальтенбруннера, возглавлявшего Главное управление имперской безопасности СС. По словам генерала Люсиуса Д. Клея, «процессы завершили уничтожение нацизма в Германии».[153]

За последующие десятилетия Ференц лишь укрепился в мысли, что судебный процесс при всей своей символичности (поскольку назначил наказание лишь отдельным лицам, виновным в преступлениях Третьего рейха) способствовал «постепенному пробуждению человеческого сознания». Возможно, и так. Однако куда более убедительным кажется другой аргумент, который незримо присутствовал в действиях всех, кто проводил суды над военными преступниками. Этот аргумент высказал Роберт Кемпнер, еврей немецкого происхождения, бежавший в США, а затем вернувшийся в составе американской команды юристов: «Иначе эти люди умерли бы безо всякой причины, и все могло повториться еще раз».[154]

На самом деле судебные процессы в Дахау и Нюрнберге вовсе не поставили точку в попытках призвать нацистских преступников к ответу. Потребуются еще годы и десятилетия, чтобы доказать необходимость выслеживать и наказывать или хотя бы разоблачать других нацистов. И продолжать воспитывать общество как в Германии, так и в других странах.

Судебные процессы не сумели дать ответы на все вопросы, которые подняла эра нацизма. Наиболее удивительно, что и главный вопрос до сих пор остается без ответа. Судья Масманно подвел такой итог своим размышлениям об опыте, полученном в Нюрнберге:

«Самой большой проблемой для меня лично в деле об айнзацгруппах было не принятие решения о том, являются ли подсудимые виновными или невиновными. Этот вопрос, по мере приближения конца процесса, удалось разрешить. Меня, как и любого человека, беспокоил вопрос о том, как и почему эти прекрасно образованные люди смогли зайти так далеко и полностью отвергнуть то, чему их учили с детства, отказаться от христианских основ честности, милосердия, чистоты духовных помыслов. Полностью ли они забыли то, чему их учили? Потеряли ли для них значение моральные ценности?»[155]

Эти вопросы мы будем задавать снова и снова…