3. Луи Пастер
Микробы таят в себе угрозу!
В 1831 году, через тридцать два года после смерти блистательного Спалланцани, охота за микробами снова пребывала в тупике. Еле видимые крошечные животные были почти совершенно забыты, тогда как другие отрасли знания стремительно развивались; неуклюжие, сердито кашляющие локомотивы наводили ужас на лошадей Европы и Америки; вскоре должен был заработать телеграф. Стали изготавливаться изумительного качества микроскопы, но не было человека, который смотрел бы в них с пользой, который доказал бы миру, что жалкие крохотные животные могут быть иногда более полезными, чем сложнейшие паровые машины; не было даже намека на тот мрачный факт, что некоторые подлые микробы могут тихо и загадочно истреблять миллионы человеческих существ и что они – более эффективные орудия смерти, чем гильотина или пушки Ватерлоо.
В один из дней октября 1831 года девятилетний мальчик испуганно выскочил из толпы в дверях кузницы небольшой деревушки в горах восточной Франции. Через взволнованное перешептывание людей, толпившихся у дверей кузницы, мальчик услышал шипение человеческого мяса, прижигаемого раскаленным железом, и это ужасное шипение сопровождалось громким болезненным стоном. Жертвою был фермер Николь. Его только что укусил бешеный волк, который с диким воем и ядовитою пеною на пасти пронесся по улицам деревушки. Испуганно убегавший мальчик был Луи Пастером, сыном кожевника из Арбуа, правнуком крепостного крестьянина графа Удрессье.
За последующие дни и недели все восемь жертв бешеного волка умерли в жестоких судорогах и хрипах иссушенного водобоязнью горла. Их крики продолжали звучать в ушах этого робкого – некоторые назвали бы его за это глупым – мальчика, и железо, которым прижигали раны фермера Николя, оставило глубокий рубец на его памяти.
«Папа, почему волки и собаки становятся бешеными? И почему люди умирают, когда их кусает бешеная собака?» – спрашивал Луи.
Его отец, владелец небольшой кожевенной мастерской, был старым сержантом наполеоновской армии. Он видел десятки тысяч человек, погибших от пуль, но не имел ни малейшего представления о том, почему люди умирают от болезней.
«Должно быть, дьявол вселяется в волка, ибо если Богу угодно, чтобы ты умер, ты обязательно умрешь, и тебе ничто не поможет», – скорее всего ответил ему набожный кожевник. И этот ответ был ничуть не хуже, чем ответ мудрейшего ученого или самого дорогого доктора того времени. В 1831 году никто еще не знал, почему люди умирают от укуса бешеной собаки, и вообще причина человеческих болезней была тайной, покрытой мраком.
Я не буду утверждать, что именно это ужасное происшествие внушило девятилетнему Луи Пастеру мысль открыть когда-нибудь причину бешенства и придумать от нее лечение, – это было бы очень романтично, но маловероятно. Однако несомненно, что он оказался потрясен этим случаем гораздо глубже и напуган на более долгое время, ощущал запах горелого мяса и переживал ужасные крики жертв во сто раз сильнее, чем обыкновенный мальчик его возраста, – короче говоря, он был из того материала, из которого созданы художники, и эта черточка художника вместе с богатыми знаниями помогла ему вытянуть микробов из мрака неизвестности, куда они снова канули после смерти блистательного Спалланцани. За первые двадцать лет своей жизни он не выказывал никаких признаков того, что когда-нибудь станет великим искателем. Луи Пастер считался вполне прилежным и внимательным мальчиком, не подающим, впрочем, особых надежд. В свободное время он рисовал картины на берегу реки, протекавшей мимо их кожевенного предприятия, а его сестры позировали ему до тех пор, пока шеи у них не затекали, а спины не начинали мучительно ныть. Он рисовал также на удивление суровые и не совсем лестные портреты своей матери, на которых она не выглядела красавицей, но зато в них было некоторое сходство с оригиналом.
Тем временем крохотные животные оказались отложены в долгий ящик вместе с дронтом и другими забытыми животными. Швед Линней, один из самых восторженных классификаторов, много работавший над составлением систематического каталога всех живых существ, протестующе вскидывал руки, когда речь заходила о «ничтожных зверюшках». «Они слишком малы, слишком непонятны, и никто ничего определенного о них не знает, – их можно отнести только в категорию Хаоса», – говорил Линней. Исследованием их занимался только знаменитый круглолицый немец Эренберг, когда не пересекал океаны или не просиживал на приемах по поводу вручения ему медалей, – затевавший пустые и шумные споры о том, есть ли у крохотных животных желудки, представляют ли они собой самостоятельных животных или просто являются составной частью более крупных животных; действительно ли они животные, или, быть может, крохотные растения.
Пастер стал увлекаться чтением книг, когда учился в Арбуа. Он был самым молодым учеником в небольшом коллеже, но очень хотел стать помощником учителя; у него была страсть учить других мальчиков и особенно поучать их. Он стал помощником. Ему еще не исполнилось и двадцати лет, когда он получил место младшего преподавателя в коллеже в Безансоне и работал там с дьявольским усердием, настаивая при этом, чтобы и другие работали так же. Он писал длинные вдохновенные письма своим сестрам, в которых поучал их: «Желание – это великая вещь, дорогие сестры. Ибо за Желанием обычно следуют Действие и Труд, а Труд почти всегда сопровождается Успехом. Эти три вещи – Труд, Желание и Успех – наполняют всю человеческую жизнь. Желание открывает врата блестящему и радостному Успеху; Труд проходит через эти врата и в итоге встречается с Успехом, который его завершает…» К семидесяти годам заглавные буквы в его проповедях исчезли, но по сути своей они оставались примерно такими же.
Затем отец отправил его в Париж в «эколь нормаль», педагогическое училище, и там он уже приготовился было к великим свершениям, как вдруг ужасная тоска по родине погнала его назад, на двор кожевенного предприятия, и он вернулся в Арбуа, на время отказавшись от амбиций. В следующем году он отправился в ту же школу в Париж и на этот раз в ней остался; а однажды вышел из лекционного зала химика Дюма весь в слезах.
«Какая великая вещь химия, – бормотал он про себя», – и как восхитительны популярность и слава Дюма!
В тот момент он точно знал, что станет великим химиком; серые и туманные улицы Латинского квартала расплывались в безумно сложный и фривольный мир, спасти который могла только химия. Он бросил заниматься живописью, но в душе оставался художником.
Вскоре он приступил к своим первым, бессистемным опытам со всякими зловонными веществами и удивительными разноцветными растворами в стеклянных пробирках. Его близкому другу Шаппюи, студенту философии, доводилось выслушивать многочасовые лекции Пастера о кристаллах виннокаменной кислоты, и при этом Пастер говорил ему: «Досадно, что ты не химик!» Он бы всех студентов сделал химиками – как сорок лет спустя хотел всех врачей превратить в охотников за микробами.
Как раз в то время, когда Пастер склонял свой плоский нос и широкий умный лоб над беспорядочными кучками кристаллов, о крохотных микробах снова заговорили благодаря работам двух исследователей-одиночек: одного во Франции, другого в Германии. Скромный, но оригинальный француз Каньяр де Ла-Тур в 1837 году впервые сунул свой нос в большие чаны на пивных заводах. Он выудил из одного такого чана несколько капель пены и, посмотрев на нее в микроскоп, заметил, что находившиеся в ней крошечные шарики дрожжей выпускают из себя боковые отростки, а из этих отростков, как из семян, вырастают новые крошечные шарики.
«Они живые, эти дрожжи! – воскликнул он. – Они размножаются так же, как и другие живые существа».
Дальнейшие исследования убедили его в том, что ни одна варка хмеля и ячменя не может превратиться в пиво без участия дрожжей, живых и размножающихся при этом.
«Несомненно, что это они в результате своей жизнедеятельности превращают ячмень в спирт», – решил он и написал небольшую, но толковую статью на эту тему. Эта прекрасная работа о дрожжах не произвела большого впечатления в научном мире: Каньяр не был пропагандистом и не имел нужных связей, которые могли бы компенсировать его личную скромность.
В том же году доктор Шванн в Германии опубликовал небольшую статью, в которой сообщал волнующую новость: мясо начинает гнить только после того, как в него проникают крохотные животные. «Сварите хорошенько мясо, положите его в чистую бутыль и расположите ее так, чтобы в нее входил воздух, проходящий через раскаленные докрасна трубки, – мясо останется несколько месяцев совершенно свежим. Но когда вы уберете эти трубки и впустите обыкновенный воздух, содержащий в себе крохотных животных, через день или два мясо начинает издавать отвратительный запах; в нем будет изобилие крошечных извивающихся созданий в тысячу раз меньше булавочной головки, – а значит, без сомнения, что именно эти животные разлагают и портят мясо».
Как широко открыл бы глаза Левенгук! Спалланцани прервал бы обедню, оставил своих прихожан и бросился в лабораторию! Но Европа даже не оторвала взглядов от газет, а молодой Пастер в это время еще только готовился сделать свое первое великое открытие в химии.
Он сделал его, когда ему было двадцать шесть лет. После долгой возни с кучками крошечных кристаллов он открыл, что существуют не два, а четыре вида винно-каменной кислоты; что в природе существует масса странных комбинаций, на вид совершенно одинаковых, но представляющих зеркальное отражение друг друга. Когда он, разогнув ноющую спину и потянувшись, понял, что сделал, то выскочил из темной и грязной лаборатории в коридор и, схватив в объятия молодого ассистента с кафедры физики, с которым едва был знаком, потащил его под сень густого Люксембургского сада. Здесь он с торжествующим видом рассказал ему о своем изумительном открытии: ему нужно было поделиться хоть с кем-нибудь. Ему хотелось поделиться со всем миром!
Через месяц его уже восхваляли седоволосые химики, и он сделался товарищем людей втрое старших его по возрасту. Он был приглашен профессором в Страсбург, и как-то на досуге решил жениться на дочери декана. Он не имел представления, как она к нему относится, и просто сел и написал ей письмо, которое, как ему казалось, должно было ее покорить:
«Во мне нет ничего, что могло бы понравиться молодой девушке, – писал он, – но, насколько я припоминаю, все, кто узнавал меня ближе, очень меня любили».
Она вышла за него замуж и стала одной из самых замечательных, долготерпеливых и в некоторых отношениях одной из счастливейших жен в истории – речь о ней впереди.
Сделавшись же, таким образом, семейным человеком, Пастер с головой ушел в работу; забывая о своих обязанностях мужа и главы семьи, он не различал ночи и дни. «Я на пороге великих открытий, – писал он, – и покрывало, отделяющее их от меня, становится все тоньше и тоньше. Ночи, кажется, тянутся слишком долго. Мадам Пастер частенько меня упрекает, но я говорю ей, что приведу ее к славе».
Он продолжал свою работу с кристаллами; он заходил в исследованиях в тупики и проделывал самые дикие и сумасшедшие опыты – такие, какие могут прийти в голову только помешанному человеку, но в случае удачи превращают помешанного в гения. Он пытался изменять химические процессы в живых существах, помещая их между двумя огромными магнитами. Он придумал чудовищный часовой механизм для раскачивания растений, надеясь таким путем вызвать в них таинственное перемещение молекул, которое превратило бы их в зеркальное отражение самих себя. Он претендовал на роль Бога – он пытался творить новые разновидности!
Мадам Пастер терпеливо дожидалась его по ночам, восхищалась им и беззаветно в него верила. Она писала отцу: «Опыты, которыми он занят в нынешнем году, в случае удачи дадут нам славу Ньютона или Галилея!» Трудно сказать, самостоятельно ли мадам Пастер составила такое мнение о своем молодом муже, но следует признать, что блуждающие огоньки, за которыми он гонялся, не давались ему в руки, – опыты не приводили к удаче.
Вскоре Пастер был назначен профессором и деканом по научной части педагогического училища в Лилле, в котором поселился на улице Цветов, и здесь-тο он и столкнулся впервые с вопросом о микробах. Именно в этом старинном почтенном городе винокуров, свекловодов и торговцев орудиями земледелия он и затеял свою великую кампанию, ставшую смесью науки и поэзии, религии и политики и имевшую конечной целью разместить микробов на карте науки. Из этого не очень-то значительного города он поднял большую волну интереса к микробам, которая в течение тридцати лет раскачивала лодку науки. Он показывал миру, какую значительную роль играют микробы, и при этом, естественно, наживал себе и врагов, и поклонников; его имя встречалось на первых страницах газет, но в то же время он получал вызовы на поединок; общественность посмеивалась над его драгоценными микробами, тогда как он своими открытиями спасал жизнь огромнейшего количества рожающих женщин. В общем, именно отсюда он сделал прыжок, отправляясь в свой полет к бессмертию.
В Страсбурге, который он покинул, истина упорно убегала из-под его рук. В Лилле он быстро стал на путь к славе, оказав научную помощь винокурам и свекловодам.
Когда Пастер более или менее устроился в Лилле, к нему явилась делегация представителей местной власти.
«Мы очень уважаем высокоинтеллектуальную науку, но вот чего больше всего желает наш предприимчивый город Лилль, профессор, – тесного контакта между вашей наукой и нашей промышленностью. И вот мы пришли от вас узнать, может ли нам что-то дать наука? Повысьте содержание сахара в нашей свекле, дайте нам более высокое содержание спирта, и мы позаботимся как следует о вас и вашей лаборатории».
Пастер их вежливо выслушал и решил показать, из какого он сделан материала. Он был намного больше, чем представитель науки! Представьте себе, что промышленный комитет обратился бы к Исааку Ньютону с просьбой объяснить, как применять на фабриках его законы движения! Этот нелюдимый мыслитель, вероятно, воздел бы руки к небу и тотчас же обратился бы к изучению смысла пророчества Книги Даниила… Фарадей в ужасе вернулся бы к своей основной профессии – переплетчика… Но Пастер не был таким неженкой. Сын девятнадцатого века, он считал, что наука должна зарабатывать на свой кусок хлеба с маслом, и для повышения собственной популярности не раз читал увлекательные публичные лекции на научные темы для обывателей.
«Найдется ли в ваших семьях хоть один молодой человек, любопытство и интерес которого не окажутся возбуждены в сильнейшей степени, если дать ему в руки картошку и сказать, что из этой картошки он может сделать сахар, из сахара спирт, а из спирта – эфир и уксус?» – с увлечением проповедовал он как-то вечером аудитории из преуспевающих фабрикантов и их жен. После этого мосье Биго, владелец производства спирта из сахарной свеклы, пришел к нему в лабораторию в полном отчаянии.
«У меня большие неприятности с брожением, профессор, – удрученно пожаловался он. – Я ежедневно теряю несколько тысяч франков. Не могли бы вы заглянуть ко мне на завод и как-нибудь выручить меня?»
Сын Биго был студентом педагогического училища, и Пастер счел себя обязанным поспешить на помощь. Он пришел на завод и осмотрел «больные» чаны, дававшие слишком мало спирта; он набрал из них в бутылки несколько образцов серой слизистой свекольной массы, чтобы исследовать ее в своей лаборатории, и не забыл захватить образцы свекольной массы из «здоровых» чанов, дававших достаточно хорошее количество спирта. Пастер не имел никакого представления о том, чем он может помочь Биго, он ничего еще не знал о процессах брожения, превращающих сахар в спирт, – пожалуй, и ни один химик на свете ничего еще не знал об этом. Он вернулся в свою лабораторию, почесал в затылке и решил сначала исследовать массу из «здоровых» чанов. Он взял одну каплю из этой массы и поместил ее под микроскоп в смутной надежде найти в ней какие-нибудь кристаллы, но обнаружил в ней множество крошечных шариков, во много раз меньше самого маленького кристалла; эти шарики были желтоватого цвета и внутри их танцевали странные пятнышки.
«Что бы это могло быть? – пробормотал он. Затем вдруг вспомнил: – Ах, да! Как же я сразу не сообразил? Это же дрожжи, использующиеся при варке сахара, помогающие сбраживать его в спирт».
Он стал внимательно изучать эти шарики; одни из них располагались кучками, другие цепочкой… И вдруг он, к своему удивлению, увидел, что некоторые из них выпускают из себя боковые отростки, как бы молодые побеги, вырастающие на глазах из этих крошечных зернышек.
«Каньяр де Ла-Тур был прав. Эти дрожжи – живые. Должно быть, они-то и превращают сахар из свеклы в спирт! – воскликнул он. – Но это не решает проблемы мосье Биго… Что могло приключиться со свекольной массой в больных чанах?»
Он взял бутылку с варкою из «больного» чана, которую пока не исследовал, извлек из нее немного содержимого, осмотрел его через увеличительное стекло, попробовал на язык, опустил в него голубую полоску лакмусовой бумаги и увидел, что она покраснела. Затем он поместил одну капельку под микроскоп и заглянул в окуляр.
«Но ведь здесь же совершенно нет дрожжей; куда они делись? Ничего, кроме однородной темной массы. Что это означает?» Он снова взял бутылку и уставился на нее задумчивым, рассеянным взглядом, но спустя какое-то время до его лихорадочно работавшего сознания дошел несколько странный, необычный вид сока поверх свекольной массы. «Какие-то маленькие комочки прилипли к стенкам бутылки… а вот такие же комочки плавают и на поверхности сока… Постойте! Такого нет в здоровой массе, где есть дрожжи и спирт. Что это означает?»
Он выловил один из этих комочков, не без труда, положил его в каплю чистой воды и поместил под микроскоп.
Вот он, его звездный час!
Здесь не было дрожжевых шариков; а было нечто иное, нечто весьма странное, какого он никогда до сей поры не видел, – беспорядочно шевелящаяся масса из огромного количества крошечных палочкообразных существ, одни из которых двигались в одиночку, другие тянулись длинными лентами, и все они пританцовывали и вибрировали. Он с удивлением оценил их величину, – они были гораздо меньше дрожжевых шариков, каждая палочка была в длину «не более одной двадцатитысячной» части дюйма.
Всю ночь ему не удавалось заснуть, а рано утром он заторопился на винокуренный завод. Очки на его близоруких глазах съезжали набок, когда он с лихорадочной поспешностью наклонялся и выуживал из «больных» чанов новые образцы. В этот момент он уже забыл о Биго и о том, что собирался помочь ему; Биго для него больше не существовал, и ничего для него больше не существовало, кроме его пытливого, ищущего «я» и этих странных танцующих палочек. В каждом крошечном комочке он находил их целые миллионы. За ночь вместе с мадам Пастер, не дождавшейся его в постели и пришедшей помочь, он собрал аппарат, из-за которого его лаборатория стала похожей на кабинет алхимика. С помощью этого аппарата он установил, что сок в кишащих палочками «больных» чанах содержит в себе кислоту из кислого молока – и совсем не содержит спирт! В его голове тут же сложилась мысль: «Эти крохотные палочки в соку из больных чанов, несомненно, живые, и это именно они производят молочную кислоту. Эти палочки, видимо, ведут войну с дрожжами и побеждают. Они, похоже, такой же фермент для молочной кислоты, как дрожжи для спирта».
Он тут же поделился своей идеей с терпеливой мадам Пастер, которая поняла лишь половину сказанных слов и абсолютно ничего не знала о брожении, но зато была его верной и преданной помощницей, поскольку всегда верила в его даже самые дикие и фантастические выдумки.
Это была всего лишь догадка, но внутренний голос шептал ему, что так оно и есть. В этом не было ничего удивительного: Пастер высказывал тысячи догадок о тысячах различных природных явлений, многие из этих предположений были неправильными, но когда он оказывался действительно на правильном пути, то проверял это и находил доказательство! Так было и в этот раз, когда он разрешил десятитысячелетнюю тайну брожения.
В его голове роились планы сотен всевозможных опытов, которые нужно было поставить, чтобы убедиться в том, что он действительно прав, но он не забывал интересов промышленников, нужд земледельцев и потребностей своих студентов. Часть своей лаборатории он превратил в пункт тестирования удобрений; он ездил в Париж и пытался стать членом Академии наук, но потерпел неудачу; и возил своих студентов в образовательную экскурсию по пивоваренным заводам Валансьена и литейным заводам Бельгии. Среди всех этих хлопот он однажды наметил себе твердый план: доказать, что эти крохотные палочки – живые существа, и что, несмотря на свои микроскопические размеры, они проделывают гигантскую работу, работу, которая настоящему гиганту не под силу, – превращают сахар в молочную кислоту.
«Невозможно изучать эти палочки в грязном свекольном месиве, взятом из чанов, – подумал Пастер. – Нужно придумать для них особую питательную среду, чтобы они в ней хорошо росли и размножались». Он пробовал опускать эти серые комочки в чистую воду с сахаром, но они не захотели в ней размножаться. «Им для питания требуется более содержательная пища», – подумал он и после ряда неудач изобрел странный питательный бульон: взял сухие дрожжи, прокипятил их в чистой воде и хорошенько процедил; затем добавил туда немного сахара и немного гашеной извести, чтобы предохранить бульон от закисания. Острием тоненькой иголочки он выловил один серый комочек из сока больной свекольной массы, осторожно посеял его в своем новом бульоне и поставил в термостат, а затем… затем нужно было ждать! Самое сложное в охоте за микробами, что результаты опыта не всегда получаются сразу, иногда их приходится возбужденно и взволнованно ждать.
Он ждал и подписывал бумаги, читал студентам лекции – и возвращался на минутку в инкубатор посмотреть на свою драгоценную бутылку, давал советы земледельцам относительно посевов и удобрения полей, с рассеянным видом пропускал сквозь пальцы принесенную ему для анализа муку – и снова заглядывал в термостат… И ждал! Ложась в постель, он ничего не знал о том, что в данный момент происходит в его бутылке, – трудно уснуть, когда не знаешь чего-то важного.
Весь следующий день он провел за теми же занятиями, а к вечеру, когда ноги уже стали подкашиваться от усталости, пробормотал: «Бульон уже помутнел. Эти окаянные палочки, несомненно, размножились. Гляну-ка я еще разок…»
Он поднял бутылочку к одинокому газовому рожку, рисовавшему на стене лаборатории гигантские причудливые тени от его аппарата. «Можно не сомневаться, кое-что изменилось. На поверхности кучка пузырьков, поднявшихся от серого комочка, который я вчера посеял… А вот и новые серые комочки… И все они пускают пузырьки…»
Он сделался нем, слеп и глух ко всему на свете – он стоял как зачарованный перед своим маленьким термостатом. Пролетали часы, казавшиеся ему, вероятно, секундами. Наконец он любовно взял бутылку, нежно встряхнул ее на свету: завитки серого клубящегося облачка поднялись со дна бутылки, и из этих завитков беспрестанно выделялись пузырьки газа. Теперь можно посмотреть!
Он взял из бутылки одну каплю и поместил под микроскоп. Есть! Все поле зрения кишело миллионами вибрирующих и танцующих крошечных палочек.
«Они размножились… Они живые!» – прошептал он про себя и вдруг громко закричал: «Да, да, я сейчас приду!»
Это относилось к мадам Пастер, которая звала его наверх обедать, чтобы он хоть немного отдохнул. Но пришел он только через несколько часов.
Десять дней подряд он повторял один и тот же опыт, капая одну капельку из колбы, кишащей палочками, в свежую прозрачную колбу дрожжевого бульона, не содержавшую ни одной палочки, и каждый раз они размножались до миллиардов, снова и снова производя молочную кислоту. После этого Пастер не мог уже больше сдерживаться – он вообще не отличался терпением – и решил объявить миру о своем открытии. Прежде всего он сказал мосье Биго, что именно эти крохотные палочки портят ему брожение.
«Удалите из ваших чанов эти палочки, мосье Биго, и спирта всегда будет достаточное количество».
Он рассказал своим студентам о том, что невероятно крошечные животные превращают сахар в молочную кислоту – делают то, чего никогда не делал и не может сделать ни один человек. Он написал эту новость своему старому преподавателю, профессору Дюма, и всем своим друзьям; он прочитал доклад в лилльском научном обществе и послал научную статью в Парижскую академию наук. История умалчивает о том, удалось ли мосье Биго изъять из своих чанов эти крохотные палочки, которые для него были подобны сорным травам, заглушающим садовые растения. Для Пастера все это стало несущественным. Для него представлял значение только один факт: существуют живые существа ничтожных размеров, которые и есть истинная причина брожения.
Он работал один, у него не было никаких помощников, даже мальчика для мытья лабораторной посуды. Но как же, вы спросите, он умудрялся находить время и силы для всех своих многообразных и утомительных занятий? Отчасти потому что был достаточно энергичным человеком, а кроме того, ему во многом помогала мадам Пастер, которая, по выражению Ру, «любила его несмотря на полное непонимание его работы». В те вечера, когда ей не приходилось сидеть одиноко в тоскливом ожидании, когда она заканчивала наконец укладывать детей столь рассеянного и невнимательного отца, эта благородная женщина чинно сидела в кресле с прямой спинкой за маленьким столом и писала под его диктовку научные статьи. А когда он возился внизу со своими колбами и пробирками, переписывала четким красивым почерком ужасные каракули из его записной книжки. В Пастере заключалась вся ее жизнь, а поскольку Пастер был погружен в свою работу, ее жизнь все больше и больше растворялась в его работе.
И вдруг однажды – они уже вполне неплохо устроились в Лилле – он пришел к ней и сказал: «Мы уезжаем в Париж. Меня только что назначили администратором и директором научных исследований при педагогическом училище. Мне очень повезло».
По приезде в Париж Пастер обнаружил, что работать ему совершенно негде. Здесь имелось несколько небольших грязных лабораторий для студентов, но ни одной для профессоров, и, что хуже всего, министр просвещения заявил ему, что в бюджете нет ни одного лишнего су для всех этих колб, термостатов и микроскопов, без которых он не мог жить. Пастер исходил все углы и закоулки старого, грязного здания и в конце концов по лестнице-времянке забрался на крошечную мансарду под самой крышей, где веселились крысы. Он выгнал крыс и назвал это логово своей лабораторией. Он достал откуда-то денег – тайна их происхождения и ныне остается нераскрытой – и закупил микроскопы, пробирки и колбы. Люди должны узнать, какую важную роль в их жизни играют ферменты. И люди скоро узнали!
Опыты с палочкой молочнокислого брожения убедили его каким-то непонятным образом, что все другие крохотные животные точно так же производят какую-то громадную и полезную, а может быть, и опасную для мира работу. «У меня нет никаких сомнений в том, что именно дрожжи, обнаруженные мною в «здоровых» свекольных чанах, превращают сахар в спирт; что такие же дрожжи превращают ячмень в пиво и что опять-таки именно дрожжи вызывают брожение винограда и превращают его в вино. Последнее я еще не доказал, но твердо в этом уверен». Он энергично протер запотевшие очки и бодро полез на свой чердак. Опыты скажут сами за себя; он должен заняться опытами; он должен доказать самому себе, что прав, и, самое главное, доказать, что прав, всему миру. Однако ученый мир был против него.
Знаменитый немец Либих, король химиков, римский папа химии, был не согласен с его идеей.
«Либих утверждает, что дрожжи не имеют никакого отношения к превращению сахара в спирт, а все дело заключается в белке, который, расщепляясь, завлекает в этот процесс и сахар, превращая его в спирт». Ну и пусть! Надо подловить его на этом.
В голове Пастера сразу созрел остроумный план, как одержать победу над Либихом. Нужно сделать один маленький простой опыт, который убедит Либиха и всех прочих недохимиков, презирающих ту важную работу, что совершают драгоценные микроскопические существа:
«Надо как-то извернуться и вырастить дрожжи в бульоне, совершенно не содержащем белок. Если в таком бульоне дрожжи будут расти и превращать сахар в спирт, то с Либихом и его теориями будет покончено».
Он воспылал от возбуждения. Из области чистой науки вопрос перешел уже на личные отношения. Но одно дело иметь в голове блестящую идею, а другое – придумать для дрожжей безбелковый бульон; у этих чертовых дрожжей оказался необыкновенно прихотливый вкус. Несколько недель он мрачно возился на чердаке и был сердит и сварлив. Наконец в одно прекрасное утро удачная неосторожность натолкнула его на правильный путь.
Как-то он случайно уронил немного аммониевой соли в белковый бульон, в котором выращивал дрожжи для своих опытов.
«Что за фокус? – удивился он. – Аммониевая соль исчезает, а дрожжи дают отростки и размножаются. Что бы это значило? – Он стал соображать. – Ага! Дрожжи усваивают аммониевую соль – они будут расти у меня без белка!»
Он плотно закрыл дверь чердака; во время работы он всегда старался быть один, тогда как при объявлении результатов этой работы любил видеть перед собой полную и шумную аудиторию. Он взял чистую колбу, налил в нее дистиллированную воду и насыпал точно взвешенное количество чистого сахара; затем добавил в колбу аммониевой соли – это был виннокислый аммоний. Достав из шкафа бутылку с молодыми, распускающимися дрожжами, выудил из нее маленький желтоватый комочек и бросил его в свой новый безбелковый раствор. Затем он поставил колбу в термостат. Будут ли дрожжи расти?
Всю ночь он ворочался с боку на бок. Шепотом он поделился своими страхами и надеждами с мадам Пастер, она ничего не могла посоветовать, но ободрила его. Она прекрасно понимала его беспокойство, не понимая сути опытов. Она была его самой лучшей помощницей.
Рано утром он вернулся на чердак, позабыв о завтраке и не помня, как взобрался по лестнице, – возможно, прямо с постели кинулся к своему облезлому пыльному термостату, в котором стояла судьбоносная колба. Открыл ее, взял крошечную мутную капельку, зажал ее между двумя стеклышками, поместил под микроскоп – и увидел, что поле битвы осталось за ним.
«Вот они, молодые, чудесно распускающиеся дрожжи! – воскликнул он. – Их здесь сотни тысяч…»
Ему захотелось сейчас же бежать, чтобы с кем-нибудь поделиться, но он сдержался: нужно было еще кое-что сделать; он перелил часть бульона из своей судьбоносной колбы в реторту, чтобы выяснить, производят ли эти молодые, распускающиеся дрожжи спирт.
«Либих неправ, никакого белка не нужно; это именно сами дрожжи – рост дрожжей вызывает брожение сахара».
И он понаблюдал, как капельки слез спирта образуются в горлышке реторты. Ближайшие несколько недель он потратил на многократное повторение этого опыта, чтобы убедиться, что дрожжи продолжают жить и не теряют своей способности производить спирт. Он засеивал дрожжи от одной колбы в другую, по цепочке, в тот же самый раствор соли аммиака и сахара в воде, и всякий раз дрожжи распускались и закрывали пеной поверхность раствора. И всякий раз они производили спирт! Эти контрольные опыты были довольно нудной работой. В них не было того острого возбуждения, того бессонного ожидания, когда страстно надеешься на успех и в то же время мучительно боишься, что опыт не удастся.
Его открытие сейчас воспринимается как обыденный факт, но Пастер им очень гордился, он заботился о своих дрожжах, как нежный отец, кормил их и любил и восторгался их удивительной работой по превращению огромных количеств сахара в спирт. Он портил свое здоровье, наблюдая за ними, и нарушал священные обычаи всех добропорядочных французов среднего класса. Он описывал, как сел за микроскоп в семь вечера – а это во Франции час обеда! – сел, чтобы понаблюдать за своими дрожжами. «И с того момента, – писал он, – я сидел, не отводя глаза от линзы микроскопа». Лишь в половине десятого он успокоился, с удовлетворением увидев, что они распустились. Он проделал безумные обширные тесты, продлившиеся с июня по сентябрь, чтобы узнать, как долго дрожжи способны продолжать свою работу превращения сахара в спирт, и, завершив их, воскликнул: «Дайте дрожжам достаточно сахара – и они не будут прекращать свою работу в течение трех месяцев или даже больше!»
В то время он из замкнутого ученого превратился в шоумена, демонстратора неожиданностей, в фокусника, показывающего шокирующее представление, в миссионера, проповедующего новое слово о микробах. Весь мир должен узнать ошеломительную новость, что миллионы галлонов вина во Франции и бездонный океан пива в Германии производятся вовсе не людьми, а неустанно трудящейся колоссальной армией крошечных живых существ, каждое из которых в десять миллиардов раз меньше самого малого ребенка.
Он писал статьи, произносил речи, нагло сыпал неопровержимые доказательства на голову великого Либиха, и вскоре целая буря поднялась в маленькой республике знания на левом берегу Сены, в Париже. Его прежние преподаватели сияли гордостью за него; Академия наук, отказавшаяся раньше принять его в свои члены, наградила его премией по физиологии, и блистательный Клод Бернар, про которого французы говорили «он и есть физиология», в пышных выражениях высказал ему свою похвалу. На следующий день вечером, когда Пастер выступал с публичным докладом, старик Дюма, который своими лекциями вызывал у него слезы, когда он мальчишкой приехал в Париж, – сам старик Дюма бросил ему букет цветов. Любого другого человека такой поступок смутил бы, заставил густо покраснеть и высказать робкий протест, но Пастер ничуть не покраснел, – он нашел, что Дюма поступил вполне правильно. Он с гордостью написал отцу:
«Мосье Дюма, похвалив великое достижение, которое я сделал своим доказательством… прибавил: «Академия наградила вас несколько дней тому назад за ваши исследования; вас приветствуют в этой аудитории как одного из самых выдающихся профессоров нашего времени». Все выделенное мною было сказано мосье Дюма именно в этих выражениях и сопровождалось шумными аплодисментами».
Вполне естественно, что среди этого ликования раздавалось и недовольное шипение. Противники начали подниматься со всех сторон. Пастер обретал врагов не только потому, что, делая свои открытия, оттоптал хвосты старых теорий и верований. Нет, сама окружающая его атмосфера и манера его поведения вызывали враждебное к нему отношение. Между строк всех его писем и речей читалось: «Я не вполне уверен, что это так, но если вы не идиоты, то должны мне поверить». Он любил словесные перепалки и всегда дерзко рвался поспорить с кем-нибудь о чем-нибудь. Он с негодованием набрасывался на невинные замечания по поводу его грамматики или пунктуации. Посмотрите на его портрет, сделанный в это время – в 1860 году, прочитайте его статьи, и вы увидите готовность вести борьбу за признание собственной безграничной правоты в каждой волосинке его бровей и даже в технических терминах и химических формулах его известных научных статей.
Многим не нравилась эта его презрительная дерзость – но у некоторых неплохих ученых были более серьезные поводы для несогласия с ним, – проводимые им опыты были блестящими, они были потрясающими, но его опыты не могли считаться доказательствами. Они оставляли лазейки. Время от времени бывало, что когда он с уверенностью предполагал, что используемые им серые пятнышки – это фермент, создающий молочную кислоту, то с ужасом обнаруживал противный запах прогорклого масла из своих колб. В этих колбах не оказывалось никаких крохотных палочек и – увы – никакой молочной кислоты, которую он намеревался получить. Эти случайные сбои, отсутствие полной предсказуемости результатов обеспечили боеприпасами его врагов и доставили самому Пастеру немало бессонных ночей. Но это длилось недолго! Затем сказалась другая его странная особенность. Поскольку эти «происшествия» не имели для него особого значения, он и не пытался разобраться в причинах этого неправильного брожения; он был хитрым человеком – вместо того чтобы пытаться пробить головой стену этой проблемы, он просто обошел ее и повернул к своей большей известности и выгоде.
Откуда же иногда возникал этот раздражающий прогорклый запах масла и почему не было молочной кислоты? Однажды утром в одной из колб, в которых шло брожение, он заметил другой вид крошечных животных, плавающих среди редких танцующих палочек, которым следовало бы быть там в огромных количествах.
«Что это за животные? Они ведь явно не просто палочки – поскольку не только дрожат и вибрируют, а фактически плавают вокруг подобно рыбе; это, несомненно, небольшие животные».
Он неприязненно наблюдал за ними – у него было ощущение, что им не следовало здесь быть. Они образовывали процессии, сцепившись вместе как баржи на реке Сена – цепочка неуклюжих барж, ползущая куда-то. Кроме того, были одинокие микробы, начинавшие время от времени величественно описывать круги; иногда они делали пируэты и застывали – а в следующий момент один из концов палочки начинал вибрировать. Это было очень забавно – смотреть, как скачут и резвятся эти новые животные. Но им не следовало здесь быть! Он испробовал сотню способов избавиться от них, по большей части таких, которые сейчас покажутся наивными, но всякий раз, когда он думал, что смог не допустить их в свои колбы, они снова появлялись там. Наконец однажды он сообразил, что всякий раз, когда в его колбе с бульоном роились эти новые животные, от этой же самой колбы исходил сильный неприятный запах прогорклого масла.
Таким образом он установил, что этот новый вид животного – другая разновидность фермента: фермент, делающий из сахара кислоту прогорклого масла; но он не мог обосновать это, потому что не мог убедиться с уверенностью, что в его колбе присутствует один и только один вид микробов. Когда он бывал немного смущен и не уверен в чем-то, то старался обратить свои проблемы к собственной выгоде. Однажды он всматривался в микробов прогорклого масла, роящихся под линзой его микроскопа. «Ага, кое-что новое. Вот здесь, в середине капли, они живы, носятся как угорелые во все стороны. – Он мягко и плавно переместил образец так, чтобы край капли оказался в фокусе его линзы. – Но здесь, на краю, они не двигаются, а лежат, как безжизненные чуть изогнутые палки». И так было в каждом образце, на который он смотрел. «Воздух убивает их!» – воскликнул он, не сомневаясь, что сделал большое открытие. Спустя некоторое время он с гордостью сообщил Академии, что не только обнаружил новый фермент, крошечное животное, особенностью которого было создание из сахара кислоты несвежего масла, но помимо того обнаружил, что эти животные способны радоваться жизни, бегать и делать свою работу без какого-либо воздуха. Более того, воздух убивал их!
«Да ведь это, – воскликнул он, – первый пример животного, способного жить без воздуха!»
Увы, это был уже третий пример. За двести лет до того старый Левенгук обнаружил то же самое. Через сто лет после него Спалланцани с изумлением обнаружил, что микроскопические животные могли жить без дыхания.
Вполне вероятно, что Пастер не знал об этих открытиях древних первопроходцев – нисколько не сомневаюсь, что он не пытался украсть их достижения – но поскольку он уже высоко поднялся в своем стремлении к славе, то всё меньше и меньше ценил то, что было сделано до него и что делалось вдали от него. Он сам заново открыл тот любопытный факт, что именно микробы заставляют мясо портиться, и потому не мог признать авторства открытия за тем, кто сделал это первым, – за Шванном!
Но этот странный отказ признавать авторство открытия, на которое потрачены силы, за другими не должен значиться его крупной виной в Книге апостола Петра, потому что вы можете оценить его прекрасное воображение, поэтику его мыслей, его первые попытки показать, что микробы – реальные убийцы человеческого рода. Он фантазирует в своей статье об этом открытии, что так же, как бывает протухшее мясо, должна быть и болезнь протухания. Он сообщает, как много претерпел в этой работе с разложившимся мясом; рассказывает о неприятных запахах – как же он ненавидел неприятные запахи! – которые наполняли его небольшую лабораторию во время этих исследований. «Мои исследования процессов брожения привели меня естественным образом к этим исследованиям, которыми я не стал слишком уж увлекаться, задумываясь об их опасности и об отвращении, которое они вселяют в меня», – писал он и затем сообщал Академии о той трудной работе, которая ожидает его. Он объяснил, почему не собирается уклоняться от нее, приведя изящную цитату из великого Лавуазье: «Общественная потребность и интересы человечества облагораживают самую отвратительную работу и вынуждают просвещенных мужей проявлять рвение, которое необходимо, чтобы преодолеть препятствия».
Конец ознакомительного фрагмента.