Шнайдер отправляется в Швейцарию
Женщины, вот зачем вы остаетесь на ночь? Вот почему вы не можете тихонько ночью собраться и свалить? Ну вот это же понятно, что утром хочется остаться одному. Утром мы еще сами не помним, кто мы такие, хочется хоть минут сорок, от пробуждения до выхода из дома, побыть самими собой, то есть никем. Просто читать газету, просто расслабиться, чтобы не ощущать на себе ничей взгляд, чтобы не надо было ничего говорить и не быть полковником, шпионом, любовником. Просто никем не быть – почему вы считаете, что это – роскошь, которой вы можете нас лишить?
Так думал полковник Шнайдер, с трудом продрав глаза в половине девятого, слушая, как фрау Бауэр ходит по квартире, собирая на стол. С его стороны было очень несправедливо думать о ней такое. Мало того, что фрау Бауэр приготовила завтрак, пока он спал, и накрыла на стол – а между прочим, с продуктами в военное время всегда было крайне тяжело, особенно в последние месяцы, и стоили они очень много денег, которые на нее совершенно не с неба сыпались – но ведь еще и она же находилась в своем доме, в своей квартире, а полковник Шнайдер, наоборот, занял чужую для него кровать, ее собственность, ее бывшее супружеское ложе, на котором умер ее муж, герр Стефан Бауэр и был зачат ее сын, герр Генрих Бауэр. Если бы только вдова знала, что думает о ней полковник Шнайдер, она обязательно бы решила, что это крайне несправедливо с его стороны.
Но она не знала, потому сноровисто собрала на стол и позвала герра полковника завтракать. Шнайдер оделся, ополоснулся, причесался и явился на завтрак. Он был снова силен и свеж, полон энергии и того истинно арийского задора и огня, о котором так любил рассуждать Гитлер.
– Ну что, дорогуша, – сказал он, радостно садясь за стол, – как дела?
Фрау Бауэр только покосилась на него в ответ на такую фамильярность. Она сидела напротив него и молча пила чай. Шнайдер быстро нашел слова, соответствующие моменту.
– Вы знаете, – сказал он, – я хотел бы поблагодарить вас за все, что было между нами вчера. Вы – удивительная, вы – волшебная. Это было прекрасно, мне так хочется быть с вами всегда, дорогая. Можно я буду называть вас "дорогая"?
Фрау Бауэр молча кивнула. Кажется, она постепенно оттаивала под воздействием горячего чая и теплых слов.
– Ваша доброта, ваш ум, ваше очарование меня завораживают, всего, без остатка, делают вашим слугой, рабом, если хотите. Вы – чудесная, волшебная, изумительная и потрясающе красивая.
Фрау Бауэр, которую и по молодости никто не называл красивой, немного удивилась, но слова Шнайдера были так приятны, что она решилась поверить им.
– Вы сегодня много говорите, – заметила она, улыбаясь. – Иногда молчание – золото.
– Пожалуй, вы правы, – кивнул Шнайдер. – О самом главном все равно не скажешь словами. Оно понятно без всяких слов, разве нет?
– Вот именно, мой дорогой друг, – кивнула фрау Бауэр.
В молчании они ели бутерброды с маргарином и пили чай.
– Мне надо будет уехать ненадолго, – сказали Шнайдер.
– Это не опасно? – спросила с неожиданной тревогой фрау Бауэр.
Шнайдер вдруг почувствовал острый приступ нежности к ней, такой сильный, какого у него еще не было никогда. Вроде бы ничего такого особенного не было во фрау Бауэр: обычная бабища, которая знает все обо всем, почти никогда не сомневается и еще реже думает. Но что-то в ней иногда такое мелькало, какой-то слабый свет далекой, давно потухшей звезды, такой радужный и волшебный, что Шнайдер забывал сразу обо всем и любил ее, и надеялся, что с ней он станет счастливее.
«Она – неравнодушная, – подумал он, – она думает обо мне. Я ей нужен».
– Не опасно, – сказал он ласково, – я скоро буду. Может быть, дня через два, а может – через три. Только, пожалуйста, не спрашивайте, зачем я туда еду.
– Дорогой мой, я и сама понимаю, что у вас за работа, – сказал фрау Бауэр. – И даже то, что и у стен могут быть уши.
– Правильно, – кивнул Шнайдер. – Защищать Рейх от врагов – это нелегкая работа.
– Надеюсь, вы хорошо его защищаете?
– А вы сомневаетесь? – удивился Шнайдер.
– Мой друг, как можно в вас сомневаться? – сказала фрау Бауэр с легкой иронией. – Глядя на вас, сразу понятно, что судьба Германии в надежных руках.
– Спасибо за приятные слова, – Шнайдер встал, – и за прекрасное утро, но, как я уже сказал, мне пора.
Фрау Бауэр проводила его до прихожей, подождала, пока Шнайдер наденет сапоги и плащ, после чего открыла дверь, и подставила щеку для прощального поцелуя.
– Скажите мне, что вы меня любите, – попросил Шнайдер. – Мне будет легче возвращаться, если я буду знать, что вы меня ждете.
Фрау Бауэр кивнула и произнесла самые заветные слова, которые в последний раз она говорила лет двадцать назад. Они поцеловались на прощание, и воодушевленный Шнайдер покинул дом, чтобы отправиться в Швейцарию на встречу с советским агентом.
Сначала, конечно, надо было заехать на работу, оформить командировочное удостоверение. Но в этом плане все было достаточно просто. Бюрократы из отдела кадров, конечно, пытались подмять под себя оперативников, и регулярно Гиммлер давал распоряжения навести порядок в документах, что автоматически влекло за собой еще по одной лишней подписи на каждом документе, но все-таки пока контрразведку это касалось не слишком: для оформления командировки Шнайдеру нужна была только подпись шефа, с которым у Шнайдера были прекрасные отношения. Так что через час с новым командировочным листом и пачкой талонов на бензин Шнайдер покинул Берлин.
Его черный «Мерседес» глотал один за другим километры автобана, серое небо, беременное дождем, все висело над дорогой и не могло разродиться, черные поля сменялись чахлыми лесами, а те снова сменялись полями, из радио текла "Мерли Марлен", а в душе у Шнайдера играла флейта. Снова и снова повторял он про себя слова фрау Бауэр:
– Я вас люблю, мой сладкий, мой любимый Шнайдер, – услышал он и почувствовал во рту вкус карамели. – Я вас люблю.
– Какая любовь в нашем возрасте? – сказал себе Шнайдер. – Разве не смешно любить в сорок лет? Когда подвижность суставов и мыслей снижена уже наполовину, и понятно, что дальше будет только хуже. По утрам ноет нога, а к вечеру болит спина, шести зубов уже нет (спасибо ленинградской водичке) – и что тут можно говорить о любви? Успокойся, сердце, перестань нервно биться, через десяток лет тебя будут волновать только две вещи: теплый унитаз и прохладный кефир.
– Почему это десяток? Совсем не десяток! – возразил Шнайдер сам себе.
– Ну, хорошо, не десяток, – согласился Шнайдер. – Но все-таки. И плюс все это так невовремя.
– Но война-то заканчивается! – подумал он вдруг с надеждой. – И значит…
– В том-то и дело, что заканчивается война, – вздохнул Шнайдер, – и меня нас, Александр Максимович, ждать новое задание, вдали от Германии и от фрау Бауэр. И что будет потом? Что?!
– Живи сейчас, – оборвал себя Шнайдер. – сколько твоего сроку осталось? Насладись минутой, женщиной, лаской. Что там у тебя еще произойдет в будущем? Да и будет ли оно вообще? Доживем ли?
Неподалеку от Лейпцига Шнайдер заехал на заправку.
– Чего желает герр военный? – приветливо спросила его девушка на кассе, шустренькая, как лисичка.
Герр военный пожелал чашку чая себе и двадцать литров бензина "Мерседесу".
– Сейчас будет, – сердечно улыбнулась девушка.
Шнайдер сел за столик у окна и тут вспомнил, что именно на этой заправке он пять лет назад отравился бутербродом с колбасой. Тошнило и поносило его потом страшно, он загадил весь местный туалет. И кажется, именно эта рыженькая девица тогда стояла за кассой. Вот пять лет назад она, наверное, подсыпала ему пургену в рамкац борьбы с нацизмом, а сама все так же мило и приятно улыбается.
На всякий случай Шнайдер не стал пить чай. Путь до Швейцарии был не близкий, не хватало еще обгадиться прямо в "Мерседесе", прямо на кожаное сиденье. Сослуживцы потом до конца войны будут судачить, почему у Шнайдера воняет в машине.
Хотя в Европе запах говна – вполне обычное дело. Вроде бы и неплохо тут жить: и чисто, и аккуратно, и дружелюбные люди, и уютненько все. Но вот почему-то иногда идешь по улице посреди всего этого пряничного рая, и вдруг откуда-то говном потянет. В чем дело? Канализация тут неглубокая или еще что-нибудь – непонятно. Но вот этот европейский запах – не по нраву он русскому человеку, не по нраву.
С такими мыслями Шнайдер сел в машину и поехал в сторону Цюриха. В Швейцарии его ждали важные дела, надо было торопиться.
Гитлер о Швейцарцах.
Нация ссыкунов и паразитов. Как и все паразиты, они трусливые, мстительные, хитрые и подлые. Иногда я не знаю, где разница между швейцарцами и евреями. Вот возьмите любую еврейскую мерзкую черту – она обязательно будет у швейцарца! Жадные, вероломные, чванливые трусы – вот кто такие швейцарцы. Как старая Римская Империя в свое время исторгла евреев, потому что уж больше невозможно терпеть этих негодяев – так средневековая Священная Немецкая Империя исторгла их из себя, и точно по той же причине.
Эти жлобы думают, что они живут хорошо, потому что у них есть коровы, часы и шоколад. Черта с два! Их жирные банкиры – вот кто привлекает денежки. Вы можете себе представить, что эти сволочи даже умудрились ободрать евреев! Старина Гейдрих говорил мне, что у каждого второго еврея, вывезенного в Освенцим, есть свой счет в банке. И кому теперь достанутся эти денежки? Мировому еврейству? Тайному сионистскому правительству? Или может, нам, тем, у кого эти еврейские пиявки высосали столько крови и богатства? Черта с два! Хитрые швейцарцы прикарманили себе все до последнего грамма золота!
Конечно, они хотят быть нейтральными! Независимо от того, кто победит – они в плюсе. Зажмем мы американцев с англичанами – швейцарцы завладеют денежками британской королевы и Ротшильда, которые припрятали их там от налоговых служб. Если вдруг англичане нас смогут опрокинуть – швейцарцам достанутся капиталы Круппа и Бенца.
В мире есть нации – воинов и созидателей, как немцы. Есть нации торгашей, как американцы и евреи. Есть нации – воры и мошенники, как цыгане. Есть просто куча диких наций, вроде русских. Но есть нация хуже их всех, которая делает только одно – помогает торгашам прятать наворованное и ворует у торгашей. Это – нация швейцарцев. Причем их даже нацией трудно назвать. Четыре языка – какая к черту нация? Они друг друга не понимают! Этак я с любым вонючим негром из Зимбабве тоже могу назвать себя нацией. Швейцария – такая же химера, как Советский Союз: без культуры, без языка и без связей. Если бы Бисмарк был чуть решительней, от Швейцарии бы осталось не больше, чем от какой-нибудь Персидской Империи.
А главное, что я не люблю в швейцарцах – это их сытую, жирную, тупую жизнь. Домик в Альпах, десяток коров на лугу, пасека с пчелками, пяток свиней в сарайчике – вот она, швейцарская идиллия? Эти мирные пейзане, реднеки, деревенщины – они в любой стране опора, надежный тыл передового отряда интеллигенции и бюрократии. Но какие же они тупые, косные, ограниченные животные! Утром жрать, вечером срать, читать газеты, сидеть на жопе ровно и ни хрена в этой жизни не нужно. А потом, в восемьдесят лет, под плач близких, лечь в родную землю и унавозить ее собою, чтобы новый урожай взошел еще лучше, еще гуще посевы, еще выше пшеница и рожь, стремитесь вверх, злаковые, колоситесь, наливайтесь, набухайте яблоки, зрей виноград, раздавайся вширь капуста, пусть распучит репу и арбуз, пусть будут размером с корову, с машину, с дом! Больше, больше, больше жратвы, мы все сожрем и переработаем! Нам все по плечу! Бессмысленное, бездуховное, бесполезное существование, тупой перевод материальных благ в дерьмо!
Я ненавижу такую жизнь! Жизнь – это страдания и подвиг, это героизм, свершение гор, переворачивание камней, ненависть, страсть, предательства и месть. А гнилое швейцарское болотце либерализма – это смерть мира и смерть цивилизации. Человек тонет в такой трясине, наша цель, как национал-социалистов – выдернуть человека из темного омута, дать ему снова смысл и веру, завернуть его и направить творить подвиги.
Швейцария встретила Шнайдера холодно. И дело было даже не в мерзком моросящем дожде и не в подозрительных пограничниках, перещупавших каждый носок в чемодане Шнайдера, и даже не в сонном консьерже в гостинице, а более всего – в заледенелом гостиничном номере размером с клетку для попугая и с запахом плесени по углам. А уж когда после тяжелой ночи Шнайдер утром пришел на конспиративную квартиру, и там его обхамил резидент Советского Союза в Цюрихе – тут уж его настроение совсем упало, и захотелось ему вернуться в любимую родную Германию, прийти домой, переодеться в пижаму и сесть в кресле под плюшевым пледом с бутылочкой коньяка и книжкой Эдгара По.
Во-первых, резидент был гномом, во-вторых – гномом ядовитым, плюющимся слюной и бранными словами.
– Што вы приехали? – спросил он нагло, едва Шнайдер переступил его порог. – Ездят и ездят все время, словно вам тут медом намазано! Никакой жизни не оставляете, а у меня, между прочим еще работа! И еще домашние дела! Вы же за меня посуду не станете мыть?
Шнайдер угрюмо посмотрел на него, но ничего не ответил.
– Что вам тут вообще надо? – спросил гном. И так уже все понятно с вашей Германией. Што, думаете, у вас там в Берлине сейчас самое важное задание? Самое главное – здесь! – он поднял указательный палец, показывая всю важность ситуации в Швейцарии. – Деньги со всего мира текут сюда, а как вам известно, кто управляет деньгами – тот управляет миром.
– Неизвестно, – сказал Шнайдер.
– Ну так знайте! – оборвал его гном. – Ладно, заходите, все равно вас отсюда не выкинешь, – гном смерил мускулистого Шнайдера завистливым взглядом и добавил, – а жаль, было бы очень хорошо спустить вас с лестницы, чтобы не надоедали.
Прихожая гнома была тесной, как сундук, и полной хлама, как сорочье гнездо. Грязно-зеленые обои кое-где уже оборвались, обнажив серый бетон; старый коричневый линолеум, казалось, разъезжался под ногами. Шнайдер повесил свое пальто поверх какой-то линялой сиреневой кофты и вошел в комнату.
Боже, что это была за комната! Все было заставлено, забросано какими-то бумажками, огрызками, тряпками, сумками, деревяшками, картонками. Бурые обои были местами ободраны, местами вздулись пузырями, потолок был в ржавых разводах. В комнате было только три предмета мебели: стол, стул, на котором были свалены грязные черные брюки, потная майка – алкоголичка и старые носки, и облезлый синий сейф. Особенно поразил Шнайдер стол. Это был круглый инвалид на шести ногах, разбухший от водянки, на котором что-то давно ели, резали, жгли, на который харкали сморкались, блевали, который пинали, ломали, сверлили, чинили, который красили, и снова резали, заливали кислотой, чернилами, борщом, соплями и кашами, и снова ломали и сбрасывали на него бутылки с пивом, документы, газеты, перышки. Вся комната была грязной, липкой, пахла подсолнечным маслом, плесенью и старыми носками. Бродяги и нищие жили лучше, чем безымянный советский резидент.
– Что случилось? – брезгливо спросил Шнайдер.
– Домработница ушла, – сварливо сказал гном. – И вообще, не вмешивайтесь не в свое дело! Сядьте вон там в кресло и перестаньте читать мне нотации!
Шнайдер одним пальцем подцепил со стула брюки и бросил их на облезлый синий сейф.
– Эй, поосторожней там! – крикнул гном. – В этом сейфе больше секретов, чем во всех архивах вашего гестапо!
– В этом? – Шнайдер недоверчиво покосился на сейф.
– В этом, в этом, – гном сел на диван, болтая в воздухе коротенькими ножками. – Вы бы знали, сколько в Швейцарии тайн на один квадратный метр! Ведь каждая банковская ячейка – это чья-то тайна. Чего здесь только нет: исчезнувшие картины Леонардо, украденные алмазы, фото Черчилля в борделе, золото инков, крайняя плоть Гитлера, евангелие от Иуды, скрипки Страдивари, чертежи атомной бомбы, интервью с пришельцами, палец Будды – это все здесь. Я не удивлюсь, если здесь отыщется библиотека Ивана Грозного и второй том "Мертвых душ". И вот это – действительно мировой центр. Вам не приходило в голову – как так: вся Европа в огне, фашистские сапоги топчут Германию, Францию, Италию, Испанию, Норвегию и так далее, и вдруг посреди всего этого ужаса и хаоса, тихонько и незаметно живет себе мирно Швейцария, и никто даже мысли не допускает устроить ей кровопускание, пустить ее коров на тушенку для фронта? Как это понимать?
– И как же? – спросил Шнайдер.
– А потому что если вдруг что-то такое произойдет – сколько всплывет дерьма – вы даже себе не представляете. И я говорю даже не только о нынешних героях фашизма – с ними-то все понятно. Но ведь и ни от одного из героев немецкой нации ни черта не останется. Вы что думаете, все эти Бисмарки, Гинденбурги, кайзеры, короли – они из другого теста были сделаны? Найдется, ох, найдется, что тут про них рассказать! – гном радостно потер сухонькие морщинистые ручонки и мерзко засмеялся.
Шнайдеру стало не по себе при виде такого уродства.
– В любом случае я прошу передать мою шифровку в Центр, – сказал он твердо. – Речь идет о жизни миллионов человек.
– Если бы для нас что-то значили какие-то миллионы жизней, мы бы тут не сидели, товарищ, – сказал гном.
– Почему это?
– Послушайте, не надо из себя строить институтку перед первым свиданием! Про обострение классовой борьбы читали? Вот вам и миллионы жизней, гумманист вы наш.
– Я что-то не понимаю, – сказал Шнайдер. – Как вы с такими взглядами работаете на Советский Союз? Вы же не советский человек.
– А вы-то советский? – спросил его гном. – Вы когда в Советском Союзе в последний раз были?
Вместо того, чтобы отвечать на вопрос, Шнайдер кивнул головой в сторону сейфа.
– Не заговаривайте мне зубы, – сказал он. – Отправляйте шифровку.
Гном что-то буркнул о наглецах, потом сказал:
– Пишите, я отправлю. Завтра вечером получите ответ.
– Сегодня, – сказал жестко Шнайдер. – Сегодня вечером. У меня куча дел в Берлине, я не собираюсь засиживаться в вашем гадюшнике.
Гном пробормотал что-то насчет полной наглости, но согласился. Договорись встретиться в семь вечера.
В расстроенных чувствах Шнайдер покинул жилище гнома. Чтобы хоть как-то прийти в себя, он решил зайти в какое-нибудь кафе: позавтракать и, может, почитать местную прессу. Пьянящий запах мира и денег сыграл злую шутку со Шнайдером: он дал на чай целых два франка, что было просто непростительно для профессионала его уровня. Официанты в углу сразу же стали шушукаться о странном немце, разбрасывающемся деньгами. Подозревали шпиона. Шнайдеру пришлось срочно уйти, пока не приехала полиция.
Он бродил по улицам и не узнавал Швейцарию. Кажется, все вокруг было как и в прошлом году: все те же добродушные люди, узкие улицы, уютные кафе, красивые дома. Это была та самая мирная спокойная жизнь, которая ему в прошлый раз так понравилась. Но в этот раз она его раздражала.
«Наверное, что-то во мне не так, – подумал Шнайдер. – Ох, скорее бы домой».
Он весь день шатался по городу. Зашел в магазин, купил кофейную кружку для фрау Бауэр и блок сигар для шефа. Прокатился на лодке по озеру, пообедал, зашел в Швейцарский национальный музей, и, наконец, уже вечером добрел до кафе «Театральное», где он должен был в семь часов встретиться с гномом.
В семь часов гном не пришел. Не пришел он и в семь десять, и в семь двадцать. И только в семь тридцать гном вломился в кафе и побежал навстречу Шнайдеру, гневно потрясая тростью:
– Что вы такое задумали! Как вы смеете! Вы! Колбасник! Подлый ворюга! Я не позволю! Валите в свою Германию и оставьте меня в покое! Что я вам сделал?! Вы – подлец!
– Прошу прощения! – сказал Шнайдер, вставая. Он посмотрел на гнома, подпрыгивающего от ярости где-то там, внизу, и засмеялся от нелепости и глупости происходящего.
– Не смейте издеваться над моим ростом! – завопил фальцетом гном. – Вы! Дылда!
– Извините, – Шнайдер сел. – Пожалуй, вы правы: невежливо смеяться над физическим уродством.
– Хам! – взвился гном, плюясь ядовитой слюной.
– Объясните пожалуйста, что случилось, – попросил вежливо Шнайдер.
– А то вы не знаете! – заорал гном пуще прежнего. – Лицемер! Ворюга!
– Я повторяю свой вопрос. Что случилось?
– Кэт! Они требуют отдать вам Кэт!
– Кого отдать?!
– Идите вы в жопу! –пригвоздил гном. – В жопу, к чертовой матери! Катитесь отсюда в свой Берлин, и чтобы я больше не видел вас никогда! Слышите?! Никогда! Вот шифровка, вот адрес Кэт – и больше никогда, никогда в жизни не появляйтесь в Цюрихе, а не то это будет самый, самый последний день в вашей проклятой жизни! Колбасник!
Гном вылетел из кафе, оставив на столе две мятые записки. На первой аккуратным женским почерком было написано: «Разрешаем дальнейшую разработку агента Писарь. Для поддержания связи заберите радистку у Швейцарца». На второй записке тем же почерком было написано «Берг Штассе 23, фройляйн Хоффнунг».