От 7 до 70. Глава шестая. ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ "МАГИСТРАЛЬ" (Г. А. Разумов)

МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШОЙ ВООБРАЖАЛА

Нападающих было трое. Один из них, Хромой, которому я выстрелом перебил ногу, пытался взять меня справа, Второй нападал слева, со стороны фабрики. Он перебегал от одного дома к другому и неумолимо приближался к моему укрытию. Еще мгновение, и он будет совсем рядом. Но все же самым опасным был Третий. Он стоял в окне дома напротив и непрерывно стрелял из многозарядного пистолета. Шли минуты, и я ничего не мог поделать.

Вдруг с соседней улицы, высекая брызги искр из проводов, выехал трамвай. Третий прыгнул на его крышу и побежал вперед, чтобы достать меня с близкого расстояния. Но это было его роковой ошибкой. Я успел выхватить из кармана лимонку, быстро выдернул чеку и, сильно размахнувшись, бросил гранату далеко вперед. Загремел взрыв, столб пламени взметнулся вверх, сквозь него я увидел, как Третий грохнулся об мостовую.

Мне было 7 лет. Я сидел на скамейке возле своего дома и фантазировал. Мне виделись длинные взлетные полосы аэродромов, сверкающие на солнце крылья самолетов и блестящие серебряные скаты аэростатов. А неподалеку, ощетинившись острыми дулами орудий, готовился к вылету огромный хвостатый дирижабль.

С самого раннего детства я был большим выдумщиком и воображалой. Я придумывал себе роль красного командира, который то попадал в засаду и отбивался от нападающих на него врагов, то смело ввязывался в бой с крупной группой нарушителей государственной границы.

В старших классах я уже начал доверять свои сочинения бумаге: стал писать стихи, пару-тройку из них решился даже отдать в школьную газету. В 1947 году по случаю широко отмечавшегося 850-летия Москвы написал даже целую поэму. Ее я с выражением громко продекламировал с трибуны на юбилейном вечере в школе.

Но главным своим достижением считал про себя лирические стихи, например, такие:

Ну, что это было? Типичная рисовка, выпендреж, и, как я теперь догадываюсь, подсознательное стремление хотя бы в воображении чуть-чуть походить на своего «лирического героя» с бицепсами, трицепсами и прочими признаками мужской силы во всех частях тела. От героического образа которого я был так далек.

НАПУТСТВИЕ ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

Наулице «9-ая рота» находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Коннан Дойля или посмотреть в читальном зале журнал «Смена» или «Огонека», сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал для курсовой работы по диамату, потрепаться с однокашниками в курилке, или просто пожать другу руку, а подруге коленку.

В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя, члена Совета Мира Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную непосредственную причастность к необьятным высотам великой советской литературы.

Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману «Буря» – ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.

Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Он рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.

Мне врезалась в память мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя – он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой. В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новый, тогда еще не ставший полностью на ноги монстр, завоеватель душ и умов – телевизор.

Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то провокатор спросил его, считает ли он свою «Бурю» лучшей книгой о войне, он ответил, что нет, и назвал таковой «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова.

После конференции Эренбурга окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои «Бури». Попытался пробиться к нему и я.

Но мне это не удалось – слишком плотна была стена широких спин, одетых в зимний ратин и каракуль. Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку. Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился.

– А где же твоя книга? – спросил он.

– У меня ее нет, я хотел другое спросить. – Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность – Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.

– Нет, нет, – улыбнулся Эренбург, – я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. – Он подумал и добавил:

– Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.

И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:

Москва, ул. Горького, 8-48, И.Г.Эренбург

На следующий же день я пошел в наше почтовое отделение на Преображенке и отослал ему несколько, как я считал, самых лучших своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт – я ведь заканчивал 10-ый класс.

Занудливо потянулись долгие недели моего пристального внимания к почтовому ящику.

Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он:

17 июля 1949

Дорогой Геннадий!

Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными – непосредственными и искренними.

Если Вам хочется писать, пишите. По двум рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен – Вы еще мало видели и пережили.

Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.

Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе. От души желаю Вам удачи.

Илья Эренбург

Несмотря на этот мудрый совет, я все-таки попытался тогда прорваться, пусть не к литературной, то хотя бы к гуманитарной профессии. Но судьба меня тогда к ней не подпустила.

И слава Богу!

Зимой 1951 года со своими романтическими рассказами и героическими сказками я пришел в Литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожника), красивое краснокирпичное здание которого стояло на одном из углов Комсомольской площади. Только через несколько лет этот кружок стал широко известным литературным обьединением «Магистраль», где начинали свой писательский путь многие знаменитости.

Занятия кружка проходили раз в неделю в помещении библиотеки – тесной длинной комнате, сплошь заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого и Чехова.

В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримплиновой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочетается с грузинскими именем, фамилией и тем более усиками.

Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливейшего человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.

Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках («на костях», как тогда говорили) только еще начинали ходить по рукам. И еще не появилась в «Комсомолке» подметная статья «Осторожно, пошлость!», которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве всеобщее внимание.

Однажды Булат пригласил меня на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ. Зал был полон, публика стояла в проходах. Все было хорошо: аплодисметы, цветы.

Но вдруг после очередной песни, когда хлопки почти стихли, и Окуджава, поставив ногу на сиденье стула, взялся за гриф своей гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места поднялся высокий пожилой мужчина, напоминавший то-ли военного, то-ли преподавателя марксизма-ленинизма.

– Что же это получается? – Громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. – В советском вузе, на советской сцене поются пошлые кабацские песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой?

В зале поднялся шум, с разных сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:

– Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки!

Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание и обиду. Он помолчал немного и, подождав пока в зале стихнет, сказал негромко:

– Но ведь в рестораны тоже люди ходят.

Ему зааплодировали.

КОМСОМОЛЬСКИЙ ЛИТЕРАТОР

Нашего настоящего неформального лидера, на занятиях в ЦДКЖ всегда сидевшего рядом с руководителем, звали Владимир Котов. По поводу тех или иных стихов он подавал лаконичные, дельные и точные реплики.

Котов был старше нас, окончил уже институт и в противоположность почти всем остальным, начинающим, был профессиональным литератором. Котов работал в литературной редакции "Комсомольской правды", где на зависть другим кружковцам периодически появлялись его стихи, помнится, очень техничные, этакие "правильные", но довольно скучные.

Хотя позже у него была и удача: он написал текст песенки «Не кочегары мы не плотники» для ставшнго знаменитым фильма «Высота».

У него была благообразная вальяжная внешность, он носил хорошо отутюженный темносиний костюм и всегда был при галстуке. А его приятная манера дарить каждому крепкое рукопожатие рождала робкую надежду на его возможную поддержку. Поэтому многие к нему подлизывались, наивно полагая, что он протолкнет их опусы в газету. Не знаю, помог ли он когда-либо кому-нибудь, но по поводу его вероятного участия в публикации той самой статьи о пошлости у меня есть серьезные подозрения.

Такие судьба играет игры: никому тогда неизвестный Окуджава приобрел всемирную известность. А этого важного комсомольского стихотворца, которому так приветливо улыбалась фортуна, и который имел такие благоприятные стартовые условия, вряд ли, сейчас вспомнят даже какие-либо специалисты по истории советской поэзии.

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

Изредка захаживал к нам маститый поэт Павел Григорьевич Антокольский. У него в руках всегда была узловатая деревянная палка с блестящим металлическим набалдашником. А его степенность, казавшаяся нам, молодым, солидностью, подчеркивалась большой изящной курительной трубкой, которую он редко вынимал изо рта. Время от времени он доставал из бокового кармана пиджака портсигар и наполнял трубку табаком, ломая над ней папиросы «Герцогина Флор». Повидимому, он имел этих курительных трубок целую коллекцию, так как каждый раз я видел у него новую.

Антокольский сидел обычно на самом почетном месте и, слушая выступающих, рисовал что-то на сложенных вдвое бумажных листах. Однажды он даже подарил мне, прочитавшему свою очередную сказку-легенду, карандашный рисунок – автопортрет, который хранится у меня до сих пор.

По поводу другого прочитанного мною рассказа, он высказался с добродушной улыбкой:

– Мне почему-то кажется, что ему надо сделать обрезание. Особенно важно, уж не обижайтесь за двусмысленность, обрезать ему конец. – Антокольский хохотнул и добавил: – Но можно и головку слегка подрезать. У вас там в начале слишком много ненужных красивостей. Надо было бы их убрать.

Я всегда вспоминаю Павла Григорьевича, когда редактирую собственные рукописи, и стараюсь выбросить кажущиеся лишними длинные куски. Но часто это бывает так трудно делать!

ИГОРЬ ШАФЕРАН

Я долго и плотно дружил со своим соседом по Преображенке Гариком Шафераном. Он стал потом известным поэтом-песенником, автором прекрасных очень популярных шлягеров, которые пела вся страна («Ходит песенка по кругу...», «Русское поле» и многие-многие другие).

У него была счастливая способность к точным и броским метафорам – одной единственной, главной, строчкой он создавал целую песенную картинку, все остальные только ее развивали и дополняли.

Гарик тогда что приехал с родителями и младшей сестренкой из Одессы и жил неподалеку от нас в двухэтажном доме на улице «9-ая рота». Мы встречались с ним на троллейбусной остановке и вместе ехали в ЦДКЖ, потом тоже вместе возвращались домой и говорили, говорили, говорили.

Он писал тогда стихи о море, моряках, китобойной флотилии "Слава" и хвалился, что с самим легендарным капитаном Соляником запускал гарпуны у берегов Антарктиды. Но этому мало кто верил.

Позже, когда Шаферан стал бурно сотрудничать с разными знаменитыми композиторами, он поменял через ЗАГС своего черноморско-одесского Гарика на великорусского Игоря. Ни с кем из магистральцев я так много не встречался, как с Шафераном. Наша дружба то набирала обороты, то затихала, но длилась почти всю жизнь, до самой его смерти.

Он рано женился и рано развелся. Его первая жена была дочерью Владимира Масса, одного из известных в то время авторов-драматургов дубля "Масс и Червинский". После своего развода, когда мы созвонились в очередной раз, Гарик сказал:

– Надоела мне вся эта богема, хочу простую рядовую бесхитростную инженершу, познакомил бы меня с кем-нибудь.

И я, работавший тогда в институте Водоканалпроект и тоже подошедший к рубежу своей беспутной вольготной досемейности, стал таскать его по всяким вечеринкам, танцулькам, пьянкам. Кажется, на одной из них он, наконец, нашел себе, еще раньше меня, жену-архитектора, с которой и прожил долгую счастливую жизнь.

Конец ознакомительного фрагмента.