Ленинград
И вот сбылось первое мое важное желание. Сойдя с поезда, пересекая перрон Московского вокзала, я уже почувствовала, что на этой земле моя судьба окажется более счастливой. До сих пор, спустя не один десяток лет, я помню то сильное чувство восхищения, что накрыло меня с головой, когда Ленинград предстал передо мной во всей своей величественной красоте.
Словно старинная шкатулка распахнулась. Да, встреча, о которой так долго мечталось, произошла! После маленьких Нуайель-су-Ланс и Богушова мне показалось, что я перенеслась в иной мир. В отличие от Москвы, облик Ленинграда казался благородно-старинным, словно он до сих пор хранил на своих мостовых следы шагов Пушкина.
Первое время я все ходила в каком-то счастливом недоумении, казалось, что я сплю и вижу сон – Эрмитаж, Русский музей, Петропавловская крепость, Адмиралтейство – все эти архитектурные памятники, виденные мной неоднократно на страницах журналов, вдруг обрели реальное воплощение. Одно дело, когда смотришь на плоское изображение, и совсем другое – когда стоишь у Александрийского столпа и видишь прекрасный Зимний дворец. У меня в голове вертелась мысль: «Я – здесь, иду по брусчатой мостовой, чувствую запах каналов и рек, вижу даль набережных, и ощущение, будто это сказка, не проходит…»
Мытнинская набережная, дом 5. 1956 год.
Ленинград подарил мне чувство гармонии, гулять по нему было неописуемым удовольствием, он стал первым другом, поддержавшим меня в начале нового этапа, когда, кроме надежд и ожиданий, не было ничего. И потом, в развитии судьбы, в минуты счастья и глубокого горя, он всегда был со мной. Поэтому все песни, появившиеся о Ленинграде в моем репертуаре, были необыкновенно важны для меня. Обращаясь к музыкантам и поэтам, я рассказывала, как много он для меня значит, и просила отразить в песнях мою признательность к каменному другу.
С первых дней жизни здесь мне все время хотелось гулять. Но дело это было рискованное: приезжая студентка, не знающая русского, могла запросто потеряться, поэтому, оказавшись в Ленинграде, сразу стала учить: «Как пройти на Мытнинскую набережную?», «Где здесь университет?». Именно с этих простых туристических вопросов для меня начинался долгий, трудный, но интересный период ученичества. И получилось так, что поделился он на две части: первая длилась 6 университетских лет, а вторая заняла два десятилетия. Хотя, если подумать, и сегодня жизнь каждый день учит меня чему-то новому. Нам только кажется, что возраст наделяет нас всепонимающей мудростью. Нет, даже прожив столько лет, иногда удивляюсь, как много непознанного вокруг меня. Но вернемся в прошлое.
Первый этап ученичества – Ленинградский университет, философский факультет, отделение психологии. Вступление в студенческую жизнь произошло очень быстро. Началось оно со Дня первокурсника. Еще одно яркое впечатление того времени. Проходил он в Таврическом дворце, в самом сердце Ленинграда, рядом с просторным Таврическим садом. На этом вечере я впервые спела под гитару французскую песню о любви, она так и называлась «Гитара любви». Аккомпанировал мне мой сокурсник-поляк. И это был настоящий праздник. Только тогда пришло осознание, что я здесь на законных основаниях и мне не придется завтра возвращаться в Польшу.
Началась учеба, долгие упорные занятия по политэкономии, психологии, философии, лекции, семинары, подготовка к проверочным работам. Свободного времени почти не оставалось, но когда оно выпадало, с подругами, чаще всего с Зосей Капущинской, она сейчас декан в университете в Катовице, бродили по набережным. Через Дворцовый мост шли мимо Эрмитажа на Невский проспект и по нему до конца – до Московского вокзала, откуда начался наш путь в Ленинград. Как хорошо нам гулялось, сердце замирало, хотелось плакать и смеяться одновременно. Не могла поверить: неужели я, дочь польского шахтера, смогла вырваться из своего маленького мирка, и судьба дала мне возможность жить и учиться в этом красивейшем городе?!
Никогда не понимала тех, кто утверждает, что Ленинград, а ныне Санкт-Петербург – город неласковый. Так говорят те, кто чужд ему. Наоборот, именно в ту холодную зиму 1955–1956 годов мне довелось ощутить необыкновенное тепло, что дарит город всем его жителям. Тепло не климатическое, не погодное, а внутреннее, когда на улице почти –40, а у тебя в душе так тепло, будто ты сидишь у пылающей печи. Ленинград подарил мне чувство уюта, блаженного покоя, когда тебе очень хорошо и никакие трудности не страшны.
Учеба давалась нелегко, но существенным подспорьем стало то, что педагогический лицей во Вроцлаве я окончила круглой отличницей, золотых медалей тогда вообще еще не было – мне выдали грамоту, в которой именовали «особенной выпускницей». Те предметы, по которым у меня было «отлично» и которые совпали по учебному плану, мне зачли. Это существенно сэкономило силы для будущих испытаний.
Первым большим испытанием стало незнание русского языка. То есть я, конечно, немного говорила, но этого «немного» было абсолютно недостаточно. Сказать, что я знала его плохо, не сказать ничего. Да, русский у нас был в лицее, и мы пытались им заниматься во время экзаменов в Гданьске, но в лицее нам его преподавал поляк, отставной военный из армии Ludowa (народная армия Польши. – Ред.), в свое время служивший в СССР. Только приехав в Ленинград, я поняла, как плохо этот поляк говорил по-русски. Он дал нам лишь некий «скелет» языка, если так можно сказать, и в университете я отчетливо поняла: а русского-то я и не знаю.
Ведь важно не только знать, что за чем ставить, – подлежащее, сказуемое, определение, наречие. Нужно не только зазубрить склонение глаголов «был, была, были». Стало очевидно, что русский язык – целый мир с нюансами, исключениями из правил, многозвучием, изменением смысла от одного только ударения, подтекстом и уникальной мелодикой речи. Я отчаянно путала слова, возникали смешные, а иногда и грустные ситуации. Бывало всякое…
Прихожу в столовую университета, вожу глазами по прилавку, где большие чаны стоят с кашами, супами, подносы с котлетами, только вот с какими – не понятно. Думаю, чего я хочу? И сразу сама себе отвечаю: «Мяса…» Говядины хотелось. По-польски говядина – «воловина». «Та-ак, – думаю, – хочу воловины. Но как же это будет по-русски?» Читаю меню – нет там воловины! И тогда обращаюсь к кассирше: «Простите, я хочу мясо от мужа коровы!» Согласитесь, остроумно вышла из положения….
В другой раз захожу в магазин, подхожу к прилавку, говорю: «Пожалуйста, килограмм сахара». Мне дают кусковой. «Да нет, – говорю, – мне сахар!» – «Это сахар!» Я жестами изображаю нечто сыпучее. Продавщица спрашивает: «Песок, наверное?» – «Нет, песок на пляже! – говорю. – А мне дайте, пожалуйста, сахар…» Забавно. Еще постоянно путала слова «извините» и «разрешите» – в трамвае наступлю кому-нибудь на ногу: «Ой, ради бога, разрешите!»
Меня спасло то, что на первом курсе ЛГУ у нас был очень хороший преподаватель русского языка – профессор-филолог Вера Николаевна, фамилию уже не помню. Был характерный случай: один из уроков посвящен отчеству: почему в России есть отчество, а в других странах его нет. Я протянула руку, спросила: «Вера Николаевна, а как будет отчество от Веры?» Она рассмеялась и ответила: «Отчество дается по отцу, а не по маме. Потому оно так и называется – от слова «отче». Мне эта традиция, свойственная только России, показалась очень правильной – сохранять в своем имени имя отца. Если бы папочка знал об этом, ему было бы приятно. Получалось, что на русский манер я – Эдита Станиславовна, а не пани Эдита или пани Пьеха. Хорошая традиция – чтить память предков через имена наших отцов, вписываемых в паспорта.
Да, было непросто, но постепенно, день за днем, разговаривая с однокурсниками, преподавателями, слыша речь горожан в трамвае, на улице, втягивалась, вслушивалась, впитывала язык. Думаю, мне помогал в этом мой музыкальный слух, кроме этого, способность к языкам досталась от мамочки, так что не буду хвастать, что за короткое время овладела русским, но к концу первого курса говорила уже очень прилично.
Знания по русскому языку тестировались не только в разговорной речи. Например, на первом курсе абсолютным мучением стало штудирование «Капитала» Маркса. Огромного количества русских слов я просто не знала и не понимала, а надо было понять, иначе – как прочитать столь серьезный труд. У меня тогда сложилось впечатление, что это главное произведение для первокурсников. До нас все время доносились слухи о том, какой строгий по отношению к студентам преподаватель, читавший лекции по политэкономии. Вот и получалось, что без «Капитала» Маркса никуда. В довершение всего в конце первого курса экзамен – 30 билетов, по три вопроса в каждом, зубрила как сумасшедшая.
И вот этот день настал. Вошла в аудиторию, жду своей очереди тянуть билет, морально готовлюсь, коленки дрожат, вся напичкана шпаргалками, а куда без них, хотя знаю, что все знаю, – извините за тавтологию, – но было жутко страшно. И тут ко мне шепотом обращается одногруппник-албанец, с которым у нас были хорошие отношения. Он уже билет вытянул, понял, что не знает, но хорошо запомнил, с какой одержимостью я зубрила экономический трактат Маркса о добавочной стоимости. Взмолился: «Помоги, не знаю вопрос…» Сжалилась, подбросила шпаргалку. Если бы знала, к чему это приведет, лишний раз подумала бы. Не прошло и минуты – вырастает передо мной наш преподаватель, Борис Сергеевич Андреев, секретарь по идеологии в горкоме партии, суровый товарищ. «Студентка Пьеха, на ковер!» Робко спрашиваю: «Почему? Я еще билет не вытягивала», а он в ответ: «Вам и не придется».
Пришлось мне на кафедре отвечать почти на все вопросы. Гонял меня товарищ Андреев по всем билетам политэкономии нещадно, тем не менее все ответила. А он в конце заявляет: «Вы выучили все вопросы, я удивлен, но все равно вы получите «4», а не «5». За шпаргалку». Те, кто знает, что такое политэкономия, и штудировал «Капитал» Маркса, поймет, как мне было обидно!
Получилось так, что спустя годы мы с этим беспощадным товарищем вновь встретились. Я уже была артисткой ансамбля и вовсю гастролировала по стране. Мы столкнулись, не помню уже где, но узнала его сразу, мучителя своего, говорю: «Здравствуйте, я бывшая ваша студентка Пьеха, которой вы «4» поставили за шпаргалку». Он: «Не помню я вас, кто вы такая?..» – «Артистка я, Эдита Пьеха…» – «Простите, не помню, не до вас мне». Может, действительно не помнил, а может, стыдно стало, что он со мной так не по-человечески обошелся. Хотя сегодня, вспоминая те перипетии учебного процесса, понимаю, что все это были трудности временные, но мы к ним очень серьезно относились. А как могло быть иначе?
Еще одним неожиданным испытанием для меня в Ленинграде стали жестокие морозы. Отправляясь из Польши в СССР, даже не предполагала, что окажусь почти в Сибири. Вот и приехала с маленьким чемоданчиком, в котором платье, перешитое из маминого, зеленый свитерок, коричневая юбка, о них расскажу после, еще пара свитеров, белье да пара кофточек. А в качестве верхней одежды то самое пальто, сшитое для меня специально у местного портного по случаю отъезда. Тоненькое, подкладка еще тоньше, подбито ватинчиком. Мама дорогая, как я в нем мерзла! Общежитие наше было на Мытнинской набережной, до факультета идти да идти через деревянный еще тогда мост Строителей, где пронизывающий ветер, колючий, ледяной, бьет прямо в лицо вперемешку с мелким, слепящим глаза снегом. Идешь, почти вполовину согнувшись, ничего перед собой не видишь. Добираешься до университета в состоянии полного окоченения: пальцы рук как деревянные, пальцев на ногах вообще не чувствуешь, кожа лица стянута, исколота множеством невидимых иголочек, нос красный, глаза слезятся… В такие минуты, признаюсь, думала иногда: «Куда тебя понесло, сидела бы у себя в Польше, поступила бы на работу в какую-нибудь сельскую школу…», но тут же одергивала себя: «Не малодушничай, тоже мне, победительница, хороша же ты, если тебя зима может испугать…» Вот такой настоящей снежной бабой, уговаривающей себя не сдаваться, я вваливалась в университетскую столовую – пить чай, отогреваться, приходить в себя, а после бросалась в научный бой…
Студенты, учившиеся не в ЛГУ, наслышанные о насыщенном учебном графике «университетских», часто задавались вопросом: была ли жизнь вне этих стен? Со всей ответственностью заявляю: была. И еще какая. Кроме величественного здания философского факультета на Менделеевской линии был другой мир – наше общежитие на Мытнинской набережной, где все мы – иностранцы и советские люди – жили одной семьей. Дружной или нет, это другой вопрос. Меня часто спрашивают: как к вам, иностранцам, тогда относились? Отвечу как есть: по-разному. Были те, которые искренне уважали, ведь есть в характере русского народа замечательная черта – гостеприимство, интерес к другой культуре, стремление помочь, согреть, принять в коллектив. И мы чувствовали это, были благодарны. Но так было не всегда.
В общежитии, в нашей комнате № 23, жили 6–8 человек: албанка, китаянка, и я (селили нас без разбору), и еще девочки с последнего, пятого курса. Так вот, с некоторыми пятикурсницами бывали столкновения. Одна из них, Лиза Шерстенина, не выносила нас, грубая была, пыталась все время подколоть, гадость сказать, в общем, не любила активно. Все время выговаривала нам: «Вы, иностранцы, дармоеды, едите наш хлеб, а русский знать не хотите!» Мы и вправду получали сталинскую стипендию, да еще так называемые «посольские», выходило больше, чем у советских студентов.
А вот другая пятикурсница, Наташа Уткина из Перми, наоборот, очень хорошо к нам относилась. Потом я с моей подружкой-полькой Зошкой перешла в комнату № 8. Там были другие девушки – тоже старшекурсницы, русские из Прибалтики, они стали опекать нас. И вот тут-то, после переселения в новую комнату, я вдруг очнулась – будто вытащили вату из ушей, стала все понимать, что мне говорили. Правду говорят: хорошее отношение на многое способно. Не могу сказать, что очень с кем-то сблизилась, время было такое и условия, нужно было думать об учебе.
Почти с первых дней учебы возникли моменты, с которыми трудно смирялась. Из католической страны я попала абсолютно в другой мир, где любой прохожий с пеной у рта мог доказывать, что Бога нет. Моего Бога я не демонстрировала, Он всегда был глубоко в душе и в благодарные минуты жизни, и в самые горькие. Он всегда был и есть со мной, но, скажите, как я могла на глазах у соседок по общежитию перед сном становиться на колени и молиться? Что бы тогда произошло? Легко понять, что бы мне сказали люди, веровавшие в Ленина, а не в Господа нашего. Решила не обострять ситуацию. «У каждого свой Господь», – сказала я себе. Этим и утешилась. Молиться про себя мне никто не мог запретить.
В непривычной обстановке вдали от дома первое время очень скучала. Это было хуже, чем ностальгия. Скучала в основном по дому, а дом для меня – это мама. Единственный человек, который всегда был со мной, и в трудном французском детстве, и в польском. Говорят, дочка наследует судьбу матери, и я часто думала: какой тяжелой была жизнь моей мамы. Потеряв любимого мужа и сына, она покорилась судьбе и вышла замуж за нелюбимого человека потому лишь, чтобы не потерять жилье. И хотя потом у нее появился еще один сын, я видела, как тяжело ей было балансировать между мной и отчимом, я оказалась своего рода яблоком раздора и чувствовала себя почти сиротой даже при матери, которая лишний раз боялась меня приласкать, – отчим не позволял. Каждый день я молилась, чтобы Господь дал мне возможность убежать из дома, и Он меня услышал.
И вот теперь, вдали от Польши, от мамы, в общежитии, в комнатке, где стояли восемь коек, мне казалось, я по-прежнему одна. Часто плакала по ночам, даже купила репродукцию картины Васнецова «Аленушка» и повесила её над кроватью: мы были так похожи с этой девушкой, пригорюнившейся над прудом. Смотрела на нее и думала: «Она такая же одинокая, как и я». С такими невеселыми мыслями засыпала уже под утро, а в шесть утра всю нашу комнату будило неотключаемое радио, своего рода пережиток военного времени, когда советские люди должны были быть в курсе политической обстановки в стране, как я его ненавидела!!!
Почти сразу в нашем общежитии проявились социалистические нравы, что совсем не пришлось мне по душе. Вхожу однажды в комнату и вижу: соседка по комнате без спросу берет мое платье и надевает. Спрашиваю: «Что ты делаешь, оно же мое?!» Она отвечает: «А у нас тут все общее, ты свои буржуазные предрассудки брось!» По части общего вскоре произошел еще один эпизод, потрясший меня до глубины души.
В общежитии, «на этажах», в умывальных была только холодная вода. Ладно утром можно быстро умыться, но кроме этого тело требует гигиены, а мыться в ледяной воде не очень хотелось. У меня с детства нелюбовь к мытью: еще отчим выталкивал меня в тоненькой рубашонке на холод, крича матери: «Заставь её мыться, а не то она грязью зарастет». Мама пыталась меня защищать: «Ян, зачем ты так, она же простудится!» И это было правдой: туберкулезные легкие не могли вынести такого испытания, я все время заболевала. С той поры, когда нужно было мыться, мне давалось это с трудом. Тем более в условиях общежития, точнее, при отсутствии оных. Моя нелюбовь к мытью скоро стала такой явной, что надо мной стали издеваться. Лиза Шерстенина, та вредина с пятого курса, о которой я уже говорила, даже на Новый год подарила мне мыло и мочалку со словами: «У нас в Советском Союзе, в отличие от вас, буржуев, каждую неделю моются в бане!»
Баня – страшное слово. Впервые я его услышала в начале первого курса. Девочки из общежития, видя, как стремительно я покрываюсь гусиной кожей после утреннего умывания из тазика, посоветовали: «Сходи в баню, там есть горячая вода». Только они забыли предупредить меня, что были там общие залы. Ну вот, подсказали мне, как доехать до ближайшей бани. Приезжаю. Сдаю вещи, беру номерок, открываю дверь, и… обомлела: передо мной человек 15 абсолютно голых женщин с тазиками. У меня шок, чуть не плачу: «Что же это такое, как так можно?» Я же католичка, меня учили, что публичное обнажение в общественных местах – большой грех. Выбежала оттуда как ошпаренная. Так и не помылась. Пришла вся в слезах: что же мне теперь, грязной ходить?! А мыться из тазика ледяной водой – я так долго не выдержу! Сжалились надо мной девочки, подсказали, что в любой бане кроме общего зала есть индивидуальные кабинки, и я покупала более дорогой билет, чтобы не грешить наготой своей.
Да, принцип коммунального существования давался мне тяжело, ведь в Европе так не принято, даже у самых бедных семей было отдельное жилье. Не принято у нас было «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», но пришлось привыкать. У мамы тоже возник шок, когда она, значительно позже, приехала ко мне на улицу Ленина, где я уже жила со своим мужем, и, увидев чужих людей в общем коридоре, спросила: «Дита, почему у тебя в квартире живут другие люди?» Мне долго пришлось объяснять, что это общая квартира, так называемая коммуналка.
В университете мне наконец удалось побороть чувство голода, что преследовало меня почти все детство и раннюю юность. Получив первую стипендию, пошла в буфет, купила банку сгущенки и две пачки печенья, всё это умяла за один присест. Сегодня об этом смешно даже подумать, а тогда банка сгущенки показалась мне верхом блаженства, ведь до приезда в СССР редко приходилось есть досыта, большую часть времени чувствовала себя полуголодной. Вот и была худой, как вобла: при росте 174 см весила 59 килограмм. Меню университетской столовой покорило меня: впервые в жизни дорвалась – каждый день наедалась, брала два первых и два вторых. Подруги смеялись: «Куда в тебя столько влезает?» Я отвечала: «Все время есть хочу!» Поначалу проедала почти всю стипендию в 500 рублей плюс 400 «посольских», ну, не всю, конечно, – полностью истратить её на продукты было невозможно, но вела себя, как собака, которую спустили с поводка, и она бежит, ошалев от счастья. Это с полгода длилось, а потом я успокоилась, поняла, что ничего мне не запрещено, и так, даст Бог, уже будет всегда. Но было время, когда навалилась на пирожные, кутила, как купец, отъедалась за все голодные годы. В результате за первый семестр поправилась аж на 15 килограммов! Когда зимой приехала на свои первые каникулы в Польшу, мама, увидев меня, ахнула: «Чем же это в Советском Союзе таких поросят откармливают?» и посадила меня на диету – овощные супчики и т. п. Позже увидела себя в кинохронике и поняла: так дело не пойдет, дала себе команду остановиться, стала больше двигаться, меньше есть и быстро похудела.
Но не одними пирожными жив человек… Иногда вечерами мы с подругами начинали петь – по случаю или если было настроение. Одна из них мне вдруг говорит: «Ты неплохо поешь, а почему бы тебе не пойти в хор польского землячества, есть у нас тут такой?» И добавила: «Им руководит очень интересный молодой человек, Александр Броневицкий…» Потом я поняла, что уже тогда он вызывал интерес многих студенток, а я лишь плечами пожимала. Но мысль о том, что здесь есть хор польского землячества, мгновенно согрела меня: там можно не только петь, но и говорить на родном языке!