2. Частно-эволюционные подходы к решению проблемы научной эволюции в науковедении
Науковедение отпочковалось от философии лишь в ХХ в. На протяжении этого века, как и XXI, оно активно формировало свою методологическую и дисциплинарную структуру. С одной стороны, в нём появились внутридисциплинарные концепции научной эволюции, а с другой, междисциплинарные. Этих концепций накопилось очень много. Я выделю здесь только некоторые из них.
2. 1. Внутридисциплинарные подходы
Представители внутридисциплинарного направления в науковедении сосредоточивают внимание на внутренней эволюции науки, а представители междисциплинарного направления для её объяснения выходят за её рамки – в биологию (поздний К. Поппер, С. Тулмин), в психологию (М. Полани, А. Н. Лук) или в культурологию (А. П. Огурцов, В. С. Стёпин).
2.1.1. Кумулятивизм
В рамках внутридисциплинарного направления в науковедении в свою очередь обозначились две тенденции – кумулятивизм и антикумулятивизм. В первой из них ведущую роль сыграли Д. Сартон и ранний К. Поппер, а во второй – Г. Башляр, А. Койре, Т. Кун и П. Фейерабенд.
Кумулятивисты делают упор на накопительную природу научного познания, а их оппоненты – на её скачкообразную, революционную природу. Первые подчёркивают постепенный, расширительный характер научного познания, а их противники – его дискретный, революционный характер.
Вот как охарактеризовывал кумулятивизм В. С. Черняк: «Что означает термин “кумулятивность” применительно к науке? Согласно этому взгляду, развитие науки представляется постепенным, последовательным ростом однажды познанного, подобно тому как кирпичик к кирпичику наращивается стена. Труд учёного в этом случае состоит в добывании кирпичиков-фактов, из которых рано или поздно возводится здание науки, её теория. Согласно П. Дюгему, истоки любого открытия, факта или новой теории можно найти в прошлом, стоит только как следует покопаться в нём. По существу, такой подход признаёт лишь рост науки, но отвергает её подлинное развитие: научная картина мира не изменяется, а только расширяется» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 13).
2.1.1.1. Джордж Сартон
Джордж Сартон (1884–1956) – основатель американского науковедения. Его родина – Бельгия. Однако в 1915 г. он эмигрировал в США, где задумал написать многотомное сочинение по истории науки. Его основной труд – трёхтомное «Введение в историю науки». Оно стало выходить в свет, начиная с 1927 г. В 30-е годы он переписывался с В. И. Вернадским. Они испытывали глубочайшее уважением друг к другу. Глубочайшим уважением он пользовался и со стороны своих соотечественников. Он основал первые журналы по истории науки Isis и Osiris. С 1950 г. до самой смерти в 1956 г. он был президентом Международного союза по истории науки.
Для историко-научной концепции Д. Сартона характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, крайний кумулятивизм и внутридисциплинарный подход к описанию истории науки (умеренный интернализм).
Синтетическое отношение к истории науки Д. Сартон воспринял от Огюста Конта. Вот на какие заветы основателя позитивизма он ориентировался:
«1. Синтетическая работа, подобная его работе, не может быть выполнена без постоянного обращения к истории науки.
2. Необходимо изучать эволюцию различных наук, чтобы понять развитие человеческого ума и историю человечества.
3. Недостаточно изучать историю одной или нескольких отдельных наук. Изучать надо историю всех наук взятых вместе» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 54).
Исходя из кумулятивистского отношения к истории науки, Д. Сартон, как и Г. Спенсер, настаивал на включении в неё истории преднаучных знаний, имевшихся уже у первобытных людей. Историк науки должен ответить на вопросы, которые свидетельствуют об их знаниях. Таких, например: «Как первобытные люди изобретали и изготовляли свои орудия? Как они одомашнивали животных и приобретали навыки в ведении сельского хозяйства? Как у них появились зачаточные знания по арифметике, геометрии, астрономии? Как они находили наиболее полезную для здоровья пищу и наилучшие лекарства для лечения болезней?. » (там же. С. 70).
Д. Сартон был крайним кумулятивистом. Это значит, что революций в истории науки он не признавал. Он писал: «Прогресс предполагает стабильность и уважение традиций. Научное мышление является или кажется революционным, потому что оно приводит к великим и часто неожиданным последствиям. Однако получение научных результатов есть процесс постепенный и поступательный. История науки представляет собою эволюцию громадных масштабов, которая свидетельствует о могуществе человеческого интеллекта, но эта эволюция является такой же равномерной, как и эволюция, вызванная естественными силами» (там же. С. 62).
В другом месте ту же мысль он сформулировал лаконичнее и категоричнее: «Научная деятельность является единственной очевидно и несомненно кумулятивной и прогрессивной» (там же. С. 63).
Таким образом, Д. Сартон исключал из эволюции периоды скачков, что, конечно, сужает понимание подлинной эволюции, в рамках которой периоды постепенного развития прерываются теми или иными скачками (например, связанными с появлением новых видов в живой природе за счёт мутаций или с социальными революциями в политике).
Несмотря на то, что новое поколение науковедов весьма почтительно относилось к отцу американского науковедения, представителей появившегося антикумулятивизма не устраивал кумулятивный образ науки, выступающий из его книг. Так, Томас Кун писал: «Историки науки бесконечно обязаны Дж. Сартону за ту роль, которую он сыграл в утверждении их профессии. Но образ их специальности, который он пропагандировал, продолжает приносить много вреда, даже несмотря на то, что он был давно отвергнут» (там же. С. 52–53).
Д. Сартон видел в истории любой науки два аспекта – внутренний («абстрактный»), который он называл историей чистых идей, и внешний («политический»). В первом случае излагается история науки как таковая, а во втором история идей вписывается в контекст жизни её творцов. При этом его интернализм был умеренным. Он не абсолютизировал внутридис-циплинарный подход в науковедении за счёт игнорирования междисциплинарного.
Учёный писал: «Наука очень во многом развивается так, как если бы она обладала собственной жизнью. Великие социальные события бросают свои тени на науку, так же как и на другие виды человеческой деятельности; и как бы ни была жива и независима наука, она никогда не развивается в политическом вакууме» (там же. С. 67).
Историк науки не может представлять научную историографию совершенно безликой, оставляя за её пределами её живых творцов. «Основной долг историка, – указывал он, – оживить персоналии, а не перечислять их научные достижения. Открытия могут важными, но персоналии бесконечно важнее» (там же).
Мы здесь слышим отгоски заявлений, которые противоречат внутридисциплинарной установке автора этих слов. Дело в том, что он был хоть и умеренным, но убеждённым интерналистом в науковедении. Что это значит? Это значит, что он, не гипертрофируя внутридисциплинарный подход к описанию истории науки, в конечном счёте ставил на первый план не внешнюю, а внутреннюю историю науки – историю, как он говорил «чистых идей».
Выдвижение внутридисциплинарного подхода к изучению истории науки Д. Сартон выводил из относительной независимости науки от окружения. Он писал: «Кажется, что наука в целом растёт наподобие дерева. В обоих случаях зависимость от окружения достаточно очевидна, тем не менее главная причина роста – давление, побуждающее к росту, стремление к росту – находятся внутри дерева, а не снаружи…» (там же. С. 67).
Подчёркивая приритет внутренней истории науки над внешней, Д. Сартон указывал: «Цель истории науки – объяснить развитие научного духа, историю человеческой реакции на истину, историю постепенного обнаружения истины, историю медленного освобождения наших умов от темноты и предрассудков» (там же. С. 64).
Мысль о выдвижении в науковедении на первый план внутренней («абстрактной») истории науки и передвижении на второй план внешней («политической») истории науки была для Д. Сартона принципиальной. Вот почему он повторял её на все лады. Чтобы покончить с нею, я приведу последнюю его цитату, в которой он учит историка науки, как он должен описывать эволюцию науки: «Он должен держать в уме и использовать как руководство цепочку чистых идей, таких, какими они могут быть реконструированы, когда все ошибки уже в прошлом и исправлены, но он никогда не должен забывать скромного происхождения наших наиболее смелых теорий и многочисленных превратностей их существования» (там же. С. 59).
Итак, для историко-научной концепции Джорджа Сартона характерны три черты:
• дисциплинарный синтетизм – рассмотрение истории науки не как совокупности её отдельных, разрозненных, не связанных между собой её дисциплин, а как единого комплекса всей её дисциплинарной структуры;
• крайний кумулятивизм – рассмотрение истории науки как эволюционного процесса, в рамках которого революционных скачков не происходит;
• умеренный интернализм – выдвижение на передний план внутренней истории науки и передвижение на задний план её внешней истории.
В справедливости первой и последней из выделенных особенностей историко-научной теории Д. Сартона сомневаться не приходится. Я написал много книг по истории науки. Я писал их с той же установкой, что и Д. Сартон. Нелепо излагать историю лингвистики, например, сводя её к описанию внешних условий, в которых она развивалась.
Что касается крайнего кумулятивизма, то в этом пункте американский науковед глубоко заблуждался: эволюции науки без революционных скачков не бывает. Вся проблема лишь в том, чтобы не ошибиться в определении авторов этих скачков.
2.1.1.2. Карл Поппер (ранний)
Карл Поппер (1902–1994) родился и жил до присоединения Австрии к Германии в Вене. Опасаясь преследований со стороны гитлеровских властей как еврей, он эмигрировал в 1937 г. в Новую Зеландию, а с 1946 г. и до самой смерти он жил в Лондоне. Вот почему его обычно называют английским учёным.
Творческую деятельность К. Поппера можно поделить на три периода – ранний, средний и поздний. Основной работой первого из них стала книга «Логика научного открытия», первое издание которой вышло в 1935 г., главными книгами второго периода стали «Нищета историзма» (1943) и «Открытое общество и его враги» (1945), а третий период отмечен работой «Объективное знание. Эволюционный подход» (1972).
В этом параграфе нас будет интересовать только первый период в творчестве К. Поппера, однако прежде я не могу не сказать несколько слов о втором.
К. Поппер был ярым антимарксистом. Его критика марксизма держится на очень простом постулате: никаких законов общественного развития, о которых писали К. Маркс и Ф. Энгельс, не существует. Эти законы – их досужие вымыслы.
В человеческой истории, по К. Попперу, нет никаких закономерностей, связанной со сменой одной формы собственности на другую или с борьбой классов. В ней действуют лишь отдельные индивиды. От них и зависит, по какому пути они направят общество, в котором они живут, – рациональному или иррациональному, демократическому или тоталитарному. От воли отдельных людей также зависит, с точки зрения К. Поппера, в каком обществе они хотят жить, – открытом или закрытом. Характеристике этих типов обществ и посвящена книга К. Поппера «Открытое общество и его враги». Она вышла в Лондоне ещё в 1945 г., но оказалась пророческой. В те далёкие годы её автор стал пророком современной глобализации.
Что имел в виду К. Поппер под «открытым обществом»? Общество, открытое для западной модернизации. Но это и есть современная глобализация.
Возвращаясь в первый период творчества К. Поппера, мы должны вспомнить о его книге «Логика научного открытия», которую он написал в 31 год. Он изложил в ней свою теорию научной фальсификации. С тех пор с нею и носятся как с писаной торбой.
Суть попперовской теории фальсификации состоит в утверждении, что любая теория только в том случае может претендовать на статус подлинно научной, если она может быть опровергнута. Вот так! Выходит, чем больше та или иная теория приближается к объективной истине, тем меньше у неё шансов претендовать на статус подлинно научной теории, поскольку её слишком трудно опровергнуть. Явный абсурд!
На рубеже 50/60 гг. на арене американского науковедения всплыл Томас Кун. Он запустил в подзабытую книгу К. Поппера, о которой идёт речь, несколько критических стрел, главной мишенью которых стала теория фальсификации. О теории фальсификации К. Поппера он, в частности, писал: «Если бы каждая неудача установить соответствие теории природе была бы основанием для её опровержения, то все теории в любой момент можно было бы опровергнуть» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: http://leftinmsu. narod. ru/library_files/ books/Kun. html).
Но наибольшую критику в адрес К. Поппера позволил себе его ученик Имре Лакатос (1922–1974). Большую часть жизни он провёл на своей родине – Венгрии. Из-за преследования евреев во время войны из Аврума Липшица он превратился в Имре Лакатоса (лакатош по-венгерски слесарь). Во время войны стал коммунистом. Окончил университет в Дебрецене (1944), аспирантуру в Будапеште (1945–1946) и Москве (1949). В МГУ его руководителем была та самая С. А. Яновская, которая в 1935 г. отговорила Л. Витгенштейна остаться жить в СССР. Во времена культа личности М. Ракоши И. Лакатос был репрессирован и провёл три года в заключении (1951–1953). В 1958 г. эмигрировал в Англию.
В работе «Фальсификация и методология научных исследовательских программ» (1970) И. Лакатос сталкивает лбами кумулятивиста К. Поппера с антикумулятивистом Т. Куном. Сам он принял сторону кумулятивизма, однако от принципа фальсификации, как он истолковывался К. Поппером, он по существу камня на камне не оставил.
И. Лакатос, в частности, иронизировал: «Если мы вслед за «фальсификацией» ещё и «элиминируем» теорию, то вполне можем элиминировать истинную теорию или сохранить ложную» (http://www. bibliofond. ru/view. aspx?id=114156).
Что же произошло с теорией фальсификации К. Поппера в дальнейшем? Она живёт и процветает до сих пор. Вряд ли сейчас можно найти учебник по философии науки, где бы теория фальсификации К. Поппера не красовалась. Её основательно причесали и облагородили. Она стала выглядеть очень привлекательной. Я изложу её сейчас так, как это обычно и делается.
На первое место в своих науковедческих работах Карл Поппер выдвинул проблему демаркации (отделения) научных знаний от ненаучных. Он предложил решать её с помощью метода (или принципа) фальсификации (опровержения). С помощью этого метода он предлагал подвергать то или иное утверждение индуктивной проверке, что позволяет судить об его истинности или ложности.
Суть принципа фальсифицикации сводится к тому, чтобы опровергнуть общие высказывания, имеющиеся в той или иной гипотезе или теории. Продемонстрируем это на примере высказывания Все деревья теряют листву зимой. Для проверки истинности этого предложения, казалось бы, надо обследовать все деревья с данной точки зрения. На самом же деле истинность этого высказывания опровергается (фальсифицируется) примером лишь с одним деревом, листья которого зимой не опадают.
Вот как красиво теперь преподносится теория фальсификации Карла Поппера. Между тем у самого её автора дело обстояло не столь красиво. Один из членов знаменитого Венского кружка Отто Нейрат (1882–1945) вовсе неслучайно окрестил её иррациональной.
На чём держится попперовская теория фальсификации? На отождествлении опровергаемости и научности. По К. Попперу выходит вот что: чем больше в той или иной теории фактов для опровержения, тем больше в ней научности. Как здесь не согласиться с О. Нейратом? Иррационализм здесь налицо.
Что касается Имре Лакатоса, то его взгляды на развитие науки могут быть охарактеризованы как последовательный кумулятивизм. Научный рост он понимал как смену непрерывно связанных между собою исследовательских программ. Как и его учитель, он предлагал подвергать каждую новую исследовательскую программу тщательной проверке. Но предлагал он для этой цели не грубую попперовскую фальсификацию, а утончённую лакатовскую.
С точки зрения И. Лакатоса, предлагаемая исследовательская программа должна соответствовать трём требованиям. Во-первых, она должна исходить из некоторого объёма утверждений, которые являются общепринятыми в науке в данное время. Во-вторых, она должна иметь «защитный пояс» для доказательств новых утверждений. В-третьих, в программе, претендующей на государственную поддержку, должны быть чётко прописаны пути для практического решения проблем, которые она и призвана, выражаясь языком К. Поппера, элиминировать.
При этом Имре Лакатос призывал: «Главное отличие этой реконструкции от первоначального замысла Поппера состоит, я полагаю, в том, что в моей концепции критика не убивает – и не должна убивать – так быстро, как это представлялось Попперу. Чисто негативная, разрушительная критика, наподобие "опровержения" или доказательства противоречивости не устраняет программу. Критика программы является длительным, часто удручающе длительным процессом, а к зарождающимся программам следует относиться снисходительно. Конечно, можно ограничиться надеждой на вырождение исследовательской программы, но только конструктивная критика с помощью соперничающих программ приводит к реальному успеху» (там же).
2.1. 2. Антикумулятивизм
Антикумулятивисты, как правило, не противостоят кумулятивистам абсолютно. Как те, так и другие опираются на реальные факты в истории науки. В ней имеются как периоды господства накопительных моментов, так и периоды коренной ломки прежних представлений и вызванные ею революционной замены старых представлений на новые.
Так, в истории физики на смену геоцентризму пришёл гелиоцентризм. Между ними тянулся многовековой период накопления знаний, период их постепенного роста (т. е. кумулятивный период), но замена геоцентризма гелиоцентризмом в конечном счёте произошла благодаря коперниковской революции.
Кумулятивисты делают упор на переходные периоды, имеющиеся в науке между разными, сменяющимися теориями, а их противники обращают в первую очередь внимание на процесс революционной ломки, в результате которой происходит замена одной господствующей теории на другую. Но между ними не может быть абсолютной границы, поскольку и антикумулятивисты не могут не признавать, что революционные ломки в науке предполагают их кумулятивную подготовку. Между тем основателем антикумулятивизма стал радикал – Гастон Башляр.
2.1.2.1. Гастон Башляр
Гастон Башляр (1884–1962) – французский философ и искусствовед. Его путь в науку был очень извилистым. Он родился в бедной семье ремесленника. В молодости он работал на почте. Однако в 1912 г., когда ему было уже 28 лет, после Первой мировой войны, на которую он был призван, он сумел стать преподавателем химии. В 20-х гг. Г. Башляр с головой уходит в философию. В 1927 он получил степень доктора в Сорбонне. С 1930 по 1940 занимал должность профессора философии в университете Дижона. С 1941 по 1954 – профессор Сорбоны.
Г. Башляр – весьма заметная фигура в науке ХХ в. Настолько заметная, что попал в число очень редких счастливцев, о которых пишут монографии. У нас такую монографию написал В. П. Визгин (см.: Визгин В. П. Эпистемология Гастона Башляра и история науки. М., 1996). Очень внушительно выглядит аннотация к этой книге: «В монографии прослеживается эволюция эпистемологических взглядов Гастона Башляра, крупнейшего французского эпистемолога и философа науки XX в. Показан генезис его эпистемологической концепции, её связь с традицией французского позитивизма…».
Главный науковедческий труд Гастона Башляра – Le nouvel esprit scientifique (Новый научный дух), который вышел во Франции в 1934 г. Он помещён в русском переводе в книгу: Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987.
Для науковедческой концепции Г. Башляра характерны три методологических черты: субъективный идеализм, рискующий неорационализм и кричащий антикумулятивизм.
Как только человеческий разум породил науку, отношения между реальным миром и наукой, по Г. Башляру, перевернулись с ног на голову. Не реальный мир стал порождать науку, а совсем наоборот: наука стала порождать этот мир. Он стал рождаться из науки, как Афина-Паллада из головы Зевса.
Ничтоже сумняшеся Г. Башляр утверждал: «Наука порождает мир не посредством магических импульсов, имманентных реальности, но посредством импульсов рациональных, имманентных духу. После того как в результате первичных усилий духа сформирован разум по образцу мира, духовная активность современной науки начинает конструировать мир по образу разума» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 101).
Если бы здесь речь шла о том мощном влиянии, которое наука оказывает на практическое преобразование окружающего её мира, то всё было бы на месте. С этим влиянием связано понятие ноосферы у В. И. Вернадского. Но Г. Башляр ушёл в интерпретации роли науки в этом мире чересчур далеко. Он довёл отношения между ними, как мы только что видели, до перевёрнутого, субъективно-идеалистического, состояния.
«Сегодняшняя наука, – писал Г. Башляр, не страшась критики со стороны натуралистов, – решительно искусственна в декартовском смысле этого термина. Она порывает с природой (вот так! – В. Д.), чтобы конструировать технику. Она конструирует реальность, сортирует материю, придаёт финальность разрозненным силам. Конструирование, очищение, динамическая концентрация – вот человеческая деятельность, вот научная деятельность» (там же. С. 106).
В своём субъективном идеализме Г. Башляр был неудержим. Он заявлял: «Мир есть “верификация”. Он сделан из верифицированных идей» (там же. С. 106).
Г. Башляр мыслил себя творцом нового рационализма. С его точки зрения, время старого, декартовского, рационализма пришло к концу. Время декартовского универсального сомнения (т. е. сомнения во всём) уже устарело.
Г. Башляр писал: «Универсальное сомнение бесповоротно распыляло в порошок данные разрозненных фактов. Оно не отвечает никакой реальной стадии научного исследования» (там же. С. 114–115).
Пришло время нового рационализма – рискующего. «Таким путём, – поясняет Г. Башляр новую форму рационализма, – станет понятным этот рискующий разум, без конца реформируемый, всегда состояший в полемике сам с собою. И когда мышление начнёт осциллировать в рамках прикладного рационализма, оживёт тот комплекс терпеливости и нетерпения, который хорошо выражен мечтателем эксперимента Пристли: “Человек, судьба которого состоит в том, чтобы действительно заложить основания науки, должен рисковать всей своей репутацией”» (там же).
Риск учёного – вот условие, позволяющее ему делать открытия. Сами же открытия в науке Г. Башляр уподоблял мутациям в живой природе. В результате получались «мутации рациональности». Он писал: «Нам следует принять на себя гораздо больший риск, если мы хотим получить мутации рациональности» (там же. С. 114).
Г. Башляр был крайним антикумулятивистом. Своим прогрессом, считал он, наука обязана происходящим в ней время от времени революциям. При этом новые научные революции напрочь перечёркивают достижения старых.
Никакой кумулятивности, по Г. Башляру, в науке нет. Новые науки, вовсе не происходят из старых. Они происходят из новых революционных теорий.
Так, современная физика своим прогрессом обязана революционной теории А. Эйнштейна. Что же касается доэйнштей-новской физики, то её без всяких сожалений следует отправить на свалку истории. Её время бесповоротно прошло. О ней нужно забыть.
Подобно модернистам в искусстве, Г. Башляр сбрасывал с корабля современности старые науки и тем самым лишал новые их предков: «Современные механики – релятивистская, квантовая, волновая – есть науки без предков. Наши правнуки, несомненно, не будут интересоваться наукой наших предков. Они будут видеть в ней только музей мыслей, ставших неактивными, или по меньшей мере мыслей, которые более не могут иметь ценности… Такая наука (атомная физика. – В. Д.) представляет собой изумительно чистый образец исторического разрыва в эволюции современных наук» (там же. С. 113).
Итак, Гастон Башляр – теоретик такой крайней формы антикумулятивизма, которую можно назвать кричащей или вопиющей. В истории науковедения больше таких радикалов не попадалось.
2.1.2.2. Александр Койре
Александр Койре (Койранский) (1892–1964) – французский науковед. Он родился в Таганроге в еврейской семье. Среднее образование получил в гимназиях Тифлиса и Ростова-на-Дону. В 1908 переехал в Германию, где в течение трёх лет учился в Гёттингенском университете. Для завершения образования он переехал в Париж, где его застала Первая мировая война. Он воевал на стороне русских вплоть до осени 1917 г. Вернувшись в Париж, он вступил на научное поприще.
В России вышло три книги А. Койре: «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (М., 2001), «Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий» (М., 2003) и «Философия и национальная проблема в России начала XIX века» (М., 2003).
Для историко-научной концепции А. Койре характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, умеренный интернализм и умеренный антикумулятивизм.
Подобно Д. Сартону, А. Койре совершенно справедливо выступал против изложения эволюции науки в виде истории разрозненных отдельных дисциплин. История науки должна быть синтетической. Она должна быть единой. Это становится возможным, когда историк науки исходит из системного взгляда на дисциплинарную структуру науки.
Протестуя против исключительно аналитического подхода в научной историографии, А. Койре писал: «История математики плюс история астрономии, плюс история физики, химии и биологии не составляют истории науки… Мы все знаем, что целое больше, чем сумма его частей» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 140).
Создать синтетическую историю науки – дело многотрудное. На пути к её созданию стоит неслыханная дифференциации науки, произошедшая в XIX–XX веках.
Задолго до М. Г. Чепикова (см. его монографию «Интеграция науки. М., 1981) А. Койре стал сокрушаться по поводу чрезмерной дифференциации современной науки, утраты ею прежнего единства, которое в прошлом ещё поддаётся восстановлению, а в настоящее время грозит быть непреодолимым бедствием.
Более того, даже в каждой отдельной науке накопилось столько знаний, что они не вмещаются в голову её историка.
Вот как А. Койре пояснял эту мысль: «Специализация является платой за прогресс. Обилие материала, обогащение наших знаний всё более и более превышают способности человеческих существ. Таким образом, никто не может писать историю науки, ни даже историю одной науки… Как никто сегодня не может знать всей математики или физики, химии или литературы» (там же. С. 140–141).
Чрезмерная дифференциация современной науки, действительно, представляет собой в наше время глобальную проблему, но её, тем не менее, надо решать. В противном случае мы так и будем жить, как говорил Г. Гегель, с разорванным сознанием, не имея целостного научного представления о мире. Без её решения возврат к энциклопедизму невозможен. Имеется только один путь к её решению – универсально-эволюционный. Идея эволюции объединяет все науки и весь мир, который они отражают.
А. Койре был близок в какой-то мере к пониманию ведущей роли философии в синтезе частных наук. Во всяком случае, он не отрывал частные науки от философии. Об этом свидетельствуют такие его слова:
«История научной мысли учит нас, что:
а) научная мысль никогда не была полностью отделена от философской мысли;
б) великие научные революции всегда определялись катастрофой или изменением философских концепций;
в) научная мысль – речь идёт о физических науках – развивалась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках определённых идей, фундаментальных принципов, наделённых аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались принадлежащими собственно философии» (Философия науки: общие проблемы познания. Методология естественных и гуманитарных наук: хрестоматия / отв. ред. – сост. Л. А. Микешина. М., 2005. С. 235).
Очень часто А. Койре изображают как радикального интерналиста (имманентиста) в науковедении. Так, В. С. Черняк писал о нём: «В конце 30-х годов нашего (ХХ-го. – В. Д.) столетия он становится признанным главой так называемого интерналистского направления в историографии, которое пытается объяснить историю науки имманентными законами развития человеческого духа» (там же. С. 120).
Между тем А. Койре был умеренным интерналистом. Это значит, что, несмотря на то, что он подчёркивал независимость науки от её окружения, он не абсолютизировал эту независимость.
Так, нельзя, с точки зрения А. Койре, отделить историю науки от истории других сфер духовной культуры – в частности, от религии. Он писал: «Мне кажется невозможным отделить историю философской мысли от истории мысли религиозной» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 120).
Интернализм А. Койре, как видим, был умеренным, хотя впечатление о том, что его интернализм был радикальным, возникло неслучайно, поскольку выдвижение внутренней («чистой», «имманентной») истории науки за счёт перемещения на задний план её внешней («прикладной») истории он проводил более решительно, чем Д. Сартон.
Под приоритет внутридисциплинарного подхода в истории науки перед междисциплинарным А. Койре подводил множество аргументов. Приведу лишь такие:
1. «Я считаю…, что наука, наука нашей эпохи, как и наука греков, является существенно теорией, поиском истины, и поэтому она имеет и всегда имела собственную жизнь, имманентную историю, и что лишь в зависимости от своих собственных проблем, своей собственной истории она может быть понята своими историками» (там же. С. 138).
2. «Мне кажется тщетным желание вывести греческую науку из социальной структуры городов. Афины не объясняют ни Евдокса, ни Платона. Тем более Сиракузы не объясняют Архимеда или Флоренция – Галилея. Я считаю, с моей стороны, что то же самое верно и для Нового времени, и даже для нашего времени, несмотря на сближение чистой и прикладной науки… Вовсе не социальная структура Англии XVII века может объяснить Ньютона и тем более не социальная струкутра России времён Николая I может пролить свет на творения Лобачевского» (там же. С. 138–139).
3. «Несомненно, что роль науки в современном обществе возрастала в течение последних веков. Несомненно, что наука стала фактором огромной, может быть решающей, важности в истории. Не менее очевидно также то, что её связь с прикладной наукой является также тесной» (там же. С. 137).
Все эти аргументы совершенно справедливы, если их не преувеличивать, в отношении к внутренней истории науки, но наряду с нею никто не запретит изложение и внешней истории науки.
В таком случае мы получим два типа историографических исследований в науковедении – внутридисциплинарные и междисциплинарные. В первом случае речь идёт о внутренней истории науки, а во втором – о её внешней истории, где рассматриваются связи науки с тем окружением, в котором она развивалась, – с религией, искусством, политикой и т. д.
Если Д. Сартон был крайним кумулятивистом, а Г. Башляр – крайним антикумулятивистом, то А. Койре – умеренным антикумулятивистом.
А. Койре попал в нашем науковедении не только в крайние интерналисты, но и в крайние антикумулятивисты. Так, В. С. Черняк писал о нём: «Отбросив идею кумулятивного характера развития науки, Койре пришёл к выводу, что история физики представляет собой скачкообразную смену метафизических парадигм, или типов мышления, возникновение которых он образно называет мутациями человеческого интеллекта» (там же. С. 125).
Это преувеличение. На самом деле, признание научных революций отнюдь не означало для А. Койре полное отрицание кумулятивных (накопительных) периодов в истории науки. Однако на первый план в его историографии выдвинуты революции в науке. Так, много внимания он уделял в своих работах научной революции в Европе XVI–XVII вв., которую он начинал не с Н. Коперника, а с Г. Галилея, поскольку гелиоцентризм первого дошёл до сознания научного сообщества приблизительно через 100 лет после смерти его автора.
В 1939 г. вышла в свет книга А. Койре «Этюды о Галилее». По этой книге видно, что её автор не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В трудах Аристотеля, с которым боролся Галилей, А. Койре вовсе не видел нагромождение одних устаревших нелепостей, которые Галилей отбросил полностью и целиком. Более того, революция в физике XVI–XVII вв. была бы невозможна, если бы она не опиралась на знания, добытые в ней за предшествующие столетия. Даже если новая теория рождается в противоборстве со старой, само это противоборство стимулирует прогресс в науке.
Это свидетельствует о том, что А. Койре, в отличие от Г. Башляра, не перечёркивал кумулятивистский подход в науковедении. Между тем, с его точки зрения, прогресс в истории науки в первую очередь связан с революционными скачками, произошедшими в ней, а не с длительными периодами подготовки к ним. Вот почему его образ истории науки приобрёл в конечном счёте антикумулятивный вид.
Антикумулятивный образ науки, нарисованный А. Койре, пришёлся по душе самому крупному антикумулятивисту второй половины ХХ в. – Томасу Куну.
2.1.2.3. томас Кун
Томас Сэмюэл Кун (1922–1996), как сообщает нам «Википедия», «родился в Цинцинате (штат Огайо) в еврейской семье, перебравшейся в Нью-Йорк, когда Томасу было 6 месяцев. Его отец, Сэмюэл Л. Кун, был инженером-гидравликом, выпускником Гарвардского университета и Массачусетского института технологии; мать, Минетт Кун (урожд. Струк), работала редактором».
Томас пошёл по стопам своего отца. В 1943 г. он окончил Гарвардский университет и получил степень по физике. Дальнейшая его карьера была связана с работой в Гарварде, Принстоне, Калифорнийском университе в Беркли и Массачусетском институте технологии. Как видим, жизнь у него удалась.
Томас Кун стал самой известной фигурой в науковедении второй половины ХХ в. Его книга The Structure of Scientific Revolutions (Структура научных революций) вышла в Америке в 1962 г. В 1975 в Москве вышел её русский перевод. С тех пор трудно найти работу по науковедению, где бы не упоминалось имя её автора. Это имя стало чуть ли не синонимом антикумулятивизма в науковедении.
Т. Кун подчёркивал преемственность собственной науковедческой концепции от А. Койре, тогда как к Д. Сартону и К. Попперу относился весьма критически. Тем самым он в какой-то мере сам вписывал себя в число учёных, рисующих антикумулятивный образ науки, хотя свою принадлежность к антикумулятивистам он не подчёркивал. Его антикумулятивизм связан не с игнорированием эволюции науки в целом, а с выдвижением на первый план её революционных периодов.
В истории любой науки Т. Кун выделял длительные периоды «нормальной науки» и краткие периоды «научных революций». Последние он считал весьма редким событием в истории науки. Так, в истории физики он связывал научные революции с деятельностью лишь следующих учёных – Коперника, Ньютона, Лавуазье и Эйнштейна. Периоды научных революций и стали основным предметом его исследовательского внимания. Как он охарактеризовывал периоды?
Т. Кун не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В любой научной революции, которую он охарактеризовывал как «антикумулятивный» скачок, он видел коренную ломку предшествующих представлений о предмете исследования у представителей данной науки, возникшую не на голом месте, а подготовленную длительным периодом её кумулятивного, накопительного, развития.
Период научной революции предстаёт в теории Т. Куна как время выбора новой теории, которая станет во главу формирующейся научной парадигмы, т. е. системы взглядов, объединённых этой теорией.
Выбор теории, которая возглавит новую научную парадигму, зависит в первую очередь от высокой оценки со стороны коллег её автора. Они должны быть убеждены в том, что эта теория обеспечит в будущем «нормальное» функционирование их науки на долгое время. Сама же смена одной научной парадигмы другою выглядит для её представителей как грандиозное, эпохальное событие. Оно воспринимается представителями данной науки как принятие нового вероисповедания для религиозных людей.
Период междуцарствия, охватывающий время от одной научной революции до другой, расценивалось Т. Куном как подчинение теории, ставшей во главе победившей научной парадигмы. На долгое время исследователи обречены на углубление, конкретизацию, развитие этой ведущей теории.
Вот как Т. Кун объяснял успех победивших парадигм в истории науки: «Парадигмы приобретают свой статус потому, что их использование приводит к успеху скорее, чем применение конкурирующих с ними способов решения некоторых проблем, которые исследовательская группа признаёт в качестве наиболее остро стоящих. Однако успех измеряется не полной удачей в решении одной проблемы и не значительной продуктивностью в решении большого числа проблем. Успех парадигмы, будь то аристотелевский анализ движения, расчёты положения планет у Птолемея, применение весов Лавуазье или математическое описание электромагнитного поля Максвеллом, вначале представляет собой в основном открывающуюся перспективу успеха в решении ряда проблем особого рода. Заранее неизвестно исчерпывающе, каковы будут эти проблемы. Нормальная наука состоит в реализации этой перспективы по мере расширения частично намеченного в рамках парадигмы знания о фактах. Реализация указанной перспективы достигается также благодаря всё более широкому сопоставлению этих фактов с предсказаниями на основе парадигмы и благодаря дальнейшей разработке самой парадигмы» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: http://leftinmsu. narod. ru/ library_files/books/Kun. html).
Тем не менее накопление знаний в периоды «нормальной науки» в конечном счёте приводит к появлению данных, которые уже не поддаются объяснению со стороны господствующей научной парадигмы. С позиций старых («парадигмаль-ных») теорий они воспринимаются как аномалии. Со временем таких «аномалий» накапливается так много, что рождаются новые теории, способные их объяснить.
Появление новых теорий, не вкладывающихся в прежнюю научную парадигму, свидетельствует о нарастающем кризисе в науке. В ней назревает прелюдия будущей революции. Т. Кун писал: «Если осознание аномалии имеет значение в возникновении нового вида явлений, то вовсе не удивительно, что подобное, но более глубокое осознание является предпосылкой для всех приемлемых изменений теории. Имеющиеся исторические данные на этот счет, как я думаю, совершенно определенны. Положение астрономии Птолемея было скандальным ещё до открытий Коперника. Вклад Галилея в изучение движения в значительной степени основывался на трудностях, вскрытых в теории Аристотеля критикой схоластов. Новая теория света и цвета Ньютона возникла с открытием, что ни одна из существующих парадигмальных теорий не способна учесть длину волны в спектре. А волновая теория, заменившая теорию Ньютона, появилась в самый разгар возрастающего интереса к аномалиям, затрагивающим дифракционные и поляризационные эффекты теории Ньютона. Термодинамика родилась из столкновения двух существовавших в XIX веке физических теорий, а квантовая механика – из множества трудностей вокруг истолкования излучения чёрного тела, удельной теплоёмкости и фотоэлектрического эффекта. Кроме того, во всех этих случаях, исключая пример с Ньютоном, осознание аномалий продолжалось так долго и проникало так глубоко, что можно с полным основанием охарактеризовать затронутые ими области как области, находящиеся в состоянии нарастающего кризиса. Поскольку это требует пересмотра парадигмы в большом масштабе и значительного прогресса в проблемах и технических средствах нормальной науки, то возникновению новых теорий, как правило, предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается постоянной неспособностью нормальной науки решать её головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» (там же).
Среди новых теорий со временем обнаруживается могильщица предшествующей научной парадигмы, во главе которой стоит устаревшая исходная теория. Эта теория уступает место новой, более прогрессивной. Сам процесс замены одной парадигмы в науке другою Т. Кун и назвал научной революцией.
Т. Кун следующим образом объяснял аналогию между политическими революциями и научными: «Политические революции начинаются с роста сознания (часто ограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующие институты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой, которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так же начинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узким подразделением научного сообщества, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которому сама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом, и в научном развитии осознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляет предпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблением метафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы, подобных изменениям, осуществленным Лавуазье и Коперником, но также для намного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового вида явления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, как мы отмечали в конце V раздела, должны рассматриваться как действительно революционные преобразования только по отношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают» (там же).
Смена парадигмы в науке – грандиозное событие в истории науки. Она заставляет учёных менять прежний взгляд на новую картину мира («гештальт»). «Во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, – читаем у Т. Куна, – учёный должен научиться заново воспринимать окружающий мир – в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях несовместимым с миром, в котором он “жил” до сих пор» (там же).
Аналогия между политическими и научными революциями имеет свои границы: первые происходят быстрее, чем вторые. Теория, возглавившая новую парадигму в науке, прокладывает себе дорогу с великим трудом. Её победа в научном сообществе требует достаточно много времени. Т. Кун в связи с этим приводит такие примеры: «Коперниканское учение приобрело лишь немногих сторонников в течение почти целого столетия после смерти Коперника. Работа Ньютона не получила всеобщего признания, в особенности в странах континентальной Европы, в продолжение более чем 50 лет после появления “Начал”… Дарвин особенно прочувствованно писал в конце книги “Происхождение видов”: “Хотя я вполне убежден в истине тех воззрений, которые изложены в этой книге в форме краткого обзора, я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, умы которых переполнены массой фактов, рассматриваемых имя в течение долгих лет с точки зрения, прямо противоположной моей… Но я смотрю с доверием на будущее, на молодое возникающее поколение натуралистов, которое будет в состоянии беспристрастно взвесить обе стороны вопроса”. А Макс Планк, описывая свою собственную карьеру в “Научной автобиографии”, с грустью замечал, что “новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что её оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней”» (там же).
С великим трудом, но новая парадигма в науке приходит к победе над старой: «Если парадигме суждено добиться победы в сражении, число и сила убеждающих аргументов в её пользу будет возрастать. Многие учёные тогда будут приобщаться к новой вере, а дальнейшее исследование новой парадигмы будет продолжаться. Всё большее число ученых, убедившись в плодотворности новой точки зрения, будут усваивать новый стиль исследования в нормальной науке, до тех пор пока наконец останется лишь незначительное число приверженцев старого стиля» (там же).
В последней, 13-й, главе своей громогласной книги, которую её автор назвал «Прогресс, который несут революции», читаем: «Революции оканчиваются полной победой одного из двух противоборствующих лагерей. Будет ли эта группа утверждать, что результат её победы не есть прогресс? Это было бы равносильно признанию, что она ошибается и что её оппоненты правы» (там же).
Революции в науке – необходимое звено в её эволюции. Они делают эту эволюцию скачкообразной, но вместе с «нормальной наукой» они ведут её ко всё более и более детальному представлению о мире.
Завершая свою книгу, Т. Кун писал: «Процесс развития, описанный в данном очерке, представляет собой процесс эволюции от примитивных начал, процесс, последовательные стадии которого характеризуются всевозрастающей детализацией и более совершенным пониманием природы» (там же).
Последний абзац замечательной книги, о которой здесь шла речь, указывает на необходимость и перспективность эволюционной точки зрения на историю науки: «Любая концепция природы, которая не противоречит при тех или иных доводах росту науки, совместима в то же время и с развитой здесь эволюционной точкой зрения на науку. Так как эта точка зрения также совместима с тщательными наблюдениями за научной жизнью, имеются сильные аргументы, убеждающие в том, что эта точка зрения вполне применима и для решения множества ещё остающихся проблем» (там же).
2.1.2.4. Пол Фейерабенд
Томас Кун создал такой образ науки, с которым, казалось бы, невозможно не согласиться. В нём всё на месте: его автор изобразил историю науки как эволюционный процесс, в котором долгие периоды её постенного развития меняются сравнительно быстрыми революционными периодами.
Между тем у Т. Куна нашёлся противник – Пол (Пауль) Фейерабенд (1924–1994). Он был гражданином мира. Родился в Австрии (Вене), жил в Англии, Новой Зеландии, Италии, Швейцарии, а с 1958 г. обосновался в США, работая до 1989 г. профессором философии в Калифорнийском университете в Беркли.
Конец ознакомительного фрагмента.