Вы здесь

От смерти к жизни. Как преодолеть страх смерти. Протоиерей Алексий Уминский (А. А. Данилова, 2015)

Протоиерей Алексий Уминский

Как понять смерть?

Встреча со смертью

Очевидного, болезненного столкновения в детстве не помню. Неясно вспоминаются какие-то крышки гроба, стоящие в подъезде, люди, обзванивающие квартиры, чтобы собрать деньги на похороны. Но это просто бытовой фон, просто часть жизни, смерти в ней как таковой для меня не было.

Не было ее и в детских походах с бабушкой на кладбище. Старые русские кладбища казались мне особыми маленькими городками, завораживающими и таинственными…

Помню старые заброшенные смиренные русские кладбища, куда мы заходили во время нашего дачного отдыха, там росла какая-то очень крупная земляника. Я все время пытался собрать ее с могил, а мне бабушка, совершенно неверующий человек, говорила, что это грех. Я чувствовал, что эти особые «городки» отличаются от иного пространства бытия, но понять почему – не мог. Да и не задумывался над этим всерьез.

Очень смутно помню, как хоронили каких-то птенцов в коробочках, кошку. Но опять-таки это была скорее ритуальная игра, чем переживание смерти.

Видимо, никаких ярких, серьезных, переворачивающих жизнь обстоятельств не было. Дедушка мой по отцовской линии умер очень рано, когда мне было года два, я даже не зафиксировал момент его ухода. Когда стали умирать бабушки и дедушки позже, я уже был вполне взрослый человек для того, чтобы по-другому воспринять смерть.

А в сознательном детстве, видимо, утраты не касались родителей, и я не видел их переживаний смерти. Никто из их близких друзей не умирал, все как-то были здоровы и живы. В этом смысле у меня было безоблачное детство: меня не коснулось знание о смерти.

Присутствие смерти, причем насильственной, в окружающем пространстве я как-то особенно ощутил, когда в самом начале девяностых стал настоятелем Успенского собора в Кашире. Часто приходилось отпевать молодых людей, умерших или из-за пьянства, или погибших в драке, тоже по пьяному делу.

Когда моя супруга гуляла с маленькими детишками по Кашире, ее сопровождали наши прихожанки. Они все время рассказывали, показывая на дома вокруг: «Вот здесь муж жену зарезал. А здесь сын у тети Гали повесился. Здесь муж жену до смерти забил».

Мой дед был очень пожилым человеком, он мучительно умирал от рака в начале восьмидесятых. Но его смерть была понятной.

Дед, партийный человек, из прокурорских работников, в сталинские времена работал в системе НКВД, был ревизором лагерей. Когда узнал, что я верующий, топал ногами, всячески меня осуждал. Его болезненно поразило, что его внук в советской стране может быть верующим человеком.

Он буквально умер у меня на руках. В день, когда ему стало совсем плохо, нам позвонили, мы жили недалеко и сразу же с отцом прибежали. Дед уже мучился в агонии, и шептал только одно слово: «Господи, Господи, Господи!» Отошел прямо на наших глазах. Мы не знали на самом деле, что делать, но вдруг как-то нам в голову пришла мысль, что надо деда омыть. Что мы и сделали до приезда «скорой». Как-то мне было спокойно в этот момент, что дед умер у меня на руках, что как-то я для него послужил. Я даже не знал, что делать дальше, поэтому после того, как приехала «скорая помощь», и деда увезли, отправился к друзьям-католикам в костел: был канун католического Рождества.

По-настоящему меня поразила смерть моего друга по институту. Причем это уже было после того, как мы окончили институт. Саша был смешным чудаком-неудачником из обычной, абсолютно советской семьи, в огромных очках, у которого все из рук падало, но был он очень интересным, открытым, по-детски наивным человеком. Все над ним, естественно, смеялись. Он очень переживал свою несуразность, свое несоответствие каким-то своим внутренним представлениям, переживал, что он не нравится девушкам.

И вот он покончил с собой. Его нашли зимой недалеко от железнодорожных путей в Мытищах, где он жил.

Вот тогда я почувствовал весь ужас беспроглядной, ничем не кончающейся смерти, безысходной, перед которой непонятно, что делать. Смерти, нагло ворвавшейся в пространство жизни. До сих пор помню чувство беспомощности и ужаса от того, что ничего не сделать. Прекрасный Сашка был некрещеный, самоубийца. Полная победа смерти.

Я до сих пор об этом вспоминаю как об одном из самых ужасных дней своей жизни. Еще эти страшные дикие поминки, когда нечего сказать, когда все мнутся и понимают, что, в общем, не может быть от этих слов никакого утешения, и единственное, что можно сделать, – это как можно сильнее напиться и расползтись по домам, чтобы больше об этом не вспоминать.

Это был настоящий триумф смерти, перед которой все оказались беспомощными: и мать, и друзья, которые несколько лет не виделись друг с другом и вдруг встретились на этих страшных подмосковных похоронах под низким тяжелым небом, на фоне серо-грязной зимы. Тогда я впервые по-настоящему испытал смерть как непоправимый ужас. Меня до сих пор сопровождает это глубокое чувство пронзительной жалости и бессилия.

Советская смерть

Советская смерть – это кошмар. Это ужас. И все эти дикие изобретения людей вроде поминок в такой ситуации, когда людям нечего сказать, когда все вымучивают из себя какие-то дежурные фразы, когда каждый должен произнести: «Пусть ему что-то будет пухом». Притом в это почти никто не верит. Как не верят и в это: «Он сейчас нас видит, он сейчас с нами, ему там будет хорошо». Присутствие лжи в момент смерти – это невыносимо…

И все советские традиции, связанные со смертью, – возрождение такого пещерного архетипа человека: крышку гроба в дом не заносить, табуретки перевернуть, зеркало завесить. Рюмку с водкой поставить рядом. Советская традиция тут пошла еще дальше, и содержимое рюмки стало выливаться на могилу после погребения. Или кто-то закуривал сигарету, а потом ее вставлял в могилу. А сейчас кладут в гроб мобильный телефон. И если батарейка еще не села, бывает, механически приходит пустая эсэмэска, и человек, получивший ее, радуется: «сообщение „оттуда“».

В общем, люди напридумывали себе какое-то продолжение жизни, поскольку не могут согласиться со смертью.

И у древних египтян отношение к смерти было значительно более адекватным, нежели у советского человека, которого лишили права на бессмертие, права на вечную жизнь. А он все равно пытается прорваться хоть через какое-то пещерное, совершенно языческое понимание: все равно там что-то есть.

Что такое «память смертная»?

Память смертная – это особенное чувство. Человек не может помнить о смерти, это неестественно для него. Знать о смерти человек не может, потому что он не имеет этого опыта. По крайней мере, мы понимаем, что такое болезнь, к болезни мы можем готовиться, можем ее лечить. У нас есть опыт болезни, опыта смерти у нас нет.

Это еще связано с тем, что человек не предназначен для смерти, не задуман для нее. Это одно из доказательств, может быть, бессмертия нашей души – то, что мы не можем представить себя мертвыми. Можем, конечно, как-то по-детски говорить: «Как я буду лежать в гробу». Но все равно это будет по-игрушечному для живого человека. Реально он не может представить себя мертвым, не может описать смерть, описать, как он не будет жить.

Для того чтобы понимать, что такое смерть, человеку необыкновенно важно знать, что такое жизнь. Часто есть лишь имитация жизни. Человек во многом имитирует свое бытие и думает, что он живет, что он чувствует, что он каким-то образом устраивает свою жизнь. А на самом деле ровно ничего не происходит, кроме той самой имитации: имитации отношений, мыслей, деятельности, творчества. Поэтому человек часто не очень понимает, что такое жизнь. Особенно современный человек.

Древний, средневековый человек очень хорошо это понимал, потому что жизнь у него была абсолютно конкретно обозначена. Он жил всегда зачем-то, для чего-то. Какой-то простой смысл жизни для него присутствовал всегда. Человек как религиозное существо даже в своем самом примитивном бытии все равно существует осмысленно. Его связь с иным бытием очевидна. А раз у тебя есть связь с инобытием, значит, ты через это инобытие можешь осмысливать свое бытие. То есть тогда, так или иначе, человек существовал в категориях смысла.

Чем меньше человек связан с иным бытием, тем меньше у него экзистенциального принятия жизни. Появляется имитация.

Имитация жизни

Существо, ходящее на двух ногах и говорящее по-человечески, может быть и не человеком (в том высоком смысле, каким его задумал Бог). Например, это – высокотехнологическое человекообразное существо, как многие сейчас. Осознание себя в человечестве не происходит. Человек думает, что он любит, а на самом деле он не любит, у него просто такие инстинкты. Человеку кажется, что он становится родителем, а на самом деле он никаким родителем не становится, потому что в данном случае он исполняет некую функцию. Человеку кажется, что у него есть папа с мамой, а на самом деле никаких папы с мамой у него нет.

Если он столкнется со смертью людей, которые были названы его родителями, но по существу они ими так и не стали, то он и смерть их пережить по-настоящему не сможет.

Потеряны все связи, в том числе между людьми. Лишь присутствуют связи между существами, которые выглядят как люди, поступают как люди, действуют как люди, одеваются как люди, заключают какие-то союзы, исполняют законы как люди, но внутренняя сущностная острота этих вещей потеряна.

Раз она потеряна, значит, потеряна некая настоящая связь с жизнью, с бытийностью. Прежде всего потеряна связь со смертью. Потому что жизни почти нет, если она не осмысляется в категориях смерти, и здесь мы говорим о памяти смертной («Помни день последний и вовеки не согрешишь», – учат нас святые отцы или, как говорил прп. Антоний Великий, «Смерть для людей, которые понимают ее, есть бессмертие, а для простецов, не понимающих ее, есть смерть. И этой смерти не следует бояться, а бояться надо погибели душевной, которая есть неведение Бога. Вот что ужасно для души»).

Просто переворачивается некая страничка и ластиком вымарывается какое-то имя или какой-то человек, который был до этого. Все, был, и его нет. Нет его в тебе, нет в твоем бытии. Поэтому такие понятия, как «вечная память», «вечный покой» – и все, что связано с вечностью, – перестают существовать. Раз нет вечности, значит, нет бытийности, значит, нет вообще ничего.

Когда нет этого бытийного смысла, тогда с умирающими вообще никаких проблем. Тогда выходит на главный план то понимание, которое не побоялся озвучить Александр Никонов, председатель Атеистического общества Москвы, писатель. Это абсолютно правильная, честная, дикая, конечно, но с точки зрения потери бытийности абсолютно правильная позиция – если есть те люди, которые скоро умрут, значит, пусть себе умирают. Нежизнеспособных следует просто убивать, чего с ними возиться.

Если жизнь – только биология, то тогда нет понятия смерти.

В природе нет смерти в том смысле, в котором она есть для человека. Смерть в природе не трагична. Иначе бы получалось, что мы только и питаемся смертью – от куска баранины в борще до сорванного помидора. Но все-таки смерть – это не про помидоры, это про нас…

Биологическая смерть бессмысленна сама по себе, но не трагична. В нас ежесекундно умирают клетки, и ничего. Как и во всей природе – что-то умерло, что-то родилось. Одна травинка засохла, другая – выросла. Но мы же не травинки…

Человек боится смерти…

Он не знает, что такое жизнь, поэтому и боится смерти. Наша жизнь, даже для нас самих, сверхбиологична. Мы друг друга видим в физиологическом и биологическом смысле и все время скатывается к своему животно-биологическому состоянию.

Но жизнь – это Бог. И мы понимаем, что у нас, кроме биологии, есть еще какие-то моменты, которые вдруг заставляют думать, у нас начинает болеть внутри, и не органы, а что-то неощутимое, мы начинаем страдать. И вот это и есть, собственно говоря, человеческое, называемое чувствами, которые отличаются от рефлексов и инстинктов. Настоящие чувства человек может осмыслять как свою связь с бессмертной Божественной сущностью. Да они и есть проявление бессмертной человеческой души, суть жизни в нас. Ведь жизнь проявляет себя в нас через боль, через страдание, через радость, любовь, счастье, через что угодно, но не через вкусную котлету.

Такой жизни не так много. Человек все время пытается уйти из своей бытийности в некую скорлупу, которая дает ему возможность спокойно биологически существовать. Он наращивает над своим сердцем кожаные одежды, в которые были одеты Адам и Ева после грехопадения, костенеет. Потому что постоянно чувствовать, постоянно жить – тяжело, это требует серьезного напряжения, от которого легко устать. Отсюда – желание спрятаться, расслабиться: «Хватит меня трогать, дайте мне возможность в трусах и с бутылкой пива посидеть перед сериалом».

От жизни, которая требует острого восприятия, чувствования, нередко болезненного, уводят и депрессии. Вот почему сегодня они так распространены.

Люди боятся жить, боятся остаться беззащитными. Но только столкнувшись с жизнью, человек потихонечку начинает учиться понимать, что такое смерть. В этом контексте смерть – это и есть телевизор с бутылкой пива, нечувствие, нежизнь. Смерть – это нежизнь.

А нежизнь у нас повсюду. Люди встречаются друг с другом после работы, и им нечего друг другу сказать. Человек обращается к другому с просьбой, и тот не хочет ее слышать – это нежизнь. Дети не слушают, не слышат своих родителей и не хотят этого делать – это нежизнь. Родители кричат на своих детей и хотят их в клочья порвать, если что не так, – это нежизнь.

Какой смерти мы можем бояться, если кругом у нас нежизнь? Если жить не научились? За что тогда цепляется человек жадно, когда он боится умереть? Что тогда для него смерть? Он ощущает ужас и отчаяние, потому что он не знает, что такое жизнь. Он, собственно говоря, боится умереть по одной простой причине – никогда не жил, он не знает, что такое жизнь, поэтому очень боится умереть.

И «память смертная» может быть понята только в контекстах, что такое «нежизнь» и «что такое жизнь». Потому что память смертная учит человека жить, полноценно проживать каждую минуту своей жизни, не выпадать из бытия, не искать возможности спрятаться в какую-нибудь нору, заползти в какое-то пространство, где нет жизни, но где ему хорошо.

У французского писателя Мишеля Турнье есть произведение «Пятница, или Тихоокеанский лимб», в основе которого – сюжет о приключениях Робинзона, где мы встречаем потрясающий образ нежизни.

Робинзон, который осознает, что ему надо жить и каждый день осмысливать это бытие, вдруг понимает, что жить он не может, а каждый текущий день нужно как-то провести. Тогда он находит болото с теплой жижей, погружается в него и проводит там почти все время, впадая почти в анабиоз. Потом он все-таки заставляет себя спастись. Примерно то же происходит с человеком, который ищет способа, как бы ему не жить.

Для нас вопрос жизни – как не испугаться вырваться из этого уютного, смердящего, такого теплого и такого комфортного болота. Но говорить о смерти, когда нет жизни, абсолютно бесполезно…

С взрослым человеком стоит говорить о смерти только тогда, когда он поймет, что он еще не жил, и решит начать жить.

Дети очень живы. Они не прячутся от жизни. С ними можно говорить о смерти, исходя из их опыта. Им все легко объяснить. Если, конечно, не случается трагедии и умирает не птичка или даже какой-то посторонний человек, а кто-то из близких родственников.

Тогда здесь нужно говорить в контексте Вечной жизни. Но и это ребенку понятно, потому что он живет каждую минуту и способен почувствовать: «Раз я живу каждую минуту, значит, ушедшая бабушка тоже сейчас где-то живет, только в другом месте». Потому что смерти для ребенка, по-настоящему живого, нет. И просто бабушка сейчас умерла и переселилась в новую жизнь. Все, ответ получен.

А вот эти поминки, вот эти ужасные вещи с черными платочками, с воем и рыданиями, причем специально заводимыми у гробов, – это, конечно, детям показывать нельзя.

Для всех смерть страшна. Страшно разлучаться с самим собой, а ведь смерть – прежде всего это и есть.

Конечно, я тоже боюсь смерти. Кто же не боится? Я боюсь ее утробно, как ее боится любой человек, как ее боится любое живое существо. Кролик, и тот смерти боится, понимаете. Потому что это – смерть.

Достойный и недостойный уход…

Христианская смерть – непостыдная и мирная, с полным принятием. А вот когда человек умирает в злобе – это, конечно, очень страшно. Когда человек умирает, никого не простив, – это бесконечно страшно. Только от одной мысли ужас берет, что можно умереть без прощения, в злобе.

Я не говорю без покаяния, потому что со многими людьми покаяние происходит постоянно в течение их жизни. Даже с не очень верующими: они могут всю свою жизнь сожалеть о каких-то своих поступках, о каких-то своих словах. И даже если они ни разу не были на исповеди как на церковном таинстве, это не может не быть принято Богом как внутренний плач о самих себе, как раскаяние.

Как говорить с теми, кто потерял близкого?

Никак. Я не знаю, я молчу с чужими людьми. Что тут скажешь? Все, что ни скажешь, будет ложь вроде «мне так жаль». Если ты можешь сопереживать, то сопереживай. Тогда просто можно человека коснуться, вот и все. И вздохнуть рядом с ним. Если нечего сказать, лучше не говорить.


Беседовала Тамара Амелина

Как жить в мире, если есть смерть?

– Как человеку жить, если он знает, что есть смерть? Знает, что он сам, его близкие и дорогие однажды умрут? Причем произойти это может в любой момент…

– Человек умрет – это единственное, что он знает о себе с абсолютной достоверностью. Но почему-то такое знание не становится главной мыслью его жизни. Если мы начнем вспоминать, как часто думаем, что умрем, окажется, что не каждый день и, может быть, не каждую неделю. Даже несмотря на то, что, начиная смотреть новости по интернету, по телевизору, мы прежде всего встречаемся с сообщениями о гибели людей, о пострадавших, о катастрофах, о войнах, об обстрелах, о бомбардировках, о крушениях самолетов. Человек инстинктивно, ужасаясь этим новостям, переживает немного другое: «Это не я, это не со мной, меня там не было, я живу. И мои близкие люди – живут».

Сложно приучить себя к памяти о том, что ты обязательно умрешь и что это может случиться с тобой и с твоими близкими в любой момент. Это очень, очень тяжелая и практически невыносимая для человека мысль. Человек не может ее анализировать, если за ней нет веры. Причем серьезной веры, подтвержденной жизненным опытом о том, что смерти не существует, что есть Вечная Жизнь, в которой – Бог.

Пока человек этого опыта в своей жизни не имеет, он не способен всерьез думать о смерти. Он может ее переживать только виртуально, только сублимируя чужую смерть в новостях и в фильмах с большим количеством выстрелов, взрывов. Поскольку человек не в состоянии понимать смерть как начало, а не как конец всего, то соответственно в его жизни ее нет, она реально не присутствует. Поэтому он к ней всегда не готов. Когда смерть случается с близкими, проникает в окружение этого человека, он оказывается абсолютно потерянным и обезоруженным ей. Он не в состоянии никак этого объяснить, преодолеть.

Тем более в нашей сегодняшней реальности, в мире, потерявшем ориентиры: и родовые, и семейные, когда отношения между людьми складываются странным и болезненным образом.

Когда смерть приходит в такой мир, и так не очень живой, не очень оживленный смыслом, любовью, чувствами, она может совершенно деморализовать человека. Тогда он от нее настолько отстраняется, что просто не чувствует. То есть выключает себя, как мы выключаем холодильник перед тем, как уехать на дачу.

Люди привыкли отключать свои чувства в моменты колоссальных трагедий. Вот, например: идет сейчас страшная война на Украине, а для того, чтобы как-то принять реальность, надо просто себя выключить, как будто ее нет. То есть она есть, но человек выключился и не переживает. Потом, когда все закончится, он планирует вновь включить себя.

– Если у человека не получается «отключиться», если он остро воспринимает, что вот так же могут погибнуть его близкие?

– Тогда смерть начинает человека выедать и пожирать, как опухоль. Он сам, будучи живым, настолько этой смертью побежден, обессилен, что он ничего уже не может. Еще раз повторю: принять смерть по-настоящему способен только тот, кто знает, что ее нет, у кого есть личный опыт веры, настоящей, живой, не надуманной, не иллюзорной, не бытовой или фантастической. Тогда он в состоянии думать о возможности своей собственной смерти как о ситуации, которая дает ему возможность смотреть на мир, на своих близких совсем другими глазами. Он сможет оживлять свою любовь к ним, осознавая, что сегодняшний день, день ошибок или, наоборот, покаяния, когда еще есть возможность любить здесь, – самый главный день его жизни. Это и есть жизнь, наполненная смыслом. Именно об этом так пронзительно рассказал митрополит Антоний Сурожский, вспоминая, как умирала его мать в течение длительного времени, но все знали, что это может случиться в любой момент. Как говорил владыка Антоний, не было более счастливого времени, чем то, когда он находился со своей умирающей матерью: каждый день их встречи был днем, наполненным любовью, потому что он мог стать последним днем.

Когда святые отцы говорят о памяти смертной, они имеют в виду именно это – любовь, которая дает человеку возможность жить по-настоящему. Жизнь, такая хрупкая и такая маленькая, дается нам для того, чтобы мы себя сумели реализовать. За сколько – за десять, двадцать, сорок, сто лет или за совсем короткий срок, – мы не знаем.

«И одного дня довольно человеку, чтобы все счастье узнать», – говорил умирающий Маркел, брат будущего старца Зосимы в романе Достоевского «Братья Карамазовы».

Но люди потому несчастны, потому скучны, живут бессмысленно, что ничего не знают о смерти. Когда она приходит, им либо приходится выключать себя от непонимания, как ее переживать, либо превращать ее в сказку, в миф, в ритуал, в определенный заговор, когда можно от смерти отгородиться глупыми, нелепыми словами: «Все ТАМ будем», «он нас оттуда видит», «да будет земля ему пухом». Для верности – вылить рюмку водки на могилу умершего: пусть он вместе с нами выпьет; сунуть в могилу сигарету: пусть он вместе с нами покурит; положить мобильный телефон и так далее. То есть имитировать жизнь.

А можно жить по-настоящему.

Совсем недавно одиннадцатилетняя девочка из Средней Азии, уже в тяжелом состоянии, решила принять крещение. А потом ее мать захотела со мной встретиться и поговорить. Об этом мне сказали позавчера. Сегодня позвонили из хосписа и сказали, что девочка умерла. До ее ухода с мамой я не успел поговорить, поеду завтра. То есть настолько все быстро, настолько все рядом с нами, настолько реально, по-настоящему и серьезно… Если же хочется уйти от подобного, тогда появляется чувство: «это только в кино, и меня это не может коснуться. А если меня это коснется, я буду от этой мысли убегать, прятаться, заговаривать себя».

Отсутствие пустоты

– Смерть нередко является испытанием веры. Ведь трудно принять, что жил человек, «такой живой и настоящий на ласковой земле», а теперь вместо него – пустота…

– Неправда. Такого не может быть. Смерть христианина никогда не пустота. Это, наоборот присутствие. Как раз часто настоящая вера начинается в тот самый момент, когда смерть вдруг ощущается людьми как присутствие, а не как пустота.

Потому не могу сказать, что смерть – испытание веры. Мне кажется, что она – утверждение веры. Смерть – одно из ключевых слов для христиан. Жизнь христианина начинается с того, что мы там крестимся во Христа, в Его смерть. Смерть – открытая дверь, вход в реальность, невидимую, но явно ощутимую, которая может так наполнить человека, что ему не надо никаких слов.

Смерть – это всегда открытость. Смерть – это всегда то, что пробивает бетон. Другое дело, что человеку страшно от этого. Он может испугаться этого присутствия и отгородиться от него.

– Но все-таки человек уходит и здесь, в реальном, вещном мире, где есть солнце, небо, запахи, – его уже нет. Хотя совсем недавно был, смотрел с нами на солнце, на небо, ощущал запахи…

– Как же это – нет? Вот, например, уехал ваш муж в командировку. Он есть или его нет? Конечно, есть, и каким-то образом – отзовется. Например, позвонит. Но возможность позвонить почти из любой точки планеты появилась лет пятнадцать назад. А если нет возможности? Неужели, если человек не присутствует рядом, он нереален?

– Тяжело принять, что «командировка» – навсегда.

– Эти слова «навсегда», «ничего нет», «пустота», их кто придумал, почему они стали существовать в описании Жизни после смерти? Почему эти слова появились как термины, абсолютно доказывающие что-то, что сам человек не видит? Но мы Бога не видим и позвонить Ему не можем. Но почему тогда присутствие Бога в нашей жизни доказывать не надо? Как и присутствие Ангела Хранителя?

Или мы не верим в это, а живем придуманными историями, которые нам легко принять, постольку-поскольку нас это не касается. А как только нас это коснулось, то весь этот мир бумажных иконочек рухнул, и за ним тогда точно ничего нет.

Если же есть, тогда «пустота», «провалы» – это придумано. Ведь присутствует Бог в твоей жизни.

Ему не надо звонить. Я с Ним могу разговаривать и так. Я живу в Его присутствии.

То же самое я нахожусь сейчас здесь, а моя жена – в трех тысячах километрах от меня на море. Но она живет в моем присутствии, а я живу в ее присутствии. Конечно же, разлучение в видимом мире несопоставимо с разлучением – в мир духовный. Потому что он не познаваем, очень сложен, пугающ, мы плохо его знаем.

– Что сделать, чтобы этот духовный мир стал реальным, чтобы не бояться его?

– Трудно сказать, что для этого делать. Что смог сделать преподобный Серафим Саровский, после чего для него этот мир стал ощутим и реален?

По большому счету, как мы верим, так и относимся к смерти, так она и касается нас. Смерть, конечно, ужасная вещь. Это страшный меч, рассекающий человека. Невероятная ситуация, которая в этом болезненном мире все переворачивает, ее не должно было бы быть.

Но так как она есть, она преображена, Бог ее использует уже по-другому. Во благо. Страшная болезнь, страшная смерть, обманутая Богом через боль, через рану, достигает Жизни.

Если этого не знать, то жить очень скучно, незачем.

Вопросы к Богу

– Можно ли говорить, что есть воля Бога на смерть или смерть во благо, или Бог дал, Бог взял?

– Нет воли Божьей на смерть, потому что Бог не создавал смерть.

– Как же тогда: «У вас же и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10, 30), то есть речь о том, что без воли Отца ничего не случится? Как принять это?

– Потому что Бог вошел в эту смерть Своею волей. Да, видимо, наши дни как-то сочтены. О каждом из нас есть Промысел Божий. О каждом из нас есть Его смотрение. И кому-то дни продлены, у кого-то они укорочены. Это очевидно. Кто-то умирает, если можно так сказать, доброй смертью. А кого-то смерть пожирает страшным и непостижимым, ужасным образом. Совсем недавно погибли наши прихожане во время пожара – отец и маленькая 11-летняя девочка, его дочка…

– Почему так происходит? Почему умирают, причем страшно, маленькие дети?

– Не знаю. Много вопросов к Богу, в том числе у меня. И их надо честно Ему задавать. Это нормально.

Человек может говорить: «Бог дал – Бог взял», не потому, что ему все равно, а потому, что он очень доверяет Богу и понимает: если впустить Бога в пространство своей жизни, в пространство своего счастья, в пространство радости и беды, то Бог справится со всем. Значит, и человек справится со всем.

Это вопрос доверия. Но он не в том, что тебе ответили на вопросы и ты сказал: ага, понятно. Бог совсем не обязан отвечать на наши вопросы. Он постоянно подтверждает человеку, что Он есть Любовь. А как Он это делает – тайна, в которой Он существует.

– Тогда появляется еще вопрос: как же Он подтверждает, что Он есть Любовь, если дети умирают, идут войны и так далее?

– Про то и разговор. Нам кажется, что Бог должен подтверждать, постоянно оправдываясь перед нами за те несчастья, которые происходят в мире. А Он это подтверждает Своим личностным присутствием в каждой ситуации, в которой находится человек. Потому что там, где находится человек, там рядом с ним Бог.

А зло в мире, войны и прочее – не Бог устроил.

Царство необделенных

– Нам здесь даны какие-то таланты, мы пишем картины, строим дома и так далее, а еще нам доставляют радость произведения искусства, книги. И все это будет потом не нужным, бессмысленным?

– Представления не имею. Просто не думаю, что Царствие Небесное – это Царство обделенных, чего-то не имеющих людей. Я думаю, что как раз там – полнота во всем. Каким образом она реализуется, мы не знаем.

– Самое главное, что здесь мы учимся любить наших близких и Бога. А потом – земные привязанности сохраняются или остается только любовь к Богу?

– Такого не может быть, потому что заповедь о любви к Богу и человеку дана как вечная заповедь. Если Бог любит человека, то как мы можем не любить его?

Любить – сложное дело. Уж любящие супруги, которые поженились ради любви и детей ради этого родили, в некоторые моменты вдруг с сомнением смотрят на свои чувства и друг на друга. Детей родных любить нелегко. Особенно когда они вырастают. Вообще любить кого-либо очень тяжело, если это не собачка.

А уж Бога тем более тяжело любить. Он не отвечает на вопросы прямым ответом. Он не понятен. Он тебя оставляет, и тебе становится страшно, когда ты не чувствуешь Его присутствия. Он неподкупен, с Ним сложно научиться разговаривать. Проще Его не любить. Проще Ему подчиняться, платить дань, оброк, налог в виде исполнения обязанностей. Так что и учиться любить Бога – это очень непростое дело.

– Что происходит с Таинством Брака после смерти? Мужчина и женщина соединяют свои жизни, становятся «двое одна плоть» (Быт. 2, 24). Но как будет ТАМ – встретятся, будут вместе, единым целым?

– Одно целое – это не значит, что люди будут ходить с двумя головами в одном теле. Понятно, что не об этом идет речь. А Таинство Брака, как и Таинство Крещения остается с нами всегда.

Я уверен, что Таинство Евхаристии – самое главное Таинство, будет продолжаться во веки веков и в Царствии Небесном, как приобщение к единому источнику жизни всех нас, потому что Господь обещал дать нам новое «вино в Царствии Божием» (Мк. 14, 25).

Так же те, кто в честном супружестве прожили свою жизнь на земле, это супружество как венцы, как победу, как радость и единение в любви обязательно сохранят. Есть еще и иное супружество – мученичество. Мучениц называют «невесты Христовы». Они же для Царствия Небесного свой небесный брак со Христом заключают.

Супружество в ветхозаветном понимании – это прежде всего деторождение, продолжение рода, оно понимается не в том смысле, как Господь сказал в Раю: «будут двое одна плоть» (Быт. 2, 24). Поэтому в Ветхом Завете могла существовать и полигамия, и левират с тем, дабы во чтобы то ни стало продолжить человеческий род. Такого супружества, конечно, не будет.

– Если один из супругов умер, Церковь благословляет венчаться оставшемуся второй раз. Как же тогда быть с единством в Царствии Небесном?

– Не знаю и могу только предполагать. Понятно, что в Царствии Небесном никто не будет «делить» в нашем земном понимании одного мужа или жену.

Брак существует не только как отделение одной пары от всего остального мира. Понятие «брак» подразумевает в том числе единую человеческую семью. Ту любовь, которая соединяет, а не разделяет. Брак не как ревность, владение, а как дар умножения любви.

Поэтому, думаю, с этой проблемой, о которой идет речь, в Царствии Небесном как-то можно будет справиться. Ведь супружество в Царствии Небесном предполагает прежде всего глубокое знание друг друга, придельную открытость друг другу и ангельский образ существования, как чистоты. Когда брак был разрушен здесь, на земле, самими людьми – это одно: разрушенное не восстановишь. Но если после честного вдовства – продолжение, такая же честная и благочестивая семья, то я не думаю, что это помешает единству любви в Царствии Небесном всем тем, кто достигнет его через благочестивую жизнь в Боге.

О трусливых чиновниках…

– Страшно смерти еще и потому, что живем мы не так, как нужно…

– Потому, что мы к Богу относимся без любви. И этот страх рождается не чувством своего глубокого недостоинства, не чувством покаяния, в котором жили святые отцы и говорили каждый про себя: «Я не достоин, и мое место в аду». Наши недоверчивость и боязливость происходят только от того, что кажется: мы недостаточно набрали очков. А это совсем иное, это не отношение любви. Здесь звучит вот что: я должен в этой жизни перед начальником набрать очки, должен успеть во всех тестах поставить правильный крестик, на все вопросы на Страшном суде по экзаменационному билету ответить правильно. Но такая боязливость не попадания в Царствие Небесное и страх смерти в связи с этим к христианству отношения не имеет. Потому и возникают вопросы: «А что мне там, в Царствии Небесном, будет? А будет ли то-то и то-то у меня там?» и так далее. Это вопросы чиновника или служащего из какого-то ведомства, который старается попасть на новый виток карьеры. При чем тут Царствие Небесное?

Мы боимся смерти потому, что очень плохо знаем Христа, не любим Его. А не потому, что чувствуем себя плохими христианами и боимся Его огорчить. Люди могут ощущать себя плохими христианами только тогда, когда по-настоящему любят Бога. Когда ты близок к свету, тогда ты все понимаешь. А так как ты в принципе, находишься в полуподвале все время своей жизни, то это просто трусость, но не боязнь Бога.

Трусость – грех, и трусливый – грешный человек. Тот, кто боится Бога, – не трус, он – мужественный. Он ради страха Божьего готов на подвиг. А трус на что способен. Только на предательство.

– Человек смотрит в будущее с надеждой, строит какие-то планы. Потом в один миг все разрушается смертью близкого. А бывает, гибнут сразу все близкие и дорогие. Вроде бы и нет повода жить дальше… Как же все-таки продолжать жить?

– Это кажется, что нет повода. Чаще всего смерть близкого, пережитая глубоко и всерьез, – начало новой жизни. Постепенно человек учится жить снова. Это очень тяжело и безумно больно для обычного человека. Особенно когда это касается смерти детей.

И это – знание и боль от потери – на всю жизнь, которая теперь будет совсем иной, но вовсе не бессмысленной и не пустой.

Силы для этого ты нигде специально не найдешь, нет такого места, где их можно черпать половником. Это не таблетки. Это жизнь с Богом, Которого ты начинаешь узнавать и любить, Которого ты, не понимая, начинаешь понимать.

Мытарства души и молитва за некрещеных

– Что происходит с душой, когда она покидает тело? Сразу вспоминаются «Мытарства блаженной Феодоры»…

– «Мытарства блаженной Феодоры» – вещь достаточно поздняя в Церковном Предании и не является догматическим учением Церкви. Некое предание, которое можно принять, а можно не принимать. Оно возникает примерно в тот же самый период, когда в Католической Церкви появляется учение о Чистилище, которое, кстати, тоже не является догматическим. Чистилище – одна из форм «юридического» понимания того, что может быть с душой до Второго Пришествия.

Но дело в том, что все касающееся посмертного существования души неизвестно. Мы знаем только, что эти души живы, что они находятся в присутствии Бога, что с этими душами не порвана связь, потому что Божья Матерь, как первенец из человеческого рода вошедшая на Небеса, свидетельствует о том, что у Бога все живы. Знаем, что наши святые, к которым мы обращаемся как к живым, еще не прошли Страшный суд и, может быть, на него не пойдут никогда, потому что «слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24).

Но, так как не случилось всеобщего воскресения и ни святитель Николай, ни святитель Спиридон, ни великомученик Георгий, никто из великих и малых святых в полноте не живет в Царствии Небесном, оно еще не открыто для нас. Оно только предвкушаемо. И посему у нас тоже есть учение Церкви (не догматическое), что существует некое преддверие Райского блаженства и преддверие адских мук.

Мы знаем, что души умерших находятся в присутствии Божьем и что, совершая молитвы за них, наша Церковь дает человеку возможность настоящего и живого молитвенного общения, в том числе через Евхаристию.

Мы знаем, что будет всеобщее воскресение каждой живой души во плоти. Это наш догмат.

А что происходит с душой умершего, в каком состоянии она находится сейчас в руках Божьих, как души реагируют на наши молитвы и каким образом милость Божья на них простирается, – мы не знаем.

Никто не может свой личный опыт передать другому и сказать: «Вот так это было со мной, так это будет со всеми». И поэтому я бы с огромным недоверием или, по крайней мере, с очень большим опасением относился бы ко всяким рассказам о «жизни после жизни», «туннелям» и воскресениям после клинической смерти и так далее. Потому что все это переживания человеческой души в беспамятстве, и те символы, которые человек способен потом воспроизводить, думаю, могут иметь к реальности крайне отдаленное отношение.

– Возможность церковной молитвы за умерших поддерживает их близких. А как быть, если умершие были не крещены? Куда податься их близким за утешением?

– Недавно случилось несколько страшнейших катастроф: трагедия в Московском метро, падение «Боинга»… В Московском метро в списке пострадавших большинство имен – имена среднеазиатские. При этом во всех московских храмах совершались заупокойные богослужения о погибших в Московском метро и в авиакатастрофе.

Когда случаются такие большие трагедии, массовая гибель людей, о них молится Патриарх, а с ним и вся Церковь.

– Но если обычный человек напишет в записке об упокоении имя некрещеного, у него никто эту записку в храме не возьмет.

– Богослужебной комиссии, мне кажется, нужно ставить этот вопрос: в каком объеме, какими молитвами Церковь может поминать некрещеных. Внезапная смерть – мы не знаем, что происходит в душе у человека, может быть, он креститься собирался… А дети, которых не крестили?!

Мне кажется, нужно четко обозначить то смысловое пространство, в котором Церковь должна показать: где и как происходит молитва о некрещеных. Мы молимся о властях и воинстве на каждой литургии. Но огромное количество людей, входящих в правительство нашей страны и в ее воинство, – люди другой веры или вовсе неверующие. На каждой ектении в каком-нибудь русском православном храме, скажем, в Бельгии будут молиться о бельгийском короле. В Нидерландах – о королеве и так далее.

Если Церковь, так или иначе, совершает молитву о некрещеных в каких-то отдельных случаях, то надо дать четкое определение для мирян, например: сейчас идет молебен перед иконой Божьей Матери «Взыскание погибших», а у тебя столько родственников заблудших и некрещеных, ну как же Матери Божьей за них не помолиться сегодня, почему их имя не вписать в записочку на молебен. Или когда идет общая панихида о погибших, почему не вспомнить всех погибших. Вот мы молимся о погибших в войнах, отдавших свою жизнь за Отечество, и их миллионы. Сколько из них было некрещеных? Но мы молимся за всех. А не так, что только за крещеных, за «наших», а души остальных пусть в стороночку отойдут.

– Когда молимся обо всех умерших, то, получается, что невольно просим Бога и за страшных людей в истории человечества. Например, за Гитлера, за Сталина. По-человечески как-то не хочется. С другой стороны, не будешь же говорить: «Господи, помилуй всех, кроме…»

– Получается. Понятно, что по-человечески не хочется. Но если мы молимся вообще, то в принципе в нашу молитву может и Гитлер, и Сталин попасть. Не надо специально думать об этом. Господь разберется. Шанс для спасения был дан каждому – и тому, и другому, и третьему, вспомните «луковку» Достоевского.

А дальше – есть такие вещи, которые нам никогда не будут открыты. В этом смысле тем, кто задает себе вопросы о том, как же будет в Царствии Небесном, я бы рекомендовал для чтения книжку Льюиса «О расторжении брака». Там, мне кажется, очень тонко и очень умно Льюис все эти вопросы поставил и смог своей настоящей христианской интуицией на них ответить.

– Вы сказали, что церковная молитва помогает общению с ушедшими близкими. А сны? Так хочется верить, что раз снятся, значит, как-то «связываются» с нами.

– Нам хочется, чтобы с нами наши родственники общались через сны. Может, нам кажется, что это такой передатчик: мы засыпаем, и он начинает «работать». Но это – ерунда.

А «обратное общение», оно есть. Только сны тут ни при чем. Оно есть в меру нашей веры, в меру нашей связи с Богом, в меру нашего приобщения ко Христу. И конечно же, в меру нашей глубокой любви к тем, кто от нас уходит.


Беседовала Оксана Головко