ЖИДЁНОК
Во времена оные далекие, военные, жили мы в славном городе Иркутске. В наши благословенные края высылали людей, всякого роду-племени. Было много эвакуированных из прифронтовых мест, из Ленинграда, из Латвии и Литвы и других мест. Были среди них и евреи.
Но я не о всех, я об одном и о себе.
Мальчик был еврей. Нам было лет по двенадцать или чуть больше. Имени я его не помню, такое мудреное имя. А вот его фигурка в какой-то девчачьей вязаной шапочке, в сереньком пальтишке на «рыбьем меху» с короткими рукавами и видно,
что не с его ноги огромных подшитых валенках, вызывало в моем сердечке такую щемящую жалость, как к брошенному щенку. И еще. У него были прекрасные огромные глаза цвета темной спелой сливы.
Честно говоря, это сравнение пришло ко мне только сейчас. А тогда, у нас в Сибири не только спелой сливы не было, мы о ней даже и не слыхали. Так вот, в этих необыкновенных глазах стояла такая вселенская печаль, что в них было больно смотреть. Но я, когда видела его в очереди за хлебом, не могла отвести от него глаз. А теперь про очередя, как у нас говорили. Это было испытание голодом, это было выживание. Это вырабатывало в нас неслыханное терпение, если хотите, мужество. Толпа сотен людей стояли друг другу в затылок так плотно, что если кто-то выбирался из нее, по какой-то причине, обратно встать в очередь было под силу не каждому. Иногда это «стояние» длилось не одни сутки. Если хлеб не подвозили стояли ночами. Вся жизнь сосредотачивалась на очередях. Счастлив был тот человек (в основном, подростки, кто еще не работал на заводе и старые люди) кто доходил до прилавка, где отрезали талоны и отвешивали твои граммы.
Однажды, зимой, как обычно стояли мы в очередях. Моя очередь была уже близко от крыльца магазина, и была надежда на отоваривание. Мой знакомый мальчик стоял человек на десять-пятнадцать дальше. Он всегда стоял дальше, видимо ему позже занимал очередь кто-то из взрослых. Мне с ночи занимала мама а в пять утра я уже как стойкий оловянный солдатик была на своем посту.
И случилось так, что мальчика выдавили из очереди. Такое случалось постоянно. Он стоял возле своего места и чуть не плакал, такой беспомощный, жалкий, с красными от холода руками без рукавиц. Очередь плотно сомкнула свои ряды. Никому не было дела до «жидёнка», как называли его здесь. Что—то переклинило у меня не то в мозгу, не то в сердце. Я выскочила из своего места и как в бой, кинулась к мальчику. Подбежала, схватила его за руку и втиснула вместо себя. При этом я что-то громко орала и плакала.
До сих пор не могу вспомнить, что кричала.
Когда он получил свой паек, подошел ко мне сказать спасибо. А я от радости растерялась, и не зная, что сказать в ответ, сняла с рук теплые рукавицы, сшитые мамой из старой телогрейки и протянула ему, сказав:
– Бери-бери, у нас дома еще есть…
Когда моя новая очередь дошла до крыльца, хлеб в магазине закончился.
Дома, где меня ждали с хлебом, я не соображая почему, с радостью поведала обо всем. Глупая была. Ребенок.
Все молчали. Только одна из сестер громко и зло сказала-
– «Ну ты и дура» Я не обиделась. В душа моей что-то пело…
1942г зима.
МЕДЕЦИНСКИЙ ОСМОТР
Компания собралась, человек сорок девушек, и столько же парней. Это только мы, иркутяне.
Уезжали мы далеко и надолго. Уезжали по вербовке на обработку какой-то огромной рыбы. И такую большую и красивую рыбину держала на вытянутых руках румяная девушка на плакате.
По этой причине мы должны были пройти весь медосмотр. Раз надо, так надо, без проблем.
А что входит в этот ритуал, многие не знали. На нас в одежде-то без слёз нельзя было смотреть, а там в больнице раздеваться надо. Как-то страшновато. Лично я сроду нигде не была, кроме школьного медкабинета, где нам ставили прививки. Бегали мы по больницам и кабинетам все вперемешку, терпеливо сидели в очереди.
Вызывали сразу по три человека. Три парня, потом, три девушки. Все шло нормально. Сразу-то такую ораву не пересмотришь, так однажды нас разделили. Женскую половину посадили к отдельному кабинету. Видимо, чтобы скорее дело шло. Читать, что там на дверях написано, мне лично было ни к чему. Всё равно слова все незнакомые. Все сидели и тихонько знакомились. Нам же вместе ехать.
Со мной, с одной стороны, сидела маленькая чернявая хохотушка, с другой, крупная, с толстой косой красивая, круглолицая девушка. Она сидела прямо, молча. Сидим, спокойно общаемся, знакомимся. Маша, моя тёзка – иркутянка. Лилия, девушка с косой тоже живет недавно здесь, но она ленинградка, родилась на Литейном проспекте. А мама у неё финка. И сама Лиля выглядела как-то, в отличие от нас, более культурной, что ли, не похожей на других. Пока суть да дело, подошла наша очередь. В кабинет вошли втроем.
Кабинет большой. У стола женщина врач, в повязке, стоя к нам спиной отдаёт команды грубым, усталым голосом:
– За ширму! Раздевайтесь.
Медсестра, сидя в торце стола, приготовилась писать, показывает рукой, мол, поживее… Мы старательно стаскиваем с себя платьишки, рубашки, лифчики. Не глядя друг на друга, путаясь в собственных вещах, даже не заметили, как быстро вернулась Маша.
– Следующий…
Я выхожу из-за ширмы. Стою, жду. Посреди кабинета стоит какое-то блестящее сооружение.
Не глядя на меня врач велит:
– Ложитесь на кресло.
Соображаю, влезла. Руками грудь прикрываю. Сижу, дрожу от страха, что же будет?
– Замужем?
– Нет.
– Рожала?
– Так я ж не замужем.
– Половой контакт имела?
Что-то поняла. Стыдно до слёз.
– Нет.
Врач подходит к креслу. Сижу на краешке, руки на груди, в трусах. Женщина снимает маску и улыбается:
– Ты что, в первый раз? Трусы то снять надо. Я как тебя смотреть буду?
Господи, сидя не могу трусы стянуть. Врач ждет. За что такая мука? Хоть плачь…
– Не бойся, я тихонько, ваточкой только мазочек возьму, – голос врачихи смягчился.
Пока я задом наперед, с трусами в руках, корячусь с этого кресла, из-за ширмы выплыла прикрывая груди, в голубых трусах до колен, как и у меня, финка наша, Лиля. Спокойная, красивая, прямо Венера Милосская.
Врач с сестрой откровенно хохочут.
– Боже мой, еще одна… быстренько, трусы сняла и на кресло!
– Не имеете права…
– Это какого права я не имею?
– Это насилие.
– Да не собираюсь я тебя насиловать, посмотрю только.
Лилька, наконец, снимает свои голубые до коленок трусы и пытается взобраться на это блестящее сооружение. Вопросы стандартные:
– Замужем?
– Какое Ваше дело?
– Господи… рожала?
– Вы видите во мне дурочку?
– Ну, хотя бы с мужчиной спала?
– Как Вам не стыдно… это оскорбление…
Врач веселым голосом:
– Поговори ещё… вот возьму зеркало…
Я за ширмой трясущимися руками натягиваю свою нижнюю одежду. Появляется Лиля, тоже с трусами в руках. Помогая друг другу застегнуть пуговицы на лифчиках. Одетые, направляемся к двери. Врач подходит к нам и тихо по-матерински говорит:
– Девочки, куда вы едете, будьте осторожны.
До сих пор помню тот усталый грубоватый голос.
1950 год. Апрель.
НЕ СМОТРЮ
Сейчас идет фильм «Штрафбат». Сама я его не смотрю, как и все фильмы о войне, о любой войне. Тогда мы жили в Иркутске, в бараке с полуподвалом. В небольшой комнате ютилось восемь. Наш барак стоял при дороге по улице Рабочего-штаба. За городом в неё вливались два тракта: Александровский и Иркутский.
Война шла к концу. Мы это твердо знали после Сталинградской победы. В эти годы на фронте был уже дефицит бойцов. Даже наши мальчишки-одноклассники уходили на фронт добровольцами. Поэтому открыли лагеря. У нас-то их было немерено, особенно сажали по 56 статье, политической. Много было и воров, и мошенников всякого рода, и убийц, и ещё, как говорили, «невинно осужденных». Из них и состояли штрафные батальоны. Их и гнали по нашей улице при охране по ночам на вокзал.
Мы об этом знали и смотрели потихоньку. Их сразу из вагонов и на фронт, под пули и танки. Понятно, здоровые мужики сидят, хлеб едят, а дети голодуют.
Ночь. Все спят. Один раз, проснулась я (на ведерко), слышу шепот: «Господи, помилуй, спаси и сохрани…» Спрашиваю:
– Мама, ты, что там шепчешь?
– Дак, молюсь вот.
– За кого, мама?
– Дак, за этих… ну, жуликов-то. Ведь всех поубивают! Господи, помилуй, спаси и сохрани…
А мама-то неверующая была
1944 г.