«От аза до ижицы…». Литературоведение, литературная критика, эссеистика, очеркистика, публицистика (1997—2017). Курсантиусы. О Высших Литературных Курсах при Литературном институте им. А. М. Горького. (Андрей Углицких)

Опубликовано в кн. Воспоминания о литературном институте: Книга третья. – Москва, 2010. – С.202—221

…Все когда – то с чего – то начинается. В моем случае началось все с Сорокина Валентина Васильевича. У Валентина Васильевича большое сердце и душа русского поэта. Низкий поклон ему. За все. В том, числе и за то, что в сентябре, том, благословенном 1997, вошел я в уютный дворик в историческом сердце Москвы, во дворик, взятый в клещи, с одной стороны, несущимся, бесшабашным, как гоголевская птица – тройка, Тверским, и относительно тихой, не показушной, себе на уме, что называется, Большой Бронной – с другой… Во дворик, где пахло щами и уже неуловимо тянуло осенью – осенью, неслышно подкрадывающейся к зеленым еще деревьям и памятнику Герцену. Странно, но почему – то всегда, когда я начинаю писать о Доме Герцена, об «альма матер», и пытаюсь мысленно представить себе дворик этот, на Тверском бульваре, 25 – в моих воспоминаниях почти всегда солнечно. Солнце светит! Не южное, жаркое, «шашлычное», темпераментно накалывающее каждый квадратный сантиметр кожи на шампуры отпускных своих лучей, и не зимнее – редкое, блеклое, тусклое. Нет, же. Солнце Литинститута – особенное. Потому, что это солнце ранней осени, солнце – первых дней сентября. Оно, как бы, напоминает собиравшимся после каникул студиозусам и курсантиусам о необходимости приниматься за дело. Но самый важный день – 1 сентября, День Знаний в 1997 – пропустил я… Так вышло.

Первые впечатления от ВЛК? Разные. К положительным следовало бы отнести, конечно же, то, что меня впервые в жизни, не в насмешку какую, а всерьез, назвали «писателем». «Товарищем писателем». Как и всех нас, тогдашних слушателей ВЛК. Нина Аверьяновна Малюкова, «наше безусловное все»: и – классная «мама», и – «папа», и – «бабушка», и – «дедушка», и «жилетка», и «холодный душ», если надо – словом, все земные должности и профессии в одном, так сказать, флаконе – вошла в сентябрьскую нашу аудиторию, в ту, знаменитую, что на втором этаже «ВЛК – ашного» флигеля, и, как бы, мимоходом, буднично, как о само собой разумеющемся, обратилась к притихшим: «Товарищи писатели!» В первый момент, переглянулись, стали оглядываться, искать глазами этих самых, упомянутых Ниной Аверьяновной, решили поначалу, что и не к нам вовсе обращено это: «товарищи писатели»… Непривычно для слуха. Хотя и, что скрывать, желанно, востребовано… Второе. Наша милая, славная Аверьяновна объявила понедельник – неким «творческим днем». Что такое творческий день – не доперли мы, поначалу, но самое возможность того, что по понедельникам можно не ходить на службу, аудиторией воспринята была на громкое, за малым, не гренадерское «ура». Каждый мысленно прикинул, куда он, лично, может «замастырить», к чему приспособить, этот нежданный негаданный подарок судьбы. Я решил, что буду брать дежурства на неотложке… Я ведь по профессии – детский врач. И не собирался прерывать своей врачебной деятельности во время обучения. Итак, решено: буду брать по понедельникам суточные дежурства. Да еще – по субботам. Итого: двое суток в неделю. Восемь – в месяц. Целая врачебная ставка набиралась. Плюс – один день в неделю, как ни крути, надо было отдать на дополнительную подработку в медицинском НИИ, где я тогда работал старшим научным сотрудником. Плюс – после занятий, еще два раза в неделю, вторая подработка. В подшефном подмосковном санатории детском, туберкулезном. В Балашихе – городе. Такой был план… Утешало то, что не один я такой, «хитрый», оказался – все хотели как – то жить. Точнее, выжить. Озвучивать, сколько была, в денежном выражении, курсантская стипендия тогда, мне не хочется. Во – первых, уже не помню цифр тех, во – вторых, порядки ценовые с той поры столько раз уже поменялись, что ничего это сегодняшнему слушателю ВЛК уже не скажет. Помнится мне, правда, что если однокашники мои, проживавшие на Добролюбова, вносили ежемесячную плату за комнату в общежитии и приобретали студенческий льготный проездной билет – от стипендии не оставалось ничего. Почти.

Что еще хорошего? Было, кое – что. Например, талоны на питание. В свое время Максим Горький выбивал пайки академические для писателей, теперь – эстафетная палочка обеспечения «товарищей писателей» питанием передана была в руки нашему славному ректору. Кормильцу – поильцу Сергею Николаевичу Есину. Думаю, что решение было правильным: возможность, хотя бы, раз в сутки получить горячее питание много значила тогда для многих и многих коллег моих. Один такой талон на обед – маленький кусочек бумаги, размером с визитку, с неразборчивым чернильным цветком печати, я даже сохранил – так, наверное, блокадники ленинградские, уцелевшие, долго хранили потом, чудом сохранившиеся, образчики своих продовольственных карточек. Для памяти пущей. В общем, как в гражданскую или в разруху военного коммунизма, там, питание у нас было пайковОе. Одноразовое. Но – было.

Необычными казались поначалу некоторые правила проведения семинарских занятий. Особенно – протоколирование: заполнение специальных журналов, в которых дежурные курсанты – «летописцы» стенографировали ход семинаров по творчеству. Где – то там, в архивах литинститутских, и по сей день, должны сохранится автографы мои и моих товарищей семинарских. Короткие записи, типа: «Преподаватель такой – то сказал то – то и то – то, имярек в своем выступлении сообщил о том – то и о том – то… Вопрос (). Ответ (). Дата… Подпись…» Компания, кстати, собралась тогда у нас на ВЛК разношерстная, разновозрастная и разночинная: водитель – дальнобойщик, учитель, врач, швея, вчерашняя школьница, инженер – электронщик, домохозяйка, библиотекарь, безработный, журналист и так далее. Возраст: от восемнадцати – до пятидесяти двух… География: Украина, прибалтийские государства (Латвия и Эстония), Молдавия (Приднестровская республика), Азербайджан. И Россия, конечно же. От Москвы до самых до окраин: Урал, Дальний Восток, Центральный регион. Люди – всякие и разные. Общительные и не очень, выпивохи и религиозные аскеты, рубахи – парни и себе на уме… Был монгол даже, жаль, позабыл фамилию его. А может, и хорошо – все равно бы, не смог, наверное, выговорить. Главный редактор монгольского телевидения, что ли? Высокий молодой парень, ходил на занятия в национальной одежде, типа, а ля «Чингиз – хан». Жаль только – великого и могучего не знал. Совсем. Ноев ковчег, словом. Что любопытно – немало было знаменитых литературных и исторических фамилий. Одна Радзивилл чего стоила, к примеру! Были еще Некрасов (Евгений), Паскаль (Константин), Бондаренко (Валентина), Воробьев (Вячеслав), Кольцов (Евгений) … Остается добавить, что и однофамилица писателя – ректора С.Н.Есина, Елена Есина, также училась на нашем курсе.

Чем только не занимались… Вообще, если в одном месте собирается больше двух человек, которых умные люди авансом, на перспективу, награждают званием «товарищи писатели», то они начинают сразу же придумывать себе проблемы. Потому, что энергии не меряно. Им становится срочно необходима писательская трибуна. Печатная. Собственная.

Не миновала участь сия и нас. Поскольку был я, по тем временам, человеком интернет – «продвинутым», имел свою, хоть и, не слишком современную, но – собственную, оргтехническую «базу» (компьютер, сканер, принтер), я и выступил с идеей издания на ВЛК, ни много, ни мало, как собственного печатного органа. Под скромным и оригинальным названием: «Вестник ВЛК». Но иметь компьютер и принтер было мало. Нужны были единомышленники. Слава Богу, и за этим дело не стало. К концу сентября 1997 уже сложилась редколлегия будущего издания, в составе Елены Есиной (Москва), Ольги Радзивилл (С. – Петербург), Константина Паскаля (Рязань) и Андрея Смолина (Вологда). И вашего покорного слуги, конечно же.

В качестве образца избран был, входивший в штатный пакет «Windows», шаблон буклета. Через неделю, примерно, первый номер «Вестника…» увидел свет. Несмотря на то, что прошло с тех славных дней уже десять лет, сохранился он, чудом каким, но сохранился. На жестком диске домашнего компьютера. Десятилетие в затишке пролежал. Вон – на экране монитора уже…

…Представьте себе лист бумаги, формата А₄. Весь текст первого номера «Вестника» умещался на одном таком листе. После двухсторонней распечатки, данный лист складывался неким определенным образом, и получался буклет – очень удобная, кстати, форма. Сколько же туда вошло всячины всякой! Судите сами. Во – первых, Андрей Смолин поздравил наших сентябрьских именинников – упомянутую выше Нину Аверьяновну Малюкову, и еще не упоминавшуюся Викторию Ионову (Смоленск). Во – вторых, Ольгой Радзивилл был написан материал под интригующим названием «Исповедь квадратной старосты» Почему «квадратной»? Дело в том, что госпожа Радзивилл оказалась старостой дважды, в «квадрате», так сказать: и – всего нашего курса, в целом, и – отдельно взятого поэтического семинара ВЛК. Повезло, понимаешь, человеку так. О чем же писала носительница древнекняжеской фамилии? Да обо всем понемногу:

«Никогда не думала, что доведётся мне быть старостой. Да, ещё – в квадрате! А, вот… Два – три неосторожных слова о вреде пьянства – и выбрали. Коля, наш „крёстный отец“, правда, напугал меня – старост, говорит, раньше расстреливали. Но я попробую извлечь уроки из печального опыта моих предшественников. Да и народ у нас на ВЛК, вроде, добрый, даже родственный подобрался… Максимум экстремизма (извините за иностранные слова) – это пальнуть из ракетницы в небо, когда курс отдыхает на пленэре (опять же, извините). А ещё, похоже, что „…все они – таланты, все они поэты!“ (даже те, которые критики и прозаики). А талант, как известно, благороден. Поэтому я, как староста, пребываю в состоянии спокойной безмятежности, плавно переходящей в восторженный идиотизм. (Хотя, говорят, – это опасное, по последствиям, состояние). Но, все же, до репрессий пока далеко – все друг другу нежно улыбаются, предупредительность и забота – безудержны! И мне хотелось бы, чтобы улыбочки не стали натянутыми, а тепло, которое возникло – не погасло бы от случайного сквозняка за эти две московские зимы. Доброго вам пути, дорогие сокурсники!»

Коля – «крестный отец», который так напугал «великокнягиню» – это небезызвестный Николай Пашков, оренбургский (орский) водитель – дальнобойщик, крепко скроенный мужик «около полтинника» в малиновом пиджаке. Коля был маниакально одержим своими стихами, которые готов читать был, не переставая ни на минуту, двадцать пять часов в сутки, и почти постоянно окружен и загружен спиртными напитками, которые он, так же, как и стихи свои, тоже любил «читать». Из особых внешних примет поэта: фигура боксера – тяжеловеса, взгляд с прищуром и характерный для драчунов «ломаный» нос. В силу всего вышеперечисленного, жизнь у этого, действительно, незаурядного литератора, уральского самородка, была почти непрерывной цепью каких – то историй, скандалов… Сейчас я понимаю, что Н. Пашков был талантливым не только поэтом, но еще и пиарщиком, точнее, самопиарщиком (может быть, неосознанно, герой наш подражал С. Есенину времен «Москвы кабацкой»? ).

Тонкий и начитанный Константин Паскаль обратился к коллегам по творческому цеху со следующими, взвешенными на добрых пасторских весах христианского законопослушия и идиллической трезвенности, словами (правда, в последнем предложении чертик, все – таки, выглянул из табакерки, но – лишь на мгновенье, не боле…):

«Вы помните, вы всё, конечно, помните… Добрая погода, добрые лица, добрые слова – в общем, всё было по – доброму, скромно и без лишнего пафоса. Сам процесс приглядывания, прислушивания друг к другу безусловно способствовал пробуждению творческого аппетита. Но главными лицами праздника были, всё – таки, наши метры: С. Н. Есин, В. В. Сорокин, Л. И. Скворцов, Ю. П. Кузнецов, Е. Е. Чернов. Ректор поздравил всех с началом учебного года и напомнил о порядке и дисциплине. Валентин Васильевич и Лев Иванович подбадривали, вселяли уверенность, и даже строгий и авторитетный Юрий Поликарпович показался не страшным, а весьма милым и слегка вальяжным. Так о чём, бишь я? О литературе, конечно! Нам дали кров, пищу, книги, потрясающих преподавателей, Москву и москвичей на целых два года. Старт дан. Шансы равны. Работы навалом, а пока… Ребята, давайте шуметь!»

Поэтическая часть корпуса «Вестника» была представлена стихами Валентины Бондаренко:

И, наконец, Есина Елена «выдала на гора» прозаический опус, мастерски стилизованный под летописца Нестора (вот что значит – фамилия!):

«В лето 7506 призвал декан ВЛК Валентин свет Васильевич Сорокин сказителей многих под свою одесную руку: и варягов, и словен, и чуди разной, и кривичей, и древлян, и полян, и северян, и вятичей и хорватов и прочая. Явились они во град Московский, ибо не знали они не греческого, ни латыни гладкой. И послал им Бог учителей, кои могли им поведать о книжных словах и о смысле их.

И были меж поэтами древлянин Николай Орский (речь опять, конечно же, о Н. Пашкове – А.У.) и княгиня полянская Ольга. Эта Ольга с малых лет искала мудростью и нашла ВЛК.

Приходил к ней Николай сватать: «Поди замуж за меня. Много даров я дам тебе, пришлю, не скупясь: и меда бортного и мехов горностаевых и воинов прелестных в помочь, сколько хошь!» Но знала красна девица нрав его древлянский, изменщицкий – засылал сватов Николай тихою сапой не на один двор! И положила на него такую тягость: ходить каждый день на семинары и лекции.

А в это время дружина князя Московского Юрия взяла в полон славен ВЛК и дань требует, говорит: «Нет у вас охранной грамоты с печатями». Откупались литераторы малой данью, а княгиня с боярыней Ниной Аверьяновной за них радели и челобитные плели…

(продолжение следует)

Записала Е. Есина (со слов старца Нестора)»

Так выглядел тот, самый первый номер «Вестника». И – последний, одновременно. Не знаю, как об этом и говорить, но произошла странная вещь: мне дали понять, что дальнейшее несанкционированное, вольное словоизвержение курсантское, это – не желательно. Нет, никто никого никуда не вызывал, слова худого не сказал… Никто… Ничего… Однако – понять дали… И я – понял. Что мне еще учиться и учиться… Что я неизбежно вынужден буду пропускать некоторые занятия, что… И решил – что будет лучше, если мы никого не будем дразнить… Ребята этого некоторое время не понимали, ко мне подходил Паскаль, тот же, интересовался судьбой следующего выпуска. Я отвечал уклончиво. В общем, спустили это дело на тормозах. Была такая история.

Теперь – о преподавателях… Ну, об этом можно говорить бесконечно.

Впрочем, прежде всего, надо, все – таки, сказать о моих коллегах, сокурсниках, хотя бы, бегло… Пусть не о всех, но о тех, кто мне был ближе, понятнее, что ли. Наверное, суть проблемы состояла в том, что …не живал я в общежитии литинститутском, не варился в повседневных междусобойчиках, тех, добролюбовских и, поэтому, возможно, казался всем, немного, так сказать, не от мира сего, не совсем своим, что ли. Это соответствовало действительности, действительно, далек был я от всего этого. По разным причинам, в том числе, и по обьективным. В общем, так получилось, что из всех слушателей ВЛК стали мне ближе всего товарищи мои по нашему критическому, «гусевскому» семинару: Сергей Щученко, киевский писатель – цельный, разносторонний, универсальный литератор, рассудительный, вдумчивый рижанин Владимир Тепляков, а также Вячеслав Свальнов – московский поэт и столичный прозаик Елена Есина.

ВЛК 1997—99. Участники семинара проф. В.И.Гусева (слева направо): Владимир Ермолаев (Челябинск), Татьяна Хлебянкина (Талдом), Андрей Углицких (Москва), Андрей Смолин (Вологда), Владимир Иванович Гусев, Владимир Тепляков (Рига), Константин Паскаль (Рязань), Сергей Щученко (Киев), Евгений Кольцов (Благовещенск). Осень, 1997

Остальные были или подальше, или совсем уж далеко. Это нормально, кстати – ведь каждый, кому выпал жребий и крест учиться в столь престижном учебном заведении – ставит перед собой какие – то свои конкретные цели, которых и добивается впоследствии, одному ему лишь ведомыми способами. К тому же ВЛК – действительно, не пионерский лагерь, где, по определению, «один за всех и все за одного». Но, так или иначе, я с благодарностью вспоминаю всех своих коллег, приятелей, товарищей тех лет, интересуюсь судьбой их, и желаю всем им, без исключения, всяческого благоденствия и процветания. С некоторыми сокурсников, стали мы более близки, почему – то, уже после завершения обучения. Например, с поэтом Толей Першиным из Тамбова, сибирячкой Таней Мейко, моим земляком – пермяком Игорем Черницким… Изредка напоминает о себе прозаик Андрей Мухраев. Периодически обмениваемся эсэмэсками с Таней Хлебянкиной, иногда встречаемся в коридорах писательских с Еленой Есиной. Не могу не сказать и о том, что некоторые из болезней творческого роста не обошли, таки, стороной и наш, не привитой от кори зазнайства и коклюша самолюбования, курсантский организм – первое время слегка заносчиво вели себя, так называемые, «поэты», то есть, ребята, отобранные Юрием Поликарповичем Кузнецовым в свой семинар. Наверно, сам факт такого отобрания уже воспринимался частью из них, как прижизненное, пожизненное и неоспоримое признание собственной гениальности. Однако, к чести подавляющего большинства «кузнецовцев», должен сказать, что продолжалось это не слишком долго: ко второму курсу ситуация стала значительно лучше, терпимее, учтивее, что ли… Но – что было, то – было, слов из песни не выбросишь…

Теперь можно и о преподавателях…

Удивительным, не иначе, образом сохранилось расписание занятий на ВЛК на первый семестр 1997:

Говоря о ситуации в целом, не вполне могу согласиться с одним из мнений, высказанных С.Н.Есиным в опубликованных им «Дневниках»: «…Невольно сравнил с нашими кафедрами, у нас никакой истории, все закончилось на таких легендарных именах, как Дынник и Еремин, дальше пошли персонажи, для которых Литинститут – одно из мест работы, но и там, где они пишут книги и реферируют статьи, тоже не будет никакой истории…» Не знаю. Может быть, нам так повезло, может, колокольня, с которой на мир взираю – низковата, но, по мне, все наши преподаватели, еще раз подчеркну это – именно ВСЕ – были именно личностями, а никакими «не персонажами», там…

Также следует сказать вот о чем еще. О щекотливости и незавидности положения моего. Ведь, что и о ком ни скажи, неизбежно попадаю, как кур в ощип, я, оказываюсь под огнем критики (и – совершенно справедливой, между прочим!). Потому, что сказать обо всех (а заслуживают разговора отдельного, обстоятельного, все, без исключений и изьятий!) – невозможно, упомянуть лишь тех, о ком просто невозможно не упомянуть, значит, опять же заслужить упреки, во – первых, от неупомянутых вовсе («почему забыли?»), а во – вторых, и от упомянутых, в том числе, и в равной степени: не так и не то «отметили», «мало дали», «как из пипетки, слов нацедили», или наоборот, «слишком многословно, явно пространно», «поверхностно как – то…» и так далее и тому подобное… Только в силу обстоятельств этих я и выбираю самый опасный и скользкий путь – собственные свои, не самые, конечно же, объективные, но – свои! – ощущения, а также – личные представления о необходимости и целесообразности. Итак…

Самым героическим преподавателем на ВЛК, образца 1997—99, считал и считаю я Татьяну Александровну Архипову. Невзирая на тяжелое заболевание, несмотря на все трудности и проблемы, связанные с пошатнувшимся здоровьем, она, как профессионал истинный, вкладывала в нас, не ахти каких, надо прямо об этом сказать, грамотеев, весь свой колоссальный талант и опыт педагога, пытаясь передать нам, хоть, толику малую своих знаний. Знаю, также, что в дальнейшем, уже после нас, пришлось преодолевать ей и еще большие трудности… Спасибо вам, Татьяна Александровна!

Открытием и, во многом, откровением для многих и многих курсантов ВЛК стали сведения и данные о Литературе Русского Зарубежья, представленные в замечательных лекциях Олега Анатольевича Коростелева. А разве можно забыть основательность и неотразимую логику аналитических разборов литературных произведений Льва Ивановича Скворцова? Или многообразие подходов и логическую взвешанность умопостроений и выводов Юрия Ивановича Минералова? Насколько точен, пунктуален и блистателен всегда был всеобщий наш любимец «Димедрол Димедролыч», то бишь, профессор Анатолий Сергеевич Дёмин (вот, залез в интернет только что, а там пишет на форуме одна из нынешних литстуденток: «Радует, что годы идут, а в Литинституте ничегошеньки не меняется – и диван на месте, и Дёмин – всеобщий любимец»). Не забыть бы еще о совершенно фантастической поэтичности прозаической речи, «Златоуста с Тверской, 25» – Владимира Павловича Смирнова, о требовательной отзывчивости и выдающейся работоспособности руководителя нашего семинара – Владимира Ивановича Гусева, о почти недосягаемой высоте и весомости тяжелой философской лиры Юрия Поликарповича Кузнецова, так рано ушедшего от нас…

И все – таки, отдельно хочется сказать о нескольких преподавателях ВЛК, оставивших в памяти моей самый зримый, наиболее яркий след… Это – Михаил Павлович Еремин, Халык Гусейнович Короглы и Борис Николаевич Тарасов.

Михаил Павлович Еремин

Станислав Куняев:

«А профессор Литературного института Михаил Павлович Еремин, у которого двадцать лет назад учился Рубцов, произнес такие слова, от которых зал загудел и взорвался рукоплесканиями: – Думая о Рубцове, глядя на его памятник, побывав в его деревне, вспоминая его стихи, я сегодня испытываю чувство, которое давно уже не приходило ко мне, я горжусь, что я русский!»

Тамара Сизова:

«Однажды, передавая Коротаеву газету «Литературная Россия» со статьей профессора литинститута Михаила Еремина (дяди моего мужа), я была удивлена, как возвышенно Коротаев относится к Еремину. И действительно, их связывала дружба не только учителя и ученика, но близких по духу людей. Крупный поэт был еще издателем. Правда, на журналистском поприще не добился желаемого – возродить молодежную газету. Собирая материалы для книги безвременно ушедшего из жизни Михаила Жаравина, я пришла к нему с просьбой помочь, потому что не имела доступа к архиву. Коротаев, никому не разрешавший трогать рукопись Жаравина, без слов выдал мне два сильных рассказа, которые я просила. А потом, когда я их скопировала и вернула, пожал мне руку, добавив – «Ну мы же русские люди… Иначе Михаил Павлович (Еремин) нас бы не понял.»

Сергей Есин:

«Дневники 2005 года» (частично процитированные выше – А.У.):

«9 августа, вторник.

…Вечером дома читал прелестные, еще аспирантские, воспоминания Кирнозы и В. Пронина. Начал с них, а потом принялся читать все подряд в книжке «Времен связующая нить…» Страницы истории кафедры всемирной истории МГПИ. Невольно сравнил с нашими кафедрами, у нас никакой истории, все закончилось на таких легендарных именах, как Дынник и Еремин, дальше пошли персонажи, для которыхЛитинститут – одно из мест работы, но и там, где они пишут книги и реферируют статьи, тоже не будет никакой истории…

Андрей Углицких:

Пермь, 1999… Я в гостях у пермской поэтессы Валентины Телегиной… Узнав о том, что у нас на ВЛК спецкурс по А. С. Пушкину вел профессор Еремин, Валентина Федоровна (учившаяся в Литинституте в начале восьмидесятых) радостно встрепенулась: «Михаил Павлович? Он же, в литинститутскую мою юность, был заведующим кафедрой… Боже мой, Михаил Павлович, Михаил Павлович…»

Кто же такой Михаил Павлович Еремин?

Честно порылся в интернете: ничего. Почти ничего. Вот так: жил – был человек, заведовал много лет кафедрой в Литинституте, профессор, выдающийся ученый – и …ничего. Ни фотографии, ни одного труда в паутине не запуталось, не зацепилось за всемирную… Несправедливо. Приходится, хотя бы, частично, восполнять пробел.

Представьте себе на миг один из портретов, которые раньше висели во множестве советских школ на стенах классных комнат. Классики. Гордость литературы, науки. С бородами, а ля академик Павлов или Лев Николаевич Толстой. Представили? Тогда вы имеете счастье любоваться почти, что Михаилом Павловичем. Профессор – фронтовик, обожал Рубцова. Души в нем не чаял. Много рассказывал о нем. Оригинальнейший пушкинист. В частности, мнение о том, что Пушкин – де, однолюбом, оказывается, был, что любил одну – единственную женщину в жизни своей – услышал я, впервые, именно от Михаила Павловича… Но это разговор отдельный.

А сейчас, если позволите, расскажу я, точнее – перескажу (вкривь и вкось, конечно, но – что делать!) один из оригинальных, надеюсь, рассказов Еремина о Рубцове. Точнее, о Гомере, «Илиаде», а также – вдове философа Лосева, профессоре Азе Алибековне Тахо – Годи…

А рассказывал Михаил Павлович, нам, курсантам ВЛК, тогда, примерно, следующее, и – так:

«В шестидесятых читал лекцию студентам. О тематике литературных произведений, об идеях, лежащих в основе… так сказать… В самом конце спросил: «Вопросы есть?» Тишина. Пауза. Смотрю, в задних рядах поднимается рука одинокая: «Можно?». «Сделайте милость, молодой человек. Только представьтесь сначала…» «Рубцов Николай…» (У меня что – то дрогнуло внутри. Потому, что, к тому времени, уже знаком был со стихами вологжанина. Читал и «Доброго Филю» и «Я уеду из этой деревни»). «Слушаю вас, Николай…»

«Я считаю, профессор, что ничего нового в литературе за последние две тысячи лет, в смысле, открытия новых тем, там, и прочего не произошло. Что все, что было – в „Илиаде“ Гомера – любовь, ненависть, месть, зависть, коварство – то и осталось!» И – сел, не дожидаясь ответа. Не скрою, был я озадачен. Слегка. Почему? Да потому, что Рубцов прав был. Во многом. Но потом взял себя в руки – и пошел плести словесные кружева. Насчет того, что, возможно, действительно, ничего глобального не появилось, но, однако, в то же время, имело место уточнение, шла, так сказать, углубленная проработка открытого, освоенного мыслителями и писателями Древнего Мира, в том числе, и древними греками. В общем, с миру по нитке – голому рубашка получилась. Выкрутился. Я же профессор, как – никак… Профессор, по определению, должен все знать. А иначе – какой это профессор?

Так вот и познакомился с Николаем Михайловичем. Лишь спустя некоторое время удалось выяснить подоплеку, так сказать, того, откуда это у Рубцова любовь такая к Гомеру…

…Работала у нас на кафедре античной литературы Аза Тахо – Годи. Вдова философа Лосева. Строга и требовательна была. Была у нее фишка: все студенты ее должны были прочитать «Илиаду» и «Одиссею». И потом – пересказать ей содержание. Чтобы получить зачет. А не знаешь Гомера – до свиданья! Строга была. Требовала – невозможного. Почему невозможного? А вы сами – то пробовали книги эти осилить? То – то! Голову сломать можно! До того «занудные» тексты! Особенно, для неподготовленного человека. А Рубцов, надо сказать вам, студентом, не ахти, каким усидчивым был, не ахти… Он постарше остальных, у него жизненный опыт побольше – детдом, служба на флоте… Спиртным, конечно, увлекался. Было… В общем, в срок он Азе Алибековне ничего не сдал. Хотя, пытался. Честно пытался читать. Даже – дошел до второй песни… Ладно, перенесли ему сессию. Он еще раз начал Гомера грызть за мягкое место. Дошел, на этот раз, до четвертой, кажется. Опять сорвался… Нет, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же – такую тягомотину сочинить! Ладно, уехал в Тотьму, а там, разлив, оказался отрезанным от внешнего мира… Дошел – до восьмой песни… Опять срыв! Но вот дальше – произошло …чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг отрылся ему грек! Сдался! И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц «Илиады», что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло – поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал… Вот что такое преподаватель хороший. Настоящий…

…Вывод, какой? А никакого. Читайте Гомера. У него все написано… Все.»

Халык Гусейнович Короглы

На лекции Короглы я всегда приходил одним из самых первых. Садился ближе всех. Слушал – как зачарованный. Потому, что Халык Хусейнович – единственный в мире человек, сумевший открыть мне Библию, Коран и Тору. Мне – выросшему в атеистической стране и не имевшему никакой религиозной подготовки – ящик Пандоры пресловутый. Простыми, обычными, изрядно потрепанными от бесконечного употребления, словами. Сумевший системно обьяснить ветхозаветскую историю. Не разбивая целое на части, не отдельными сюжетами и сюжетиками, там, а, действуя, именно, системно, то есть, по сути, выступая, как собиратель. В итоге – сложилось единое, более или менее, цельное, логическое представление обо всем корпусе библейских текстов. А ведь я неоднократно, еще до ВЛК, самостоятельно тщился, было, объять необъятное, как Рубцов в случае с «Илиадой» – сначала, на терпении, потом, на пре – терпении, потом – на пре – пре – … Да – мимо все! А заслуга Халыка Гусейновича (я и сам не понимаю, как у это у него получилось!), на мой взгляд, состоит в том, что он, образно говоря, подошел к человеку, упрямо силящемуся прошибить лбом стену каменную, остановил, взял за руку, и, поведя за собой, сопроводил до широко открытой двери или калитке, оказавшейся, кстати, совсем рядом, буквально в нескольких шагах. Что показал, горемыке, куда войти… И – все, вдруг, что называется, встало, пошло, сдвинулось с мертвой точки… Умел, умел профессор Короглы подбирать ключи к самым не открываемым, наисложнейшим замкам мирозданья. Низкий поклон вам, Халык Гусейнович и память вечная!

Борис Николаевич Тарасов

Вот уж о ком говорить надо обязательно, безотлагательно и предметно! О Борисе Николаевиче, нашем. Первопроходце паскалевом и чаадаевом. Речь даже не о том, что он, действуя писательским пером, как хирург – скальпелем, провел блестящую операцию по препарированию тончайших тканей бытия, частиц, образований и субстанций, и дал собственную, так сказать, интерпретацию открытому, в ходе этого вторжения в столь тонкие сферы, хотя и это, конечно же, было. Дело, скорее всего, в этом самом, пресловутом, писательстве, как таковом. Ибо, в глазах наших, слушательских (в моих – то, во всяком случае, точно!), профессор Тарасов являлся (и – является) писателем. Не литературоведом или литературным критиком, там, из числа обращающихся в писатели от случая к случаю, в силу сугубой производственной необходимости, а именно – ПИСАТЕЛЕМ. И больше никем. (Притом, что у него и научных званий – регалий множество имеется). Просто Б. Н. Тарасов написал несколько важных книг. В серии ЖЗЛ, той же. Отсюда и особое наше к нему отношение. Уважительное, в высшей степени. Кроме того, абсолютно ни на кого не была похожа тарасовская манера проведения занятий и семинаров. Ибо Тарасов на занятиях предпочитал …беседовать с обучающимися. То есть, предпочитал вести именно диалоги, долгие, порой, трудные, требующие максимального сосредоточения и готовности слушателя – курсанта вступить в непосредственный разговор, высказать «вживую» собственное мнение. Как Сократ в известных диалогах. Я, правда, поскольку на лекции Бориса Николаевича частенько приходил непосредственно после своего очередного суточного на детской неотложке, в этом смысле, «филонил», не проявлял активности должной. Больше носом «клевал», или же, наоборот, никак не мог «остыть», в мыслях своих «выйти» из перипетий тех, дежурантских: а вдруг, неправильно диагноз поставил; проглядел чего, не назначил – того, что следовало бы назначить, или – обратно – назначил, прописал одно, а лучше было бы – другое… А остальные ребята, надо отдать им должное – активно вступали в разговор, спорили, порой, не соглашались… И такое – бывало… Имеется еще и «третья» сторона медали: с легкой руки профессора заинтересовался я …Чаадаевым. Петром Яковлевичем. Начал о нем читать, и его – читать. Выпытывать у Бориса Николаевича, про литературу дополнительную по Чаадаеву. Которой ни в одной библиотеке, как выяснилось потом, не оказалось. И Тарасов, надо отдать должное – тут же откликался. Из домашней, личной библиотеки статьи мне приносил… С легкой тарасовской руки я и в Донской, на могилу Петра Яковлевича в предпасхальную неделю, уж точно, захаживать стал… Нет, очень добрый и долгий след оставил в душе моей писатель и преподаватель профессор Тарасов…

Слышу, слышу, сейчас я такие голоса: мол, неужели эти, вот, трое, только троица эта – Еремин, Короглы, Тарасов – это и есть – все, что вы, уважаемый, вынесли из ВЛК?

Ну, во – первых, не трое, а ВСЕ. Все преподаватели, оговорю это еще раз, оставили свой важный, неизгладимый годами, след… Это – позиция принципиальная, так сказать… Во – вторых, если уж о крайних, этих, трех фигурантах, порассуждать… Нет, уважаемые оппоненты, три, ЦЕЛЫХ ТРИ – это очень и очень немало! И не только потому, что три – это, как минимум, в три раза больше, чем один, там! Нет! А потому, что в России на все своя, особая арифметика имеется. Ибо, у нас, в России – ТРОЕ – не то, что отдельно взятого недалекого курсанта ВЛК научить уму – разуму могут – они страну целую спасти в состоянии, с одра смертного поднять, из небытия – вызволить! И такое было! По поводу этому, Ключевский Василий Осипович, рассуждая об иных, правда, обстоятельствах и иных героях, героях истории Российской, в лице Сергия Радонежского, Митрополита Алексея и Стефана Пермского, писал следующее: «Таких людей была капля в море православного русского населения. Но ведь и в тесто немного нужно добавить вещества, вызывающего в нем живительное брожение». И – добавлял далее: «Каждый из них делал свою особую часть. Личный долг перед униженным, раздавленным, потерявшим веру в себя, народом двигал ими в холод и зной, в Москве и Радонеже. Подвижникам удалось вселить в отчаявшихся – мужество, в разуверившихся – уверенность, в дрогнувших – веру. В 1380 году, благословляя русское ополчение на Куликовский подвиг, Сергий Радонежский сказал: „Идите на безбожников смело, без колебания и победите“». Вот так, а вы говорите – мало! Нет, трое на Руси – сила огромная, мощь неимоверная!

Кстати сказать, остались у меня и голоса. Голоса из прошлого. На кассетах диктофонных. Дело в том, что, постольку, поскольку вынужден был я пропускать, по обьективным, так сказать, причинам, часть лекций, придумал я «ноу – хау». Суть «изобретения» моего заключалось в том, что я, на период своего вынужденного отсутствия, оставлял вместо себя …диктофон. Щученко, тому же. Пришел я к этому не сразу. Сначала просил свою соседку по парте, Таню Хлебянкину, записывать лекции под копирку. А потом приспособил, подключил к этому делу современную звукозаписывающую технику… Двадцатый, ведь, почти заканчивался! Таким вот макаром и образовалась, «набежала», «накрутилась» у меня целая фонотека. Фонотека голосов преподавателей Литинститута. И Короглы в ней, и Гусев, и Дёмин имеется, и Еремин есть… Были и еще интереснее случаи – например, когда нужно было срочно быть в двух местах …одновременно. Это когда в главном корпусе института В.И.Гусев, к примеру, читал очередную лекцию из своего спецкурса по прозе, а у нас во флигеле ВЛК – С.Б.Джимбинов – про античную литературу говорил… В одно и то же время. То есть, когда реально надо было как – то «раздваиваться». Чтобы поспеть везде. Всякие ситуации были, словом. Но, так или иначе, думаю я, что неплохо, что материал этот, звуковой, есть, что в природе он существует…

Наконец, в завершение, хотелось бы поговорить о том, что же, собственно, значили, для меня лично, конечно же, те, Высшие Литературные Курсы… И тогда, и сейчас… Десятилетие спустя. Все – таки, десять лет – это срок и срок – немалый. Для того, чтобы оценить, понять, ощутить и так далее…

Поэт Владимир Соколов написал однажды: «Можно жить и в придуманном мире…» В свое время, строка эта стала отправной точкой для долгих раздумий, размышлений о жизни, смысле ее конечном. Так вот, распутывая клубок этот, «придуманности» или «непридуманности» мира, и обдумывая, параллельно, житье – бытье свое, пришел я, однажды, к выводу о том, что жизнь в придуманном мире не просто возможна. По – моему выходило, что жизнь в придуманном мире – единственно возможна! Что жить можно только в придуманном мире, и – ни в каком боле! Исключительно, что ли. По определению. Only! Почему? Да потому, что не придуманный мир несовместим с жизнью, как таковой. И – с таковой. Чтобы не отравиться миазмами непридуманности его, не задохнуться в духовном вакууме реальности, чтобы не замерзнуть при абсолютном чувственном нуле действительности, необходимо, жизненно необходимо, всегда выдумывать, создавать, обязательно сочинять свой, другой, отличный от реального, мир. Который тоже нельзя понять до конца, равно, как и его невыдуманный прототип (пускай!), но, который, хоть, можно, хотя бы, как – то, объяснить. Приспособить под себя, адаптировать, одомашнить, что ли… Мало того, мы живем, мы существуем на планете этой, лишь поскольку, лишь, до тех пор, пока мы – в состоянии, покуда мы еще – способны, порождать в себе мир, этот самый, выдуманный. Поэтому, сколько на планете имеется людей, столько на земле существует и миров (равно – и правд). У каждого живого существа, биологического объекта, должно быть, хотя бы, одно место на земле, где оно (живое существо это) могло бы почувствовать себя в сравнительной безопасности, имело бы возможность, хоть, ненадолго, но – расслабиться, передохнуть, набраться сил, привести себя, пусть, в относительный, но – порядок. Выражаясь восточно и высокопарно – «своя тень и свой оазис в пустыне». У зверей – роль эту выполняет логово, у птиц – гнезда, у человека – жилище. Но мало иметь физическую защищенность, выясняется, что не менее важна и психологическая безопасность, «укрытость». Люди издавна думали об этом, предлагали различные варианты этой самой индивидуальной психологической защиты. Классический пример – стоики. Помните, Эпикур учил, о том, что окружающий мир жесток и несправедлив. Что, если принимать его таким, каким он есть, на самом деле, долго, как говорится, не протянешь. Вывод: раз окружающий мир вреден для человека, не надо в нем долго находиться. Надо уходить из него. Избегать действительности. Куда же, каким макаром? А очень просто. Нужно стремиться общаться только с теми, с кем общаться приятно, то есть, со своими единомышленниками. Исключительно. Союз друзей – единомышленников – вот рецепт Эпикура! Которым, кстати, успешно пользовался Пушкин, к примеру («Друзья мои, прекрасен наш союз!»). С позиций этих, жизнь наша, по сути своей, есть непрерывное, неостановимое, ничем и никогда – «придумывание». Мира своего. Создание своего личного психологического «убежища». Которое и осуществляет, в дальнейшем, свою главную, витальную, функцию – предохранять психику человека, находящегося в условиях перманентного, многофакторного, как сказали бы ученые, стресса…

Так вот, роль этой самой «спасительной тени» в жестокой пустыне действительности, этого самого психологического «оазиса» и выполняли ВЛК, по представлению моему. Не очень – то дела шли тогда в стране. И дефолт был, со всеми вытекающими, как говорится, да, и без дефолта, много несправедливого, даже дикого, происходило. Но все это происходило, все это было – там, за стенами, вне «оазиса»… Зато внутри – в периметре дворика на Тверском бульваре, 25 – все было комфортно. В нем все свои – были с нами, поддерживали, согревали, в минуту жизни трудную… И Ключевский был рядышком, и Гомер, и – Пушкин, и Лермонтов. И – Лесков, и Паскаль, и Чаадаев иже с ними…

Январь, 2008