«От аза до ижицы…». Литературоведение, литературная критика, эссеистика, очеркистика, публицистика (1997—2017). Читая «окаянного» Бунина. Заметы на полях непростой книги. (Андрей Углицких)

Опубликовано в ж.«Московский вестник». – 1998 – №5. – С.213—223

I

Днями я был крайне озадачен одной славной женщиной (назовем её Марией Ивановной), в прошлом медработником, а ныне пенсионеркой:

– Прочла «Окаянные дни» и разочаровалась в их авторе», – делилась она со мной, – Так зло говорить о Блоке, Брюсове, Маяковском, о своей стране!

В первый момент я опешил, опешил настолько, что повинуясь какой – то интуитивно осознанной необходимости «не обострять», смолчал. Но оброненное вгорячах Марией Ивановной не прошло бесследно, отложилось, напоминало о себе.

Гневный сарказм действительно переполняет это произведение. Мастерство писателя, умело использующего всю палитру приёмов художественной выразительности, лишь усиливают, усугубляют это впечатление, а жанр повествования (дневниковая эпопея) наделяют её достоверностью и статусом обличительного документа большой силы.

Читатель волшебным образом переносится в эпицентр урагана под названием «Революционная Россия», становится очевидцем (едва ли не участником!) светопреставления, случившегося на просторах «одной шестой земного шара».

На наших глазах разыгрывается одна из самых страшных трагедий двадцатого века. Ещё удивительнее, что видя мир бунинскими глазами, слыша бунинскими ушами, безотчётно находясь в мистической власти его эгоцентричного обаяния, мы не испытываем никакого насилия над собой. Наоборот, разделяя или не разделяя позицию автора, погружаясь в самую гущу событий, мы испытываем неподдельный интерес и желание разобраться в происходящем. Беспокоит лишь ощущение нехватки воздуха, появляющееся на самой глубине. Приходиться периодически «всплывать на поверхность», но лишь для того, чтобы глотнуть кислорода перед новым «погружением», – настолько затягивает, увлекает нас нелёгкое «плавание» по реке Времени, исполненной опасностями и драматическими поворотами.

Эту книгу невозможно читать, от неё невозможно оторваться.

Читатель, конечно, тут же «поймает» меня на логической ошибке: «Ну как же так? Вы только что говорили нам об «эпицентре урагана», о «светопреставлении», а в книге Бунина немало лирических, почти идиллических картин, пейзажей «средне – возвышенной» и южнорусской природы: солнца, «яркого до слёз», синего – синего мартовского неба, радужной прозрачности сосулек, готовых вот – вот сорваться с карнизов крыш.

Но никакого противоречия нет. Мастерски используя приём «контрастного» письма, когда полная внутреннего драматизма событийная канва произведения «прореживается», «прослаивается» автором безмятежными ландшафтами, живыми описаниями постреволюционного быта, Бунин, как бы, сглаживает углы, на время примиряет диалектически неразрывные «добро» и «зло», «свет» и «тьму». При этом, общий настрой книги остается тревожным. Исподволь угадывается, что пощады не будет никому: ни «белым», ни «красным». Победителей нет. Ибо, время такое – «окаянщина».

Мог ли Бунин быть объективным, апокалиптично рисуя картину «расхристанной», погибающей России? Вся ли русская история – история «окаянщины»? Эти вопросы встают перед читателем «Окаянных дней», как ветряные мельницы перед Дон – Кихотом Ламанчским.

Всмотримся в портрет писателя.

Аскетически – строгое, непроницаемо – отрешённое лицо…

Не проступает ли сквозь напускную его хмурость, академическое «высокомерие» – нечеловеческая человеческая усталость? Не выдаёт ли, не отражает ли живой, печальный бунинский взгляд заботу, постоянную, каждодневную заботу, извечную заботу коренного русского интеллигента об общем, «абсолютном» общественном благе?

Творчество писателя никогда не выказывало удовлетворение царившими в царской России порядками. В первом опубликованном стихотворении «Деревенский нищий», например, автор почти обреченно заключает: «Грустно видеть, как много страданья и тоски и нужды на Руси!» Та же мысль, но еще более развернутая, выпуклая, выстраданная, – пятью годами позже, в «России» (1891): «Они глумятся над тобою / они, о родина, корят / тебя твоею простотою / убогим видом чёрных хат».

Судьба, по – свойски распоряжаясь многочисленными талантами Ивана Алексеевича, в свою очередь, не очень – то баловала потомственного мелкопоместного воронежского дворянина, хотя биография писателя формально выглядит весьма и весьма респектабельно. Рано начав печататься, он сразу же привлек к себе внимание читающей России и как вдумчивый, немногословный «бархатный» рассказчик, и как обладатель уникальной, щемящей – точной поэтической интонации.

Главная проблематика разножанровых и разноплановых произведений Ивана Алексеевича – сложный духовный мир человека в конкретике жизненных коллизий, нелёгкая людская доля («Антоновские яблоки», «Сосны», «Новая дорога», «Чернозём», повесть «Деревня», сборники стихотворений «Под открытым небом», «Листопад»).

Но только в «Окаянных днях», пожалуй, впервые, внове в творчестве Бунина столь отчётливо, столь зримо, так очевидно, появляется тема ответственности, ответственности народа перед своей страной, перед совестью в условиях смуты и безвременья. На наших глазах происходит болезненный психологический надлом, размываются и рушатся самые основы либерально – народнического мировозрения; наступает разочарование в народе, «деидеализация» его. «Толпа, заполняющая теперь улицы, невыносима физически, я устал от этой скотской толпы до изнеможения… …Как распоясалась деревня в прошлом году, летом, как жутко было жить на Васильевском!.. А в мае, июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на чёрном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню».

Есть высказывания и похлеще. Чего, например, стоит одна только дневниковая запись от 25 февраля («лица у женщин чувашские, мордовские…»).

В этом отношении наша Мария Ивановна безусловно права – это уже «другой» Бунин, но это уже и «другая» Россия! Всё смешалось, по прихоти обстоятельств, в российском доме – «угнетатели» в одночасье стали угнетёнными, «гонимые» – «хозяевами жизни».

«Кончился этот проклятый год. Но что же дальше? Может быть, ещё более ужасное. Даже наверное так» – отстранено, холодновато – спокойно начинает Иван Алексеевич свой дневник.

В Москве, в нетопленом со святок доме на Поварской, под доносящиеся с улицы то хрусткие винтовочные выстрелы, то дребезжащее тарахтение грузовиков с матроснёй, под пьяный гвалт «победившего народа» начинается повесть окаянных лет. Наверное, в осажденных врагами древнерусских монастырях, в иночьих кельях, при свете затепленных свечей, прислушиваясь к гулу стремительно приближающейся сечи, вскрикам погибающих, лязгу оружия, грохоту и треску уже высаживаемых дверей, вот так же, бесстрастно – аккуратно работали летописцы, не зная, прочтут ли их когда – нибудь потомки, воздадут ли сторицей.

«Дневник – подённые записки, журнал во всех значениях, повременное издание… …срочник». «Летописец, летописатель – записывающий события современные, составитель летописи… …писатель, историк, описывающий людские события настоящего и прошлого времени…» – определяет В. И. Даль.

Дневниковая литература. Безответная ли ты золушка, терпеливо ждущая заветной туфельки признания со стороны привередливых литературоведов или же просто пресловутая машина времени с помощью которой возможно, не вставая с послеобеденного дивана, перенестись в далёкое?

В былые времена дневниковая культура произрастала на российских почвах повсеместно. Не было, наверное, ни одной мало – мальски интеллигентной великоимперской семьи, в которой бы не вели собственное бытописание: делились об увиденном, прочитанном, давали оценки происходящему, поверяли сердечные тайны. В большим вероятием можно считать, что вся русская литература вышла из потрёпанных, потаённых записных книжечек в коленкоровых «гимнастических» переплётах, исписанных аккуратными и не очень почерками, с наивными вензелями на концах слов и без таковых.

В эпоху Петровских реформ целомудренному дичку церковнославянской словесности, как нельзя впору и впрок пришлась болезненная прививка раскрепощенной европейской литературы эпохи Возрождения. В девятнадцатом веке, в России Дворянских Усадеб и Доходных Домов, живущей под знаком книжности, многоочисленные литературные журналы исподволь формировали поколения «тургеневских» барышень и героев своего времени.

Именно тогда, в век Мережковского и Чехова, Зайцева и Куприна, Лескова и Бунина авторитет, престиж литератора, сочинителя в России достиг своего апогея. Писатели прочно владели умами и душами людей, владели как никогда более потом.

Почти весь этот разветвленный, мощный пласт общественной и культурной жизни, подобно Атлантиде, канул в водовороте быстротечных дней, отгорел без остатка в антоновом огне послереволюционных «чисток», «экспроприаций», и «развёрсток», загинул в мясорубках сталинщины. Пересохли, почти пересохли роднички и ключики дневников, питающие и восполняющие собой литературные реки, моря. Вот и хворает наш «великий и могучий», недужится ему день ото дня всё сильней, сдаёт он одну позицию за другой, пасует перед чужеземной речью, лишается своего многовекового ареала. И только ли геополитические, социальные, исторические, технические, экономические причины тому виной?

…Вчера, поздно вечером, в дверь позвонили. Открываю. На пороге стоит соседка с какой – то книгой в руке, за ней её дочь – пятиклассница, милое, улыбчивое существо с торчащими в разные стороны косичками. У гостей виновато – озадаченный вид.

– Андрей! Не могли ли бы вы нам помочь?

– А чём дело, Нина Ивановна?

Выясняется, что дочке задали. в школе по предмету «Граждановедение» (есть теперь такой в московских школах) очередное домашнее задание. Вот оно (цитирую по учебнику «Граждановедение», изданному тиражом в 170000 экземпляров). На 23 странице ученикам предлагается разгадать кроссворд, предваряемый предупреждением: «Внимание! У этого кроссворда есть одна „изюминка“. Когда вы решите, постарайтесь сложить по порядку буквы, соответствующие цифрам, расположенным внутри клеток. Вы получите не совсем обычное слово. Постарайтесь обсудить в классе его значение». Вот некоторые из слов вошедшие в кроссворд (в скобках привожу «правильные» ответы):

2. Мужа, который всё без разбора тащит в дом, хозяйственные жёны называют (добытчик)

6. Человек, ожидающий свою «отвёртку» (винтик)

7. Человек, «в котором нет любви к стране родной» Т.Г.Шевченко (калека)

10.«Человек, который равнодушен к судьбе Отечества, обыкновенный, обычный, не гражданин (обыватель)

Итоговым, «не совсем обычным словом» оказалось слово «небокоптитель».

Что к этому добавить? Ну то, что «человек, «в котором нет любви к стране родной» – это калека, это и ежу, как говориться, понятно, – на 19 странице «учебника» (кстати, рекомендованного к использованию Управлением общего среднего образования Министерства общего и профессионального образования Российской Федерации) в рубрике «В мире мудрых мыслей» вы «без труда» найдёте «подсказочную» цитату Т.Г.Шевченко: «В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки». Вот так. Но почему «человек, который равнодушен к судьбе Отечества, обыкновенный, обычный, не гражданин» – это «обыватель»? В Толковом словаре русского языка С.И.Ожегова и Н.Ю.Шведовой, в статье «Обыватель», чёрным по белому написано, что это: «1. В царской России: городской житель (купец, мещанин, ремесленник), а также вообще житель, относящийся к податным сословиям. 2. Человек лишённый общественного кругозора, живущий только мелкими личными интересами, мещанин (во втором значении)», а в статье «Мещанин» того же словаря мы легко узнаем что «…2. Лицо с мелкими сугубо личными интересами, с узким кругозором и неразвитыми вкусами, безразличный к интересам общества»? Никаких намёков на то, что обыватель это человек, «равнодушный к судьбе Отечества», или что он, упаси Бог! – «не гражданин» – и в помине нет!

Разгадали мы, двое взрослых, этот «кроссворд». Не сразу, но разгадали. Прощаясь, Нина Ивановна, как бы извиняясь, обмолвилась:

– Вот, ввели этот предмет, мучаемся теперь с дочкой почти каждый день», – и тихо добавила, – зато «географию» и «ботанику» взамен сняли.

– Как сняли? – поразился я.

– Да так вот, сняли вместо этого «Граждановедения». И вы знаете, Андрей, я вот думаю, может, было бы лучше девочкам – то «ботанику» давать, а то ведь дочка – то у меня ни про один цветок по – доброму не знает, только, что сама со школы помню…

Гости ушли, а мне стало страшно. Вспомнились вдруг пророческие слова Бунина: «Распад, разрушения слова, его сокровенного смысла, звука и веса идёт в литературе уже давно… …Язык ломается, болеет…» (9 мая).

Кстати, о Сталине. В первом номере «новорожденного» (наши поздравления!) журнала «Поэзия» опубликованы стихи «лучшего друга советских писателей». Под одной журнальной «крышей» встретились как в циничном анекдоте Н. Клюев и И. Сталин, жертва и палач.

Общеизвестно, что «Иосиф Грозный» грешил по юности семинаристской стихосложением. В начале века нынешнего, руководимый тогдашним лидером грузинских поэтов – князем Ильей Чавчавадзе журнал «Иверия», а затем и «Грузинская хрестоматия или сборник лучших образцов грузинской поэзии» (1907) печатали «юное поэтическое дарование». Можно было бы только приветствовать возвращение из поэтического небытия ещё одного грузинского «поэта», но остаётся на сердце какая – то неловкость: этично ли говорить в доме повешанного о верёвке?

II

О роли и месте «окаянщины» в истории Руси, России.

Об «Окаянных днях» много раз писалось. Очевидно, что эта великолепная проза не нуждается в школярских литературоведческих «открытиях» типа: «Книга написана ярким, сочным, живым языком.» Гораздо важнее другое.

«Окаянные дни» Бунина – значимо шире и больше, чем просто художественно обработанный дневник, охватывающий события несколько месяцев жизни «страны победившего пролетариата».

Безусловно, это прежде всего книга о самой России на всем ее тысячелетнем и тысячеверстном протяжении, повествование не столько и не сколько о нравах истории, сколько об исторической нравственности в широком смысле этого слова. Ведь, на первый взгляд, кажется, что все дееписяние Государства Российского, от «преданий старины глубокой» и до наших дней – это история смуты, бунта, «окаянщины»: «Да лучше бы я ничего этого не знал!» – невольно восклицаешь, в сердцах, окончательно запутавшись в частоколе распрей, череде предательств, клятвопреступлений и братоубийств, в колючей проволоке интриганства, – такое отчаяние охватывает тебя, порою, при чтении обстоятельного Карамзина, живописного Соловьева, зажигательного Костомарова!

Действительно, многое из того, что происходило с Россией достойно и стыда и осуждения, многое, да не всё. Не было лёгких времён. Шла тяжёлая борьба за место под Солнцем, за право жить на своей земле, говорить на родном языке. Проходила она с огромными издержками и потерями, неразумением и нерадением во всех его формах.

Целые периоды Российской истории остаются за гранью элементарных человеческих представлений о добронравии, за пределами понятий о христианской морали. Живые старообрядческие костры, Днепры и Волховы людской крови, пролитые российскими царедворцами, соляные приказы лукавого Бориса Годунова, сваи из самого прочного в мире материала – человеческих костей, навсегда вбитые в основание «северной столицы» Петром свет Алексеевичем, дыбы Бироновщины, постыдное рабовладение и работорговля своими соплеменниками, вплоть до последней трети девятнадцатого века… А про двадцатый и говорить нечего!

Более того, при внимательном взгляде в прошлое выясняется, что и появлением на свет Древнерусское государство обязано именно ситуации «окаянщины». Нестор, описывая призыв варягов – руссов (862), сообщает: «и восстал род на род и быша в них усобицы и воевати почаше сами на ся». О чём ведёт речь летописатель? Да о том, что описываемое время ознаменовалось внутренней распрей, по сути, – гражданской войной, самоуничтожением родов в н у т р и племён населявших север будущей Руси (юг был под «козарами» и не принимал в этом, судя по всему, деятельного участия).

Доведённые до отчаяния люди, наши далёкие предки, решились тогда призвать для управления и обеспечения хоть какого – то порядка начальников «со стороны». Не правда ли этот сюжет во многом повторяет события, произошедшие в 1917 году, но с точностью «до наоборот»: тех позвали, а этих «привезли в пломбированном вагоне», первых – на благо земли, а вторых – на погибель её, те – «чужие», а эти – вроде бы «свои». Видно и впрямь, «свои хуже чужих!»

Лишь два эпизода российского дееписания, на мой взгляд, в полной мере освящены елеем умиротворения: краткий период сразу после Крещения Руси Святым Равноапостольным Великим князем Владимиром и относительно спокойное царствие Михаила Федоровича (1613—1645). В первом случае Великий князь «…велел развозить по улицам хлебы, мясо, рыбу, овощи, мёд и квас в бочках. «Где нищие, недужные?» – спрашивали люди княжеские и наделяли их всем необходимым. Сию добродетель Владимирову приписывает Нестор действию христианского учения. Слова евангельские: «блажени милостиви, яко тии помиловани будут, и Соломоновы: дая нищему, Богу в заим даёте, вселили в душу великого князя редкую любовь к благотворению и вообще такое милосердие, которое выходило даже за пределы государственной пользы…»

Во втором случае, на несколько десятилетий на Руси воцарился относительный порядок, омраченный, правда, поначалу крестьянскими волнениями (1615).

Так что же, выходит вся история России это «окаянщина»?

Для Ивана Алексеевича Бунина, нет!

Доказательством тому может служить и название книги (именно дни, а не века!), и то, что для прототипирования вождей большевистского режима писатель сознательно не использовал персонажи русской истории (хотя, для меня, например, Ленотр, Кутон или Робеспьер, да, впрочем, и одноглазый мифологический Полифем, ничем не лучше «наших», того же Святополка Окаянного или Малюты Скуратова). Бунин же, на всём протяжении книги, даже в запале, пребывая в состоянии крайнего раздражения, даже обливаясь желчью праведной, не отождествляет «окаянные дни» со всей российской историей, наоборот, – как бы, отделяет, дистанцирует ее от «окаянщины» большевистского режима.

Мало того, рассуждая о роли и месте народа в перманентном историческом процессе (записи от 10, 20 февраля, 9 марта, 12, 16, 19, 20, 23—24 апреля, 5,8, 24 мая, 11 июня) Бунин фактически оправдывает его (народ). Полемизируя и соглашаясь, споря и соотносясь с Татищевым и Ключевским, Герценом и Тургеневым, Аксаковым и Алексеем Толстым, Соловьевым и Костомаровым, автор «Окаянных дней» пишет: «…Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, „шаткость“, как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из дерева, – и дубина, и икона“, – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев… …Если бы я эту „икону“, эту Русь не любил, не видал, из – за чего страдал так беспрерывно, так люто?»

Окаянство… Окаянный…«Окоять – это признать от (из) верженным, или достойным проклятия, отчуждения», это».. злой дух, нечистый, диавол, сатана», окаянщина – это «окаянный люд или дела, и всё, что к ним относится».

Бунин с горечью записывал в своём дневнике за 15 февраля 1918 года: «Итак, мы отдаём немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов». Сила, мощь, самодостаточность любого государства, по самому крупному счёту, определяется не только типом государственного устройства, не развитой социальной инфраструктурой, не только золотым запасом или количеством «шмоток» в «шопах» (хотя и это тоже важно). В первую голову, она определяется количеством земли, которое данное племя, этнос, нация, народ, государство способно лелеять, защищать от внешней агрессии и внутренних посягательств.

Главным событием Российской истории, событием, навсегда определившим судьбу Отечества, Событием Событий, стало принятие языческими славяно – финно – угорскими племенами, составлявшими народонаселение Древней Руси к исходу X века, христианства, в его «греческом» варианте. Православие и стало той основой, той гениальной идеей, незыблемым гарантом дальнейшего существования государства. «Византийское сердоболие» – фундамент, на котором продолжалось (и продолжается по сей день) строительство Общего Дома. Поколения россиян, волна за волной, выполняя свой урок, вкладывали свою посильную лепту, свой соразмерный обстоятельствам вклад в возведении, по «кирпичику», «по камешку», стен и куполов Главного Храма. Не раз и не два неукротимые степные пожары, моровые язвы «крестоносных» войн и «схоластических» ересей, ураганные ветры стихийных бедствий разрушали начатое почти до основания. Но православный фундамент, становой хребет веры выстоял и новые поколения зодчих, не только быстро восстанавливали порушенное, но и двигали дело дальше («была бы кость цела, а мясо нарастет!»). Естественно, что с момента принятия Русью христианства её богатая территория, территория строящегося храма, стала объектом алчного вожделения, предметом потаённой зависти и соседей – «латинян» и языческой Степи, ареной ожесточённого противостояния, противоборства православия и католицизма.

Мог ли Бунин считать такое Российское прошлое – «окаянным», «поганым», дьявольским? Могла ли у него, человека, пускай неровного, но честного, порядочного, подняться рука на свой народ, столь зримо, столь очевидно прирастивший себя и свою землю? Конечно нет! Впрочем, предоставим слово самому автору «Окаянных дней»: «Был народ в 160 миллионов численностью, владевший одной шестой частью земного шара, и какой частью? – поистине сказочно – богатой и со сказочной быстротою процветавшей!…» – записывает он в ночь на 28 мая 1918 года.

Так или иначе, главный урок «Окаянных дней» Бунина заключается, на мой взгляд, в том, что нельзя, «гвоздить к позорному столбу» свою историю, свою страну, собственный народ, памятуя о том, что часть еще не все целое, и что целое отнюдь не равно его частям…

Завершая разговор о роли и месте «окаянщины» в русской истории, еще раз подчеркну: Достоевский искал русского Христа, Лесков – праведника, Лев Толстой – Идею, могущую изменить мир, Бунин в своих «Окаянных днях» преподал предметный урок исторической нравственности.

III

В книге Ивана Алексеевича Армия – одно из главных действующих лиц. Это неудивительно, ведь она, как состоящая исключительно на государственном иждивении, – один из самых уязвимых институтов «смутного» общества.

Волею судеб, я дежурю на «неотложке» в одном из педиатрических центров столицы. Штат водителей этого учреждения наполовину состоит из военных, офицеров – отставников «непобедимой и легендарной», подтянутых, работящих сорокалетних мужчин, профессионалов войск ПВО и «сухопутчиков», командиров танковых батальонов и начальников штабов мотострелковых полков. Многие из них – выпускники военных Академий. Ну чем не Париж «русских таксистов – поручиков» (1920—30 гг.)?

Недавно, в одной из «Криминальных хроник», случайно наткнулся на поразившие меня записки «врага» – воспоминания офицера ичкерийского спецназа, русского наёмника о недавней Чеченской кампании. Автор, в советском прошлом офицер Рижского ОМОНА, вскоре после развала СССР, переехал в Чечню, присягнул там на верность режиму Дудаева, принял ислам и стал служить в одном из лучших соединений элитных чеченских «командос». Особенно потряс меня один эпизод повествования выкреста. Перескажу своими словами.

Враги блокировали заброшенную в один из горных районов Чечни разведгруппу ГРУ (Главное Разведывательное Управление). Окруженные разведчики сражались отчаянно. Их командир, понимая, что уйти живыми из кольца не удастся, желая избавить от ненужных мучений, добил своих тяжелораненых товарищей. Потом он застрелился сам, предварительно положив под себя подготовленную к взрыву гранату. Командир (смертью смерть поправ!) продолжал воевать и после собственной гибели: взрыв гранаты, последовавший позже, при попытке перевернуть его тело, унёс с собой жизни ещё троих боевиков. Потрясённые мужеством разведчиков, сепаратисты с воинскими почестями похоронили российских военнослужащих.

Я часто думаю об безвестных героях этой неизвестной кавказской войны.

Кто были эти российские парни, исполнившие свою присягу? Знают ли там, на «Большой Земле», что с ними сталось? Или до сих пор они числятся в «без вести пропавших», а их родители обивают пороги приёмных военных чиновников, пытаясь доискаться до истоков, пробиваясь к правде сквозь косые недоверчивые взгляды…

Последнее время особенно часто на улицах мне попадаются на глаза юные солдатики. Нынешние «служивые» – это мальчишки с бунинскими глазами, от которых и остались – то, по сути, одни глаза – от голода ли, от издевательств ли «дедов», от того и другого вместе – не знаю. Виновато, заискивающе улыбаясь синими от холода губами, они «стреляют» сигаретку, (если повезет, то и другую) и, разжившись табачком, благодарно растворяются в толпе. Шейки у защитников Отечества – цыплячьи, у большинства – гнойничковые заболевания кожи, их красные, «заветренные», льдистые руки – в огрубелых мозолях… Шинелишки на рыбьем меху. Да кого они могут, простите, защитить? Да их самих, впору, защищать!

Окаянство…«Окаянный… диавол, сатана».

Не колесницами ли Сатаны казались Ивану Алексеевичу те страшные чёрные грузовики, летящие по безлюдным обледенелым улицам Москвы 1918 года? Может быть, пророчески предвидел он эволюцию этих «революционных» монстров сначала в чёрные, ночные «маруси» тридцатых годов, а далее, в спецмашины психиатрических бригад семидесятых, и, наконец, в танковые колонны, с рёвом несущиеся незабываемо – ненастным Яблочным Спасом 1991 года по Ленинскому проспекту Москвы в сторону Центра…

Но только ли в этом «Окаянные дни» оказались пророческими, только ли в этом!

«Окаянные дни» – это ещё и исповедальная книга человеческого отчаянья, безысходного исступления. Писатель, находясь в состоянии аффективного ситуационного стресса находил первое время какое – то облегчение «выговариваясь» в дневник. Но поскольку «окаянщины» становилось всё больше, а силы душевные таяли – симптомы смятения нарастали. В первой части книги мы видим только одну ночную запись, во второй – их уже шесть (не мог уснуть ночью, мысленно полемизируя со своими оппонентами). Развёрнутая клиника тяжёлого невроза описывается самим Буниным, как «тупость, ко всему отвращение, потеря вкуса к жизни.. «…Вчера на базаре несколько минут чувствовал, что могу упасть… «» …Проснувшись, как – то особенно ясно, трезво и с ужасом понял, что я просто погибаю от этой жизни и физически, и душевно. И записываю я, в сущности, чёрт знает что, что попало, как сумасшедший… …Я два раза был близок к обмороку. Надо бросить эти записи. Записывая, я ещё больше растравляю себе сердце» (10 мая, 11,19 июня). Болезненное состояние усугубляло непонимание коллег, литературных знакомцев. Характерен в этом отношение эпизод с Ф. Ф. Кукушкиным (9 июня): «Я не сказал ему ничего ужасного, сказал только, что народу уже надоела война, и что все газетные крики о том, что он рвется в бой, преступные враки» – пишет Бунин, и продолжает: «И вдруг он оборвал меня со своей обычной корректностью, но на этот раз с необычайной для него резкостью: «Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались – ну, извините, слишком исключительными, что ли…»

…Сегодня опять перечитывал Бунина. Каким он был там, в эмиграции, на склоне дней своих? Может быть, таким:

Кстати, о словах «читать» и «чтить». Не общая ли, всё – таки, у них основа? Читая Бунина, я, тем самым, – чту его, ибо высшая форма уважения – это чтение.

Представим себе на минуту ситуацию невозможную: Иван Алексеевич Бунин, чудесным образом, благодаря некоему эликсиру бессмертия, не умер, а преспокойно живёт среди нас, в 1998 году. Он видит то, что видим мы, слышит то, что и мы слышим, пережил вместе с нами крушение большевистского режима.

Вопрос: «Был бы Бунин счастлив сегодняшними переменами в России? Пожал ли бы он, к примеру, руку нашему Президенту, поблагодарил ли бы его за такое демократическое «исцеление» Родины? Или в очередной раз, разругавшись вдрызг со всеми, засел бы за новые «Окаянные дни»?