От Геракла до Перикла. Древнегреческая история. От Гомера до Павсания (А. Н. Савельев, 2018)

Древнегреческая культура представляет собой уникальное смешение двух цивилизаций – крито-микенской и классической. Устная традиция первой выразившая ее историю, верования, образы, была подхвачена второй как нечто священное и совершенное. Другой народ – пришедшие с севера дорийцы – приняли предшествующую цивилизацию и ее предков как своих. И прославили себя в веках, прославляя их.

Созданные до диалектного деления, образовавшегося в «темные века», «Илиада» и «Одиссея» не были составлены из разрозненных кусков, как считают многие. Они – целостное наследие, сохраненное в веках так, что последуюая эпоха и предшествующие предания отразились в нем. При этом гомеровский эпос стал основой образования – всеобщего для полисов Эллады. Поэмы Гомера учили и декламировали дети, их постоянно исполняли на местных и панэллинских праздниках, их цитировал и использовал в повседневной речи каждый культурный грек. Герои микенской цивилизации стали героями мифов и воплотились в громадную изобразительную культуру, которая дошла до нас лишь в скульптурной форме и росписях ваз, но и в этой форме она составила великолепное начало европейской культуры. Боги микенских ахейцев стали богами всей Эллады, освободившись от элементов хтонизма и представ перед последующими эпохами блистательными антропоморфными существами – сверхлюдьми. Все их странности и проступки были превращены в занимательные и сказочные сюжеты, лишь подчеркивающие роль демиургов, не стесняющих себя никакими условностями, установленными людими в культах и религиозных догматах.

Цивилизация железа прославляла цивилизацию меди как «золотой век». Цивилизация с развитой письменности возносила цивилизацию, которая была воспринята как бесписьменная – через устное предание, цивилизация изнеженная – цивилизацию скудную и жестокую. Цивилизация тираний и демократий – цивилизацию царей. Цивилизация, возвысившая красоту человеческого тела до божественного почитания, – цивилизацию, которая в изображении людей была значительно скромнее. Цивилизация трагиков и философов – цивилизацию жрецов и героев.

Разлом между цивилизациями, обозначенный «темными веками», эллинами не был замечен. Ужасы и страдания оставленной столетия позади эпохи переплавились в высокую поэзию, звучавшую не только у расподов, но и в музыке, скульптуре, архитектуре. Давно угасшая цивилизация сформировала сознание эллинов, ее боги и герои заполонили их святилища, отзвуки ее истории стали ее божественной предысторией. И все это перекочевало как высшие образцы культуры в Рим, сохранивший бесценное наследие и положивший его в основу европейской цивилизации.

Античные образы точно так же незаметно используются нами, как и христианская этика, воспринятая Россией от Византии. Без того и другого невозможно мыслить продолжение нашей собственной цивилизации. И насколько мы будем владеть этими открытыми для нас сокровищницами, настолько и высоки будут наши перспективы как исторического и культурного народа.

Индоиранские корни греческой мифологии

Греческий язык и мифологические аналоги роднят древних обитателей Эллады с индоевропейской общностью. Что позволяет переносить результаты исследований латинских, древнеиндийских, древнеисландских обществ на древнегреческие, где обнаружение аналогов дает возможность заполнить некоторые лакуны мифологических сюжетов. Мы имеем дело с культурно-родовым архетипом, охватывающим все индоевропейское пространство. По мысли мифолога Жоржа Дюмезиля, греческая эпическая традиция является индоевропейской, в полной мере отраженной в «Махабхарате».

Трудно обнаружить в текстах гомеровских поэм базовые модели индоевропейского сообщества в том виде, в каком они реконструируются на основе текстов, написанных на родственных греческому языках. Наблюдается серьезное расхождение гомеровских сюжетов и мифологических сюжетов, связанных с мифами о греческих богах. Разрешение проблемы видится в соединении исследований архаических мифов с современными данными археологии. В гомеровской поэзии множество реалий, которые археолог отнес бы к концу второго тысячелетия до н.э. Но в ней отражено также мировоззрения VIII в. до н.э. В частности, местами достаточно скептическое отношение к богам, которое лишь в классический период заместилось строгим государственным культом, в котором уже не было живой веры, но все же осталось вдохновение для философов, поэтов, художников и скульпторов.

Отчего священный обычай не был принят как органичный, непререкаемый? Почему в дополнение к мифам столь большое влияние сохранилось за эпосом? Следует предположить, что боги и герои греков – это по большей части наследие предшествующей крито-микенской эпохи или привнесено миграционными потоками из Малой Азии и Северного Причерноморья?

Иштар

Смысл неясных для нас условий греческой жизни проясняется только через параллели с ближневосточными культами. Мифы и ритуалы, связанные с Деметрой, схожи по моделям хеттского Телепинуса или месопотамской Инанны/Иштар. В поэзии Сапфо индоевропейские мифы об Утренней и Вечерней Звезде смешиваются с мифами о планете Иштар, знакомой грекам как планета Афродиты, а нам – как Венера. Предположение о том, что мы имеем дело с общечеловеческим архетипом, «первичным переживанием», не подходит, поскольку в иных культурах не обнаруживаются сколь-нибудь близкие аналоги.

Откуда в «Трудах и днях» Гесиода появляется его брат Перс (Perses), да еще в роли захватчика части братского имущества? Происхождение имени идет от распространенной формы Perseus, которая также с присутствущией в сложных словах формой persi-, происходящий от pertho «разрушать». Перс наследует разрушительную ипостась Зевса. Гесиод называет его Dios genos – «отпрыском Зевса». Соответственно Гесиод берет на себя другие качества общего божественного предка – справедливость и законоучительство. Гесиод и Перс примиряются на основе божественной справедливости и отеческого имени Dios, близкого к Зевсу.

В то же время имя Perses – это также имя титана, отца богини Гекаты (Гесиод), которая частично сочетает функции многих богов, а обращение к ней означает обращение ко всем богам одновременно. Геката предположительно заимствована из малоазийских культов, поскольку связана с луной и неолимпийским кругом богов (представляет собой ночной аналог Артемиды), а также олицетворяет собой мрак. Замещение функций мужских богов имеется и в древнеиндийских текстах, где присутствует десятирукая богиня Дурга, рожденная из тучи (мрака), которой боги отдают атрибуты своего могущества для победы над буйвологоловым демоном Махиши. Геката изображалась трехликой (что означало власть над небом, землей и Аидом) и имела шесть пар рук с различным оружием и атрибутами власти (включая два факела). С сюжетом о Медузе ее сближает змееволосость (ее ужасный облик формируется в классический период Эллады).

Архаическое изображение Артемиды

Можно предположить, что конфликт Гесиода и Перса – это иносказательная передача древнего конфликта, в результате которого малоазийское или индоиранское население раскололось, и часть его вынуждена была мигрировать на Балканы. Как и отец Гесиода и Перса перебирается из малоазийских Ким в Беотию – «деревню нерадостную Аскеру» у горы Геликон. Из этих мест отрпавлась, согласно преданию, троянская экспедиции ахейского флота. И эта экспедиция вполне может быть ответным действием укрепившихся общин, решившим отомстить своим братьям «персам». Общность «греческой» и малоазийской традиции можно усмотреть в похоронных обрядах. В «Илиаде» Патрокла хоронили так же, как и хеттских царей. Считается, что кремация для греков – позднее нововведение, а микенскую эпоху общепринятой была ингумация. Но оказывается, что это не так: ахейское войско вовсе не чуждо малоазийской традиции. Да и ингумация в ускловиях кровопролитой войны была делом хлопотным, и ею предпочитали пренебрегать.

В дневнеиндийских Ведах до смерти человека его сознание именуется manas-, оно отделяется от тела в момент смерти и отождествляется с парным понятием asu-. Оба понятия обозначали бестелесный носитель личности покойника в облике маленького человечка, похожего на усопшего. Достигая «третьего неба», manas– (и asu-) воссоединяется с телом, что возможно только после обряда кремации. Греческие представления аналогичны. До смерти центр сознания именуется thumos. Ему сопутствуют menos («сила», «сила ума», «напоминание» – Menetes, облик Афины-напоминающей) и psukhe («дух», от psukho – «дуть», о ветрах в гомеровской лексике). После смерти psukhe обозначается как носитель бестелесной личности, который представляется в образе маленького человечка (Для сравнениея: на православных иконах, посвященных успению Богоматери, ее душа изображается в виде младенца на руках Спасителя) . Бывает, что рядом с фигурой усопшего мастер вазописи делает пояснительную надпись – psukhe.

Три понятия отождествляются в момент смерти и, отделившись от тела, следуют в Аид. Но в случае Патрокла psukhe не допускается в Аид и отправляется к Ахиллу, заклиная его провести обряд кремации. Это выглядит как напоминание о забытом обряде, который был принят у народа, к которому некогда принадлежал Патрокл и, возможно, Ахилл. У них, соответственно, были свои правила обращения с телами умерших, нежели чем у мирных ахейцев Пелопоннеса, – непременная кремация. Патрокл в этом смысле выглядит как носитель наследия предков: Patro-klees означает «обладающий славой (kleos) предков (pateres)».

Персей и Горгона Медуса

«Персидской» гипотезе противоречит датировка этнонима pārsa– , который относится к VII в. до н.э. В то же время в «Ригведе» упоминается племя Parśu, которое встречается также в ассирийских надписях XI в. до н.э. В «Ригведе» это племя – участник битвы десяти царей, разгромленных царем Судасом при помощи Индры. Сюжет схож с библейским: Судас смог отступить перед превосходящим противником, потому что Индра создал для него брод через реку, а его преследователи утонули во вновь разлившейся реке.

Отодвигает датировку появления «персидского брата» и Персей, сын Зевса, победитель Медузы, основатель Микен, а также соперник Диониса, с которым он примирился и основал в Аргосе храм Диониса Критского. Старший сын Персея считался родоначальником персидского племени и династии Ахменидов. Тем самым, сюжет с Персом перемещается от «времени героев» к «времени богов». Перс, как и сам Гесиод, – личности условные. Они обобщают некие принципы и проблемы социального порядка, пришедшего к эллинам от других племен и сформированные задолго до их появления на Балканах.

В имени богини Гестии угадывается хеттское has– («порождать») и hassa («жертвенный очаг»), а также hassu («царь»). В предположении, что мы имеем дело с индоиранской этимологией, в единой целое сливается комплекс понятий: родство, семья, царство. Идея общества в этом случае является продолжением идеи семьи, идея законности – идеи наследственности.

В «Илиаде» кремация – благочестивое действие в среде героев, залог посмертного благополучия. Этот обычай противостоит зороастрийскому обычаю оставления тела умершего на растерзание собакам и птицам. Кремация, напротив, считается осквернением священной сущности огня. Запрет на кремацию, заимствованный у среднеазиатских народов, предполагает наличие такого рода практики у ряда иранских племен. Действительно, в «Авесте» говорится о большом числе племен, запятнавших себя «варением трупов». Другими нарушениями считаются закапывание трупов и погребальные плачи. Последнее находится в противоречии с героическим культом, связанным с древнегреческим эпосом, где погребение сопровождалось играми, воинскими состязаниями и рыданиями родных и близких. Что сообщает нам «от противного» наличие такого культа как более раннего, чем зороастрийская религия.

«Персидский» мотив раскладывается на три стадии: распространение различных групп в Северную Индию (Битва десяти царей, богиня Дурга) и Иран. Из Ирана – миграция в Малую Азию и на Балканы, основание Микен, борьба с минойскими царями Крита (Перс, Персей, богиня Геката). Затем возвратная волна, возвышение Трои и в финале – экспедиция ахейцев войне (Ахилл, Патрокл, богиня Фетида).

Не случайно выглядит посмертная архаизация образа Ахилла, чей прах был перенесен его матерью богиней Фетидой на о. Левка («Белый») в Понте Эвксинском (Черное море). Здесь был основан культ Ахилла Понтарха («повелителя моря»), о котором подробно писал во II н.э. Флавий Арриан в «Перипле Понта Эвксинского» (черноморской лоции). Здесь же указано и о почитании Патрокла. Этот культ представляет Ахилла как спутника Великой Богини. Его сопровождают Геката и Артемида. Также от местных верований Ахиллу была приписана власть надо конями-людоедами и его собственное людоедство.

Известен и Ахилл Боспорский, упомянутый византийцем Львом Диаконом со ссылкой на перипл Арриана. Утверждается, что Ахилл был скифом из Мирмекия. Мирмидоняне («муравьиные люди») из Фессалии, над которыми властвовал Ахилл, вполне могли быть выходцами из Причерноморья. Или, наоборот, они основали свою колонию на Керченском полуострове и перенесли туда культ Ахилла – со временем трансформированный.

Страбон упоминает поселение Ахиллей на Тамани. С морскими функциями Фетиды, матери Ахилла, а также названием его культового острова, перекликаются особенности культа богини Левкотеи («Белой богини») в доэллинском святилище мосхов на Кавказе, о котором также писал Страбон. Эта связь вполне может означать малоазиатские связи Ахилла и даже ахейцев, чей этноним мог происходить от государства Ахиява, упоминавшегося в хеттских текстах XIV-XIII вв. до н.э.

Портик как утилизация древних богов

Образование античного портика требует объяснений, поскольку портик выглядит избыточным, крайне трудоемким сооружением. При этом, как пишет Освальд Шпенглер, интерьер как бы вывернут наружу. Зачем было его «выворачивать»? Предположение о том, что это просто навес – удобное место, чтобы скрыться от палящего солнца и, в то же время, не сидеть в духоте и тесноте помещения – не проходит. Слишком разорительным было бы такое удобство для бедной древнегреческой цивилизации (в особенности в ранней фазе ее существования).

Неоправданные, с точки зрения современной прагматики, затраты могут иметь только ритуальное значение. Неслучайно и теперь значимые общественные сооружения снабжаются портиками наподобие греческих. Правда, теперь они оформляют фасад – «лицо» архитектурного замысла. Античный портик охватывал весь периметр. Зачем? Дело в том, что портик – это вовсе не подпорки для нависающей крыши. Портик – это боги, стоящие фалангой на страже святыни.

Изначально божество в виде вкопанного в землю столба одновременно означало и права семьи на данный участок земли. Здесь же рядом возникал очаг и жилище. Столбовиное божество обозначало вход в это жилище. Последующие столбовидные изображения божества (Аполлон в Амиклах в виде медного столба, которого описывает Павсаний, или придорожные гермы) были данью традиции.

Психоаналитики видят у древних особую форму сексуальности – и чаще всего указывают на фаллические изваяния. Это глубоко ошибочная мысль, подводящая под синкретические представления древних современное бесстыдство. Обожествление «вала» – вертикально выставленной колонны как знака некоей заготовки воображаемого творения – ошибочно было бы подводить под фрейдистские фантазии. «Вал» – это охранник, страж жилища, а вовсе не напоминание о сексуальной мощи его владельца или строителя.

«Орты» (прямые) или «Орфы» – это стражи. Ужасный двуглавый пес Орф (Орт) ничего общего с исходным символом вала не имеет. «Орфос» – это предрассветный сумрак, в котором стражи должны быть бдительны. Он скрывает нечто, что должно быть ясным, правильным, «ортодоксальны».

Близкое звучание к Орфу имеет название группы мифологических богинь времени – Оры (времена). Оры – привратницы, которые открывают или закрывают облачные врата на Олимп. Вероятно, в более позднее время им даны персональные имена – Эвномия (законность), Дике (справедливость), Эйрена (Мир) и др. Артемида-Орфия – древнейший образ богини-матери.

«Ортос» – прямой, правильный. Статуи Орт-Ор – это колонны, несущие крышу святилища и образующие портик. Исходно «валлические» колонны – это стражи жилища, и лишь позднее они обрели утилитарную функцию и стали подпирать выступающие края крыши. Или же крышу греки решили продлить до своей божественной стражи, чтобы она ассоциировалась с жилищем и покрывала их головы.

Кариатиды – вовсе не развитие идеи колонны. Кариатиды лишь развивают идею облика божества. Упрощенная форма кумира – просто столб, который лишь позднее снабжается антропоморфными элементами, а потом превращается в человеческую фигуру. Каннелюры (вертикальные ложбинки) на колонне – вовсе не абстрактная эстетика с целью создать иллюзию удлинения колонны. Это ровно ниспадающие складки одежды. Такие складки можно видеть на ранних греческих скульптурах столпообразного типа.

Отдельно стоящий античный портик вообще не имеет внутреннего помещения. Это просто ограда для священного места – без здания.

Греческая скульптура отделяется от колонны, которой она была изначально. Многофигурная композиция – от барельефа, который сам происходит из фрески. Точно так же происходит «выход» египетских изваяний из плоскости рисунка – они становятся стражами ворот или образами обожествленных хозяев у входа в храм. Точно так же крыши индийских культовых зданий подпираются балками с фигурными изображениями. В буддизме тысяча будд и десятки крутящихся барабанов с текстами молитв также говорят о нивелировании и формализации религиозного чувства.

Вся тенденция тиражирования изваяний божеств (в Индии, в Египте, в Греции) говорит об упадке прежней религиозности. Одного изваяния уже недостаточно. И оно перестает быть сокровищем храма. Напротив, оно должно быть вынесено за его пределы и охранять священное место, где обитают уже другие боги, и утверждается другая эпоха. Множество фигур возникает от стремления усилить эффект. И это «заклятие» направляется больше всего на людей, которые должны испытывать благоговение перед целой армией колоссов, смотрящих на него с высоты своего роста.

Там, где религия поддерживается громадными сооружениями, невиданной роскошью храмов и целыми армиями изваяний божеств, культ уже уступает место властителям, которые утверждают себя на месте богов. Крах власти означает и крах культа, который давно уже утратил прежнее значение в душе народа.

Становление панэллинской мифологии

При всей ограниченности наших знаний о древнегреческой мифологии, имеются два источника, которые отобрали из нее все наиболее существенное и общезначимое – Гомер и Гесиод. Более того, именно им греки обязаны сложившейся системой взглядов на мир богов (а значит, и на мир людей) в классический период. Причем Гомер оказывается «морским» писателем (хотя опыта управления кораблем он явно не имел и с морской географией был знаком слабо), а Гесиод, лишь однажды пересекший узкий пролив на корабле, – «сухопутным». Первый собирал сюжеты для своих поэм на анатолийском побережье, второй – в центральной Греции, в Беотии. Это предопределило стилистические особенности и различия между двумя ключевыми авторами, от которых мы – по преимуществу – получили знания о древнейшем периоде греческой цивилизации.

Гомер

Гесиод (?)

Поскольку популярность Гомера и Гесиода относится, скорее всего, к VIII в. до н.э., то мы можем сказать, что с этого периода начинается отсчет становления общегреческого пантеона богов, который формировался из разнородных преданий отдельных местностей и заимствований у других народов. Наиболее «живучие» сюжеты постепенно закрепились за определенными богами, а предметный ряд в этих сюжетах превратился в атрибуты, характеризующие божественные изваяния. При этом присутствие героев среди богов и даже выдвижение героев на первый план повествования говорит, что ценностная система у греков претерпела изменение в связи с наступлением «эпохи героев» – периода большой войны, которая могла не прекращаться много десятилетий (Троянская война), а в классическую эпоху повторилась в противостоянии Спарты и Афин. Герой становится центральной фигурой, боги – вспомогательными персонажами героических сюжетов. Лишь «Теогония» Гесиода распределила богов в священной истории и увязала их деяния между собой. Но это не означало образования общепринятой нормы религиозности, в которой оставалось очень много местного.

Архаическое изображение рапсода

Общеэллинский миф при всей противоречивости местных преданий послужил сплочению разнородных и взаимно враждебных греческих общин-городов. Помимо мифа трудно найти причины единства. Все было непрочно в греческом мире. Тенденция к панэллинизму могла быть связана только с интенсивным культурным обменом, который у греков принял характер состязаний – спортивных (Олимпийские игры) и поэтических (состязания распсодов, rhapsoidoi – «сшиватели песен»). Кроме того, в VIII в. обозначились общеэллинские религиозные святыни – святилище Аполлона в Дельфах, политические и военные цели – колонизация, и культурные ценности – общий алфавит. Все это не могло возникнуть неожиданно, складываясь десятилетиями и веками и перерабатывая заимствованные у распавшихся культур ценности, символы и законы.

Произведения Гомера и Гесиода – первый опыт общегреческой памяти. В VIII веке они были записаны новым алфавитом. Возможно, именно эта запись и обусловила распространение грамотности. Сохранение «канонической» версии было особенно важно для поэтических состязаний, где точность воспроизведения диктовалась отношением к тогда еще устному тексту как к святыне. Как народные сказания, песни рапсодов были рассчитаны именно на узнавание, а не на сообщение каких-то новых сюжетов. Это общая практика народного сказительства и устного предания – напоминание уже известного.

Огромный объем поэтического наследия Гомера и Гесиода заставляет предположить, что для запоминания сказители могли использовать записанные тексты. Иного варианта закрепления столь обширных произведений в устном предании представить невозможно, поскольку в архаический период Греции не было жреческого сословия, которое могло бы профессионально передавать эти тексты следующим поколениям в порядке ритуального заучивания (как это имело место при передаче в устном предании индийских Вед).

Знание письма и способность к чтению первоначально коснулись лишь очень узкого профессионального слоя – не жреческого, а поэтического. Вероятно, чтение текста поэм было вспомогательной процедурой для подготовки к их устному воспроизведению. Успешность распода и его доходы во многом зависели именно от того, насколько хорошо он помнил обширные тексты любимых греками поэм. Это была его профессиональная тайна – способность заучивать огромный текст и помнить его во всех деталях, даже если первоначально исполнение поэм предполагало свободную импровизацию и подстраивание под местный патриотизм.

Полевые исследования Пэрри и Лорда, изучавших южнославянскую устную поэзию, показывают, что создание и исполнение эпоса – две стороны единого процесса. Миф воссоздается в прежней или обновленной интерпретации при каждом исполнении. Традиция живет в вариациях исполнителей, которые все больше нейтрализуются общим каноном. Импровизация сказителя требует закрепить в памяти определенные формы-связки, которые подсказывают ему переход от одного стиха к следующему. Возникают «параллелизмы» устного стиля – последовательности из нескольких стихов. Импровизатор ищет в памяти готовые формулы: имя + вариации эпитета, пригодные к данному случаю. Постепенно к каждому случаю прикрепляется единственная формула. Например, каждому герою соответствует свой собственный отличительный эпитет: многострадальный Одиссей, быстроногий Ахилл, шлемоблещущий Гектор. Прочие эпитеты могут быть применены к любому герою без различия – в порядке отражения героического статуса и контекста ситуации.

Если текст был основой для сказительства, то это противоречит открытию Перри и Лорда, утверждавших, что устное исполнение народных преданий и грамотность у южных славян взаимно исключаются. Скорее всего, современные полевые исследования просто констатировали разделение сельской и городской культур. Сельская традиция начала свое обособленное существование как бы «с нуля» – с возвращения в глубокую архаику, когда исполнение поэтических произведений не было профессией. Городской культуре уже ничего не надо заучивать наизусть – грамотность устраняет необходимость заучивания на слух и избавляет от необходимости замещения забытых фрагментов импровизациями. Как и в древности, унификация записанных текстов побеждает в конкуренции с устными импровизациями.

В пользу устного складывания канонической формы собранных воедино поэтических фрагментов говорит тот факт, что Гомер не упоминает о письменности (за исключением одного неясного фрагмента в «Илиаде», когда Главк рассказывает об неких «знаках», которые должны были погубить Беллерофонта). Греческие цари и герои, надо полагать, неграмотны. Именно поэтому они никак не могут вмешаться в тексты, которые озвучиваются аэдами и рапсодами. В то же время, распространение письменные формы вполне могут быть элементами тайного знания. Ибо бесписьменный период мог касаться только населения греческих общин, но не мобильной части инородного (внеобщинного) слоя странствующих профессионалов, порожденных иными, увядающими или ушедшими в прошлое государствами, чей культурный уровень был значительно выше греческого.

Проблема различий в расстановке акцентов при записи и устном исполнении поэм, замеченная в постклассический период александрийскими учеными, говорит лишь об архаичности поэтической традиции, но вовсе не означает отсутствия писаных текстов, где общие правила произношения еще не утвердились или вовсе отсутствовали в силу того, что переводили на греческие диалекты древний эпос, в котором диалектного деления еще не было. Ко времени Платона импровизации в исполнении поэм сошли на нет. Как и в современной декламации, творчество переместилось в интонацию, темп, ритм – музыкальность речи исполнителя. Сегодня никому не придет в голову «поправлять» лучших поэтов. Как и заучивать их произведения на слух. Подобный подход сохраняется только у дилетантов. Отсюда мы можем предположить, что и в древности «канонизация» текстов была связана с их записью – все более точной и нивелирующей импровизации и местные пристрастия.

Имеется аналог греческой поэзии – индийские Веды, представляющие огромное собрание священных стихов, хранимых именно в устном предании в течение двух тысячелетий. Считается, что Веды, несмотря на доступность записей, передавались все это время из поколения в поколение в устной традиции, использующей мнемотехнические приемы. Разумно предполагать аналогичную традицию и у греков. С одной лишь разницей: поэмы не были достоянием жречества. Поэтому запись текста поэм вполне могла быть техническим подспорьем для рапсодов. Чем больше проводилось поэтических состязаний на бесчисленных греческих праздниках, тем более подготовленная публика внимала исполнителям. Именно эта публика и принимала решение о том, кто победил в соревновании и достоин вознаграждения. Тем самым, рапсоды имели прямой интерес использовать уже хорошо знакомый публике текст и закреплять имевшие успех импровизации. Этим они отличались от аэдов (aoidos), представлявших публике свои собственные сочинения. Как и сегодня, популярность лучших поэтов прошлого намного превышает популярность авторов-исполнителей, «бардов». Или, по крайней мере, мы имеем дело с двумя разными видами искусства: исполнитель и поэт – две принципиально разные творческие профессии.

Различна и социальная функция: рапсоды – носители общегреческих ценностей, они выступают на общегреческих мероприятиях; аэды представляют местную традицию, могут быть только местными знаменитостями. Собственно, импровизация должна была становиться уделом аэдов, которым проще было реагировать на камерную аудиторию, подстраиваясь к ней, прославляя именно то, что желает данная аудитория (конкретная община, социальная группа, конкретный правитель, конкретное событие).

Сказитель-аэд, перемещаясь из города в город, неизбежно бывал изобличен в распространении неверной информации, ославлен как лжец и терял слушателей. Унификация текста поэм неизбежно трансформировала местные предания, отказывая любому из них в подлинности и утверждая некую приемлемую для всех греков истину. Одиссей, выступая в роли сказителя, «нагромождал множество лжи (pseudea)». В целом искусство сказителя – это искусство лжи, выдумки бродяг, кормящихся этим. Ставшая нарицательной ложь критян – скорее всего, связана именно с ранними профессиональными качествами странствующих исполнителей, который первоначально несли грекам чужую традицию и чужие мифы, но постепенно подстроились под аудиторию, превращая чужих для греков героев и богов в своих. Способность к чтению и письму могла быть залогом их успешности в отражении местной традиции, а затем – и в создании общегреческой.

О том, что узкопрофессиональная письменная традиция существовала и могла иметь хождение в ареале расселения греков, говорят критские таблички, написанные линейным письмом Б, воспроизводящим греческий язык. Орфография оставалась прежней – возникшей до завоевания Крита ахейцами, а потому плохо подходила к воспроизведению греческого языка (например, слоги pa; pha; ba передавались знаком ‡). Тем не менее, иной письменности в ту пору не существовало, и ею пользовалась каста писцов. Считается, что линейное письмо Б было забыто сразу после завоевания Крита дорийцами, а греческий алфавит возник в VIII в. до н. э. на базе финикийского письма. Тем не менее, в отсутствие дворцовых записей и обслуживания письмом делового оборота, линейное письмо Б вполне могло сохраниться именно для записи греческих мифологических сюжетов. И это соответствовало «социальному заказу», который выражался в страсти греков к запоминанию. Отсутствие записанных образцов с ранними вариантами поэм объясняется тем, что они просто утратили значение и не сохранялись. Их место заняли «канонические», устоявшиеся и согласованные с рассказами очевидцев варианты, которые и дошли до нашего времени.

Греческая культура рождена страстью к истине, которая открывается вовсе не в индивидуальном творчестве, а именно в запоминании. Не случайно матерью Муз является Мнемосина (Mnemosune, Память), а истина, a-leth-а – это незабываемое, (let– забывать, mne– помнить). Способность к запоминанию в архаической традиции связывается именно с поэтическим запоминанием, заучиванием текстов поэм, отражающих истинную мифологию, героический эпос, длинные перечни героев, кораблей, побед в поединках, генеалогий.

Сложившийся «канонический» текст уже невозможно было изменить. Попытка вставить в «Каталог кораблей» две строки про 12 саламинских кораблей Аякса, примкнувших к афинской эскадре, была воспринята греками чуть ли ни как святотатство. Но в рамках местной традиции подобные расхождения вполне могли существовать в виде отдельных сказаний.

Миф становится вымыслом только там, где он перестает восприниматься как живая традиция. Пока миф животрепещет, он не является вымыслом, а предполагает психические состояния, позволяющие переживать историю как реальность, происходящую в данный момент. Миф – это коллективное самовыражение общества, который складывает это общество в признании мифического сюжета как истинного. Причем, у этого сюжета может быть множество интерпретаций, включая возникновение новых персонажей, заимствованных из параллельной мифологии других народов, а также воображаемые философские смыслы, но не может быть отрицания реальности мифа, которое разрушило бы общество. Посягательство на эту реальность в устойчивом обществе предполагает жестокие преследования.

Эпос отражает миф, скрывая исторический контекст. Ошибаются, те, кто полагают, что миф имеет обособленное значение: история происходит отдельно, а мифические истории к ней не имеют никакого отношения. Реальность мифа не приоритетна по отношению к реальности, а лишь представляет ее в форме, способной пережить века. Преображение реальных событий в мифе – только «техническая» операция, которая может быть обращена вспять, и тем самым может вскрыть пласт реальности, послужившей основой для мифического сюжета.

Вытеснение (точнее, оттеснение) местных мифологических традиций панэллинской становится возможным в результате столкновения разноречивых трактовок и кристаллизации общего смысла. Преимущество получают нейтральные трактовки, переносящие сюжеты мифов за пределы известного грекам мира и переоценивающие топонимы Эллады как получившие производные от удаленных мифологических объектов. Стикс, вытекающий из Аида – мифический аналог конкретного Стикса, о котором греки других местностей могли ничего не знать, но внимать местному мифу как некоему новому откровению, принесенному поэтами. Стикс мифический занимал свое место в общеэллинской культуре, а Стикс реальный получал статус эпифеномена – земного аналога мифического образа, в чем-то сходного с ним.

Вытеснение на периферию демонстрируется в гомеровском гимне Дионису. Последовательно отвергаются ложные версии его рождения в Дракане, Икарии, Наксосе, на берегах Алфея, в Фивах. Приверженцы этих версий – pseudomenoi, фальсификаторы истины, лжецы. Дионис рожден на горе Нисе (Дио-Нисус), удаленной в мифические пространства – где-то «у потоков Египта». Точно так же приключения Одиссея со всеми сказочными явлениями невозможно отнести ни к каким конкретным географическим пунктам. Путешествие аргонавтов трактует географию в рамках представлений греков о мире и имеет мало общего с реальной географией.

Опорой местных традиций уже после становления панэллинской мифологии и эпоса оставались община – demos (административная область, население). В архаической Греции «демос» – вовсе не сумма граждан, а именно община вместе со всеми ее обычаями, традициями и законами. И особенностями толкования мифологии.

В местной традиции греческих городов-государств под именем одного и того же бога или героя могли существовать совершенно разные образы и сюжеты. Образование общегреческой традиции связано с «выживанием» только тех характерных черт богов (и, вероятно, только тех богов), которые не вызывали возражений всюду, где расподы демонстрировали свое искусство. Множество местных традиций постепенно отступило перед общей для всех греков мифической системой. Так, Кифера и Кипр оказались для греков приемлемым местом рождения Афродиты, но какие-либо местные сюжеты этих удаленных территорий для общегреческого мифа не значили ровным счетом ничего и не сохранились. «Теогония» Гесиода оказалась истинной, а противоречащие ей местные традиции – ложными. И, тем не менее, множество местных традиций выжило. Например, греки почитали одновременно четыре могилы Эдипа, а могила троянца Гектора каким-то образом оказалась в Беотии – в Фивах. И так далее. Не говоря уже о том, что на Крите показывали могилу Зевса. Верховный бог в местной традиции оказался смертным!

Гекатей из Милета (конец VI – начало V века до н. э.) в «Генеалогии» пишет: «рассказы эллинов многочисленны и смешны». В одном из немногих сохранившихся отрывков его сочинения Гекатей утверждает, что Геракл никогда не спускался в Аид и не побеждал Кербера, да и самого Кербера не существовало. Это имя вовсе не трехглавого пса, а ядовитой змеи из пещеры на мысе Тенар (южная оконечность Пелопоннеса, где греки размещали один из входов в Аид), которую Геракл убил. Акусилай Аргосский также пытался рационализировать миф, безуспешно разоблачая предание: говорил, что похищение Зевсом финикийской царевны Европы в образе быка было недостойно бога. На самом деле поручение Зевса выполнял ученый бык.

Если в подобных случаях дискредитация мифологического сюжета не состоялась, то во множестве других случаев вполне могли разрушаться местные предания. Геродот, передавая периферийную мифологическую традицию, писал, что Гераклов, оказывается, было двое – один божественный, из дюжины главных египетских богов (неизвестно, какой именно), другой – сын смертных Амфитриона и Алкмены. Попытки опровергнуть сохранившимися периферийными традициями стержневую, общегреческую прямо свидетельствуют о кризисе мифологического сознания в классическую эпоху.

«Расшифровкой» мифов как посланий древних занимались уже пифагорейцы и орфики. Это стадия переосмысления мифа в аллегорическо-символическом духе. Дальнейшее низложение мифа отражено в попытке Евгемера из Мессены (IV—III веков до н. э.) представить богов великими героями прошлого. Эвгемеризм имеет под собой серьезную основу – историческая персона претендует на культ не только в виде посмертной славы, но и прижизненных ритуалов (как, например, спартанский флотоводец Лисандр). Позднее, в Риме император уже по должности становится Divus, божественным, и этот статус отражен в официальном титуловании.

«Илиада» содержит эпизод XX песни, способствующий перетолкованию мифа в таком духе. Сцена выглядит не вполне по-божественному: обитатели Олимпа, спустившись на землю, обмениваются грубой бранью и даже дерутся. Перетолкование позволяет представить эту схватку иносказательно: как столкновений стихий, закрепленных за богами: Аполлон, Гелиос и Гефест символизируют огонь, Посейдон и речной бог Ксанф – воду. Истинность мифа могла сохраниться только в народном предании, где его правдоподобие не ставилось под сомнение. Народное перетолкование наделяло богов вполне бытовыми чертами, старые боги отходили на второй план и уступали первенство другим богам – зачастую восточного происхождения. С течением времени старые сюжеты и их персонажи угасали вместе с античной культурой в целом.

Символическое и эстетическое перетолкование мифа, нараставшее в классическую эпоху Древней Греции и продолжившееся вплоть до XIX века, было стремительно разрушено открытиями Шлимана – Трои и Микен, а также дворца в Тиринфе. Все свои открытия он сделал, опираясь на мифы, рассматривая их как основу реальных событий. Считается, что традиционная датировка Троянской войны и Микенского царства не совпадает с результатами, рассчитанными археологами. Раскопанные древности, будто бы, оказались существенно старше Троянской войны, и могут относиться к какой-то другой войне, слава которой была перенесена на Троянскую землю вместе с именами героев. Этот вывод можно оспорить весьма основательно. Во-первых, длительным хранением ценностей в родовых сокровищницах, во-вторых, шахтным характером их размещения в случае опасности – в более ранних культурных слоях.

Аналогичное перенесение имеет место в Элевсинских могилах семи аргосских героев, известных своим походом на Фивы и участвовавших во вражде братьев Этеокла и Полиника. Археология дала датировку этих захоронений, относящуюся к III тысячелетию до н. э. или раннеэлладской эпохе, когда в Греции еще не было ни Аргоса, ни Фив. Длительное почитание греками этих могил выглядит как ошибка. Или же названия более поздних городов перенесены из других мест, где, действительно, происходили легендарные события. А греки, начавшие почитать древние захоронения только после «темных веков» (с VIII века, к которому относятся самые ранние сведения, дошедшие до нас), присвоили себе чью-то историю, обратив ее в мифологию. Вполне возможно, они имели представление о микенских богах и героях, но крах микенской цивилизации разорвал традицию преданий, и множество исторических событий было просто забыто. Греки зачастую приносили жертвы безымянным героям. И это значит, что героический культ оказался в прошлом – отделенным от известной нам истории Эллады, по крайней мере, несколькими поколениями.

Иной вариант объяснения хронологических нестыковок – приписывание древним могилам имен известных героев недавнего прошлого, которые могли быть похоронены в других местах. Как отмечал Шпенглер, особенностью греков было отсутствие исторического мышления, отчего даже недавняя история становилась мифологией со всеми особенностями мифологического изложения (одновременное присутствие в разных местах, отсутствие логичного биографического сюжета, сочетание противоречивых функций и т.д.). Гомер знает в основном лишь отцов своих героев. Фукидид не обнаружил до своего времени ничего впечатляющего, никакой крито-микенской эпохи – только варварство и мифы, которые он в своем изложении греческой истории стремился игнорировать. Остается предположить, что «лживые» аэды как раз и принесли грекам повествования о предшествующей цивилизации, которые те приняли как собственную предысторию, выраженную в мифологических и героических сюжетах.

Неполнота и неясность географических и хронологических аспектов мифологического и поэтического наследия Эллады подтверждается также археологией, представившей значительные находки, не имеющие никаких следов в античных текстах: три дворцовых ансамблея Крита (дворцы Маллии, Като Закро и царская вилла в Агиа Триаде), цитадель Гла в Беотии (по площади – наибольшая из всех микенских цитаделей), поселения в Филакопи на острове Мелос, Акротири на Фере, Айя Ирини на Кеосе и многие другие. Как минимум, из этого можно заключить, что Троянская экспедиция была вовсе не общегреческой. И расшифровка истории по мифам далеко не полна. Можно предположить, что местные мифологические традиции погибли вместе с памятью о породивших их общинах.

Все это не отменяет реальной основы мифов, которая продолжала находить свое подтверждение и после Шлимана, – например, открытием в 1900 году Кносского дворца на Крите (с ним связаны мифы о Дедале и Икаре, Тесее и Минотавре), в 1939 году – дворца в Пилосе («Илиада» размещает в этом дворце «божественного Нестора» – участника похода на Трою). Так, археология подкрепляет общеэллинский миф – надежнее, чем его опровергают местные перетолкования.

Гесиод предлагает набор аргументов против силового захвата имущества, сравнивая его с решениями жадных царей-«дароядцев» (dorophagoi). Народные сказания о наказании за лживые решения переносятся на частное дело. Поэт пересказывает своему брату Персу, присвоившему часть имущества Гесиода, миф о пяти поколениях, последовательно деградирующих до современности – железного века, когда «справедливость» (dike) и «заносчивость» (hubris) столкнулись в непримиримой борьбе. Поражение первого и победа второго – печальный прогноз будущего.

В басне, передаваемой Гесиодом, ястреб хватает соловья – певца (aoidos). Иносказательно сила выступает против истины, земные страсти побеждают божественные установления. Демонстрируя, как возникает несправедливость, Гесиод стремится отвратить от нее тех, кто рассчитывает властвовать несправедливо – ведь на них также обрушится эта напасть, если dike падет. Тогда богиня Дикэ накажет отступников при помощи своего отца Зевса. Лишенные dike будут пожирать друг друга. Это вневременное правило, действие которого мы можем видеть и в наши дни, подается в мифологической обертке, способствующей образному восприятию рациональной идеи.

«Труды и дни» Гесиода отражают общеэллинское представление о том, что города Греции управляются либо по справедливости, либо несправедливо. Отражены общие представления о законности, основанные на божественных установлениях themis. Таким образом, увещевание Перса проходит три стадии: моральные аргументы, мифологические образцы и, наконец, общие принципы законности.

В «Теогонии» Гесиод упоминает богиню Эвномию – дочь Зевса и Фемиды. В стихах Солона Эвномия укрощает лишенных dike, чернит hubris, смиряет нарастание беспорядков, выправляет неправые решения. Так божественное предопределяет земное.

Солон выступает пророком богов, утверждая одинаковую dike для бедных и богатых. Одновременно в фигуре Солона выступает поэт-законодатель, который во многом аналогичен Гесиоду. Как и Гесиод, он встает во взаимоотношения с Музами, которых он молит дать ему богатство и славу, чтобы помогать друзьям и вредить врагам, но не за счет hubris. Он сам является воплощением dike, то есть – представляет мифологизированный образ законодателя, который получает божественную санкцию на свои действия, и тем самым не может не быть поэтом.

Еще один пример поэтического устремления к справедливости – Феогнид из Мегары, который, как и Гесиод, теряет часть имущества, и также выступает с поучениями общезначимого характера. Он ждет момента, чтобы «испить крови своих врагов» и уповает на поддержку духа diamon, который покровительствует его мести. Возможно, это один из стражей Dike, с помощью которых она карает преступников. Феогнид также молит Зевса дать ему силы на помощь друзьям и на вред врагам.

Солон и Ликург считались подобными богам и почитались в именных культах. Также и Гесиод и Феогнид мечтали о богоподобии, которое им будет положено, если они взыщут с обидчиков по справедливости. И они делают шаг, который должен привести к этому – описывают правильное ритуальное поведение, в котором только и может существовать нравственность. Гесиод конкретизирует множество советов ритуального поведения: не мочиться лицом к солнцу, на дороге, в реки и источники. И здесь – полная аналогия с индийскими «Законами Ману»: не мочиться на дорогу, на ходу или с берега реки, лицом к ветру и огню, глядя на брахмана, на солнце, воду, коров. Индийское имя Ману означает «помнящий». Он держит в уме все правила жертвоприношения. Через слово memnemenos «держащий в памяти, уме» прослеживается лингвистическая связь между индийцами и греками, а также критянами (корень men-/mneh-, созвучие menos/minos – Минос).

Считается, что форма древнегреческого брака была связана с мобильной ролью женщины, которая предполагает перемещение от очага к очагу и заключение экзогамных браков. Но в мифе – иное правило. Богиня Гестия, покровительница семейного очага, олицетворяет неподвижность и законность наследственных прав. Очаг в этом случае – символ отцовства и родовой солидарности. Огонь и очаг олицетворяют также принцип законности и законной царской власти.

Греческий полис получает Народный Очаг, который помещался в prutaneion («пританий, председательское здание»). В Афинах считалось, что власть архонтам дается Общим Очагом и их заседания проходят в притание. Сама сущность человека – порождение очага. Этимология греческого anthropos, άνθρωπος происходит от угля – (др.-греч. ἄνθραξ «уголь; карбункул»). Первый человек – он же и первый царь, порождение очага, от которого идет первородство по мужской линии – первородство в пылающем огне, зажигающем очаги.

Поэт – сшиватель эпох

Споры о том, является ли Гомер исторической личностью или собирательным образом не имеют существенной ценности. Выдающийся антиковед Алексей Лосев предметно доказал, что автор «Илиады» и «Одиссеи» является личностью – независимо от того, единичная ли она или собирательная (имманентный автор). Поэтому мы можем говорить об авторе, который отразил в своих бессмертных сочинениях сразу несколько эпох – героическую, связанную с Троянской войной, предшествующую ей микенскую – во множестве простейших деталей быта, и последующую – с ее раскрепощением после «темных веков». Именно Гомер связывает две соседствующие эпохи в единую ткань истории и культуры. Его редакторы заострили внимание не том, что Гомер предчувствовал в переходную эпоху, что было веянием времени.

Исторический Гомер наверняка существовал, и наверняка принадлежал к общине, которая позднее переселилась на ионийское побережье. Которое и считают родиной Гомера, привязывая те черты, которые имела община переселенцев, к месту, куда она переселилась. Общине гомеридов не надо было заискивать перед местными владыками, чтобы возвести их генеалогию к поколению героев. Ионийская свобода была под покровительством восточных царей, которых греческая культура мало интересовала – лишь бы их покровительство приносило доходы, а полисы не досаждали своей непокорностью. Умно управляемая империя не истязает удаленную периферию.

Обычно считается, что Гомер пишет об ионийском побережье, волны на берег у Гомера гонит Нот – южный ветер, зефир (западный ветер) у него гонит тучи с моря на берег. И эти ветры у него губительны, что характерно именно для ионийского побережья, а не для Греции, где Зефир, напротив, считается ветром легким и нежным. Но тот же характер морской погоды вполне мог быть связан с западным побережьем Пелопоннеса и Средней Греции, откуда родам любимый герой Гомера – Одиссей. В «Одиссее» рыбная ловля непопулярна – как у ионийцев Смирны, где рыбой питались только бедняки. В отличие от материковой Греции. Но это может быть связано с местом описываемых событий, а не с местом жительства Гомера.

Считается, что Гомер родился близ Смирны, где имелся целый культ Гомера, и значительную часть своей жизни прожил на о. Хиос, где секта гомеридов распространяла его произведения. С течением времени Гомеру приписывали все больше произведений других, менее известных авторов. Хотя само авторство не было для архаических греков чем-то особо ценным. До нашего времени сохранилось только то, что было наиболее популярным. Причем, обе гомеровские поэмы – это скорее фрагменты масштабных циклов, в создании которых участвовали многие авторы, которые продолжали в такой форме летописание. Первое известное нам упоминание о Гомере связано вовсе не с «Илиадой» и «Одиссеей», а с «Фиваидой», описывающей события до Троянской войны. До нас относительно целыми дошли только самые популярные произведения, которые поправлены множество раз – не с целью подмены, а с целью литературного совершенства текста. Из остальной древнегреческой поэзии до нас дошли и более или менее целостные фрагменты, и сущие обрывки, а порой только имена широко известных в свое время авторов.

Самая большая проблема – невозможность установления времени, когда жил Гомер. Размах гипотез в древности – от Троянской войны до VIII века до н.э. Мы можем наверняка сказать, после VIII века Гомера чтили и заучивали его поэмы по всей Греции. Вполне возможно, до «темных веков» они существовали и в писаном виде – в микенских или финикийских записях, а в период утраты общедоступной письменности существовали в виде отрывков, которые носили с собой расподы, освежая в памяти строки Гомера перед устными выступлениями. Что поэмы явно носят черты устного предания, ни о чем не говорит. Поэмы слушали, поэтому их запись – следствие способа представления произведений, а не формы их сохранения.

К сожалению, расшифровка микенского линейного письма Б дала нам только имена, сходные с именами гомеровских героев. И больше почти ничего. Поскольку сохранились только те записи, которые велись на глиняных табличках. Да и то на тех, которые случайным образом оказались обожжены в пожарах микенских дворцов.

Хозяйственные записи – все, что нам оставило линейное письмо Б. Считается, что это письмо не было приспособлено к гомеровскому гекзаметру – слоговая запись сложнее для передачи поэтической ритмики, чем пришедший взамен греческий алфавит, передающий звуки. Но ведь и позднейшая запись Гомера потребовала множества искажений слов и вставок целых фраз для поддержания ритмического рисунка. По «поэтическим вольностям» мы прекрасно видим, что русское стихосложение предназначалось для декламации, но также и для чтения.

Запись устной речи, как предполагается, накладывает на текст неизгладимый отпечаток, который и находят у Гомера, сравнивая его поэмы с текстами, которые наверняка создавались греками при восстановленной письменности. Но заметим, что исправления Гомера происходили вплоть до III в. до н.э., и это неизбежно наложило отпечаток в новой письменной традиции. В таком случае, если мы не замечаем, где в поэмах Гомера явно устная традиция, а где письменная вставка, значит, различия не столь существенны. Кроме того, целостность поэм и их объемность говорят о том, что их замысел рожден также целостно, а не составлен из отдельных фрагментов существующих устных преданий. Мы не можем увидеть различие в методе сохранения текста, но достаточно ясно различаем элементы микенских реалий, отделенных веками даже от греческой архаики. Сомнительно, чтобы огромные тексты в течение такого длительного времени были только лишь достоянием устной традиции.

Целесообразно заключить, что поэмы Гомера содержат как устный, так и письменный элементы, и сохранены первоначально микенской письменностью и последующей устной традицией, записанной уже греческим алфавитом. Аэды (певцы, о которых упоминает и Гомер) помнили поэмы и, возможно, пользовались отрывочными записями, которые только они и могли читать, а позднее профессия рапсода – «сшивателя песен» – позволила не утратить их основной сюжет и сохранить сочинения Гомера до момента, когда они могли быть зафиксированы новым письмом. Важнейшим средством для сохранения устного предания были состязания расподов – на точность и максимальную длительность воспроизведения поэм Гомера. Эта традиция поэтических агонов известна по всей Греции уже к VIII-VII вв. до н.э.

Удивительным фактом древнегреческой истории является государственный статус поэм Гомера, который возник в Афинах, сначала благодаря Солону, который ввел на Панафинеях исполнение только этих поэм, а потом – благодаря тирану Писистрату, составившему комиссию по сверке существующих версий. Появлению «канонического» текста поэм Гомера мы обязаны некоей религиозной реформе: скорее всего, она была связана с унификацией пантеона греческих богов, основные знания о которых должны были иметь общегреческое значение и иметь древнейшее происхождение. Поэмы Гомера и Гесиода были единственным таким источником общегреческого масштаба. К тому же они вводили в греческую современность «поколение героев», излюбленное в изобразительном искусстве. Тем самым происходила не только унификация культа, но и укрепление предания, владельцем «истинной» версии которого становились Афины. «Илиада» и «Одиссея» оказывались не только народным преданием, но и государственной эпической традицией. Странствующие поэты становились своего рода трансляторами официального культурного стандарта, зафиксированного Писистратом. Скорее всего, «канонические версии» были созданы и для других поэтических произведений, а за их произвольное изменение полагалось жестокое наказание – штраф или изгнание (как это произошло с Ономакритом и Ликоном).

Вполне возможно, что в поэмы в тот период были сделаны «политические вставки». К таковым относят слова, которые служат обоснованием прав афинян на о. Саламин: «Мощный Аякс Теламоний двенадцать судов саламинских вывел с собою и стал, где стояли фаланги афинян». Мнения о существовании подобных вставок бытуют с древности, но мы не видим ни существенного присутствия у Гомера афинской темы, ни афинских героев (за исключением третьестепенных вождей Стихия и Менесфея и еще двух героев – без слов, без сюжетных линий, без подвигов). Обвинение Писистрата в политической редактуре поэм как раз, скорее всего, были политически обусловлены, поскольку исходили в основном от мегарских авторов, вспоминающих о захвате Саламина афинянами во времена Солона. Таким образом, работа комиссии Писистрата ставила себе целью восстановление изначального целостного текста, искажаемого рапсодами, а не внедрение в текст каких-то политических вставок. Афинам достаточно было обладания «самым правильным» текстом Гомера – в этом был главный политический результат. Афины стали хранителями общегреческой реликвии. Хотя «Илиада» была сложена из отдельных гомеровских песен в «Ахиллеиду», а покровителем Ахилла была богиня Афина. Получалось, что в политических целях Афин было сохранение в такой форме древнейшего предания.

При многовековом редактировании поэм Гомера в них чудесным образом остались противоречия, связанные воздействием некоей «священной силы» – государственной цензуры, которая в более поздние времена была замещена традицией – привычкой не повреждать сюжетных событий изначального текста, а работать только над стилем. Среди самых явных противоречий: в «Илиаде» стена вокруг ахейского стана то появляется, то замещается рвом, то пропадает вовсе. Хронология распределена по песням поэмы крайне неравномерно: третий день боев оказывается на порядок насыщеннее событиями, чем два предыдущие. Менелай убивает пафлегонского вождя Пилемена, но позднее тот же Пилемен оплакивает своего убитого сына. Гектор убивает фокейского вождя Схедия дважды в разные моменты повествования. Все эти проблемы рассеиваются, если допустить перестановку песен при сохранении их содержания.

На бережное отношение к тексту гомеровского эпоса указывает сохранение разночтений с мифологической традицией. В «Илиаде» упоминается, что Эдип умер в Фивах, а по традиции считается, что это произошло в Колоне близ Афин. Гомеровский Тидей похоронен в Фивах, хотя считается, что его могила в Элевсине. У Гомера в «Одиссее» Филомела считается дочерью Панадрея, а по традиции считается, что она дочь афинского царя Пандиона. В «Илиаде» Гекуба – дочь Диаманта, по традиции – Киссея. У Гомера Минос – мудрый судья, друг Зевса, в афинской традиции – враг.

Перед лингвистами стоит вопрос о том, изменялся ли язык гомеровских поэм за столетия их редактирования. Что прямого перевода с одного диалекта на другой не было и быть не могло, считается общепризнанной истиной. Также считается, что основным для поэм Гомера является ионийский диалект – ответвление аттического диалекта, очень сходного с ним. Вместе с тем, присутствуют также элементы эолийские и специфически аттические. Ряд терминов, безусловно, относятся к микенской архаике.

Микенские термины: aor (меч), bios (лук), dais (факел, или война), egchos (копье), entea (вооружение), ios (стрела), pelex (шлем), sacos (щит), tryphaleia (шлем), phasganon (меч). Микено-эолийские термины: damemi (укрощаю), phobos (страх или бегство), charme (битва, страсть к битве) и др. Эолийские термины: aichmetes (копейщик), eychos (слава), cydos (слава, термин более позднего происхождения), aspistes (щитоносец), thorectes (латник) и др. Эолийско-ионийские термины: aichme (копье), aspis (щит), dory (копье), eris (ссора), thorex (панцирь), cnemis (поножи), xiphos (меч), oistos (стрела), toxon (лук) и др. Ионийские термины: acontistes (копьеметатель), eirene (мир), neicos (вражда), hoplon (оружие), ponos (сражение), toxeyo (стреляю из лука), typto (поражаю), philotes (мир), phyxis (бегство) и др. Микенско-эолийско-ионийские термины: ballo (метать, поражать, ранить), mache (сражение), nice (победа), polemos (война), machomai (сражаюсь), nicao (побеждаю), pheygo (обращать в бегство) и др.

Некоторые исследователи считают, что в первоначальную схему поэм включались дополнения в виде ранее обособленных кратких сказаний, ставших в поэмах эпизодами. А органичность общего рисунка поэм связана с постепенностью диалектных включений, содержащихся в соответствующих эпизодах. Тем же объясняется присутствие различных концепций божественного – переход от невидимых богов к антропоморфным явлениям (в образе человека), а затем – к собственно божественным явлениям. Хотя подобные представления могли сосуществовать – противоречивость религиозных представлений древних греков общеизвестна. Не говоря уще о сосуществовании исходных форм языка до разделения на диалекты.

После Писистрата изменение текстов Гомера продолжилось. О чем свидетельствует множество цитат и ссылок древних на тексты Гомера, которые до нас не дошли или отсутствовали в известном нам тексте поэм (в том числе – многочисленные и разнородные «неправильные» цитаты у Ксенофонта, Платона и Аристотеля). Удивительно, но трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида не имеют отсылок к Гомеру. Лишь две дошедшие до нас поэмы Еврипида (из сотен сохранившихся поэм разных авторов) продолжают сюжеты Гомера. Притом авторство Еврипида является сомнительным, а сами эти произведения малопопулярны. Кроме того, интересна закономерность: Гомер как будто нарочно исключен из трагедий, которые предпочитали развивать сюжеты других киклических поэм (около 60 случаев), но только не гомеровских.

Из этого неразумно делать вывод о непопулярности или малоизвестности Гомера при создании трагедий. Скорее, существовал некий политический запрет: неслучайно текст Гомера стремились зафиксировать так, чтобы он исполнялся единообразно. Поэтому любое посягательство на альтернативную интерпретацию Троянской войны или других элементов гомеровских поэм или же произвольное продолжение сюжета могло восприниматься как нечто сходное со святотатством. Позднейший же текст поэм, оформленный в Александрии, был поправлен в связи с падением политической власти, олицетворявшей собой незыблемость гомеровских текстов. Именно тогда исправления были сделаны, исходя из всего массива имеющихся в Александрийской библиотеке текстов. На это же указывает комедийное воспроизведение цитат и некоторых сюжетов из Гомера у Аристофана: более позднее пришествие сатирической драмы в сравнении с трагедией само по себе показывало, что цензурная мощь власти серьезным образом ослабла.

Часть искажений цитат Гомера можно объяснить распадом афинской государственности и повторным появлением «апокрифических» текстов поэм – в порядке демонстрации независимости от традиции, идущей от Писистрата. Вместе с тем, Гомер для всей греческой культуры – культовая фигура. Несмотря на критику, которой он был удостоен через несколько столетий беспрерывного триумфа.

Платон писал, что Гомер изображал жизнь, но не знал ее. Но для поэта «знать» – это изображать так, чтобы сообщать другим некое знание даже помимо их желания что-то узнавать. Культ Гомера – это исполнение его поэм на Панафинеях, отражавших общегреческое знание и понимание ценности его произведений. Причем, понимание жизни Гомера – самое светлое, яркое и близкое людям. Мир Гомера – это герои и обычные люди, мир Платона – это мудрецы. Есть и другое понимание жизни – от правителей, прославленных греческой историей. Одно – у Писистрата и Кимона, другое – у Перикла и Фемистокла.

Классические греки знают резкую критику Гомера – за его, якобы, несерьезное отношение к богам и героям. Платон мифологию Гомера и Гесиода считал глупой. Еще больше скепсиса было в отношении Гомера у пифагорейцев и орфиков, противостоящих аллегорическим толкованием эпоса. А Гераклит и вовсе объявил, что Гомер «заслуживает изгнания из общественных собраний и наказания розгами». Вслед за ним ритор Зоил написал целый трактат в 9 книгах «Бич против Гомера». Все это связано с формированием философских систем, чья картина мира неизменно находила у Гомера противоречия.

Понимание жизни поэтом может показаться в каких-то элементах совсем примитивным или бессистемным. И это хорошо видно по складыванию сект почитателей, которые искали, конечно же, простоты и красоты – в отличие от философов.

Архилох

Учреждением культа поэта Архилоха по поручению Аполлона занимается некто Мнесиеп (Mnesiepes – запоминающий «слово», epos). Культ связан с запоминанием слов поэта, а также с публичным исполнением его произведений расподами (о чем упоминают Афиней, Клеарх, Платон). Вероятно, аналогичным образом культ поддерживал и распространение поэм Гесиода и Гомера. Культовые центры могли даже конкурировать между собой за право считаться носителями неискаженной памяти (то есть, «истины»).

Начало культа может быть положено самым прозаичным сюжетом. Будущий поэт Архилох гнал в город корову на продажу и встретился лунной ночью с группой женщин, которые начали игриво торговаться с ним. Архилох готов продать корову, но отвечает женщинам колкостями и просит дать хорошую цену. Потом вдруг впадает с глубокий сон, а пробудившись, не обнаруживает ни женщин, ни коровы. Зато рядом с ним лежит лира. Тем самым он из пастуха превращается в поэта. Было ли впадение в глубокий сон обусловлено хмельным напитком, о котором в сюжете умалчивается, или увесистым ударом по затылку, не так важно. Важно, что в сюжете женщинам придается образ Муз, а украденная корова становится весомым вкладом в смену профессии. Прозаический сюжет переплавляется в мифологический и мотивирует Архилоха на творческие подвиги, высоко оцененные его современниками.

Более романтичное изложение подобного сюжета содержится в автобиографическом фрагменте Гесиода. Гесиод прямо пишет о встрече с Музами, которые наделяют его способностью к поэтическому запоминанию, то есть, знанию истины (alethea). Пастухов (аэдов по совместительству) они называют «простые желудки», а Гесиоду предлагают миссию носителя истины и служителя Муз (therapon) и посох (skeptron) как знак этой миссии. То есть, фактически выразителем их сущности, заместителем. (По аналогии эпитет воина – «служитель Ареса». Вероятно, поэтический оборот «служитель» заимствовано из хеттского tarapon-alli – «ритуальный заместитель, субститут».) Такое же достоинство имеет и Архилох в его культе.

В «Одиссее» фигурируют «странствующие ремесленники», среди которых перечисляются певец, пророк, врач, плотник. В других случаях ремесленником именуется глашатай. Сам Одиссей в роли поэта-попрошайки имеет характеристику «желудок» (gaster): своими россказнями он пытается добыть пропитание. Одиссей, прикинувшись странствующим поэтом, выпрашивает пищу на пиру женихов. И в то же время он становится носителем справедливости (dike).

У Гесиода певец попадает в один ряд с плотником и гончаром. Что подчеркивает, что demiourgoi (ремесленники из дема) – особый слой с высокой мобильностью, выходящей за границы греческого ареала. Роль «демиургов» – обустройство общества, которому пророк и певец дают обычай и закон, а плотник и гончар – искусство ремесла. Все эти «ремесленники» привносят в древнегреческую общину на порядок более высокую культуру и методы хозяйствования. И это также вклад в образование общегреческой мифологии.

Поэт, пророк и глашатай – функции, признаваемые по достоинству таланта. Не случайно Гесиод получает от Муз не только скипетр как знак своего служения, но и особый голос – aude, которым он может рассказать о прошлом и будущем. Аналогом земного поэта является Гермес, который находится под покровительством Мнемосины и, исполняя теогонию, тем самым «утверждает» богов. Боги, как и герои и цари, утверждаются в поэтическом слове.

В «Теогонии» (theon genos – рождение богов) Гесиода сама способность к справедливой власти царя (basileus) связывается с вдохновленностью музами. Царь в собрании (agora) должен высказывать справедливые суждения (dike), которые являются даром Муз, диктующих божественный закон (themis). Посох, полученный Гесиодом от Муз, в некоторой степени уравнивает его с царями и геронтами. Сочинительству придается божественная миссия. Гомер в гимне Аполлону называет его сочинителем. Более того, поэт оказывается выше царя и даже богов, потому что только через него в стихах фиксируется и распространяется их слава (kleos). Музы, местные божества горы Геликон усилиями Гесиода включаются в олимпийский пантеон. Тем самым культ поэта утверждает даже культы богов!

Посох властителя и лира поэта – взаимодополнительные символы. Гермес с Аполлоном вступают в соглашение путем обмена: лира переходит к Аполлону, посох – к Гермесу. Аполлон приобретает функцию дельфийского прорицателя, Гермес получает право «утверждать» волю самого Зевса. Позднее у Гермеса остается лишь пастушья дудка, которая олицетворяет простонародный статус его творчества, а также роль посланника богов. Также за Гермесом остаются местные пророчества, относящиеся к «пчелиным девам» Фриям, которые глаголют истину только под влиянием перебродившего медового напитка, а в обычном состоянии лгут. Тем самым Аполлон и олимпийские Музы – новое явление теогонии с новыми функциями. Они перераспределяют обязанности и полномочия между богами и выделяют поэзию в обособленный вид деятельности, отличный от пророчеств. И эта трансформация происходит при посредничестве Гесиода, который фактически выполняет божественную функцию.

После победы над мессенцами спартанцы учредили обычай в честь поэта Тиртея. В совместных трапезах они по очереди исполняли стихи Тиртея, а победитель получал награду в виде куска мяса. В данном случае социальное равенство сочеталось с поощрением лучшего, выделением его из всех. Это касается и лучшего исполнителя стихов, и самого Тиртея, которому отдавались почести. Таким образом, культ Тиртея в Спарте имел общегосударственный статус.

Афинское происхождение поэта Тиртея, отмеченное еще античными историками. Мы имеем совокупное действие двух традиций. С одной стороны, афиняне были склонны приписывать своему городу происхождение всего позитивного в Элладе, с другой – спартанцы исключали возможность занятия чем-либо, кроме военной службы, а это значит, что все их поэты должны были быть чужестранного происхождения. При этом Спарта становилась прибежищем достойных изгнанников, не признанных на собственной родине, и подобный подход использовал афинскую гордыню на пользу Спарте.

Такая ситуация способствовала складыванию общеэллинского культурного пространства: изгнанникам было где найти приют – их принимали соплеменники других полисов, обрадованные возможностью утереть нос конкурентам и восславить собственный полис вместе с талантом изгнанника.

Эллины Гомера

Быт греков Гомера рассматривается как наслоение картин из разных эпох. Но в действительности такое наслоение могло сохраняться и в жизни – в течение многих веков. Перемещение греков-переселенцев смешивало различные стили жизни – не только в литературном произведении. Поэтому гомеровские поэмы лучше считать портретом пространной эпохи, а не компиляцией картин, выхваченных из различных времен. Иначе рассыпается целостность произведения и нивелируется его значимость, которой уже не будет никакого объяснении.

Алексей Лосев очень точно определяет причины совмещения исторических пластов у Гомера: признаки грядущих эпох возникают у пророков, опережающих свое время. Поэтому следы классической эпохи были не только предчувствием, но и предрешением гомеровских поэм. Микенская эпоха ко времени Гомера уже сложила эпический стиль, который Гомер не мог придумать, а заимствовал, расцветив его свободным творчеством, в котором было предчувствие грядущих «темных веков». Древнейшая искрометная народность сочеталась с торжественной величавостью в духе микенских царств, а также с трагедийными сценами, которые распространились в драматическом искусстве несколько веков спустя.

Поэмы Гомера демонстрируют множество бытовых примет жизни эллинов. Но это эллины гомеровских времен, которые очень сильно отличаются от тех греков, о которых нам рассказывают более поздние авторы, а главное – современные музеи. Классические греки – это развитая письменность, великолепная скульптура, завораживающая идеалом обнаженного человеческого тела. Гомеровские греки не знают письменности, вообще каких-либо знаков и символов, не имеют ни скульптуры, ни вазописи, их тела всегда покрыты одеждой (раздетым оказывается только Одиссей в комической сцене встречи с Навсикаей). И они беспрерывно говорят длинные речи. Гомер значительную часть своих произведений составляет из речей главных героев. Которые даже в ситуациях, когда требуется не столько слово, сколько дело, затевают длинные монологи. Что должно было вызвать отвращение, скажем, у классических спартанцев.

Еще одно кардинальное отличие гомеровских греков от классических – полное отсутствие совпадения имен. Имена гомеровских героев и царей в постгомеровское время не повторяются. Хотя их популярность огромна. Их святилищами покрыта вся Эллада, но никто не решается присвоить их имена своему потомству. Это время других царей и других героев. А к гомеровским в лучшем случае возводят свои генеалогии. При этом в генеалогиях архаического и классического периодов повторение имен встречается достаточно часто. Повторение имен – дело естественное для эллинов, но исторические периоды разделены так, что давать столь архаические имена никто из классических греков даже не думает. Причиной тому – отношение к микенскому эпосу как к священным текстам, а не как к литературе.

Заметим, что все народы, с которыми общается Одиссей и его спутники говорят на одном языке или, по крайней мере, эллины их легко понимают. И «дикий» Полифем, и «дикие» лотофаги и лестригоны, и благородные феаки. Ни разу Одиссей не сталкивается в «варварами» – с людьми, чья речь была бы ему непонятна. Получается, что он, несмотря на сказочность ряда сюжетов, им самим рассказанных, остается в рамках хорошо известного эллинам пространства.

В «Одиссее», несмотря на описание дворцов, нет упоминаний о каких-либо статуях, картинах, вообще о каких-либо украшениях. Красивое изделие – это только сосуды из серебра и золота или одежда. Изукрашенный вещей Одиссей не встречает. В «Илиаде» украшения оружия минимальны. Подробно описывается лишь щит Ахилла. В остальном никаких украшений, изображений Гомер не замечает. Он может рассмотреть мелкие царапины на медном доспехе, оставленные оружием врага в битвах, но не видит там никаких рисунков.

Напротив, эллинская цивилизация классического периода – это сплошные изделия изобразительного искусства. О чем подробно говорит Павсаний, описывая Элладу как музей под открытым небом. Отсюда напрашивается вывод, что мир Гомера весьма удален от классического периода Древней Греции. Да и архаического тоже. Даже если считать, что в «Одиссее» есть множество признаков геометрического стиля, известного по керамике, то никаких признаков этого стиля в быте эллинов, который представляет Гомер, не обнаруживается. Гомера очень интересуют вещи, и он описывает их подробно. Но на этих вещах нет изображений. Они за малым и уникальным исключением прекрасны своей формой и блеском, но не деталями, которые что-то изображают.

Геометрический стиль появляется в керамике явно позднее «геометрических» стихов Гомера с сюжетными «триптихами» и строгой последовательностью перечня героев и народов в Каталоге кораблей. Никак не наоборот. Иначе у Гомера мы бы увидели хотя бы один сосуд с геометрическим рисунком, какой-то предмет, изготовленный по геометрическим законам. Но ничего этого нет. Все это приходит после Гомера. И поэтому датировка его творчества – доархаическая, микенская.

Природа в «Одиссее» практически бесцветна. В ней нет ни голубого неба, ни зеленой травы, ни цветов разных оттенков. Одежда может быть старой, новой, теплой, «прекрасной», у женщин – изредка «блестящей». Но у нее нет цвета. При этом цвета эллины различают неплохо: они не путают цвет золота, серебра и меди. Упоминается также некое «седое железо», которое надо было прострелить из лука. И еще «блестящее железо» которое тафосцы используют как средство обмена. Возможно, то и другое – либо олово, либо свинец. В «Илиаде» говорится о «синем железе» – из него сделаны топоры, а также упоминается о «хитрых изделиях железа», что свидетельствует: автор этих строк не знал, для чего железо используется и каковы изделия из него. Есть еще упоминание о закалке железа, когда дается весьма натуралистическое сравнение: выколотый глаз Полифема зашипел как железо, которое опустили в воду. Железо на две огромные поэмы упоминается не более полутора десятков раз, а об изделиях можно судить чаще всего косвенно, и это упомянутые уже топоры, наконечник стрелы и кинжал. Может быть, это поздние вставки в текст. Потому что на вооружении в гомеровских греков сплошная медь (поножи, мечи, наконечники копья, шлемы, доспехи), а железо появляется в виде диковинок – как призовые топоры в погребальных играх по Патроклу. Павсаний упоминает, что в качестве артефактов в святилищах Эллады хранятся только медные изделия.

Приходится встречаться с суждениями о том, что греки вообще плохо различали цвета. И Гомер дает основание для этого: у него мир вокруг не отличается цветом. Он может сиять или темнеть, но расцветки предметов и природы Гомер как правило не указывает. Доставшиеся нам в качестве музейного наследства древнегреческие статуи тоже бесцветны. Павсаний при описании Эллады также скуп на указание каких-либо цветов. Тем не менее, отдельные оговорки свидетельствуют, что цвета греки различали неплохо.

Павсаний называет материалы, из которых изготовлены статуи: мрамор, медь, дерево. А также элементы отделки: золото и позолота, слоновая кость. Цвет же он указывает в редчайших случаях – в одном случае он говорит о выкрашенном красным лице двух деревянных статуй Диониса (остальное – позолота по дереву), в другом – о статуе Афродиты с голубыми глазами, якобы унаследованными от ее отца Посейдона. Он указывает на красноватый цветок, который появился после смерти Аякса Локрийского, а также называет цвета общественных зданий: «Зеленый как лягушка» и «Пурпурный» – в переводе с греческого.

У Гомера примерно тот же скупой цветовой ряд, в основном связанный с блеском металлов: У Афродиты золотое одеяние, у Аполлона золотисто-светлые волосы, у Латоны – золотые кудри, Ирида «златокрылая», Фетида «среброногая». При этом розовоперстая Эос имеет шафрановый (желто-оранжевый) пеплос. У Деметры темно-синее покрывало, у Зевса темно-стальные брови, у Посейдона темно-стальные волосы, у Диониса темно-стальные или темно-синие глаза и волосы, Божественный нектар красного цвета, Дионис носит пурпурный плащ, море «виноцветное», корабли черные с темно-синими носами и «багрянощекие» и «карминнощекие», а паруса у них – «белые».

Нельзя сказать, что древние знают большое разнообразие цветов, а тем более – оттенков. От Гомера до Павсания мы не видим обычного для нас внимания к цвету. И все же мир древних греков от микенской до классической эпохи – цветной, а не серый.

Тесей и Антиопа

Радикальная точка зрения на греческое искусство говорит о том, что греческие статуи были окрашены. И в берлинском Пергамон-музее выставлены макеты греческих статуй, выкрашенные в кричащие цвета. Они выглядят отвратительно. Но кому-то очень хочется низвергнуть эстетику древнегреческой скульптуры, бесцветность которой подчеркивает ее пластику. Эти желания несостоятельны: Павсаний, подробно описывая сотни скульптур Эллады, нигде не говорит об их расцветке. Статуи, конечно, могли окрашиваться, но это не было каноном греческой скульптуры, и раскрашенные боги – это выдумка наших современников. Эстетические чувства европейцев не приемлют карнавальных расцветок, и в этом мы продолжаем эстетику Древней Греции. Найденные следы краски, скорее всего, римского происхождения, а причиной раскраски было как старение мрамора, так и упадок вкуса в римском обществе.

Дворцы и вообще жилища не имеют в «Одиссее» никакой архитектуры. Сам дом Одиссея – просто строение «под высокой крышей». Помещений в доме Одиссея много, но все они «прочные» и «высокие», и других характеристик не имеют. Столь же невыразительно описание «дворцов» Нестора и Менелая, а также божественной Кирки или добронравного царя феаков.

Люди «Одиссеи» не имеют характеристик внешности. Они все как на одно лицо, можно сказать, что все – «богоравные». Лишь изредка отмечается цвет волос. Да и то черноволосым определен только бог – Посейдон. Может быть, потому что остальные черноволосыми не были. Очень редко отмечается телосложение, рост, цвет глаз, повадки, какие-то характерные признаки поведения или речи.

Образцы аристотелевой физиогномики

Человек с жесткими волосами, высокий, с большим животом, крепкой спиной, широкими плечами, с худой шеей, широкой грудью, узкими бедрами, красными, сухими глазами, длинным и заостренным лбом – могучий человек и охотник. А тот, у которого нет этих свойств,– человек слабый и робкий.

***

Тот, кто мягкотел и кто не очень толст, чьи руки подвижны, чьи волосы мягкие и не очень черные, цвет кожи – нечто среднее между красным и белым – по натуре добрый человек, и в нем нет зла.

***

У кого толстая шея, большие ноги, плечи, приподнятые вверх, круглый живот и лоб и зеленые глаза – тот лишен половой страсти.

***

У кого глаза всегда широко открыты, брови густые тело худое, движения быстрые, цвет лица румяный само лицо круглое и на щеке родинка – тот опрометчив и дерзок.

***

Человек, у которого изнуренное лицо, широко расставленные брови, медлительные движения,– всегда в печали и отчаянии.

***

Тот, у кого голова наклонена вправо, чьи колени расходятся в стороны во время ходьбы, кто при ходьбе размахивает руками, кто опирается рукой в бок, когда садится, кто не обращает внимания на беспорядок,– благословенный человек во всех своих делах и действиях и по натуре своей благородный.

Приписываемые Аристотелю физиогномические опыты могут вызывать сегодня разве что улыбку. Не случайно у Гомера различают героев не столько характеры, сколько атрибуты: Агамемнон носит на руке пурпурый плащ, Аякс сражается с «семикожным» щитом, похожим на башню, у Гектора тоже огромный щит от затылка до пят, Парис носит шкуру пантеры, у Писандра боевой топор, у Гелена – длинный фракийский меч, у Дефиоба белый щит, у Амфия – льняной панцирь, Астеропей сражается двумя пиками. Но герои в основном лишены физиогномических особенностей.

Более разумны и поучительны классификации человеческих типов в сочинении Теофраста «Характеры», который, возможно, продолжал трактат своего учителя Аристотеля. Что касается Гомера, то его нравоучения крайне скупы и само нравственное измерение более или менее ощутимым становится только в «Одиссее».

Очень незначительное внимание в характеристиках своих персонажей Гомер уделяет морально-этическим оценкам: в противовес aisimos (определенный судьбою, разумный), eyergos (хорошо поступающий, честный) имеются hybris (дерзость, надменность), hyperphialos (высокомерный, наглый), athemistos (беззаконный, нечестивый), atasthalos (нечестивый, дерзкий), alitros (нечестивый). Такие термины, как enees (кроткий, ласковый), aganos (кроткий) относятся к чертам характера, а не к оценкам поступков. Термины arterothymos, craterophron (сильный духом), megathymos, megaletor (мужественный), hyperthymos (весьма мужественный), hypermenes (весьма могучий) также определяют скорее свойство личности, а не ее поступки, предполагающие этическую оценку.

Для всех гомеровских героев есть одно обязательное свойство – выдающаяся сила, необходимая для подвигов и последующей славы. Для оценки героев Гомер использует термины cleos (слава), cydos (слава), amymon (безупречный), eys (хороший), dios (божественный, светлый), theios (божественный), agathos (хороший), esthlos (благородный), саcos (дурной), ameinon (лучший), cheiron (худший), arete (добродетель, доблесть). Но даже храбрость (alcimos – сильный, храбрый) – это нечто тождественное физической мощи (iphthimos – физически сильный). Герои Гомера, выступающие в других эпизодах бесстрашными, порой отступают и даже бегут с поля боя.

У Гомера практически нет нравственных устоев: даже коварное убийство спящих воинов Диомедом не осуждается и выглядит как элементарная военная хитрость. Убийство Ахиллом просящих пощады – это просто эпизод сражения.

Хотя Одиссей оказывается хитроумным рассказчиком, все прочие герои гомеровского эпоса – мастера излагать свои мысли в замечательно длинных речах. Гомеровские герои – это люди длинных речей и войны. Ум и мудрость – ключевые добродетели гомеровских греков.

Если сам Одиссей мог быть искусным моряком, его спутники такими способностями явно не обладали. Эллинам, прибывшим штурмовать Трою, досталось от мисийцев во главе с Телефом – выходцев из Аркадии. Просто потому что эллины заплутали и приняли земли в Мисийской долине за троянские. На обратном пути из Трои только Нестор добрался до родных берегов без проблем. Одиссей и Менелай много блуждали по морю, Аякс Малый и несколько других героев погибли во время бури. Выходит, что эллины плохо ориентировались в морских маршрутах и неважно справлялись со своими «чернобокими» судами.

Гомер явно не мореход: он вкладывает в речи Менелая утверждение, что от острова Форос до Египта день морского пути. В то время как небольшой остров Фарос находится в устье Нила и позднее был знаменит своим соседством с Александрией и Александрийским маяком (Александр Великий соединил остров с материком дамбой). Правда, он мог иметь в виду другой Фарос – мыс на острове Санторин, который также мог иметь в древности название, которое затем осталось только у мыса. В другом месте Нестор говорит о том, что Средиземное море птица будет перелетать целый год. Это явное преувеличение мало похоже на художественный прием. Скорее, оно свидетельствует об отсутствии знания о пределах морских путей.

Если «Илиада» представляет беспрерывно возбужденных войной героев, то «Одиссея» – это сочинение вечно голодных людей (аэдов – бродячих поэтов). Герои «Одиссеи» вечно завтракают, обедают и ужинают. Ни один прием пищи не пропускается. Но что это за пища? Это всего лишь хлеб, вино и мясо. И ничего другого. Даже когда упоминаются какие-то яства, то о них никогда и ничего конкретного не говорится. В сортах вина или хлеба герои «Одиссеи» также совершенно не разбираются. У них вся пища либо хорошая, либо очень хорошая. Главное, что ее много. И каждый прием пищи – это пир, а не торопливое вкушение скудных запасов. В «Одиссее» мечта о «жирном царстве» – чтобы есть, пить, отдыхать и возлежать на ложе богини. У Церцеи (Кирки) торопящиеся домой сподвижники Одиссея провели целый год! Можно подумать, что они вовсе не желали встретить близких. Потом Одиссей сидел на острове у Калипсо семь лет – сидел и плакал. Пока ему богиня не сказала, что надо сколотить плот. А он, чудак, сам не додумался!

Вообще гомеровские греки – очень чувствительные люди. Герои то и дело принимаются плакать, рвать на себе одежды и посыпать голову прахом. Они иначе не могут выразить своих переживаний. Для этого у них не хватает слов. Слова же они произносят в длиннейших дипломатических приветствиях, восхвалениях и обличениях, а также для изложения различных рассказов. Они долго и увлеченно говорят, но это речи рациональные, где про свои чувства упоминать не принято. Чувство подразумевается разве что в описании действий.

Риторика и война – вот главное для гомеровских греков. Причем и в речи, и в описании сражений присутствует натурализм, который в более утонченные эпохи мог казаться разве что грубостями отдаленных времен, когда смертельные ранения на поле битвы можно было смаковать, и при этом никто не видел в этом дурного тона. Как и в мифе, в древнем эпосе на передний план выступает отчетливо ощущаемое «я хочу». Поздние слушатели гомеровских поэм не могли выразить свое желание (богатства, достатка, смерти врага и так далее) столь откровенно, и поэтому восторгались героями Гомера.

Можно сказать, что гомеровская Эллада отличается от классической очень существенно. Проведем аналогию: другой язык и другая культура, но общий культ связывает Византию и Россию. То же можно сказать о древних греках Троянского периода и посттроянских времен.

Боги ахейцев

Древнегреческая религиозность, выраженная в трепетании перед хтоническими существами, отражена в древнегреческих мифах. Но уже у Гомера они выглядят анахронизмом – скорее чудесной сказкой. И лишь изредка эпическая картина истории подхватывает хтонические (земнорожденные) черты божеств из глубокой древности: мощь Афины, под которой скрипит колесница Диомеда, ужасный крик Распри, сзывающей воинов на бой, крик Ареса мощностью в 10 тысяч глоток, совместный крик Ареса и Афины, разгоняющий войско, размеры раненного Ареса, который, упав на землю, занял семь гектар.

В остальном же хтонические существа – вроде Сциллы и Харибды – присутствуют в сказочных сюжетах, которые носят уже не религиозный, а развлекательный характер. Притом что эпос представляет их реально (как и все прочие чудесные события), но никто не обязывает верить всем тем картинам, которые рисует своим изощренным слогом хитроумный Одиссей.

Вопрос о происхождении ужасных образов божеств либо обходится стороной, либо разрешается в примитивно материалистическом духе: люди не понимали явления природы и боялись их, а потому придумали им чудесные объяснения. Якобы, ужасающие образы могут избавить от психоза, заместив ужасающие события! На самом деле, ужасные существа, о которых рассказывают сказки, не объясняют явления природы, а позволяют их пережить. Сказочные образы смягчают ужасы, потому что любое ужасное существо имеет некую слабину, и его можно победить. Отсюда и рождаются героические сюжеты. Образы отпечатываются в сознании как реплики действительности, и это сознание придумывает, как разрешить проблему – принять ужасный образ так, чтобы он не сводил с ума. И оставлял шанс на победу.

Откуда само состояние ужаса у древнего человека? Если он – дитя природы, то его реакции на повторяющиеся события мало чем отличаются от тех, что имеются у зверей. У зверей ужас возникает только от редких катастрофических событий. Вероятно, и человек реагирует сходным образом, но дополняя свою реакцию образным рядом, который передается из поколения в поколение как напоминание о возможной опасности самого крайнего свойства. Но также и на возможность спасения от нее.

Редкие и смертельно пугающие людей события – это особенно мощные природные явления (штормы, бури, землетрясения, извержения вулканов), а также появление особо крупных или необычных представителей фауны. Классические греки относились к бедствиям как к воле богов, но не как к явлению хтонических существ. В их сознании не появляются демоны, пугающие даже самим напоминанием о неких прежних катастрофах. Но все это есть в гомеровской архаике – как довольно смутное и уже нестрашное воспоминание.

Мы можем предположить, что хтонический страх связан с резким изменением климата и условий существования отдаленных предков гомеровских греков. Действительно, сейсмическая активность на Балканах и побережье Эгейского моря достаточно высока, а в некоторые периоды могла быть исключительной. Появление же громадных зверей могло быть связано с природными катаклизмами, гонящими их из чащи леса или из горных пещер.

Калидонская охота и подвиги Геракла показывает, что животные – прообразы хтонических фантазий – становятся из демонов предметом состязания. Охота как вид человеческой деятельности бросает вызов природным ужасам и рождает героев, попадающих в эпос вместе со своими подвигами. Переселенцы из степных зон, где нет землетрясений, и не попадаются громадные животные более южных широт, безусловно, должны были адаптироваться к новым условиям, куда привела их миграция (ее причины мы здесь не обсуждаем). По-человечески переселенцы древности разрешили для себя проблему жизни в благодатном, но очень неспокойном крае, – измыслили напоминающие об опасности образы.

Уже в гомеровском эпосе все эти образы скорее напоминают, чем пугают. И даже развлекают. Истории Одиссея – это именно искусство развлечения. И даже пришедший из глубокой архаики образ сирен развлекателен уже для самого рассказчика: Одиссей наслаждается пением сирен, будучи предварительно привязанным к мачте – чтобы не спрыгнуть от восторга в море (здесь – аналог пьянящего восторга любви, который стал причиной возникновения обычая у древних греков прыгать со скал в море). А остальным своим спутникам он благоразумно предложил залепить уши воском. При таких мерах предосторожности сирены оказываются не такими ужасными.

С хтоническими образами греческой религиозности соседствуют космогонические, в которых хтоническая природа проявляется изредка. Мощи хтонических существ, включая титанов и гигантов, может противостоять только мощь богов, от которых зависит судьба Вселенной. Теогония Гесиода определяет не только предшественников олимпийцев, но и космогонические силы – Хаос, Тартар, Гея (Земля) и Эрос. Хотя Гомер не знает слова «хаос» и почти не употребляет слово «эрос». Тартар у Гомера – скорее глубины Земли, но не часть космогонии. Гомер почти ничего не знает о Гее, Уране и Тифоне. Космогония возникает лишь в клятвах Геры, Клипсо, Агамемнона. И здесь мы имеем обращение к стихиям и элементам мироздания, но не к богам. Практически та же функция у Океана – на щите Ахилла это просто великая река, окружающая землю и питающая море, реки и прочие водные источники. Мельком лишь поминается «матерь богов» Тефия.

Олимпийцы – настоящие боги Гомера. И хотя Зевс часто именуется Кронидом (сыном Кроноса), о происхождении самого Кроноса умалчивается. Даже этот божественный персонаж не является исходным для отсчета теогонии, поскольку низвергнут в Татрар до конца времен. Титаномахия также исключена из поэм Гомера. Упоминается только Атлант, да и то лишь постольку, поскольку является отцом Калипсо. Да еще сторукий и пятидесятиглавый Бриарей, заявившийся из Тартара в помощь Зевсу, чтобы предотвратить заговор против него других олимпийцев. Гомер совершенно не имеет интереса к теогонии и космогонии.

Олимпийские боги Гомера представлены таким образом, что еще у древних возникли обвинения его в том, что он, в сущности, не верит в богов – слишком уж легкомыслены бывают сцены с участием олимпийцев. Но представить эпос Гомера без богов просто невозможно. Потому его религиозность вполне серьезна, но не сумрачна, как хотелось бы более поздним грекам, увлекшимся теогонией и хтонизмом, а потому и видящим олимпийских богов именно с этой стороны.

Религиозность Гомера носит героический характер. Герои – главные действующие лица, а боги лишь сопровождают их. При этом проявляя разного рода слабости: Зевс – нерешителен, непоследователен и невсеведущ, Гера вздорна и лжива, Арес и Аполлон даже людьми обличаются как бессовестные преступники, Афина суетлива. Герои первенствуют уже потому, что богов можно иногда умолить или умилостивить жертвоприношениями. Что, правда, не означает возможность отвратить свою судьбу, которую не способны изменить и боги.

Притом что пантеон богов Эллады огромен, у Гомера их число минимально. Главные боги – Зевс и Посейдон – выступают практически как одна весьма противоречивая личность. Именно они препятствуют по разным причинам возвращению Одиссея на Итаку. Всерьез помогает Одиссею только Афина. Но она имеет влияние в очень узких пределах – фактически вмешивается в дела Одиссея только советом или незначительными (может быть даже незаметными богам) воздействиями – например, отклоняет в сторону брошенные в Одиссея и его сподвижников копья, которые мечут женихи Пенелопы. Кирка и Калипсо также выглядят идентично: эти «длиннокосые» богини удерживают Одиссея у себя на длительные сроки и обеспечивают божественное довольство (праздность, пропитание и ложе богини).

Зевс у Гомера то и дело выглядит беспомощным, и боги по доброй воле не покоряются ему. Он все время исполняет чьи-то просьбы. То Афина просит за Одиссея, то Посейдон, которому претит, что Одиссей все же вернется домой, просит покарать доставивших его на Итаку феаков. И вроде бы, за что карать? За то, что фаеки выполнили волю Зевса – дали скитальцу корабль? Поэтому, так и быть, пусть Посейдон этот корабль обратит в скалу. Не обижать же родного брата!

И все-таки воля Зевса в конечном итоге оказывается определяющей. В «Илиаде» он не сразу раскрывает свой замысле богам, которые начинают без его ведома помогать – кто троянцам, кто ахейцам. Зевс, как оказалось, был озабочен только славой Ахилла, о которой его просила богиня Фетида. Прежней возлюбленной Зевса было предсказано, что ее сын будет сильнее отца. И владыке богов пришлось отступиться. Может быть, прежняя привязанность оказалась столь сильна, что Зевс не мог отказать Фетиде. Но, возможно, у него был еще более глубокий замысел. Так или иначе, Ахилл должен был вступить в битву только в тот момент, когда его участие становилось исключительным, и перекрыть все подвиги ахейских героев на поле брани. Поэтому Зевс и приказал Посейдону и Гере не вмешиваться в его сценарий, предполагавший вступление в битву Патрокла, его гибель от руки Гектора, вступление Ахилла в битву из мести за друга и убийство Гектора, который к тому моменту получил уже множество ран в длительной и жесточайшей схватке.

Последовательно в гомеровском эпосе ведет себя именно Посейдон. В то же время, ему – властителю морской стихии – в перипетиях гомеровских героев некого поддерживать. Пожалуй, только жителей Пилоса, славивших Посейдона, можно считать мореходами. Именно поэтому они без проблем вернулись из-под Трои. А вот поклонник Зевса Аякс Малый был утоплен вскоре после гибели своих кораблей – когда уже вцепился в скалу и посмеялся над богами, задумавшими его погубить. Досталось Менелаю и Одиссею, которые тоже как-то забывали о существовании Посейдона, но не переставали славить Зевса. И это им не очень-то помогало. Не говоря уже о троянцах, которые постоянно славят Зевса, и в решительный момент, когда Зевс спит, против них яростно выступает Посейдон.

Телемах в поисках сведений о своем отце Одиссее, прибывает в священный Пилос к Нестору именно в тот момент, когда там приносят жертвы «черноволосому богу» Посейдону. После гекатомбы Посейдону Нестор на следующий день ровно такую же жертву принес и Афине, но почему-то не Зевсу. Либо Зевс и Посейдон, действительно, одно лицо, либо они в глазах греков разных «конфессий» – антагонисты, хотя об этом и не приято было говорить. Кроме того, Зевс и другие боги были на стороне троянцев, а на стороне ахейцев только Посейдон, Афина и Гера.

Совершенно ошибочно представление о греческих богах по их совершенным антропоморфным образом, известным нам по древнегреческой скульптуре. Пока Зевс молчалив и сидит на троне, он может выглядеть совершенным существом. Но стоит ему заговорить, и образ рассыпается. Он вдруг начинает грозить другим богам, напоминая о своей силе. При этом вспоминается необходимость пригласить сторукого Бриарея, когда Гера, Афина и Посейдон выступают против него. Его сила оказывается ограниченной, его непобедимость – сомнительной. На восстания богов, почерпнутые из архаических сюжетов, указывает история о наказании Геры, которую Зевс повесил на облаках связанной золотой веревкой, а к ногам прикрепил две наковальни. Сочувствие богов было в данном случае на стороне Геры.

Пока Зевс бездействует, Гера с Афиной замещают его функцию громовержца. Вместо Посейдона Гера насылает бурю на Геракла, заставляет солнце заходить позднее, и даже Олимп содрогается от ее движения на троне. Обратившись в человека, она кричит как полсотни людей одновременно. Сравним: Посейдон в таком же обращенном облике кричит как 9 или 10 тысяч человек.

Афина – главная богиня древних греков, хотя формально находится во втором ряду после Зевса и его братьев, а также Аполлона и Артемиды. Афина гомеровских времен – богиня, чье происхождение очевидно критское. Ее атрибуты – змеи, и «великая мать» критян – прообраз Афины гомеровских греков. На о. Эгина почиталась богиня Афайя («нетемная»), причем культ был перенесен сюда с Крита, где имел древнейшее происхождение – с XIV века до н. э. Культы Афины и Афайи скорее всего имеют общее происхождение. Отождествление богов и обобщение ими различных атрибутов – для греков дело естественное. Гомеровская Афина получает определение «совоокая» – как природный змееборец.

Афина является в «Одиссее» в двух видах: либо в лице человека, который как бы становится рупором ее мудрости, и тогда Афина – просто сама мудрость, которая присутствует в человеке; либо в виде антропоморфного божества, ведущего беседы на Олимпе с Зевсом, который из состояния «спящего бога» едва выходит, чтобы одобрить планы Афины по спасению Одиссея. При этом оказывается, что кроме мудрого совета, Афина никак не может вмешаться в судьбу героя. Зевс может – разбив молнией его корабль (и тут же «уснув» и забыв о своей роли в этом эпизоде), Посейдон может – устраивая ужасные штормы. А вот Афина только советует – Телемаху или Одиссею. Причем в начале поэмы поминается, что Афина имеет копье, которым избивает неугодных ей героев. Но за всю поэму она ни разу это копье в дело не пускает.

В то же время, Афина оказывает решающее воздействие на Зевса, который самостоятельность проявляет только исключительных случаях. Несмотря на то, что в «Илиаде» Зевс вполне однозначно поддерживает троянцев, верх все-таки берут подопечные Афины – ахейцы. Это действует лукавая «критская» природа Афины – откуда поговорка, зашифрованная в логическую задачу: «все критяне – лжецы». Если бы это утверждение исходило от Афины, то парадокс избавлял бы ее от ответственности за ложь.

Гомер вряд ли сам осознавал, что в «Одиссее» Афина из богини превращается в довольно странное существо, которое сопровождает сюжет, а не создает его. Она оказывается неспособной быстро выполнить решение совета богов, которым открывается поэма, и вернуть Одиссея домой – после десятилетия мытарств. Вместо божественного повеления Афина отправляется не к Одиссею, сладко томящемуся по Итаке в объятьях Калипсо, а к Телемаху. Которого отправляет искать отца. По ее совету он едет в Пилос и Спарту, где так ничего и не узнает. Зато Одиссей, уже вернувшийся на Итаку, ожидает возвращения сына. Кроме того, Афина предлагает Телемаху рискованный шаг: потребовать в народном собрании удаления женихов из его дома. Что чуть не стоило Телемаху жизни. Наконец, Афина советует Телемаху на случай, если Пенелопа выберет кого-то из женихов, отправить ее к отцу Икарию. Все эти советы похожи на недружественную провокацию. Еще более нелепы другие советы Афины Телемаху: если выяснится, что Одиссей жив (а она знает, что он жив), то ждать на Итаке еще год. После чего выдать Пенелопу за одного из женихов, а других перебить. В итоге Телемах оказывается куда разумнее Афины, и исполняет лишь один ее опасный совет – выступает в крайне нелицеприятных выражениях против женихов.

Фактически мы видим увядание образа богини с хтоническими чертами, возрождение которых произошло несколько веков спустя. И это уже другая Афина, лишь атрибутами напоминающая свой древний микенский прообраз.

Гомер ищет и находит богочеловека – человека с элементами божественного и бога с элементами человеческого. Герои несовершенны, иначе они жили бы на Олимпе. Боги несовершенны, иначе им нечего было бы делать среди людей. Поэтому эпический стиль Гомера размягчен многомерностью ключевых божественных и героических образов. Они – не образец морали, а моральный урок. Что гораздо ближе к священному писанию, чем простой перечень заповедей о «можно» и «нельзя». Гомеровским героям слишком много «можно», отчего они страдают и погибают, представляя нравственный урок, а не пример для подражания.

Боги среди людей

У Гомера все творится по воле богов. Собственно, это и стало впоследствии официальной религиозностью, оспаривать которую было опасно для жизни. Но в действительности у Гомера в личном восприятии героев почти нет именных богов. Все это «боги вообще». И только когда Гомер представляет сцены божественных сфер, абстрактные «боги» приобретают имена и ответственность за те или иные действия. Фактически боги Гомера для людей – их собственная же психика.

Одиссея погружает в сон Афина, но он говорит о том, что это дело божества, которое он явно не знает по имени. То же самое происходит с Пенелопой. Афина помогает Одиссею, но Амфимедонт говорит, что это делает божество. Снова безымянное. Афина омолаживает Лаэрта, но Одиссей говорит об абстрактном «боге». Афина обеспечивает Телемаху попутный ветер, а тот неблагодарно рассматривает это как деяние некоего бога. Люди если и знают о богах, то очень редко имеют представление о том, что тот или иной бог замыслил или сделал. И когда раздраженный Менелай кричит проклятье Зевсу за то, что тот не дал ему победы над Парисом, это обращение к абстрактному «Зевсу» – к «богам вообще».

Боги скрывают свои намерения, но также и обманывают. В том числе и тех, кто читает или слушает Гомера. Волевые мотивы людей и непреодолимая воля богов зачастую смешиваются. Боги решают, что ахейцы и троянцы должны продолжить сражение, а сюжет «Илиады» выдвигает на передний план стрелу Пандара, которой он прерывает перемирие. Ахилл в споре с Агамемноном хватается за меч, но смиряет свой гнев. Делает это он по воле невидимой Афины, которая дергает его сзади за волосы. Патрокл не слушается Ахилла и вступает в битву, и это воля богов, которой он не мог противостоять, хотя решение по виду принимал сам. Ахилл проявляет сочувствие к Приаму, выдав тело Гектора для погребения. Но на самом деле это воля его божественной матери Фетиды, исполняющей повеление Зевса. Да и сам Приам направляется к Ахиллу не потому что так хочет, а потому что по воле Зевса этот поступок ему навязывает Ирида. Гермес провожает его, поскольку собственных старческих сил Приаму не хватает.

Люди иногда смекают, что к чему. Так, Приам не винит Елену за развязанную ахейцами войну, зная, что это воля богов. Елена же знает, что обольщению ее Парисом способствует Афродита и другие боги. Агамемнон винит богов за свою ссору с Ахиллом, Ахилл обвиняет Зевса за безумства Агамемнона. Также Ахилл считает, что не он, а боги повинны в гибели Гектора. И все же личное решение лишь сопровождается решением богов, а иногда такое решение выглядит как принятое постфактум – когда все уже свершилось. Все действия человека происходят по его воле, но воля богов представляется руководящей силой. Собственное волевое решение воспринимается отдельно от личности, а точнее, ее обычного состояния уравновешенности и спокойствия.

Люди все списывают на богов, но вину за те или иные несчастья чаще всего относят на других людей. Да и не все люди чувствуют над собой божью волю. Женихи Пенелопы не знают, что рядом с ними стоит черная Кера – погибель. Гектор не понимает воли богов, которые сообщают Полидаманту мысль о том, что наступление надо прекратить. И обвиняет его в трусости.

Более того, люди противятся воле богов. Диомед нападает на Афродиту и Ареса, наступает на Энея, которого защищает Аполлон. Патрокл наступает на троянцев, хотя Аполлон отводит его нападение, и после троекратной попытки Патрокла вынужден издать яростный вопль. Ахилл тоже готов сразиться с Аполлоном. Одиссей сомневается, что без плотного обеда воинам хватит в бою божественной помощи.

Что есть человек, с точки зрения древнего грека? Гесиод определял человека как существо, исключенное из времени богов – утратившее «золотой век», в котором жили какие-то другие «люди», род которых прерван, а современные греки являются людьми потому что, они сходным образом ведут себя: обрабатывают землю и живут совместно в родовом ойкосе. Гомеровский человек познает себя в сравнении с богами и разными человекоподобными существами. Главной отличительной чертой человека является то, что он питается хлебом. То есть, он не каннибал и поддерживает жизнь, прежде всего, продуктом своего земледельческого труда.

Люди и боги связаны жертвоприношением. Древний грек питался мясом только в одной трапезе с богами (или, точнее, должен был так поступать в соответствии с усредняющим стандартом). Богам доставались ароматы от сжигаемых жира и костей животных, а люди поедали обработанное огнем мясо. Таким образом, человек – не только земледелец, но и скотовод. Он отличается от диких «людей» тем, что приносит жертвоприношения и ест жареное мясо, потребляя его при посредничестве богов. Без жертв людей богам «голодно», поэтому они так чутки к частоте и масштабам ритуалов. Которые на поверку не так значимы для богов, как это кажется людям.

Ритуал жертвоприношения в гомеровские времена был прост и предполагал лишь одно отступление от нормы – ночные и подземные божества требовали всесожжения: жертвенные животные сжигались полностью, и человеку от богов не оставалось ничего. Но позднее на фоне все более изощренных и разнообразных ритуалов возникли более существенные отклонения от древней нормы. Например, пифагорейцы предпочитали жертвы богам из натуральных (необработанных) продуктов: молока, меда, благовоний. На другом полюсе в спектре допустимых отклонений – секта приверженцев Диониса, предполагавшая культовое поедание сырого мяса (омофагия) – также в природном, необработанном виде. Крайней формой того же культа, было его перерождение в кризисном и разлагающемся обществе в требование секты киников «вернуться к природе», то есть к дикости – к омофагии, инцесту и даже к людоедству.

На неоднозначность любого из культурных установлений, определяющих «человеческое», указывает двоякость одного из афинских жертвоприношений. Во время празднования буфоний в честь Зевса Полиэя («городского», «градохранителя»), предполагалось убийство жертвенного быка, но жрец-убийца быка и его нож подлежали ритуальному суду. Нож и топор, которым убивали быка, топили в море. Правило «можно и нельзя» означает совмещение двух культурных норм, примиренных в ритуале, где «можно» и «нельзя» разыгрываются как бы понарошку, дань отдается и культурному стандарту, и времени богов, которое этот стандарт отрицает.

Промежуточная социальная роль, которая обнаруживает связь как с миром людей, так и с миром богов, – роль охотника. Зверь, пойманный на охоте, как правило, не мог становиться жертвенным животным, ибо он – часть природы, и не связан со скотоводческим трудом человека, а в мифах такая жертва – аналог человеческого жертвоприношения. Охотник приближен к миру богов – все герои греческих мифов были охотниками. Поэтому человеческие установления для него не всегда обязательны. Участие в охоте извиняет отступление от бытующей нормы (например, в Спарте, – освобождение не успевшего вернуться с охоты от обязанности присутствовать на сисситии).

Греческая мысль, а за ней и идеальные представления об обществе, привержены природным процессам. Слепой случай (tyche) – творец истории, а расчет и предвидение (gnome) – дело частное, никак не влияющее на судьбу в целом. Расчетливость – это проявление гордыни, дерзости (hybris), а справедливость богов (dike) – нечто, не зависящее от людей. Нравственное увещевание, которое греки проповедовали через трагедию и философскую мысль, призывает смирить гордыню и жить по воле богов (то есть, случая).

Судьба стоит над богами. И боги лишь «взвешивают» судьбу людей. Люди же на богов особенно рассчитывать не могут.

Судьба обнаруживается даже в простой человеческой забывчивости, которую никак нельзя преодолеть: один из соперников забыл пообещать жертву богу, а другой не забыл. И пообещавший побеждает. Боги непоследовательны, а судьба (что обнаруживается постфактум) предопределена без их участия. Зевс намеревался помогать троянцам, но уступаем мольбам Нестора. Он также воспринимает просьбу Аякса не губить ахейцев в ночном штурме, который намеревались предпринять троянцы. Все это меняет обстоятельства, но не меняет судьбы.

Боги влияют на второстепенные детали. Приам полагает, что тело Гектора в течение 9 дней издевательств над ним не подверглось тлену, потому что Гектор не забывал приносить жертвы богам. Но эти жертвы не отвратили его гибели от руки Ахилла. Афина отводит копье Гектора от Ахилла, но не спасает Ахилла от смерти в скором будущем – от стрелы Париса. Афродита спасает Париса и, накрыв облаком, уносит от яростного Менелая. Но не предотвращает гибели Париса от отравленной стрелы Филоктета.

Боги могут и не заметить обращенных к ним просьб. Зевс исполнил просьбу Ахилла отогнать троянцев от кораблей, но не исполнил просьбу оставить Патрокла невредимым. Афина не приняла молитвы троянок даровать победу их мужьям. Мольбы Одиссея Зевсу вернуть его домой долго оставались неуслышанными.

Оказывается, молить можно только по поводу того, о чем боги уже приняли решение. И очень редко они меняют это свое решение. К тому же, надо знать, о чем просить. Без определенной информированности о ситуации просить богов бесполезно. Пока для киклопа имя Одиссея – «Никто», он бессилен в своих проклятьях, но как только Одиссей, считая, что находится в безопасности, называет свое настоящее имя, мольбы Полифема доходят до Посейдона, и Одиссею приходится прочувствовать всю опрометчивость своего поступка – объявления своего имени.

Люди – как минимум собеседники богов. Богообщение у Гомера – дело обычное. Чего не скажешь о классических греках, которые религиозный ритуал отделили от истории, а за богообщение принимали собственные суеверия. Целая коллекция таких суеверий сопровождает повествование Плутарха. У Гомера отношение к знамениям более чем скептическое. Гадатель не может предсказать своей гибели, а Гектор и вовсе пренебрегает окровавленной змеей, брошенной орлом во время битвы перед троянским войском. Эти приметы он даже объявляет не имеющими отношения к воле богов.

У Гомера боги невидимы, но они небестелесны. Видеть богов – почему-то очень опасно. Тем не менее, простые смертные имеют с богами общих детей, и от этого никакого вреда для себя не получают. Боги воюют вместе с людьми, и даже получают раны в бою. Минос – собеседник Зевса, другие боги присутствуют на свадьбе Пелея и Фетиды, Афродита вручает свадебное покрывало Андромахе (что не защищает ее от злосчастной судьбы). Как выглядят боги, никто толком не знает, хотя богообщение, судя по числу общих со смертными детей, достаточно часто. Боги появляются среди людей обычно в виде странников. Или, если точнее, проявляются – в незнакомых странниках или в знакомых достойных людях. И лишь немногим народам дозволено видеть богов – феакам, киклопам и диким гигантам. Причины такой избирательности неясны. Поскольку феаки набожны, а киклопы знать не знают богов (за исключением Полифема, которому рассказали, что он сын Посейдона, но знание его об этом нетвердо).

Самое поразительное в гомеровских богах – это их вполне человеческие пороки. Зевс становится центром семейных склок, и при всем своем величии чуть было не лишается власти, ибо надоел другим богам. Афина постоянно морочит ему голову и без стыда признается перед Одиссеем в своей лживости: «Ведь оба с тобою// Мы превосходно умеем хитрить». Хитроумный Одиссей, выдумывающий небылицы для людей, – аналог Афины среди богов.

Поколение героев

У Гомера немного сведений о культовом почитании погибших воинов, но имеется изобилие косвенных признаков героического культа. Археологические данные подтверждают реальность таких культов, начиная с VIII в. до н.э. Было бы опрометчиво считать, что эти культы имеют исключительно «литературное» происхождение, а не отнесены к реальным событиям, которые отражены в гомеровских поэмах. Тем не менее, эти культы явно рождены не в момент, когда герои совершали свои подвиги, а многие столетия спустя – когда имена покоящихся в могилах героев были прочно забыты, отчего эти имена присваивались захоронениям достаточно произвольно.

Представление о герое является одной из древних и характерных черт греков и отразилось в специфических религиозных действиях, отличных от ритуалов, посвященных богам. В этом смысле отделение «времени богов» от «времени героев» является вовсе не метафорой, а вполне очерченной границей между историческими эпохами. «Илиада» и «Одиссея» отражают полностью сложившиеся героические культы, остававшиеся неизменными вплоть до V в. до н.э. – до наступления «классической» эпохи. Культ героя представлял собой трансформированное почитание предков, консолидирующего демос вокруг прославляемых типовых фигур, заменивших многочисленные семейно-родовые культы.

Можно предположить, что «Илиада» и «Одиссея» приобрели законченный вид именно в связи с завершением формирования культа героев, и стали одним из его возвышенных выражений к VIII в. При этом на героическом культе остался отпечаток местной традиции более древних времен, свидетельствующий о локальности его возникновения. Например, описание шлема Мериона из клыков дикого вепря или башнеподобного щита Аякса – отражение реалий микенских времен. У этому же времени относятся «златообильные» Микены, «крепкостенный» Тиринф, «песчаный» или «приморский» Пилос, «великий» Кносс, которые во времена широкого распространения «Илиады» уже представляли собой забытые руины. Греки не испытывали смущения от того, что в их любимом эпосе оружие сплошь медное, а герои разъезжают на вышедших из употребления колесницах. Они прекрасно понимали, что это другие времена – «времена героев», в которых мир был другим. И одновременно это – их мир, который они узнают по многим признакам, включая культы богов и героев. Две реальности совмещаются в эпосе через оставленный без упоминания культ героя (за исключением похорон Патрокла с признаками глубокой архаики). И сами поэмы Гомера – тоже своего рода культ.

«Илиада» и «Одиссея» свидетельствуют о своеобразной конкуренции героев и богов, а также конкуренции групп богов, выраженной через деяния героев. Переживания героев и богов зачастую параллельны: Ахилл и Аполлон в «Илиаде» охвачены гневом (menis), который оборачивается мором для ахейцев (мотив «черной смерти» – эпидемии). Наблюдается также внешнее сходства героя и бога: оба изображаются с длинными волосами, как не прошедшие посвящения юноши (kouroi) или не подлежащие такому посвящению неприкосновенные лица (иностранцы), чья вечная юность имеет свой символизм в фигуре, чертах лица и уборе волос. Аналогичным образом героям «Махабхараты» пяти Пандавам соответствуют божества – Дхарма, Вайю, Индра и близнецы Ашвины. Это не только параллельные богам фигуры, но и их дети.

Конец ознакомительного фрагмента.