Война детей
Перед войной мне исполнилось двенадцать лет. Сладко грезить о юных светлых годах. Но завтра была война.
Последние сорок лет я пишу лишь инженерные сметы да выговоры нерадивым работникам, искореняя завет «платите нам сколько хотите, только не заставляйте работать». Полагаю, в писательстве, как в любом деле, есть методы и правила. Как закон стройки: котлован, фундамент, стены, наконец крыша. Открыл Интернет на «Литературной учебе».
«Первая, начальная фраза должна заклинить внимание читателя и информировать, куда он попал. Придумайте примеры. Написалось: «Наконец больной сам протянул ноги», роман из больничной жизни. «Рожать Инночка категорически отказалась, мотивируя слабым здоровьем мужа». Бытовая драма по телевиденью».
Затем автор должен перейти к действующим лицам и кратким характеристикам.
Агеев старше на год, простоват и мускулист. С ним драться – себе дороже. В третьем классе тягал девчонок за косы. Курил, но бросил. Врет, будто водку пил. Подделывает в дневнике подпись матери. Она малограмотная. Кличка Агей.
Мать ходит на работу по ту сторону Москвы – реки по льду. Замерзает страшно. Стану капитаном, буду ее на ледоколе отвозить.
Израиль (имя) по двору, конечно Изя. Что ни спроси, Изя знает. Он боится инвалида – сапожника, тот деньги у ребят вымогает. Изя украл у матери тридцатку. Сапожник такой суммы испугался и денег не взял. Мы купили килограмм ирисок. В жару они растеклись коричневым месивом. Три рубля разменяли потри копейки. Рядом с Дворцом культуры имени Горбунова трамвайный круг номеров 31 и 42. Укладывали медяки на рельсы и трамвай превращал их в пятикопеечные. Сбыть их можно на Фабрике – кухне. Так называлась трехэтажная рабочая столовая на Первомайской. При этом осталось еще море денег от Изиной тридцатки.
Учится Изя плохо, у доски молчит. Училка ставит неуд, неудовлетворительно. Спрашиваю – ты что, не знаешь, куда впадает Днепр?
– Знаю, конечно. Но скукота. Спросила бы что – ни будь…об истоках Нила, например. Англичанин открыл, Джон Хеннинг Спик. Офицером он воевал против России в Крыму. Помнишь, в «Севастопольских рассказах», как снаряды посыпались, старый солдат говорит юнкеру, то есть Льву Толстому, «шалит англичанка».
Я пристыженно кивнул.
Потом он годами путешествовал по Африке и открыл озеро Виктории, откуда течет Нил. В середине девятнадцатого века. Вернулся в Англию и погиб на охоте. То ли самоубийство, то ли застрелили. Она же, географичка, дальше Днепра не знает.
Решил, буду читать книги и стану умным, как Изя.
Я рыжеват, голубоглаз, курнос. Кличка Вевеле: домработница Фрида кричит из окна «Вевеле, домой!». От настоящего имени Владимир. В семье не знают идиш, хотя пришли в мир из черты оседлости. Фрида разговаривает сама с собой. Она из городка Александрия на Украине. Учит меня: фалле ду дурх эрде – провались ты сквозь землю. Юден, кум а гер – евреи идите сюда. Шикса – шлюха. Медль дие уншульд ферлорен – девушка, потерявшая невинность.
– Ты пока этого не поймешь, – говорит Фрида.
– Почему же, пусть поищет, завалялась где – ни будь, – отвечаю, поняв лишь два слова: девушка и потеряла. Фрида смеется.
Я стану военным летчиком. Мама сопротивляется опасностям профессии и дальним гарнизонам. Видит меня врачом, как отец. Он ко мне удивительно равнодушен и вовсе не замечает. Не по злобности характера. Я ему неинтересен.
Плохо, нашел дневник, девичьи записки мамы. Самое худшее – я прочел их. Еще до революции семья по каким – то причинам перебралась на Урал. В Благославенск, сейчас Красноуральск, на медные рудники. Мама и сейчас говорит «рудник» с ударением на первом слоге. Ей нравится молодой инженер Смеляков. В сюртуке горного инженера, с погончиками. Рассказывает, в медных залежах есть капли алмазов и даже золота. В подарок алмазная капля. У него прекрасная лошадь на выезд, или под седло. Они катаются по вечерам. В Благославенске он словно с другой планеты. Вокруг города красные глинистые увалы медных выработок. Уезжают далеко, оставляют бричку. Тайга.
Мама знакомится с родителями жениха. Непременное условие свадьбы – крещение невесты. Беседы со священником. К будущей христианке он равнодушен.
На этом дневник обрывается. Крестилась ли мама. Была ли свадьба. Чей я сын?
Папа и мама живут дружно. Отец педиатр – фтизиатр, то есть специалист по детскому туберкулезу. К советскому празднику написал небольшую газетную статью «Детский туберкулез в Подмосковье побежден». – Зачем врать, – закричала мама и ударила свернутой в трубочку газетой по лысине.
Мы живем в Москве, в Филях. К войне мы готовы, весь наш поселок Первомайский работает на знаменитом, секретном авиазаводе номер 23 имени Горбунова. Строим истребители ЯК – 1 и бомбовозы Пе-2. Там где река Москва делает почти замкнутую петлю, вырезая полуостров, заводской аэродром. Огорожен бетонной стеной до самой воды. Войдя в реку, обойдешь стену.
Увидели живой истребитель, сияющий под полуденным солнцем и полезли по приставленной лестнице, прикоснуться. Пришла большая овчарка и смотрела на нас. Прибежал красноармеец, пнул собаку и отвел нас в сарай. Милиционер с одной шпалой на вороте гимнастерки домогался, кто нас послал. Пугал детским домом.
– Мы купались, товарищ майор – сказал Агей. И это правда.
– Там где пехота не пройдет, и бронепоезд не помчится, угрюмый танк не проползет – там пролетит стальная птица, – сказал интеллигентный Изя. Какая – то тетка говорила о том и сем и вдруг спрашивала, что мы хотели в кабине отвинтить. Наклонилась к столу и вырезе платья видны груди. Но не до конца, конечно. Поменьше Фридиных. Мамины совсем маленькие. Она врач заводской поликлиники и все её знают. Выдернула нас за проходную. И стали мы как братья. Ни у кого из нас братьев нет.
В Изином семействе обнаружилась пропажа. За тридцатку он даже подзатыльник не получил. Разговоры разговаривали. Лейнбогены меня искренне интересуют. Владимир Германович среди наших фуражек носит берет. Здоровается с каждым, даже незнакомым. Мадам делает голубой маникюр и – сказала мама – красит ресницы. Я думал, маникюр может быть только красным. Мадам одевала фильдеперсовые чулки. Ноги казались длинней. Изя изъяснил, родители микробиологи. Таинственно.
Постепенно кончились дворовые игры. Уединившись с Изей, говорили о серьезном окружающем мире. Несколько лет назад объявилась Еврейская автономная область на Дальнем Востоке, пятнышко на карте России. Приглашали добровольцев переселенцев. Владимир Генрихович, Мадам и Изя уехали в Биробиджан. Микробиологи там без надобности. Поселили временно в деревне на берегу Амура, определив в рыболовецкую бригаду. Амурский осетр, белуга, горбуша.
Школа в бревенчатом доме. Ребята местные, ни понимания, ни друзей. Каждый день после уроков Изя шел на почту. В лесу было пасмурно и страшно. Не потерять бы узкой тропки. Номер поселковой почты 87. Ночью снилась упавшая набок восьмерка и семерка как виселица. – Проживу 87 лет – рассказывал Изя. – Или 8+7=15. Всего? Отец Изи ждал письма из Москвы. Полтора года прожили на Дальнем Востоке.
Я слушал напряженно. Будто в резиновых сапогах выше колен вхожу в амурскую воду. Вот я на свадьбе. Конечно, фаршированная рыба. Невесте подают рыбью голову. Гости ждут. Если быстро вычистит вилкой и съест, станет хозяйкой семьи, детей нарожает.
Я будто жил на третьем этаже за черной дощечкой «В. Г. Лейнбоген». В реальности одну комнату занимали дядя Толя и тетя Аграфена, или Граня. Толя в гражданскую войну командовал красной полуротой. Тихий регулярный алкоголик. В регулярные дни приглашал Владимира Генриховича выпить, и обижался отказом. Тетя Граня высока и толста, не помещается в туалете и дверь не закрывает.
Я хранил и не выдал тайну: Мадам носит на сгибе локтя левой руки коробочку без дна. В ней вши. Напьются ее крови и в лабораторию на подопытные пробы. Как бороться с вшивостью на случай войны.
Началась война и в июле немцы бомбили Москву. Излучина Москвы – реки светлой летней ночью далеко видна, и завод и поселок бомбили часто. Мы хватали одеяла и бегом в Филевский парк. Отец полагал, лес бомбить не станут. Через неделю при налете густо посыпались на парк бомбы. Узнал от взрослых, наши саперы запрудили ничтожную речку Фильку, разлили, как Москва – реку. Фашистские летчики потеряли ориентиры.
Детей вывозят из Москвы. По Первомайской улице подходят автобусы и на тротуаре мы с дерматиновыми чемоданами и печальными родителями. Долго ехали и в сумерках очнулись в покинутом пионерском лагере где – то под Истрой. Пионервожатую тетку лет пятидесяти мы редко видели. Были последние жаркие дни августа. Плавали с Катей и Мариной в теплой речке. У Изи девочки не было, сидел на берегу. Однажды в воде я схватил Марину, прижал к себе и поцеловал. Она вырвалась. – Плебей ты, Вова. – Кто такой Плебей я не знал и не обиделся. Приехали к своим деткам женщины. Мне письмо от мамы. Отец в армии, она едет в эвакуацию со всеми заводскими. Позже писем не стало. Я остался один и плакал по вечерам. Никто будто не замечал. Было уже в нас остервенение, драки за лишнее одеяло, за место в столовой.
Пионерлагерь преобразовали в детский дом. Рухнула жизнь. Старший воспитатель Пал Палыч выстраивал мальчиков в колонну по четыре. Мы маршировали под его песню. Поздно вечером чистили картошку к котлу. Утром в котле песок. Диверсия. А кто ночью картошку чистил? – Эти трое первомайские. Милиционер вызывал по одному, орал, что Изя уже признался. Глаза у милицейского странные. Казалось, он улыбается и орет понарошку. Пришел здешний довоенный повар. Что – то мерил и рыл во дворе.
– Водопроводная труба ржавая прохудилась и подсасывает песок.
Милицейский на пушку брал, Изя нас не сдал.
В октябре стало холодно и сгустилась тоска. Мы решили бежать в Москву. Девочки Катя и Марина не пошли. Оно и лучше. План был выйти к каналу Москва – Волга и по берегу пешком в Москву. – Допустим, будем идти не спеша, пять километров в час. Тогда в первый день километров сорок одолеем. Ночуем в деревенской избе. На второй день вечером в Москве, – убеждал я.
В первом этаже детдома жила сестра – хозяйка Августа. – Немецкое имя, – сказал Изя, который все знает. Не подумав, как опасно утверждать это в отчаянные первые месяцы войны. Стали за спиной звать её Августа – СС. Скоро Августу куда – то увезли. Вернулась дня через четыре со смертельной ненавистью к Изе.
Августа воровала по мелочи продукты. Я давно приметил, подглядывая в её окно. В конце дня в своей комнате она снимала юбку и там на ремешке был мешочек. Вынимала колбасу, порционное мясо. Сахар – рафинад.
Невесело смотреть на бабу в длинных трусах с резинками под коленями.
Выждали момент и Агей открыл хилую оконную раму. Я влез и собрал в мешок хлеб, консервы, паштет какой – то и термос для воды. Много. Поворачиваюсь уйти – грохот за спиной. Ну, конец, тюрьма по мне плачет… Статуэтка с полки упала. Рабочий с молотом и колхозница с серпом.
Пошли как обычно клееной полосе, потом бегом, спотыкаясь о валежник. Отдышались, идем в надежде увидеть наконец канал. Впереди прямая узкая полоска воды. Где величественные шлюзы канала имени Сталина, увенчанные скульптурами парусников и других кораблей? Мы видели в кино.
– Не чеши репу, Вевел, она пустая. Куда ты нас завел? Агей любит точные формулировки.
Честно не знаю, но говорю – здесь налево. В минуту повзрослел от ответственности: по берегу налево.
Наконец за протокой, рядом с которой мы неуверенно брели, высокая насыпь. За ней в бетонных берегах канал. Недвижная вода. Небольшой дом, заброшенный. У стены шлюза привязан холодный буксир «Третья пятилетка». Ясно, людей здесь нет. Идем и разговариваем тихо. Пустая деревня Карловка. Дачи. Солнце горит в окнах, ни души. Собака к нам привязалась, отстала. Страшно в пустоте и оцепенении. Говорят, «страх объял». Он нас обтекает. Кто – то невидимый смотрит неподвижным глазом. Нашли сенной сарай и разлеглись отдохнуть. Агей лег на живот и заснул. У меня давно мысль с Изей поговорить. Конечно, о судьбе евреев в Германии я лишь смутно знаю. Но дважды видел фильм «Профессор Мамлок». (В Первомайском кинотеатра нет, вечером показывали в зале Фабрики – кухни). Эсэсовцы должны отправить в лагерь Дахау еврейского врача. Но у него много лет лечится генерал. Не выздоровеет без доктора Мамлока. Врач гибнет в Дахау. К чему рассказываю полусонному Изе. Может быть, фронт близко?
– Враг остановлен на дальних подступах к столице, – зевает Изя.
– Дай слово, ты Федор, или Степан.
– Даю. Если не забуду. Федя Иванов.
Ночевали в пустом поселке на сене. Здесь есть коза. Подоить бы. Но надо уметь.
Проснулся ночью. Холодное осеннее небо. Сумрачно проступают под звездами высокие ели. Сказал самой далекой звезде: – Я вывел ребят, не знаю куда. Прости меня. Звездочка вмиг загорелась ярче.
– Дураки мы, надо возвращаться в детдом, – ныл Изя. Он осунулся и побледнел.
– Иди – сказал я.
Шли по пустынной дороге параллельно каналу. Агей не давал завалиться в усталости в придорожные кусты. На дороге первые за два дня люди. В плащах– накидках от дождя. Немцы. Молодой, лет девятнадцати. Второй значительно старше, скучное лицо. Мы смотрели на автоматы, дулом в землю. Стоит поднять ствол и…чувство тупой покорности. Молодой спросил о чем – то. Сквозь страх понял Wohin kommen sie – куда вы идете.
– Nach Moskau. В Москву. Если придется говорить, поневоле отвечу на идиш. Настоящего немецкого я не знаю. Молодой засмеялся и показал в сторону, откуда мы пришли. Москва была за спиной. По каналу мы шли от Москвы. Нас повели в лес. Вершины деревьев враждебным гулом откликались на порывы ветра. Смеркалось, загустел холодный туман. Шли недолго. Семеро немцев сидели на округлой поляне. Еще один вернулся с сухим валежником для костра. Другой резко сказал что – то, не разрешил. Офицер. Полистал пузатую немецкую книжку, выговорил по слогам: – Как ваше имя?
– Борис Агеев.
– Владимир… Петров.
– Израэль.
Немец насторожился. – Конец, подумалось тупо.
Отто, так называли офицера, изучал форму уха Изи. – Der Jude, – сказал пожилой солдат. Еврей. Отто, припоминая русский, выдавил – раздевайте ты и ты. Я снял штаны и трусы. Офицер посмотрел на мой скукожившийся член. На письке Изи явный след обрезания крайней плоти.
Немцы выглядели устало, будто шли много дней подряд. Легли, накрывшись плащ – палатками и мгновенно уснули. Изю положили отдельно от нас между двумя солдатами.
– Смотри, часовой стоя спит, шепнул Агей. – Солдат стоял, упирая спиной в дерево, закрыв глаза.
– Убежим, – шептал Агей.
– Изю жалко, давай разбудим.
– Будем в него шишки кидать, – Агей всегда находил простое решение. Изя не просыпался. Одна шишка угодила в солдата. Немец пошевелился.
– Нас троих тащить им смысла нет – шептал Агей. – Заведут поглубже в лес и… Светало. Вежливо застучал дрозд. Изя проснулся и сел. Тупая покорность в глазах. Лежащий рядом немец сказал ему что – то. Изя явно не понял. Понял я: – «мое имя Франц». Я не мог услышать немца за несколько десятков шагов. Но высшей силой понял в тишине немецкое: «Майн наме ист Франц.» В следующей жизни несколько раз случалось то же, когда темный круг событий сужался. Может быть, я слышал ожидаемое. Солдат подтянул штаны, застегнул широкий ремень. На оловянной пряжке читалось «Gott mit uns». «Бог с нами». Поднял автомат и пошел сменить часового. В предрассветной мгле они тихо разговаривали и курили.
Солдаты стояли к нам спиной.
Мы ждали.
Пересечь поляну Изя не смел. Понял, сейчас уйдем.
Под его жутким взглядом отползли ближе к опушке и побежали. Услышал топот сапог и мерное дыхание. Обернулся и узнал в лицо Франца. Немец ударил и я упал, прикрывая голову руками. Он больно ударил сапогом под ребра. Через минуты я, как запуганный зверек почувствовал, рядом никого нет. Запах влажной земли, прелых листьев и увядающих трав. Брел лесом, пока окончательно не рассвело. Взгляд Изи виснул надо мной.
Горит восток зарею новой. Заря – восток. Прямо на запад может быть фронт. Канал искать надо.
– Ты дурак или идиот, – окликнул меня Агей. – Куда ты прешь? – Спасен, подумал я. – Мы здесь проходили, буксир «Третья пятилетка» близко.
У ворот детского дома стояли автобусы. Нас срочно эвакуировали с приближением фронта, который «остановили на дальних подступах к столице». Наш автобус возглавила сестра – хозяйка Августа. – Где Изя? – спросила. – В другом автобусе.
Вернулись в первый день московской паники. Грузовики, троллейбусы набитые людьми и жалким скарбом тянулись к вокзалам. Патрули ловили мародеров. Дома увидел старую, толстую, обожаемую Фриду. Рассказал ей, она не предаст. Характер нордический, стойкий.
Владимир Германович и Мадам в эвакуации за Уралом. Ключ от квартиры оставили Фриде, для Изи. Родители его искали, писали Фриде. Вернулись через полтора года. Вскоре вернулась мама. Думаю, Фрида ей все рассказала. Об Изе мама не упоминала. Мне почти четырнадцать. Сил нет подняться на третий этаж. Врать, будто Изя отстал при эвакуации и может быть за линией фронта у партизан. Скоро Красная армия освободит нашу землю до самой границы и он откликнется. Вранье звучит наивно, решающей встречи с Ляйнбогенами я боялся. Они расстроены моим кажущимся невниманием.
С понедельника начинаю новую жизнь. Осилю чертову геометрию. Буду подрабатывать на разгрузке у магазина. Пойду в спорт. Гребля для общего физического развития. Уверенный в себе, пойду к родителям Изи и расскажу правду. Так я откладывал третий этаж со дня на день. Новая жизнь не начиналась.
Ляйнбогены переехали на Вторую Мещанскую. Избавились от тети Грани и командира полуроты.
Мать Агея умерла. Он пошел в ремесленное училище. Живет в соседнем доме, но встречаемся случайно. Говорить не о чем.
Лет через шесть после войны мы с будущей женой пустились в волжский круиз. По сговору, поездка должна наконец прояснить наши довольно запутанные отношения. Агей плавал механиком на белоснежном лайнере «Михаил Кутузов». Со второй встречи пили в каюте в память Изи. Будущая жена плакала.
Я уже помню страх в коротком плену. Думаю о часовом. Франц меня уложил и мог догнать Агея. Отпустил нас. За детей вину взял, вермахт не простит. Франц видится мне строгим сельским учителем. Встреть мы в тот день красноармейцев, отвели бы к круглой поляне и, может быть, Франца убили. Нет грани зла и добра на войне.
История сражения под Москвой стала моим хобби. Со временем узнал, почему низкая долина у канала Москвы была безлюдна. Существовал план спуска воды Истринского водохранилища, чтобы затруднить прорыв немцев к Москве с северо-запада. Людей из долины вывезли еще в сентябре. Суровой зимой 1941 водохранилище рано замерзло. Группа Отто, встреченная нами, была дальней разведкой. Немцы захватили город Истру в ноябре.
На Второй Мещанской я, в порыве сентиментальности, побывал. В домишке настолько ветхом, что стены подпирали снаружи деревянные балки. Бедная квартира старых людей. Мне были рады. Узнал низкий абажур над столом, сейчас покрытым нечистой клеенкой. Венецианскую вазу зеленого стекла. Вторую, парную погубили мы с Изей, пытаясь вскипятить в ней воду. Разговаривали о житье – бытье. Я был стилягой, в галстуке «пожар в джунглях». Владимир Генрихович моды не принял. Старая Мадам думала о чем– то далеком от этой комнаты, от разговора. Обитала ли она в подлунном мире. Несколько кратких минут я вглядывался в портрет Изи, увеличенный со школьной фотографии.