Откуда ты, Русь? Крах норманнской теории. «Слово о полку Игореве» – золотое слово Руси (С. Я. Парамонов, 2009)

1. В чем причина неиссякаемого интереса к «Слову о полку Игореве»?

«Слово о полку Игореве» было написано приблизительно 765 лет тому назад. Неужели недостаточно времени чтобы потускнеть этому произведению, покрыться патиной времени, перейти в сухие, бездушные учебники древней словесности и отложиться где-то там, почти в подсознании, в том, что зовут «багажом культурного человека»?

Нет – поток переводов, исследований о «Слове» не ослабевает, а усиливается, литература о «Слове» на языках всех народов растет безостановочно.

Странна и трагична судьба этого замечательного произведения. Созданное в конце XII века, имевшее несомненно громадный успех, породившее множество подражаний, оно было в конце концов забыто народом. Но оно сохранялось веками, неведомое никому, где-то в темных кельях монастырей, как огонек под пеплом. Скрывалось под грудами праха, созданного аскетами христианства, извратившими светлого, радостного Бога христиан в грозную, сухую, карающую силу, и истребившими почти все светское, что оставила нам блестящая эпоха нашей родины X–XII веков.

В мрачные годы русского средневековья, что совпало с эпохой татарского нашествия, культура Руси оторвалась от культуры Запада, с которой она шла в X-XI веках плечом к плечу. Только через 350 лет она снова слилась с западной культурой, опередившей ее за это время, и вновь стала общеевропейской.

И вот, когда в 1795 году, т. е. более 150 лет тому назад, «Слово» было найдено и затем в 1800 г. обнародовано, – оно было воспринято, как нечто совсем новое и идущее совершенно вразрез с духовными памятниками XII века, дошедшими до нас. Была открыта светская литература XII века огромной ценности.

Успех «Слова» после его обнародования был необыкновенный и, хотя рукопись вскоре погибла в пламени пожарищ во время нашествия французов на Москву, этот огонек, тлевший столетиями, разгорелся и продолжает гореть ярким, неугасимым более пламенем.

Неужели же, спросит рядовой культурный читатель, мало 150 лет, чтобы разобрать, изучить и понять «Слово»? Откуда этот волнующий интерес, почти энтузиазм, эта необыкновенная любовь, объединяющая всех исследователей «Слова»? В чем, в самом деле, секрет успеха, обаяния «Слова»?

«Слово о полку Игореве» является несравненным памятником древней русской письменности, занимающим по красоте, глубине и разнообразию содержания совершенно исключительное и обособленное положение среди прочих памятников письменности соответствующей эпохи.

«Одинокой вершиной возвышается оно, – по удачному выражению Пушкина, – в пустыне древней русской словесности».

Все в нем пленительно и загадочно, с какой стороны к нему ни подойти, всюду интригующие неясности, темные места и загадки. И это после того, как исписаны тысячи страниц на языках чуть ли не всех народов!

Дошло ли до нас «Слово» полностью, или это только обрывки большой поэмы, сохраненные человеческой памятью только в отношении похода Игоря и записанные уже в неполном виде значительно позже? Или, может быть, «Слово» всегда существовало, как самостоятельное произведение?

Уцелел ли первоначальный распорядок частей «Слова», или он изменен в процессе многократного переписывания вольно или невольно? Дошел ли до нас текст в чистоте, полностью, или имеются пропуски, или вставки и изменения переписчиков и вместе с тем слишком рьяных почитателей и комментаторов?

На каком, собственно говоря, языке было написано «Слово»; и не имеем ли мы дело, так сказать, уже с «переводом» на «язык» «первого записавшего «Слово»? Или, может быть, «Слово» было передано не изустно, а переписывалось с оригинала, и переписчики только несколько изменили орфографию «Слова», и оно в общем дошло до нас без особых искажений языка?

Что в «Слове» исторически верно, а что является поэтическим домыслом или даже ошибкой автора? Когда и где оно было написано?

Кто автор «Слова»? Известная ли отдельная личность, обладавшая огромным талантом, имя которой до нас почему-то не дошло? Или «Слово» является скорее результатом коллективного народного творчества, при котором основное, индивидуальное ядро творения уже погребено под добавлениями и исправлениями продолжателей?

Если это одиночная личность, то кто это? Певец ли, сказитель при князьях, собравший все сведения о походе из первых уст и претворивший все в единую, цельную картину? Не правы ли те, кто считает, что это был знаменитый галицкий поэт Митуса, упоминаемый в летописи? А может быть, это был какой-то образованный дружинник, участник похода, например, сын тысяцкого, также упоминаемый в истории и записавший свои яркие переживания в походе?

За долгие месяцы плена не раз, возможно, он задумывался над причинами поражения, и он выразил свои мысли и чувства как патриота в этой песне.

Может быть, это был, как думают некоторые, воевода Беловод Просович, спасшийся бегством с поля битвы? Или кто-нибудь другой, скажем, воспитатель молодых князей, хранитель княжеских традиций, глубокий патриот, болевший душой о судьбах своей родины?

Наконец, не является ли автором сам князь Игорь, несомненно много и тяжело размышлявший в плену о своем походе и всех сопутствующих обстоятельствах, как это было высказано сравнительно недавно?

Разве не в его уста влагает Ипатьевская летопись следующие слова его скорби:

«Все сметено пленом и скорбью, тогда бывшею; живии мертвым завидять, а мертвии радовахуся. Не достоин я жизни! Где ныне возлюбленный мой брат? Где ныне брата моего сын? Где чадо рождения моего? Где бояре думающеи? Где мужи храборьствующеи? Где ряд полчный? Где кони и оружия многоценная?»

Попутно, сами собой возникают вопросы: существовал ли легендарный певец Боян? Почему история не сохранила его имени?

Кто такой сугубо загадочный Троян, четыре раза упомянутый в «Слове»?

Какая река называлась в древности Каялой? Где же собственно произошла битва; недалеко от устья Оскола, как думают одни, или у Дона, как думают другие, ссылаясь на «Слово», или, наконец, в глубине половецких степей, как полагал еще Карамзин?

Почему и в какой логической связи упоминается «Тьмутороканский болван»? Как мог покланяться князь Игорь иконе Богородицы Пирогощей в 1186 г., когда она еще в 1155 г. была перевезена из Киева во Владимир?

Эти и десятки подобных вопросов смущают мысль исследователя и читателя и повергают их в растерянность. Мы часто видим наше почти полное бессилие перед этим, притягивающим к себе с неотразимой силой сфинксом.

Неудивительно, что некоторые разрубают одним ударом этот гордиев узел, – они усматривают в «Слове» позднейшую подделку под дух давно ушедшей эпохи – гипотеза людей после многих бесплодных усилий павших духом. Видным сторонником гипотезы фальсификации «Слова» является французский славист проф. Андрэ Мазон.

Авторы этой гипотезы не видят, что, отвергая подлинность «Слова», они становятся перед целым рядом гораздо более трудных и неразрешимых вопросов.

Кто был этот удивительный талант в конце XVIII столетия? Что заставило его скрыть свое имя? Почему он не написал ничего больше после столь шумного успеха? Как он мог скрыть свое авторство, ведь недостаточно было написать «Слово» в духе XII века, – надо было найти и переписчика, знакомого в совершенстве с древними почерками?

Мог ли никому неведомый автор соединить в себе столько исторических, филологических и, как увидим ниже, естественно-исторических знаний, попутно с исчерпывающим знанием места действия быть еще таким замечательным поэтом? Такой гений не мог пройти незамеченным в эпоху Екатерины II.

Известно ли, далее, в мировой литературе, чтобы подражание было неизмеримо выше оригинала? А ведь «Сказание о битве на Куликовом поле» или «Задонщина», принимаемые некоторыми за прообраз «Слова», по сравнению с последним сухи и мертвенны, казенны. Автор «Сказания» так же похож на автора «Слова», как манекен Пушкина на него живого.

Итак, попытка отмахнуться от загадок «Слова» – это не решение вопроса. Вправе ли мы становиться на этот путь? Конечно, нет!

Прежде всего «Слово» далеко еще не проанализировано во всех его деталях, со всех его сторон (ниже мы это увидим). Более того, если мы подведем итоги нашим знаниям о «Слове» за 150 лет, то должны будем с горечью сказать (если мы отнесемся к делу с подобающей строгостью), что «Слово» изучалось с огромными погрешностями, часто даже методологическими.

На исследованиях многих авторов, даже специалистов-филологов, лежит отпечаток бессистемности, подчас жалкого любительства. Какие только порой невероятные предположения не высказывались! Какие только несуразности не преподносились, как последнее слово истины! Просеять зерна ее от мешков плевел (дикой фантазии) теперь дело далеко не легкое.

Чтобы отклонить упрек в голословности, приведем теперь же только один яркий пример, другие будут рассмотрены впоследствии.

Уже давно профессор московской духовной академии Е. Е. Голубинский бросил следующий упрек автору «Слова» по поводу плача Ярославны:

«…Тут вот какая странность: она лишилась не только мужа, но и сына, юноши в первой юности, и, однако, ее плач ограничивается только мужем, ни словам не касаясь сына, что совсем хороший поэт никак не забыл бы про мать и даже поставил бы ее впереди жены…».

Е. В. Барсов которому мы обязаны самой крупной трехтомной монографией о «Слове», без которой мы до сих пор при исследовании и шагу ступить не можем, писал по этому поводу:

«Нельзя спрашивать, почему жена плачет о муже, забывая сына, так как одно горе подавляет другое: это обыкновенный психологический процесс».

Прежде, чем писать, приведенные отрывки, обоим почтенным исследователям следовало бы познакомиться с примечанием на первой странице «Слова» издания 1800 года и сделать соответствующие выводы. Оно гласит:

«Игорь Святославичь родился 15 апреля 1151 года… женился в 1184 г. на княжне Евфросинии, дочери князя Ярослава Володимировича Галичьскаго, а в 1201 году скончался, оставив после себя пять сыновей».

Следовательно, князь Игорь женился на Ярославне всего за год до похода, в походе же участвовал сын от первого его брака. Принимая это во внимание, совершенно ясным становится умолчание Ярославной в плаче пасынка, который, вероятно, был ее ровесником и вряд ли питал к ней особенно приязненные чувства (известно, что, как правило, пасынки недолюбливают мачех). Горе Ярославны естественно устремлялось только к мужу, с которым она вероятно не прожила и года и с которым она была связана взаимной глубокой любовью.

Из «Истории» Татищева известно, что, когда Игорь бежал из плена, то конь его уже недалеко перед Новгород-Северским упал и повредил ногу Игоря. Один из крестьян, узнав Игоря, бросился бежать в город, чтобы известить княгиню.

Известие было столь неожиданно, что переполошило всех и все не знали, верить ему или не верить. Княгиня не в состоянии была ожидать подтверждения известия и сама бросилась навстречу. Когда Игорь и Ярославна увидали друг друга, то бросились в объятия и были так глубоко взволнованы, что не могли сказать ни слова, а только плакали. Естественно, что и в этом случае княгиня не думала о пасынке.

По поводу критического замечания проф. Голубинского позволительно сказать, что «совсем хороший» исследователь «Слова» должен его внимательно изучать, и не только читать примечания, но и понимать их, и тогда никаких подобных «странностей» в «Слове» он не встретит.

Естественно, что при таком подходе к изучению «Слова» особого прогресса не последовало, текст не только не прояснялся, но и загромождался несообразностями комментаторов. Только последние десятилетия ознаменовались заметным успехом.

Эти успехи ясно показывают, что загадки «Слова» – не задачи, которые не имеют правильного решения, а задачи в умелых руках, получающие надлежащее решение.

Большинство ошибок в понимании «Слова» основывалось на главной общей ошибке: «Слово» понимали, как «героическую» песнь, т. е. как песнь о героях, в которой нечего докапываться до соответствия с исторической действительностью, – все дело в красоте образов, в яркой передаче чувств на фоне родного патриотизма.

Исследование было перенесено исключительно в область поэтики, отчасти мистики, рассматривали «Слово» исключительно, как литературное произведение. Забыто было самое главное – обещание автора «Слова» петь «по былинам сего времени», т. е. воспеть действительность.

Вместо тщательного исследования исторических источников, восстанавливающих взаимоотношения действующих лиц «Слова» и т. д., ограничивались легкими ссылками на поколенную роспись русских князей, приложенную к изданию 1800 года, полную, кстати сказать, весьма существенных ошибок.

В результате оказалось, что автор «Слова» обращался с призывом встать на защиту родины к двум покойникам: к князьям Роману Смоленскому и к князю Мстиславу, умершим в 1180 году, т. за 5 лет до похода! И никого это не коробило!..

Далее, обращаясь к Роману, автор говорит: «Ты, буй Романе!» А Роман, надо сказать, как раз был совсем не «буй», а получил в истории название «Кроткого». Это был удивительно незлобивый и покорный человек: куда бы ни сказали ему перейти на княжение, – он беспрекословно переходил. И князья, и весь народ очень любили его, смерть его была оплакиваема буквально всеми.

В действительности же автор обращался к Роману Великому Галицкому (умер в 1205 г.), прославившемуся своими победами над литвинами и половцами. Это он разгромил литовцев, взял огромное количество в плен и употреблял их в качестве рабочей силы при пахоте земли. О нем-то и сложена была поговорка: «Романе, Романе, худым живеши, – литвином ореши!» (т. е. литвином пашешь). Именно его именем пугали половцы своих непослушных детей.

Понятно, что такие подмены личностей совершенно искажают действительный смысл и ценность «Слова»; его полнокровность, жизненность исчезают, сменяясь худосочием и бледной туманностью. Историческую песнь превратили в фантастическую былину.

Эти исторические несообразности в комментариях устранялись только исподволь. Даже прекрасное издание «Слова» в 1934 г. (изд. Academia) не избавлено окончательно от этого недостатка.

Дело было не в трудности исследования, а в том, что исследователи стояли (а многие и до сих пор еще стоят) на неверной исходной точке зрения.

Они не представляют себе, насколько важно для правильного понимания «Слова» все точные исторические детали о лицах, местах и событиях. «Слово» – исторический документ, а не побасенка.

Еще в 1945 г. один из специалистов-исследователей, объясняя «темное место» о гибели Изяслава («Дружину твою, княже, птици крилы приоде, а звери кровь полизаша») влагает это обращение и уста Бояна, которого он сам считает певцом времени Ярослава. Но не мог же Боян жить 150 лет и петь!

Не заметили, что «Слове» это не фантастическая песнь вроде «Песни о Роланде». Поэтика заслонила для них, может быть, основное, и уж, во всяком случае, очень важное значение «Слова» как исторического и политического произведения.

Отмахнувшись от «Слова», как от исторического источника, несмотря на уверение автора «Слова», что он будет петь правду, а не вымысел, комментаторы не придали, естественно, должного значении многим деталям похода и либо обошли их молчанием, видя в них только игру фантазии, либо старались отыскать в них несуществующую мистику.

Между тем, как мы увидим ниже, многое в «Слове» имеет почти протокольный характер, это последовательная запись того, что было. Эти подробности дают совершенно иное освещение не только событиям, но и всему «Слову».

Перед современным исследователем помимо старых проблем встает еще новая проблема: переоценки ценностей. Все, до сих пор найденное, следует рассматривать под иным углом зрения. В свете иных исходных точек зрения иными оказываются и старые, и новые загадки «Слова» и появляется надежда разгадать их.

Дело сводится теперь не только к тому, чтобы понять «Слово» как литературное произведение и в целом, и в деталях, а в том, чтобы воспринять его как яркое жизненное произведение, всесторонне отражающее XII век нашей родины.

Для этого нужно изучить язык того времени, ибо без этого нельзя расшифровать смысл многих слов и выражений. Изучение языка заставляет нас затронуть интереснейший вопрос о происхождении и взаимоотношениях русского, украинского и белорусского языков, отметить проделанную ими с XII века эволюцию и дальнейшую тенденцию развития. А это очень и очень нелегко.

Далее, восстановить смысл слов, фраз – это еще не значит понять весь контекст. Фраза может быть кристально ясна, но смысл ее в связи с другими фразами совершенно темен.

Для понимания нужно знание жизни, обычаев, даже жизненных мелочей той эпохи, надо знать верования, надо быть знакомым с образами и представлениями того времени, с поэтикой литературных и народных произведений и т. п.

Надо также знать и понимать экономические, политические и иные взаимоотношения различных слоев населения в XII веке, словом, надо, как рыба в воде, плавать среди фактов этой эпохи.

Но этого нет. Поэтому-то 150 лет и не хватило, чтобы понять как следует «Слово». Его можно понять, только изучив всесторонне.

В данном случае мы подошли к нему с методом изучения и навыками натуралиста. Поэтические образы «Слова», большей частью почерпнутые из сравнений с природой, были общим языком между нами и автором «Слова». Эти «образы предстают в нашем освещении в совершенно ином, но еще более глубоком и изумительном свете. Методы мышления натуралиста позволяют осветить очень часто по-иному все то, что найдено и «Слове» представителями гуманитарных наук. И это освещение является более верным; ибо автор «Слова», как будет доказано ниже, был отличным знатоком природы, отчего натуралист понимает его с полуслова, тогда как гуманитарий либо вовсе не понимает его, либо понимает превратно.

Вот эта-то обширность задач, необычайное разнообразие содержания, поразительная художественность, обилие темных мест и загадок и вызывают у многих исследователей часто почти чувства азарта при раскрытии малых и больших тайн «Слова» и составляют его почти неисчерпаемую прелесть.

Родятся десятки догадок и предположений, фантазия имеет перед собой огромное поле деятельности, фантазия творческая, реальная, ибо каждая из этих догадок должна быть проверена перекрестным огнем холодных исторических, филологических и т. д. фактов и железной логики.

Шаг за шагом, с большим трудом, дополняя, поправляя и поддерживая друг друга, мы, наконец, приблизимся к истинному пониманию «Слова». Но знать и понять «Слово» – это значит знать и понимать наш XII век, – задача огромная и трудная, но благодарная, ибо «Слово» показывает каких высот достигла тогда культура Киевский Руси.

Многое уже сделано, но немало еще остается сделать, и это, еще недостигнутое, манит исследователя, как блуждающий огонек, – вот в этом-то и секрет обаяния «Слова».

Эти строки были уже давно написаны, как в газетах появилась взбудоражившая всех любителей «Слова» статья, сообщающая некоторые сведения о втором оригинальном списке «Слова», обнаруженном уже в 1923 году.

Ввиду интереса, приводим эту статью полностью («Русские новости», 1948, Париж, № 186, с. 5: «Поход за рукописями (Новое о «Слове о полку Игореве»)», подпись: А. Л-ский).

«Журнал «Вопросы истории» в свое время напечатал призыв ак. Тихомирова о необходимости организовать сбор древнерусских рукописей, погибающих в глухих углах огромной советской страны. Журнал получил в ответ много письменных откликов и в последнем номере открыл кампанию за осуществление и проведение в жизнь «похода за рукописями» с пожеланием придать этой грандиозной экспедиции характер широкого существенного движения и привлечь к ней специалистов, учащихся и вообще все культурные силы страны.

Мы по своим личным воспоминаниям знаем, что почти в каждом русском доме, особенно в старинных городах, в имениях или монастырях где-нибудь на чердаках, в обитых железом сундуках, хранились пожелтевшие связки писем, грамоты, рукописи всякого рода, книги с медными застежками. Большие архивные собрания и библиотеки в первые годы революции были увезены в города, но целые охапки рукописного материала оставались на местах, и все это необходимо собрать, чтобы не сделались добычей пожаров драгоценные, может быть, памятники русской письменности».

(Какое милое непонимание русской действительности, когда нет уже ни имений, ни монастырей, ни сундуков, обитых железом, а чердаки заселены и превращены в «жилплощадь»! – С. Л.).

«В ответ на письмо ак. Тихомирова журнал приводит отклики ученых и архивоведов, особенно рекомендующих обследовать северные области, приволжскую глушь, Алтайский край, Прибалтику, Западную Украину.

Из этих писем выясняется, что немалое количество архивного материала можно отыскать и у городских букинистов. Так, собиратель старины Груздев сообщает, что он купил для своей личной коллекции около 200 древних рукописей у ленинградских старьевщиков.

Секретарь Института литературы Малышев нашел в другой частной коллекции совершенно неизвестный памятник русского героического эпоса и 8 новгородских грамот, считавшихся погибшими.

Другие пишут, что в сундуках с. Мстеры еще хранятся сотни старообрядческих книг. В другом селе недавно был обнаружен рукописный список редчайшего «Сказания о разорение Соловецкой киновии».

Но самый волнующий отклик получен от работника Псковского музея Л. А. Творогова, письмо которого о его поисках так называемого олонецкого экземпляра «Слова о полку Игореве» нельзя читать без волнения. Поиски эти были полны драматических подробностей.

Творогов сообщает, что проф. Троицкий в бытность свою воспитанником Олонецкой семинарии видел на занятиях в классе в руках у преподавателя рукопись, о которой этот преподаватель сказал: «Вот здесь содержится другой список «Слова о полку Игореве», но гораздо более подробный, чей тот, который напечатан». Но учитель вскоре умер, а рукопись куда-то исчезла.

Однако следы таинственного сборника еще раз были обнаружены. Работая над текстом «Слова» Творогов очутился в 1923 г. в Петрозаводске и там познакомился с одним из преподавателей Олонецкой семинарии, который подтвердил существование и характеристику рукописи.

Оказывается, что после революции архивы Олонецкой семинарии были доставлены в городскую библиотеку, где и разбирались исследователем Олонецкого края Островским. Этот последний обнаружил исчезнувшую рукопись «Слова о полку Игорем» с вариантом, но на другой же день Островский заболел сыпным тифом и умер. Разбор архивов продолжался, но драгоценная рукопись не была найдена.

Конец этой истории печален для русской культуры. Проф. Перец (правильнее Перетц. – С. Л.) рассказывая, что один из его учеников видел в Астрахани воз со старыми бумагами, которые крестьянин продавал на базаре. Студент обнаружил на возу среди всякого хлама несколько рукописных сборников, в одном из которых был список «Слова о полку Игореве». Но у него не было при себе денег, чтобы купить рукописи, и какой-то киргиз купил воз целиком, свалил вещи и книги в свою арбу и уехал.

Был ли это олонецкий список «Слова» или еще другой, сказать трудно, однако этот случай доказывает, что мусин-пушкинский список не был единственным и что при систематических поисках советские ученые могут найти тот олонецкий вариант гениальной русской поэмы, драматическую историю которого сообщает ныне Творогов. Нечего и говорить, что это было бы величайшим литературным событием наших дней».

Таковы краткие данные об олонецком списке «Слова». Оставив в стороне совершенно апокрифический случай со «Словом» в Астрахани, отметим, что олонецкий список «Слова» действительно заслуживает внимания, и, возможно, он еще существует. Не лишено вероятия и предположение, что может найтись и третий список «Слова», но его надо искать!..

2. «Слово» – это поэма или политическое воззвание?

Долгое время, целую эпоху, на «Слово о полку Игореве» смотрели как на великолепный, чисто литературно-сказательный памятник.

«Любители Российской словесности, – писал Мусин-Пушкин устами своего редактора Малиновского в предисловии к «Слову» 1800 г., – согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов: следовательно, и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу».

Еще раньше, в 1797 году. Н. М. Карамзин писал: «…года два тому назад в наших архивах открыли отрывок поэмы под названном: песнь Игоревых воинов, каковую можно сравнить с лучшими Оссиановыми поэмами и каковая написана в XII столетии неизвестным сочинителем. Слог, исполненный силы, чувства величайшего героизма, разительные изображения, почерпнутые из ужасов природы, составляют достоинство сего отрывка…»

Итак, в «Слове» увидали поэму, «ироическую песнь», как это стоит на обложке издания 1800 года. Весь центр тяжести этого произведения усмотрели в воспевании подвигов, в чистой поэтике. Это было величайшей ошибкой, наложившей отпечаток на всю историю исследования «Слова» от 1795 г. и до наших дней.

Да, «Слово» – это поэма, но поэма в высшей степени своеобразная, поэма не фантастическая, не приблизительно, а строго-историческая и, самое главное, злободневно-политическая.

Не поняли того, что не столько поход Игоря как таковой стоит в центре поэмы, сколько беда Русской земли и в прошлом (войны Олега), и в настоящем из-за раздоров среди князей.

Прошли мимо и не поняли «златого слова» Святослава – этого прямого обращения к действию, к единению сил, к спасению родины именно в тот бедственный и полный ужасов момент, когда:

«Се в Римове крычать под сабли Половэцькыми, а Володимир под ранами!».

«Слово» поняли как сугубо придворное произведение, имевшее своей задачей воспеть доблесть князей и дружины, считали, что о народе нет ни одного слова, что автору «Слова» были безразличны бедствия и горести русского народа.

Историк Иловайский в 1859 году так оценивал «Слово»: «Везде они (князь и дружина) представляются понятиями неразрывными, и притом едва ли не олицетворяющими собой понятие о всей Русской Земле. Народ или, собственно, «черные люди» остаются у него в тени, на заднем плане…»

И вот с легкой руки Иловайского пошли писать под диктовку с некоторыми вариациями на ту же тему вплоть до… 1934 года, когда В. Невский, советский автор, в прекрасном сборнике о «Слове» (изд. Academia) писал:

«Автор «Слова» несомненно принадлежал к высшему привилегированному сословию, к дружинно-боярскому: он был боярином и дружинником… Прежде всего поражает «Слово» тем, что народ, смерды, их жизнь, их участие абсолютно в нем не отражается: получается впечатление, как будто бы народ не принимает в походе никакого участия…

«Автор даже, – продолжает Невский, образы свои черпает не из народной жизни, не из народных низов, а из жизни богатой и притом военной верхушки. Только 3 раза мы встречаем сравнение, взятое из жизни народа, именно из быта земледельца…

Больше картин из жизни пахаря-земледельца в «Слове» нет нигде. Зато высший, боярский, дружинный слой описываются яркими красками. Игорь, его товарищи и его дружина храбры и доблестны… И не только князья, дружина княжеская, – это дружина богатырей, закаленных в бою и отваге…»

Далее В. Невский, очевидно солидаризируясь с акад. Перетцем, приводит следующие его слова:

«Для автора, конечно, ближе всегда были интересы его класса, интересы княжеские, а не интересы народной массы, которая, по нашему мнению, считала своим родным делом хозяйственную деятельность…»

«Кажется, – продолжает В. Невский, – достаточно и тех доказательств, какие приведены выше, чтобы согласиться с мнением о боярском, привилегированном происхождении автора «Слова». С этой точки зрения можно сказать, что наше «Слово», как и западноевропейская средневековая рыцарская поэзия, носит аристократический характер.

Отсюда совершенно понятно, что автора совсем не интересует народ, смерды, его положение, его горести и страдания…»

Таково мнение о «Сливе» от Иловайского и до Невского, мнение господствовавшее, но, к счастью, не единственное. Трудно найти в литературе мнение более несправедливое, тенденциозное, тупое, прямо вопиющее к небу. И мнение это высказывает советский автор, официальной обязанностью которого, казалось бы, было подробное и всестороннее освещение роли народа в «Слове»!

Ведь почти каждая строка «Слова» находится в кричащем противоречии с приведенным выше мнением. Ведь центральной фигурой «Слова», его стержнем является русский народ.

Советские ученые (Новиков, Орлов и другие) давно уже поняли это, и трудно понять, как могла подняться рука, чтобы написать такое фальшивое, инспирированное какими-то особыми соображениями мнение.

Да, «Слово» – это похвальная песнь князьям, их дружине, всему войску; в «Слове» отдается должное отваге, храбрости, трудам и ранам князей, но… вместе с тем «Слово» – это публичный суд, суд всей Русской земли не только над данными князьями Ольговичами, но над всей системой управления землей того времени.

Обвинительный акт начинается словами – упреком Святослава: «Се ли створиста моей сребреней седине!»

Он любит их, героев «Слова», за смелость, бесстрашие, он ценит их труды и мучения, но упрекает в неблагоразумии: «Не во время вы затеяли поход, бесславно пролили кровь поганых», – говорит он.

И к этому приговору певец присоединяет (если следовать одному толкованию, принимаемому большинством) упреки и других народов, более того, проклятия их (немцев, венецианцев, греков и мораван). Если же принять наше толкование, то проклятия произносились русскими женщинами, потерявшими своих близких, это они «кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы, рекы Половецькыя, Русского злата насыпаша» и так далее.

Примем ли мы первое или второе толкование, – это не изменяет сути дела: Игоря проклинают за его неудачу.

Что же тут общего, скажем мы, с фантастической песней о Роланде? Где аристократичность «Слова» и защита классовых интересов, если героев его, правда, любя, но публично, во всеуслышание, перед всей землей, певец с горечью отчитывает?

Это не похвала, а акт гражданского суда, суда строгого, но справедливого.

На чьей стороне стоит певец, на стороне князя-феодала, пустившегося в рискованную авантюру вместо того, чтобы основательно подготовить поход, или на стороне русского народа, жестоко пострадавшего в ней?

Нам кажется, что двух мнений здесь быть не может, что и гг. Иловайские, Невские и Мазоны должны согласиться с тем, что певец укоряет Ольговичей в неразумии.

Более того, – певец возвышается над событиями не только своего времени, он поднимается выше, он анализирует не только неудачный поход внуков Олега, он осуждает и его самого. Это он называет его «Гориславличем», т, е. человеком горестной славы, это он укоряет Олега, что тот «ковал крамолу и стрелы сеял по земле»…

Более того, певец бросает в лицо всем князьям перед всем народом тяжелый упрек, им и их системе управления: «Тогда при Ользе Гориславличи сеяшеться и растяшеть усобицями, погыбашеть жизнь Даждь-Божа внука»… и прямо указывает: «В княжих крамолах веди человеком скратишася» и т. д. Или: «Усобица князем на поганые погыбе, рекоста бо, брат братови: «се мое, а то мое же»; и начяша князи про малое: «се великое» говорити, а сами на себе крамолу ковати. А погани со всех стран приходжаху с победы на Землю Руськую»….

Спрашивается, где же здесь панегирик, защита кастовых или классовых интересов? Если панегириком считают публичное шельмование: «Про малое стали говорить: о, се великое», то трудно понять, как понимают смысл слова «панегирик» сторонники мнения, что певец «Слова» защищал интересы класса феодалов и сам принадлежал к привилегированному сословию.

Напрасно некоторые толкуют «погыбашетъ жизнь Даждь-Божа внука» как гибель имения, добра князей, это неверно, – внуки Даждь-Бога это все русские, а не только князья.

Откройте «Апостол» 1307 года, и там на полях его вы найдете цитату, почти дословную из «Слова» (она только что приведена нами), но там вместо «Даждь-Божа» стоит – «наша жизнь», т. е. добро русских людей вообще.

Так понимали «Слово» в 1307 году, так и следует его понимать, ибо дальнейшая цитата полностью разъясняет смысл отрывка: «Тогда по Руськои земли редко ратаи покрикивали, но часто вороны граяли, деля себе трупы»… (и уж, конечно, трупы, о которых жалеет певец, были трупы народа, а не князей).

Здесь певец на стороне хозяина земли Русской – пахаря, Русского народа, и он громогласно упрекает князей, своих защитников от внешних врагов, в нерадивости.

Где же здесь, спрашивается, защита классовых интересов? Наоборот, певец, если он был даже дружинником или боярином, возвышается над интересами своего класса, а выше всего ставит благо всей родины!

Если этого не понимал проф. Иловайский, «проклятый буржуй», никогда не читавший Маркса и чуждый политике, то уж г. Невскому следовало бы все же более порядочно понимать то, что он читает и затем так развязно комментирует.

Далее, певец не ограничивается только примером Игоря, воспоминаниями об Олеге, Всеславе, который также причинил немало бед Руси своими исканиями «девици собе любой», т. е., хорошей волости, – он указывает, что это зло царит сейчас и в другом конце Русской Земли, – в Полоцкой земле.

Там тоже «Двина болотом течеть под кликом поганых», там одиноко погиб Изяслав в битве с врагами, покинутый братьями, и там беда.

И певец не ограничивается только общими местами, критикой вообще, но он называет громко, во всеуслышание и конкретных, живых виновников сегодняшних раздоров:

«Ярославе и вси внуци Воеславли, гневно восклицает он, склоните же свои знамена, вонзите в землю ваши опозоренные мечи, вы отошли от дедовской славы, – это вы своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую!»

Ну, и аналогию с средневековыми рыцарскими песнями нашли гг. Невские и Мазоны!!!

Где же здесь защита классовых интересов, своей феодальной верхушки? Ведь это речь народного прокурора и строгого судьи, а не речь защитника. Да такого «певца», восхвалителя мало услать в Соловки или Воркуту, ему и Колымы мало!

Итак, певец осуждает не только неудачный поход Игоря, совершенный тайком из-за эгоистичного интереса самому получить славу, а не делиться ею с другими, но осуждает и всех князей за их крамолы; он называет имена виновников раздоров, он напоминает, что это тянется уже не менее 100 лет, со времени Олега Тьмутораканского.

Откровенно говоря, хвала в «Слове» храбрости бледнеет перед столь тяжелыми обвинениями. И уж, конечно, «Слово» не имеет ничего общего с похвальной, аллилуйской придворной песнью, какой ее хочет изобразить г. Невский.

Переходим ко второму совершенно ошибочному, мы сказали бы, позорному утверждению, роняющим достоинство советской науки, что в «Слове» не защищаются интересы народа, что автор не живет его бедствиями.

Все «Слово» – это сплошное опровержение этого мнения, это стон сердечной боли за русский народ. Возьмите место: битва на Каяле проиграна, «кровавого вина не доста»… «жены русскыи всплакашася»…

Кто эти «жены», – русского народа или жены «феодалов», или «аристократов»?

«Застонал Кыев тугою, а Чернигов напастьми, печаль жирна тече среди земли Руськыи»… Значит народ мучается, народ опечален, а не феодальная верхушка!

Откройте летопись: «Где бо бяше в нас радость, понеже воздыхание и плачь распространися… возпиша вси и бысть плачь и стенание: овем бо брата избита и изъимана, а друтым отци и ближникы»…

Значит плакали все, кто по братьям, кто по отцам, кто по близким. О каком походе говорит это летопись? – именно о походе Игоря!

Понятен теперь и этот скорбный рефрен: «А Игорева храброго полку не кресити! (не воскресить). Заметьте: сказано «полку», т. е., войска, а не только дружины, составлявшейся из воинов-профессионалов. Да, храбрых русских воинов, народа русского, полегшего на поле брани, не воскресить!

Но ни Иловайский, ни Невский, ни тем более иностранец Мазон не понимают, о ком скорбит певец «Слова» (невероятно, но факт).

Говорит ли автор о том, что Игорь «погрузи жир во дне Каялы… Русского злата насыпаша», говорит ли он о дружине (вероятно, того же Игоря): «Дружину твою, княже, птици крилы приоде, а звери кровь полизаша», вспоминает ли он о стягах Рюрика и Давыда, в которых нет единения, говорит ли он о битве на Немиге («Немиги кровавые берега не благом (зерном) посеяны были, а костями русских сынов»), – всюду скорбь о русском народе, о Русской земле и меньше всего о феодалах и аристократах.

Наоборот, ни разу певец не отзывается сочувственно о князьях, как о таковых, но только, как о защитниках родины.

Только в отрывке: «О, стонати Руськыи земли, помянувше первую годину, первых князей»… можно усмотреть сочувствие, уважение и любовь к князьям, к князьям древности, осуществлявшим идеал певца, но это было когда-то! Сегодняшних князей певец честит достаточно.

Далее автору «Слова» брошен упрек в том, что он много внимания уделил военщине, отчасти охоте, что в этом сказывается пренебрежение к народу, к смерду.

Но поймите, гг. Невские, что «Слово» – это песнь о походе, о войне, а не трактат о земледелии. Ведь не будем же мы упрекать автора книги о музыке, что он слишком мало внимания уделил индустриализации (г. В. Невский, конечно, не в счет!).

А что касается охоты, то она в XII веке не была развлечением, забавой, а одним из самых существенных промыслов, которым был занят и пахарь в свободное от полевых работ время, – шкуры зверей это были деньги.

Итак, подавляющее большинство исследователей, особенно в прошлом столетии, не понимали истинного значения «Слова». Не поняли нашей национальной гордости, что ни одна европейская культура не может выставить для соответствующего горизонта времени произведения, могущего стать в сравнение со «Словом».

«Слово» гораздо глубже, серьезнее, политически зрело, чем все фантастические повести или рыцарские песни вроде «Песни о Роланде». И недаром иностранцы подкапываются под «Слово»: никак не могут поверить, что культура русских в XII веке была не ниже, а, может быть, и выше их собственной. К чести исследователей «Слова» следует, однако, отметить, что не все пошли стопами Иловайского и иже с ним. Многие давно поняли и указывали на огромное политическое значение «Слова» и что героем «Слова» в сущности является русский народ.

Некоторые, напр., украинец Мондальский (1918), даже впали в другую крайность и видели в «Слове» только одного героя – пахаря, русский народ, забывая, что представителям защиты его, князьям и дружине, также отведено почетное место.

Другие исследователи, в частности Новиков (1938), достаточно правильно и объективно оценили основные идеи «Слова». Для них основная мысль, так сказать, квинтэссенция произведения заключена в «златом слове» Святослава, обращении к другим князьям.

И действительно: за великолепной декорацией описания похода Игоря скрыта основная цель произведения, – призыв ко всем русским князьям встать в настоящий момент на защиту родины, – это политическое воззвание, очень удачно использующее поэтическую канву для своих целей.

Чтобы не быть голословным, произведем арифметический подсчет, – подсчитаем, сколько строк посвящено собственно походу Игоря и «поэтике», а сколько обсуждению и «политике», т. е., обсуждению прошлого и причин бедствия Русской земли в настоящем.

В центре стоит «златое слово» Святослава (417–542). Далее уже идут слова самого автора на ту же тему, но о беде от «поганых» в Полоцкой земле (542–568). Затем следует обвинительный акт по адресу Ярослава и внуков Всеслава (568–580).

Итого обсуждение главным образом современного политического положения занимает 165 строк.

Но это не все, – автор, вспомнив внуков Всеслава, не забывает и вреда от деяний самого Всеслава (в центре потрясающее сравнение битвы на Немиге с работой: молотьбой зерна на току). И затем певец переходит к упреку Рюрику и Давиду в их розни (580–635); прибавляется еще 55 строк.

Итого 220 строк подряд посвящены главным образом «политике» и прямого отношения к походу Игоря совершенно не имеют.

Однако, перед «златым словом» имеется еще крупный отрывок, где певец показывает на примере прошлого (войны Олега) всю пагубность раздоров между князьями (220–256), прибавляется еще 37 строк.

Далее следует упрек князьям вообще (298–307), добавляется 8 строк, тот же упрек повторяется на строках 327–330. Итого «политике» посвящено 261 строка.

Однако на самом деле «политическая» часть еще длиннее, ибо отрывок: «тии, бо храбрая Святославличя» (332–363) и объяснение боярами сна Святослава (381–416), в сущности, в большей мере принадлежат этой части, а не поэтической, – эти отрывки только подготовка, фон для «златого слова».

В «Слове» всего 792 строки, 5 строк занимает заглавие, 526 занимает «поэтика» и 261 строку (по крайней мере!) занимает «политика». Эти цифры показывают совершенно ясно и объективно, что «политической» части певец придавал огромное значение: по крайней мере, одна треть произведения занята ею.

Эта часть для тех, кто считает «Слово» только хвалебной песнью, безусловно страшно перегружена и растянута, как это неоднократно и высказывалось. На самом же деле это не так: «Слово» – это злободневное политическое воззвание, призыв к действию, к защите родины, совершенно живой, конкретный, поименный, – поэтому должны были быть перечислены все, кто мог помочь походу, отсюда уместность упоминания всех.

«Слово» – это обращение к чувству и разуму всех русских людей и в первую очередь русских князей, – отсюда подробное обоснование призыва фактами в прошлом и настоящем.

Весь поход, вся поэтика «Слова» – это только эмоциональная подготовка слушателя к тому, что будет в самом центре «Слова», – в «златом слове» Святослава, и недаром это место сам певец называет его «золотым», здесь центр тяжести всего произведения, его «summa summarum».

Приходится удивляться не тому, что «политика» занимает более трети произведения, а как искусно разместил певец материал «политический» среди поэтики, так что он оказался как бы замаскированным, почти незаметным; здесь талант певца сказался в совершенстве.

В уста Святослава вложено чрезвычайно умелое, дипломатически-громкое слово ко всем русским князьям (возможно, прямой отголосок действительно существовавшего).

Все в этой речи, что вносит рознь, неудовольствие, оставлено в стороне, все мелкое, личное забыто. Князья выставляются в самом лучшем свете, как богатыри, честные и храбрые, вспоминаются крупные деяния их.

Святослав обращается буквально ко всем русским князьям, не забывая ни средних, ни малых, и всюду отмечая доблесть их дружин и тем подготовляя благоприятную почву для положительного решения о походе, ибо с мнением дружин князья очень считались.

Начинает «злато слово» Святослав с упрека Игорю и Всеволоду; отдавая дань их смелости, благому намерению поразить врагов, сочувствуя их беде, он упрекает их в неосторожности, в самонадеянности.

Далее он переходит попутно к брату своему Ярославу. Он восхваляет его могущество, его воинов, но упрек в бездействии, в недостаточной помощи Игорю высказан чрезвычайно тонко: «Я уже не вижду власти брата моего…», как будто причина отсутствия поддержки со стороны Ярослава это только печальная случайность.

Такое обращение к Ярославу объясняется не только тем, что это обращение к брату, но и тем, что Святослав, видимо, не потерял еще надежды иметь Ярослава, владения которого были близки к половцам, участником задуманного похода. Он не решается порывать с братом, которого сам певец в дальнейшем считает главным виновником раздоров.

Далее он обращается к великому князю Всеволоду Большое Гнездо, действительному хозяину Руси в то время. Напоминая о его блестящем походе на Волге против так называемых серебряных болгар и понимая, что Всеволоду трудно идти так далеко, – он подсказывает форму его помощи в общем деле: он может послать князей Глебовичей, своих вассалов и помощников, земли которых лежат ближе к половцам кстати, как бы мимоходом, он не упускает случая сказать приятное Глебовичам, назвав их живыми «шереширами» (метательными орудиями).

Затем он обращается к своим соседям Рюрику и Давиду в весьма хвалебной форме, не забывая и их дружину. Эти похвалы во всеуслышание, перед всем народом, приобретают особый оттенок и смысл, если принять во внимание отношения, существовавшие между Святославом и упомянутыми князьями. Узнав о пленении сына Всеволодом Большое Гнездо, он сказал: «Отомстил бы я Всеволоду, да нельзя, – подле меня Ростиславичи (Рюрик и Давыд). Эти мне во всем делают досады в Русской земле; ну, да мне все равно: кто ко мне из Владимира племени ближе, тот и мой».

Так он говорил, охотясь по левому берегу Днепра. Гнев его, однако, был так велик, что, узнавши о том, что Давыд Ростиславович в это время также охотился в лодках по Днепру в этом же месте, приказал стрелять по нем. Давыд был осыпан стрелами, но ему удалось благополучно уйти.

Далее Святослав обращается с большой похвалой к галицкому князю Ярославу Осмомыслу, напоминая, что это он брал Киев (и мог владеть последним), что Ярослав настолько силен, что посылает войска за далекими землями против султанов (есть данные, что войска Ярослава участвовали в походе для завоевания Гроба Господня).

Тут деликатный намек, что Ярослав Осмомысл, завоевывающий за морями Гроб Господень, должен, естественно, позаботиться и о защите отцовского престола.

Высокая оценка Ярослава понятна еще и в том отношении, что еще в походе 1183–1184 гг. Ярослав оказал военную помощь Святославу в его походе на Кобяка. В том же духе составлено обращение Святослава и к прочим князьям.

Утилитарное, значение «золотого слова» настолько очевидно, что некоторые исследователи даже считали, что «Слово» написано по заказу самого Святослава, что это политический памфлет, но в художественной форме.

Хотя великий князь киевский Святослав III сделан самой импозантной, центральной фигурой среди князей, которой он на самом деле не был, – мы все же считаем, что автор «Слова» не выполнял чьих-то специальных поручений, – слишком независимо он выступает по отношению ко всем князьям, косвенно достается в «Слове» и самому Святославу.

Автор, несомненно хранитель традиций, политически поддерживал великое княжество в Киеве, кто бы там ни сидел, ибо это был престол дедов, распоряжавшихся из Киева судьбами Руси.

Автор – образованный человек, большой патриот, спорее всего профессиональный певец, сам отлично понимал что нужно в данный момент его родине. Именно он был способен более всех других (в частности князей) подняться над мелкими личными интересами до понимания необходимости общегосударственного блага.

Наиболее подходящим князем для реализации мечтаний певца в данной ситуации был киевский князь Святослав, поэтому-то он его и поддерживал.

Его сравнительно независимое положение позволяло ему поднимать свой громкий и гневный голос против реальных носителей раздора, быть выше партийных и княжеских группировок.

А что он независим был, – видно из самой песни, из духа ее: это он, певец, поднимает свой голос против Ярослава Черниговского и других, когда, казалось бы, он мог спрятаться за спину Святослава, вложив свои мысли в уста последнего.

Кроме того, история приводит нам примеры, что такие независимые певцы в те времена существовали.

В 1241 г. в Перемышле против князя Даниила поднялся мятеж, в числе мятежников оказался «словутный», т. е. знаменитый певец Митуса, который «древле из гордости не захотел служить князю Даниилу», Митусу привели в изодранной одежде на суд.

Такие певцы служили своим талантом не за деньги! И неудивительно, что некоторые исследователи в упомянутом певце Митусе видят не только аналогию, но настоящего певца «Слова о полку Игореве», его действительного автора.

Итак, «Слово» это поэма, но злободневная, остро политически направленная, и никакие песни о Роланде и т. д. не могут быть сравниваемы с ней, ибо они политически беззубы, побасенки, плоды только эстетики, но уж никак не политики.

И уж, если угодно искать аналогий для рыцарских средневековых песен на русской почве, то их можно найти в былинах, в песне, например, о Змее Горыныче, но никак уж не в «Слове о полку Игореве».

Какие же выводы, необходимые для правильного понимания «Слова», должны мы сделать из вышесказанного?

Во-первых, хотя ⅔ «Слова» посвящены походу Игоря, центр тяжести произведения в его «политической» трети. Поход Игоря использован, как удобная для слушателя форма для принятия им определенного решения – похода для защиты родины.

Во-вторых, «Слово», будучи целенаправленным, реалистическим, должно быть и есть произведением исторически точным, фантастике, мистике здесь нет места. По форме это поэма, но по сути это политическое воззвание, совершенно реальное, определенное и серьезное.

В-третьих, элементы исторической точности определяют собой неподдельность «Слова», а там, где неточности есть, они должны давать указания на лицо, эти неточности внесшее.

В-четвертых, если мы находим в «Слове» места, вызывающие у нас сомнение, – объяснения нужно искать не в творческом полете фантазии певца, а в чем-то другом, ибо фантазерству в подобном произведении нет места, тем более, что сам певец особо оговаривает, что он будет петь быль, а не рассказывать побасенки.

3. «Слово» с точки зрения натуралиста

«Слово о полку Игореве» до сих пор почти не привлекало к себе внимания натуралиста: в «Слове» очень мало такого, что мог бы извлечь для себя интересного натуралист. Однако это еще не означает, что для исследователя «Слова» элементы природы, упоминаемые в нем, не имеют интереса, совсем наоборот.

Но, так как исследователи «Слова», в сущности, все гуманитарии, то все существенное, представляемое нам элементами природы в «Слове», остается без внимания исследователей.

Последние попросту не в состоянии оценить факты чужой специальности, а между тем они, как увидим ниже, дают много ценного и нового.

Единственный автор-натуралист, Н. В. Шарлемань, в ряде докладов, газетных статей, а также в небольшой работе, помещенной в малоизвестном журнале – «Вiстi Украiнськоi Академii Наук», 1939, обратил внимание на то, что элементы природы в «Слове» могут дать много интересного. В самое последнее время он опубликовал новую статью на ту же тему и по-русски (Труды Отдела древнерусской лит. Института литературы Акад. наук, VI. 111–124).

К сожалению, все эти доклады и статьи стали известны только узкому кругу украинских любителей «Слова» и широкого оглашения в свое время не получили.

Имеются кроме того и иные причини, обусловившие недостаточную распространенность статей Н. В. Шарлеманя. Основным недостатком его работ явилось то, что, будучи профессором-натуралистом, он обратил преимущественно свое внимание на сами естественно-исторические факты, комментировал их, но не сделал выводов и приложения этих фактов для решения многих проблем «Слова».

Там же, где он пытался сделать общие выводы, он оторвался от почвы фактов и перешел к весьма сомнительным дедукциями. Достаточно, например, указать, что он считал самого князи Игоря автором «Слова».

Этот сенсационный, но малообоснованный вывод набросил тень и на то здоровое, в высшей степени важное и интересное, на что Н. В. Шарлемань обратил внимание.

Мы поставили своей задачей внести некоторые фактические поправки в трактовку Шарлеманем некоторых деталей, а главное, сформулировать выводы и приложить их к разрешению загадок «Слова».

Обратимся прежде всего, к рассмотрению фактов. Элементы природы в «Слове» могут быть разделены на 3 группы. В «Слове» упоминается: 1) несколько растений, 2) значительное количество животных (часто с указанием их специфических привычек и природной обстановки), и, наконец, 3) ряд явлений природы: затмение солнца, гроза, туманы, росы, ветры и т. д. Все это дает материал для суждений. Из растений упоминается только: тисс, ковыль, тростник и дуб.

«На кровати тисовой» (368) говорит Святослав, рассказывая сон. На этом месте споткнулись почти все комментаторы не натуралисты, речь идет здесь не о «тесе», и не о сосне (тисие), как думают многие, а о тиссе (Taxus). Тисс – это хвойное дерево, водящееся, главным образом, в Западной Европе, а также в западной части б. России (т. е. в Польше, Белоруссии, Зап. Украине). В древности эта порода была более обыкновенной, но в последнее время она редка.

Дерево это отличается очень плотной, а не рыхлой, как у сосны, красивой древесиной, и употреблялась она издавна для дорогой мебели: шкафов, сундуков и т. д. Вполне понятно, что кровать князя Святослава была из дорогого материала, а не из сосны, и, вообще, не была «тёсаная», т. е. грубо обработана топором.

Следует принять во внимание, что уже во времена Ярослава, т. е. за 100 с лишним лет до похода Игоря, княжеский двор в Киеве отличался великолепием, Киев казался иностранцам соперником Царьграда. Летописец упрекал киевлян того времени в роскоши.

Неудивительно, что мебель князей того времени была изысканной. Тисовая кровать – указание совершенно точное (дополнительно см. комментарий к 368 строке).

Итак, автор «Слова» в противоположность большинству филологов и историков века Екатерины II и последующей эпохи, знал, что такое тисс (удивительным энциклопедистом был этот мнимый фальсификатор «Слова»!).

Дубу посвящены следующие строки (129–131): «Уже, бо, беда пасеть птиць по дубию». Дуб приведен верно: в оврагах и долинах степной Украины, по которой пролегал путь Игоря, в «балках», как их теперь чаще зовут, преобладает сравнительно низкорослый «степной» дуб, местами он поднимается и на плато.

В предвидении сражения птицы, зная, что всегда большие скопления людей оставляют трупы лошадей, людей и т. д., заранее собирались для пиршества.

Автор «Слова» знал, какое дерево преобладает в степной Украине (удивительный всезнайка был этот фальсификатор!).

«Чему, господине, мое веселие по ковылю развеял» (655–656), взывает к ветру Ярославна на забрале Путивля. Путивль – город на границе лесной и лесостепной зоны, в которой ковыль и те времена был несомненно одним из распространеннейших растений.

Указание это также совершенно точное, – это растение целинных, еще напаханых степей, которых тогда было достаточно, если они даже теперь, через 770 лет, уцелели клочками в этой местности.

Возможно, что самое упоминание вызвано зрительным впечатлением: с высокой городской стены Путивля Ярославна видела обширные пространства к югу волнуемого ветром ковыля – отсюда и обращение к ветру.

Ковыль – растение южных степей, указание совершенно точное (очевидно, фальсификатор понимал кое-что и в географии растений!).

«А Игорь князь горностаем поскочи к тростнику» (697–699). Известно, что Овлур ждал князя с конем за рекой. Летопись называет ее Тор. Речка эта маленькая, степная и, как все степные реки, у берега заросли камышом (тростником). Через этот камыш и бросился князь Игорь через речку к Овлуру.

Опять совершенно точная деталь: на берегах северных рек тростника нет, как нет его на берегах быстротекущих рек юга. Тростник именно характерен для степных рек с их сравнительно медленным течением (как умудрился все это сообразить мнимый фальсификатор, сидя на берегу Невы или Москвы-реки, – трудно догадаться!).

Этими четырьмя примерами все упоминания о растениях исчерпываются, но все они точны и подходят к месту действия. Слабое упоминание растений можно поставить прежде всего в связь с сюжетом «Слова»: поход далек от мирного земледелия.

Зато животные упоминаются очень часто, и как подробности действительности, и как образы для сравнения. Это вполне понятно: человек того времени много занимался охотой в мирное время, ибо это было не только развлечением, но и пробой физических и духовных сил, упражнением, своего рода боевой подготовкой, ибо одолеть тура, лося или медведя не так-то легко, просто и безопасно.

С другой стороны, охота была важным промыслом, ибо шкуры зверей играли роль денег, а добывание и заготовка запасов мяса часто бывали связаны с организацией походов, о чем мы имеем совершенно определенные данные.

Во время охот и походов человек того времени изучал природу точнейшим образом, так как часто успех охоты, а иногда и похода зависел от знания ее. Знаток ее по поведению зверей и птиц, по разным иным признакам мог узнавать о присутствии врага и быть оповещенным еще прежде, чем он его видел.

В «Слове» упоминаются прямо или косвенно следующие млекопитающие (звери и зверьки): тур (6 раз), волк (9 раз), далее по одному разу: лисица, бобр, горностай, пардус (рысь?). Сомнительно указание о белке (2 раза), а также, что понимать под «лютым зверем».

Обращает на себя внимание прежде всего тур. «Слово» употребляет его как эпитет силы и смелости; «буй тур Всеволод» (90, 202, 207, 213, 783), «скачють акы тури» (476). И действительно, тур, дикий бык, прародитель нашего домашнего быка, сохранивший наиболее чистую кровь в современной породе «серого украинского скота» и родич зубра, был мощным и диким животным.

Нельзя не упомянуть, что Малиновский и другие переводили тура, как «вол», что является ужасной профанацией: дикое, мощное, злобное, волевое животное отождествить с вялым, ленивым, бесхарактерным оскопленным быком!

Охота на тура была нелегка и опасна. Тур занимал видное положение в представлениях человека того времени, и в «Поучении» Мономаха детям мы не раз встречаемся с упоминанием о туре.

Вместе с тем тур является характерным животным именно той эпохи. Вскоре под влиянием культуры человека он резко уменьшается в числе и, наконец, и вовсе исчезает в диком состоянии, т. е. гораздо раньше своего родича, зубра.

Автор «Слова» не только исторически верно приводит тура, но и удачно использует его как сравнение: огромные быки, дикие, сильные, стремительно скачущие, неудержимые в своем беге, были очень образным сравнением для русичей в нападении.

Далее, самое сравнение: «скачють акы тури» – сравнение не шаблонное, а совершенно оригинальное. Если мнимый фальсификатор «Слова» еще мог кое-что вычитать о туре и верно применить его, то способ бега этого животного оставался несомненно для него скрытным.: ведь к началу XVIII столетия даже имя этого животного стерлось из памяти и его переводили, как «вол»!

Не менее тонко сравнение движений Игоря во время бегства с ловким, невероятно гибким и быстрым горностаем: «горностаем поскочи к тростию» (698). Для не натуралиста «горностаем» – это только слово, не более, но для того, кто видел движения горностая, понятно какое образное сравнение употреблено.

И действительно, Игорю приходилось убегать и красться подобно горностаю, – ведь убегал он из-под стражи, из середины половецких веж, заметить его могли очень легко.

И здесь автор «Слова» не трафаретен, не повторяет уже избитых сравнений, а дает совершенно новые поэтические образы (удивительный знаток природы, о, проф. Мазон, был этот неведомый фальсификатор!).

«Лисици брешуть на червленые щиты» (134), – указание точное, ибо лисицы не лают, а «брешут» и для передачи этого звука имеется особое слово. Автор «Слова» в природе, как рыба в воде, – он знает отличие звука, издаваемого собаками и лисицами (и это знал паркетный кавалер, продукт Екатерининской эпохи, по мнению проф. Мезона!).

Приводя и обычный эпитет «серый волк» или вообще упоминая волка (18, 108, 170, 594, 607, 611, 703, 710), певец не может не указать характерной черты волка: «волки в овраге грозу (т. е. беду) возвещають» (131).

К сожалению, выражение «босым волком» осталось окончательно не расшифрованным, однако есть все основания думать, что и здесь кроется новое, не шаблонное сравнение. Возможно, что здесь подразумевается бесшумная поступь волка. Возможно, что в выражении «лютым зверем» (518) подразумевается также волк, однако, что означало выражение «лютый зверь», окончательно не установлено.

В «Поучении» Мономаха говорится: «…два тура метали меня на рогах с конем вместе; олень меня бодал; два лося – один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь оторвал у меня меч с бедра; медведь у колена прокусил подвьючный войлок; лютый зверь вскочил ко мне на бедра и повалил коня со мною»…

В этом перечислении опасных зверей пропущен волк, возможно, что он-то и назван «лютым зверем». Однако в «Слове» все время повторяется слово «волк» и только раз «лютый зверь». Очевидно, что «лютый зверь» нечто другое, да и вряд ли волк мог повалить коня с всадником, и как понять это – «вскочил на бедра?»

Вероятно, что «лютый зверь» это росомаха или, может быть, рысь, последняя, действительно, является воплощением свирепости.

Оба эти зверя бросались с деревьев на оленей, диких лошадей и т. д. Будучи довольно тяжелыми и, прыгнув на бедра всадника, оба могли легко заставить лошадь потерять в испуге равновесие.

Если это толкование подтвердится, а это проверить легко, просмотрев внимательно древние источники, в особенности об охоте, – будет лишняя деталь, подтверждающая подлинность «Слова».

Но, конечно, «лютый зверь» не барс, как думают некоторые. Ни теперь, «и прежде барс не водился в Европе. Из крупных хищных зверей кошачьей породы только лев водился в исторические времена в Болгарии и, кажется, доходил и до Бессарабии.

Упоминается в «Слове» также «пардуже гнездо» (401), т. е. выводок пардусов, Н. В. Шарлемань видит в этом упоминание о гепарде, охотничьем леопарде. Нам это предположение кажется весьма сомнительным.

Скорее всего под «пардусом» нам разуметь рысь, латинское название которой, кстати – «пардус». Слово же «пардус» явно не славянское.

О Святославе в летописях говорится, что он ходил легко, «акы пардус». Можно понимать, что это выражение заимствовано летописцем из восточных источников (как и автором «Слова») и видеть в этом упоминании барса или леопарда, но достаточно посмотреть в любом зоологическом саду, как ходит рысь, – легко и упруго, – чтобы убедиться, что прибегать к образу чужого животного не стоит, если свое ничуть не хуже. А рыси в XII веке были обычным зверем в лесах.

В другом месте летописи есть указание, что один князь подарил другому в знак дружбы «пардуса». Однако это краткое указание не дает основания для решения вопроса: возможно это было охотничье животное, возможно это было диковинкой и только. «Пардуса» надо искать в контексте древних источников об охоте.

Несомненно, впрочем, что в «Слове» речь идет безусловно не о гепарде. Гепард – животное по стати собака, но с головой и хвостом, как у кошачьих. На юге Руси оно могло употребляться во время охоты очень редко, ибо это животное крайнего юга: Персии, Афганистана, Индии. Если оно и было завозимо, то не могло быть обычным, ибо не способно переносить длительную и суровую зиму.

В «Слове» пардус приводится, как синоним свирепости, и это как раз совершенно не подходит к гепарду, – это довольно тихого нрава животное, легко приручаемое и для человека безопасное.

Гепард, будучи животным, завозимым с юга, в неволе на Руси не размножался и выводков не давал. Поэтому певец не мог употребить для сравнения образ мало кому известный, сила образности именно в ее доступности. Что за сила сравнения с чем-то, чего не знают?

Скорее всего «пардуже гнездо» – выводок рыси, животного хорошо известного и крайне свирепого нрава, поддающееся хуже приручению, чем, например, лев или тигр. Сравнить безжалостных половцев с рысями – было удачным сравнением. Один раз упоминается в «Слове» бобр (640). Хотя Югов, ссылаясь на авторитет Даля, считает, что «бебр» («бебрян рукав») – это «бабр», т. е. тигр, – мы категорически отвергаем это и считаем это объяснение натянутым и неверным.

С тиграми Русь никогда не имела ничего общего, и ни для какой одежды шкуры их не употреблялись (и не только на Руси!). Указание, что рукав Ярославны был бобровым, недвусмысленно говорит о том, что речь идет о чем-то, типичном для одежды («лисья шапка», «соболья шуба», «бобровый воротник» и т. д.), о чем-то обычном в быту и, мы добавим, практичном.

Вот этой-то практичности в тигровом мехе и нет, – он не отличается ни крепостью, ни густотой или длиннотой шерсти, и уж, конечно, огромной величины шкуру не станут употреблять на мелкие поделки.

А вот бобровый рукав – дело другое. Шерсть бобра необыкновенно плотна, густа и, главное, водонепроницаема. Человек, прикасающийся во время работы к воде или мокрым предметам, рукава своего бобрового не замочит. Вот в этом-то и заключается смысл бобрового или другого водяного животного рукава, рукав же из шкуры сухопутного животного непрактичен.

О тигре на Руси тогда только слыхали, а область племени «севера» была полна бобрами, он всюду изобиловал. Об этом свидетельствуют и прямые исторические данные, и названия местностей до сих пор: Бобрик, Бобровицы, Бобровое и т. д.

В одежде русских того времени шкуры бобра играли немалую роль: мех его был практичен в носке и доступен для всех.

Наконец, текст «Слова» смыслом своим заставляет нас немедленно отбросить «тигровое» толкование: ведь Ярославна собиралась утереть омоченным в Каяле бобровым рукавам раны Игоря.

Совершенно ясно, что рану нужно вытереть чистым, плотным мехом бобра, который сыграет только роль переносчика воды, а мех тигра, смоченный, в воде, прежде всего отдаст ране всю грязь, набившуюся между волос.

Конечно, в XII веке в медицине особенно не разбирались, но лечить раны умели, ибо раны были обычным явлением.

И здесь упоминание бобра является поразительно точной, исторически верной деталью, ибо только тысячу раз промытый к воде мех бобра, а не иного животного, был пригоден для вытирания раны (о, фальсификатор «Слова», – ты был гениален!).

Этот пример довольно ясно показывает, как глубоко различно понимают «Слово» натуралист и филолог. Для филолога бобровый рукав – это только аксессуар одежды и все, смысл речения для него остается книгой за семью печатями, для натуралиста – это жизненная деталь, сцепленная железной логикой с излагаемым. Автор «Слова» неспроста сказал «бебрян рукав», и, конечно, те, кто считает «Слово» хвалебной песнью, никогда не доймут его.

Оба упоминания о белке нам кажутся чрезвычайно сомнительными. Многие в «растекашеться мыслию по древу» (17) усмотрели упоминание о белке. Предполагалось, что «мыслит – это испорченное во время переписки «мысию», а «мытью» в некоторых местах называют белку.

Это совершенно абсурдное предположение; с предположениями об описках можно доказать все, что угодно.

Трудно поверить, что критическая мысль современного исследователя может так легко поверить, что «мыслию» – это «мысию», а «мысию, – это «мышию» в Псковской губ. А ведь рядом упомянуто «мыслено древо», образ древней поэтики, существовавший и у скандинавов и разъясняющий «мыслию» самым исчерпывающим образом.

В другом месте упоминание о «белке» «более точно и определенно: «емляху дань по беле от двора» (331). Но и здесь еще вопрос является ли «бель» – белкой, сходство – это еще не доказательство, называют же в Москве француженок с именем «Blanch» – «Белка». Если же мы обратимся к старинным источникам, то увидим, что нашу белку называли то векшей, то веверицей.

Но не только эти номенклатурные соображения заставляют нас отбросить белку, – против нее внутренний смысл фразы. Шкурка белки «по ценности почти ничто и теперь, а прежде, когда ее было больше, она изобиловала. Достаточно указать, что в гривне насчитывали 1000 белок.

Ясно, что певец, говоря о дани со двора «по беле», хотел указать на всю тяжесть ее, но белка – это буквально грош. В некоторых источниках мы находим, что «белью», по-видимому, называли зимнюю шкуру горностая. Но и цена горностая в те времена была невысока. Значит, «бель» – что-то другое, тем более, что горностай и сейчас на Украине не так уж редок.

Вернее всего, «бель» – это соболь. Могут возразить, что соболь на юге не водится. Однако, если принять во внимание, как быстро соболь был уничтожен в Западной Сибири и на Урале, можно с достаточным вероятием принимать, что 800 лет тому назад он водился и в области племени «севера». Вероятно, он был редок и ценен, поэтому-то дань «белью» и была тяжка.

Переходим к птицам. В «Слове» упоминаются: сокол (16 раз), орел (2 раза), лебедь, соловей (по 5 раз), галка и ворон (по 4 раза), гоголь и сорока (по 2 раза), гусь, чернядь, дятел, чайка (до 1 разу), зегзица (ласточка? кукушка?) – 1 раз, сомнительно указание о филине.

Упоминание орла (19, 133), что орел «шизый» и это «орли клектом до кости звери зовуть», интересно в том отношении, что автор знал какого цвета бывают орлы и что орлы «клекочуть» («звукоподражательный» глагол), наконец, слетание орлов со всех сторон перед боем – верная, характерная картина того времени. Автор «Слова» верен природе, – это не кабинетный ученый или поэт гостиных.

Упоминание сокола (23, 32, 79, 166, 308, 384, 389, 477, 507, 705, 708, 751, 752, 755, 756, 762) довольно трафаретно, образ этот очень обычен в древней поэзии, однако певец раскрывает этот образ и с совсем другой стороны (477) – «коли сокол в мытех бываеть, высоко птиц взбиваеть, не дасть своего гнезда в обиду».

Прежде всего, что такое «в мытех»? Перелинявший, возмужавший, вошедший в полную силу и половозрелый сокол называется соколятниками «в мытех». Значение этого слова окончательно не выяснено. «Мить» – означало линьку. Сокол в момент линьки слабеет, теряет свою силу, сидит, нахохлившись. Из контекста ясно, что речь идет о соколе, наоборот, в полной мощи, перелинявшем.

Такой сокол защищает свое гнездо от всех врагов, отгоняя всех пролетающих птиц около гнезда, не исключая и орлов, нападает он и на человека, подбирающего к гнезду (что известно нам по личному опыту).

И здесь сравнение очень метко, и удачно: великий князь Святослав со своими серебряными сединами сравнивается с зрелым соколом, который «не даст своего гнезда в обиду». «Гнездо» – это его любимые «сыновчя» – Игорь и Всеволод, его двоюродные братья, но значительно моложе его.

Святослав, готовясь стать на защиту их, к новому походу, и обращается к другим князьям со «златым словом».

Этот образ совершенно оригинален и неповторим, и уж, конечно, не мог он родиться в головах тех кандидатов в «фальсификаторы», которых перечисляет проф. Мазон, – все эти кандидаты ничего не смыслили в соколах и соколиной охоте, – ведь это был конец XVIII века! А соколиная охота в сущности умерла с царем Алексеем Михайловичем.

Не менее удачным является в руках певца и избитый образ лебедя (вернее, лебеди, ибо лебедь в древности был женского рода: «лебедь белая» и т. д.) (24, 33, 127, 295, 706). Пальцы Бояна сравниваются с десятью соколами, струны – со стадом лебедей. Сокол, настигающий лебедя и бьющий его, заставляет его петь («лебединая песня»), – сравнение очень живо и картинно.

Вот Игорь вступил с войском в землю Половецкую, – «половци неротовами дарогы побегоша к Дону великому, крычать телегы полуночи, рци, лебеди розпужени»…

Перед наступающими русскими половцы в ужасе бегут в разные стороны непроторенными дорогами, т. е. по бездорожью; скрип их телег в полночи, словно крики испуганных лебедей.

Тот, кто слышал крик испуганной стаи лебедей, поймет, какой яркий образ дан певцом, как схвачено сходство скрипа телег с скрипом лебедей. Не раз, подкрадываясь к лебедям и зная отлично их крик, мы в первое мгновение, слыша неожиданно крик, схватывали себя на мысли: «откуда здесь телеги», – так велико было сходство.

Такой образ (телеги скрипят точно лебеди) мог возникнуть только в голове человека, для которого природа – раскрытая книга. И уж, конечно, не поймет этот образ ни проф. Мазон, ни комментатор А. Югов, считающий, что кричат «раздираемые, терзаемые лебеди» (кем раздираемые? почему терзаемые? где, по какому поводу?). И уж если говорить о терзании, то терзается терпение читателей, вынужденных читать нелепицы.

Не менее картинно и плескание широкими лебедиными крыльями (295); к сожалению, понять это место исчерпывающим образом мы не можем, ибо оно, по-видимому, несколько испорчено при переписывании.

Наконец, точно и реалистично, что Игорь во время бегства, которое происходило долиной Донца, кормился лебедями и гусями (706), – эта птицы, ныне почти исчезнувшие на гнездовании на Украине (на пролетах обычные, еще в прошлом столетии часто встречались здесь, а во времена Игоря, конечно, изобиловали). Беглецам Игорю, и Овлуру не было времени заниматься охотой за мелочью, – они добывали гусей и лебедей.

Сравнение Бояна с соловьем (68, 70) ничего особенного не представляет, – это очень избитый, трафаретный образ в народной поэзии. Зато в двух следующих упоминаниях (141, 748) певец показывает свое превосходное знание природы и что он живет ее образами:

«Долга ночь, – описывает он, – меркнет заря (утренняя звезда), свет запылал, туман покрыл поля, щелк соловья уснул, говор галок пробудился…»

Только человек, переживавший не раз всю эту последовательную гамму изменений ранним весенним утром перед восходом солнца, может сказать это.

Действительно, весной соловьи, пропев всю ночь, к восходу солнца замолкают; в момент, когда солнце вот-вот взойдет, наступает самый холодный миг утра и ложится на короткое время утренний туман, восток пылает, шумные галки начинают свое перекликанье, день начался…

О, гениальный фальсификатор, кто бы ты ни был, а весной на юге ты бывал! И не с берегов туманной и холодной Невы ты заимствовал этот образ!

«Соловьи веселыми песни свет поведають» (748). Верно! Тысячу раз верно: соловьи к моменту, когда рассвет уже становится заметен, особенно усиленно поют, «о затем почти разом смолкают и продолжают свое пение уже часов с 10 утра, но поют днем недолго и с большими перерывами.

Указание о песне соловья дает совершенно точно понять, что поход состоялся весной (так это и было – весной, в начале мая 1185 г), а что соловьи пели и во время бегства Игоря, – это точное указание, что оно состоялось, либо до июля 1185 г., когда соловьи перестают петь, либо, вероятнее, весной 1186 года.

Итак, «Слово», данными о природе, дает указании не только о времени года, но и о часе событий.

Бегло и всего один раз упомянут кречет (167), птица соколиной породы, один из самых сильных и крепких соколов.

Прекрасно также схвачены галки (80, 142, 254, 743) и вороны с их криками, сборищами, привычками питаться падалью и стаями летать на «уедие», т. е. кормежку.

В упоминаниях о вороне (168 – несомненно о нем) можно усмотреть упоминание и о другой птице близкой вороньей породы – граче, – именно грачи «грают» стаями (742), настоящие же вороны держатся большей частью парами и никогда больших стай не образуют. По наружному виду они очень похожи друг на друга, хотя ворон заметно крупнее.

Кроме того, если будет точно установлено, что «босуви врани»[1] – это серые вороны, – это будет означать упоминание еще одной породы вороновых птиц – серой вороны (377). Кстати отметим, что на Украине водятся следующие вороновые птицы: ворон, серая ворона, грач, галка и сорока, по-видимому, все они нашли место себе в «Слове».

В сне Святослава есть указание, что серые вороны в эту ночь с вечера граяли. Действительно, иногда вороны, располагаясь на деревьях ко сну вместе с грачами и галками, почему-то удивительно долго кричат, даже в полной тьме, и этот беспокойный крик производит тягостное впечатление. Здесь в «Слове» это как бы зловещее предисловие к тяжелому сну. Подробность, возможно, исторически точная: Святослав засыпал под тревожное карканье и оно отразилось в его сновидениях.

Ново, совершенно свежо сравнение Игоря в момент переплывания реки с гоголем (700), породой нырковых уток, очень красивой, великолепно держащейся на воде и именно почти белой.

Ну, знали ли Карамзин, Костров или подобный им кандидат в фальсификаторы, что гоголь белого цвета? Можно дать голову на отсечение, что не знает этого и проф. Мазон, а если знает, то из «Слова».

Также обстоит дело и со словом «чернядь»; даже охотники знают смысл этого термина весьма туманно, только орнитолог может дать об этом точные указания. Слово это редко и ни в каких древних исторических источниках не встречается за исключением узко охотничьей литературы.

Интересно указание, что гоголи (725), чайки (726) и черняди (727) своей сторожкостью помогали Игорю во время бегства: при приближении посторонних они взлетали с воды и своим шумом давали знать, что надо быть настороже, появился кто-то новый (а ведь была погоня!).

Название гоголя фальсификатор мог, допустим, еще вычитать, но знать повадки птиц мог только опытный охотник.

Очень тонко и специфично упоминание о сороках (739, 794), птицах необыкновенно зорких, сторожких, держащихся стайками и мгновенно извещающих друг друга громким стрекотанием о приближающейся опасности и, прежде всего, о приближении человека.

Каждый охотник знает что это за язва, если он к чему-нибудь подкрадывается и, наоборот, как легко, сидя в засаде, по приближающемуся или удаляющемуся стрекотанию сорок узнать, приближается ли или удаляется лисица, которую сороки терпеть не могут, а также в каком направлении она движется или остановилась.

То обстоятельство, что во время преследования Игоря Кончаком и Гзой «галици помолкоша, а сорокы не троскоташа», показывает, что вся природа была на стороне Игоря, все помогало ему в бегстве: соловьи указывали приближение рассвета, гоголи и черняди предупреждали его об опасности вблизи воды, даже болтуньи сороки молчали и не выдавали своим криком Игоря врагу.

С другой стороны это место, быть может, отражает не один момент содрогания у беглецов при виде сорок и мысли, что они могут быть, благодаря стрекотанию сорок, открыты преследователями или вообще половцами. И здесь мы, вероятно, сталкиваемся с отголоском реальных событий.

Место: «А то не сороки, втроскоташа, на следу Игореве ездить Гза с Кончаком» (739–742), следует понимать так, что беседа Кончака и Гзы сравнивается со стрекотанием сорок, чем высказывается некоторое пренебрежение к ним, а с другой стороны слушатель подготовляется к восприятию отрывка: «Тогда врани не граяхуть, галици помолкоша, сорокы не троскоташа, по лозию подзоша только».

Здесь, чтобы не возвращаться, мы допустим некоторое отступление. Некоторые авторы, один из последних по времени Н. В. Шарлемань, читают «по лозию» не раздельно, а слитно: «полозию», и считают, что речь идет здесь о полозах, значительной длины (до 2 метров) змеях, водящихся в степной части Украины.

Другие авторы усматривают в полозах – «ползунчиков», т. е., по-видимому, поползней, небольших древесных птиц, ползающих, главным образом, по стволам и крупным ветвям деревьев.

Последнее толкование совершенно неприемлемо, так как ни народная, ни научная терминология никаких «подзунчиков» не знает, «ползунчики» – это развесистая клюква невежественных комментаторов.

Основным и единственным доказательством сторонников «полозового толкования является то, что сороки не ползают «по лозию», т. е. по лозе, а скачут, что совершенно верно.

Однако, не следует слепо верить слову, когда оно противоречит смыслу. Имеются весьма веские соображения, что дело идет здесь не о полозах-змеях, а о лозе.

Прежде всего, если речь идет о полозах, то в тексте должен быть соответствующий падеж, именно именительный: должно стоять: «полозие» или «полозия». В тексте же употреблен падеж в согласии с предлогом «по» – «по лозию». «Полозисты» должны предположить, что здесь описка, – метод, показавший себя с самой отрицательной стороны. Кучи нелепостей, написанных о «Слове», в подавляющем большинстве случаев связаны с «исправлением» текста. Исправляя, можно найти не только полозов, но и крокодилов.

Во-вторых, слово «полоз» термин очень узкий, специальный, малоупотребительный, не очень хорошо известный даже среди зоологов не систематиков и нигде в других источниках древней письменности не встречающийся. Не знает его и народ, это научный термин. И у нас нет решительно никаких оснований полагать, что он употреблялся в XII веке.

В-третьих, полозы являются немногочисленными, редкими, держащимися по одиночке животными, прячущимися в траве, поэтому упоминание их во множественном числе да еще рядом с такими обычными птицами, как вороны, или сороки (и вообще почему-то с птицами) ничем не оправдывается, кроме вероятного желания Н. В. Шарлеманя увеличить список животных, упоминаемых в «Слове».

Но лучшим опровержением «полозового» толкования является смысл всей фразы. Смысл тот, что в природе все молчит, будучи на стороне Игоря, он бежит, и вороны, галки, даже стрекотуньи сороки молчат, только скачут по лозе.

Слово «только» – является смысловым, ударным местом фразы. Если же мы примем, что «только полозы ползали», то смысловой стержень всей фразы теряется, – ведь полозы ползают бесшумно! Все птицы молчат – понятно, они будто хотят не выдавать Игоря. Полозы молчат – смысла никакого, они звуков не издают. Да и вообще, что общего у этих змей с птицами, с Игорем?

Если и имеется связь, то по известной украинской поговорке «В огороде бузина, а в Киеве дядько». «Только ползающие полозы» – бессмысленная деталь, но в «Слове» все сделано крепко, красиво и у места.

Пора уже сдать «полозов» в архив и не перегружать, плевелами и без того уже перегруженный комментарий «Слова». Если «полозистов» покоробило, что сороки в «Слове» ползают, а не скачут, то почему их не коробит, что соловей в «Слове» не поет, не щелкает, а «щекочет» (кого щекочет? чем щекочет?). Разве «галици стады бежать»? Ведь галки не звери, что бегают стадами, они летают!

Разве «полозисты» не знают, что «живот» в древности обозначало не часть тела, а знанило «жизнь», что тело Игоря могло быть «жестким», но не «жестоким», что, когда Игорь – поскочи» – это значило не «поскакал», а «побежал» и так далее.

Приводить бездну примеров, доказывающих, как слова за 760 лет изменили смысл, значило бы злоупотреблять терпением читателя.

Если со всеми этими словами «полозисты» мирятся, то им следует примириться и с «ползанием» сорок, тем более, что путь бегства Игоря – долина Донца, изобилует прибрежными лозами, а любимым местопребыванием сорок являются не отдельные деревья или густой, старый лес, а именно лозняки.

Дважды повторяется в «Слове» загадочная «зегзица» (636, 639), Одни видят в ней кукушку, другие ласточку, третьи горлицу и т. д. Решение этого вопроса пытались найти в словарном материале древних источников, в народных песнях, местных названиях птиц и т. д.

К сожалению, «зогза», «загоза», «зегза» и т. д. в одном месте применяют для обозначения кукушки, в других для обозначения ласточки. Окончательное решение не найдено, впрочем никто серьезно этим делим и не занимался.

Если «Слово» в большей мере отражает мотивы, уже существовавшие в поэзии XII века, та вероятно, что речь идет здесь о кукушке. Дело в том, что образ молодой женщины или сестры, омывающей раны мужчины водой и воплотившейся в кукушку, уже встречался в народной поэзии того времени. Ярославна, уподобляла себя невольно героине той народной песни. Призывный крик кукушки, звучащий меланхолически, мог быть ассоциирован с печальным сюжетом.

Однако, за ласточку говорит то, что «ластушки, серые загозочки» найдены в народном творчестве, и Ярославна, стоя у реки, невольно следила мыслью за легкокрылой ласточкой, летающей над водой. Ей хотелось также унестись, чтобы помочь израненному мужу.

В «Слове» есть, еще одно место (117), по-видимому, касающееся животного: «Див кличеть верху дерева»… Мифологическое злое существо Див отождествлялось с филином или другой крупной ночной совой, ночное «ухание» которых наводит ужас на суеверный народ.

Суеверное отношение к совам до сих пор еще не изжито. Даже сыч, сравнительно мелкая и негромко кричащая птица, до сих пор с трепетом прогоняется с крыши вечером. Одно название его на Украине «поховав», т. е. «похоронил», красноречиво говорит о тех представлениях, которые связывает с этой птицей народ.

«Щоб на тебе Див прийшов», до сих пор еще кое-где можно услышать на Украине.

Самым интересным упоминанием в «Слове», вероятно, является упоминание дятла (746) – «дядлове тектом путь к реце кажуть»…

Для обычного читателя или исследователя филолога это место не говорит ничего, оно просто непонятно. Как может дятел своим «тектом» показывать путь к реке, ведь дятел лесная птица и в степи не водится?

Это место можно понять, только зная самым точным образом место действия. Выдумать такой образ никто не в состоянии (к сведению проф. Мазона).

Как известно, бегство Игоря совершалось сначала по направлению к Донцу по степной, безлесной и частично безводной местности. В степи его легко могли заметить (погоня или другие половцы, уже извещенные о бегстве), в степи часто ни капли воды.

Известно дальше, что беглецы 11 дней шли пешком, пока добрались до города Донца, ибо загнали коней.

Овлур, конечно, отлично знал дорогу, но нет сомнения, что беглецы именно дорог-то и избегали: по дорогам, естественно, их искали, по дорогам их ждали всякие неприятности. Поэтому путь к Донцу несомненно совершался отчасти «на ощупь», опасные стыки дорог приходилось обходить далеко.

Вставал вопрос: как найти дорогу к воде, к реке в местности сухой и ровной, хотя и пересекаемой оврагами? Река означала питье, пищу, возможность прятаться в деревьях и кустах (и об этом мы находим указание в «Слове», 720–728) и надежную дорогу днем и ночью.

Придонецкие степи не являются совершенно ровными пространствами без рельефа, но прорезаны довольно глубокими долинами («балками»). Но найти такие долины, уклонившись от дороги, нелегко: местность кажется ровной или слегка волнистой, но долины скрыты от взоров.

Внизу, в долине, в таких балках бывают иногда родники или бегут небольшие ручьи, однако, многие из них совершенно сухи. Спускаться и подниматься в каждую балку нелегко, если идти поперек их общему направлению, – это означало потерю времени и сил, которыми беглецы, конечно, не очень-то располагали.

И вот тут-то помогал «текот», т. е. стук дятла. Стук дятла указывал совершенно ясно на наличие поблизости не только вообще балки, но и крупных деревьев (по кусту не постучишь!), так как деревья в балках не поднимаются в степи на плато, а растут по склонам, а, главным образом, на дне балок, где для произрастания их есть достаточно влаги.

Там, где есть крупные деревья, несомненно близко должна быть и вода. Чем крупнее долина, тем с более значительной долиной она сливается, пока не приведет к речке. Долиной же речки нетрудно добраться и до Донца. Поэтому, уклоняясь от обычных дорог, беглецы не раз пользовались стуком дятла для того, чтобы, идя долиной, вновь вернуться на должный путь.

Можно думать, кроме того, и это более вероятно, что речь идет здесь не об обычном стуке дятла, а об его, так называемой «брачной песне», выражаемой особым стуком.

Обычно дятел стучит не часто и не громко, так как удары его направлены, главным образом, по коре или в трухлявые, мягкие части древесины, где скрываются различные личинки – его пища.

Другое дело весной: в это время дятел выстукивает с необыкновенной быстротой уже по твердой древесине дробь, похожую на громкий звук – «дррр» или очень напоминающий громкое скрипение дерева.

Иногда этот звук настолько похож на скрип, что сразу и не сообразишь, почему это дерево скрипит при полном отсутствии ветра, и только потом догадываешься, что это «дробь» дятла. Этот звук слышен далеко и, вероятно, служит для отыскивания полами друг яруга. Услышав в степи эту «дробь», беглецы находили тотчас крупную долину, воду, дорогу и т. д.

Этот отрывок настолько глубоко связан с природой придонецких степей, что его одного вполне достаточно, чтобы отвергнуть гипотезу о фальсификации «Слова», вероятность, что сверхгениальный фальсификатор мог выдумать такую подробность равняется нулю.

Другое дело, если «Слово» – «быль сего веремени», – певец передавал то, что он слышал (и возможно не раз) из уст самого Игоря или Овлура.

Обратимся теперь к рассмотрению явлений неживой природы, – и здесь мы сталкиваемся с реализмом и точностью.

Возьмем солнечное затмение, – это не красивое измышление, а исторически верная подробность. Оно случилось в 3 ч. 22 м. 1 мая 1185 г. в тот момент, когда Игорь с войском приближался к Донцу около места впадения в него Оскола. Далее идет точное описание явлений, сопутствующих затмению: лица людей кажутся темными, птицы исчезают, звери всполошились и кричат, где-то вверху дерева, видя наступившую тьму, стал «ухать» филин, – воплощение зловещего Дива…

Эта деталь. – самый точный опорный пункт для суждений наших о том, где произошла в дальнейшем битва. Фантастике, волшебствам, всяким чудодействам, мистике здесь нет места, – описывается солнечное затмение и только.

Более того, там, где другой автор вложил бы аллегорию, злое предвещание, певец «Слова» совершенно молчит: в речи Игоря к войску несомненно по поводу затмения, нет ни одного слова о самом затмении!!

Исторически это неверно, но это умолчание автора «Слова» особо характерная черта самого певца, – он совершенно не суеверен.

Протокольная точность событий – характерная черта «Слова» – разве вы не слышите в походе в ночь с четверга на пятницу (т. е. с 9 на 10 мая) скрип телег, убегающих врассыпную половцев? Скрип напомнил певцу крики лебедей и автор фиксирует это, ведь включить в канву воображения такую тонкую деталь почти невероятно.

Мы слишком возвеличиваем автора «Слова», приписывая ему сверхгениальность, дело было проще: это был крупный талант, но писавший не под влиянием фантазии, бушевавшей в его мозгу, а под впечатлением действительно пережитых крупных событий.

Далее идет описание ночи и рассвета перед битвой, описание изумительно верное по точности, близости к природе. Мы спросим: почему? Да, потому что русичи всю эту ночь не спали, проведя ее в спешном походе, и к полудню бой уже начался.

А восклицание: «О, Руськая земле, уже за шеломянем еси!» – разве это не переживание автора, не одна из доминирующих мыслей в тревожной ночи?

И не кажется ли вам, что «мощение» болот и «грязивых мест» кожухами и «всякыми узорочьи Половецькыми» – просто яркое воспоминание участника?

Мог ли худосочный кабинетный фальсификатор создать в своем мозгу картину кровавой зари второго дня? Нет, это не выдумка, – это действительность, такие восходы солнца, проглядывающего через грозовую тучу с необыкновенными оптическими явлениями, случалось видеть и нам, и именно в степи.

Яркость, жизненность «Слова» присуши ему потому, что это «былина», а не «ироическая песнь», как ее поняли в 1800 году и как до сих пор понимают Мазон и иже с ним.

В дальнейшем мы встретимся не раз и с другими примерами реальности событий, упомянутых в «Слове» и касающихся явлений природы, перейдем теперь к выводам:

1. Автор «Слова» был прекрасны» знатоком природы, и притом того времени и места. Все его ссылки на природу реалистичны, точны и живы, ни разу он не погрешил против истины Образы, почерпнутые им из природы, большей частью вовсе не обычный аксессуар сравнений профессионала-певца, – это в значительной степени воспоминания (возможно и пересказ) реальных событий и подробностей. И изложены они в формах не заимствованных, а оригинальных, самим найденных. Основным источников был арсенал воспоминаний.

2. Многие места в интерпретации натуралиста приобретают совершенно иной смысл и еще более поднимают художественную ценность «Слова». Автор «Слова» показал, что он жил природой и что ее образы являются для него столь же обычными и естественными, как пение для соловья. Это интимнейшее знание природы роднит его с натуралистами, ибо они говорят на одном языке с ним.

Читатель «Слова», надлежаще осведомленный об элементах природы в «Слове», может глубже понять и чувства, и мироощущение певца, т. е. культурного человека того времени. И не вина, конечно, филологов, что они прошли мимо многих красот «Слова», не будучи в состоянии открыть двери для их понимания.

3. Знание природы, времени и места певцом настолько глубоки, что заставляют поставить раз и навсегда крест над гипотезой проф. Мазона о фальсификации «Слова». Певец знал то, что в 1800 г. было никому неизвестно. Только дальнейшее развитие науки о природе позволило объединить те сведения о ней, которые певец свободно черпал в изобилии.

4. Личность певца представляется нам в совершенно ином свете: знаток природы, охотник, соколятник, одаренный живым умом, он был реалистом в жизни и в творчестве. Он не нуждается в побрякушках фантазии, если жизнь его полна волнующих событий, а природа для него чистый и постоянный источник лучших переживаний, это не житель города, позабывший уже тот день, когда он видал в последний раз восход солнца (если вообще он его видал).

4. Был ли автор «слова» христианином или язычником?

Этим вопросом никто серьезно не занимался, а между тем он имеет важнейшее значение для «Слова», не только как для произведения, как такового, но и для понимания скрытных пружин творчества автора.

Конечно, многие отмечали языческий дух «Слова», но анализа не совершили в силу, может быть, того, что неприятно или политически неудобно было подчеркивать язычество автора «Слава». Это могло показаться как бы защитой последнего и недостатком уважения к христианству.

Такое отношение к «Слову» не изжито и до сих пор. Между тем давно уже пора поставить точку над «i» и быть строго объективным, т. е. воздать «кесарево кесарю и Божие Богови». Язычество, затем двоеверие, на Руси были, и у нас нет никаких оснований для отрицания или замалчивания этого.

«Слово» безусловно яркое произведение, более близкое к язычеству, чем к христианству, элементы же христианства в «Слове» крайне немногочисленны, необыкновенно кратко изложены и носят характер вставок, сделанных переписчиками, чтобы как-то сдобрить, сделать более приемлемым для христианина это произведение. Как мы увидим ниже, все упоминания, связанный с христианством, чрезвычайно подозрительны в смысле их аутентичности.

Никто не может отрицать того (и вместе с тем никто не подчеркнул того), что дух христианства, более того дух вообще религиозности совершенно отсутствует в «Слове». Употребляются только отдельные слова, говорящие о христианстве или язычестве, но идеи религиозные игнорируются полностью.

Заметьте: русичи не молятся. Не молились они перед походом, хотя ясно было, что идут на большое и опасное дело – вглубь половецких степей. Не молятся они и ранним утром перед первой стычкой (допустим, не было времени, враг уже был в виду).

Когда ранним утром следующего дня русские увидели несметные силы половцев и «ужаснулись», тогда, естественно, должна была явиться мысль помолиться Христу ли, Перуну, все равно, – ясно было, что конец приходит. Но «Слово» о молитве даже не заикается.

Когда полки были построены к бою, Игорь сказал, согласно летописи: «Братьи, сего есмы искали, а потягнем!», т. е., «этого мы искали, так возьмемся!» О Боге ни слова!

Но вот разгром произошел, беда свалилась на Русь, певец не скупится на слова, отражающие печаль Руси, но о том, что русичи молятся, хотя бы о душах погибших, о спасении раненых и плененных – ни слова! Более того: поражение Игоря открыло половцам ворота на Русь. Русь (особенно Северщина) осталась без князей и войска, опасность нависла ужасная, половцы излетели. Молятся русичи о своем спасении? «Слово» упорно молчит, молчит многозначительно. Конечно, русичи молились, но автор «Слова» глух к подобного рода действиям, и он их игнорирует.

Вот Игорь в плену, израненный, униженный, жизнь его в опасности, кажется чего больше, остается только молиться и летопись влагает в его уста тягчайшие укоры его самому себе: «нет, недостоин я жизни» и т. д.

«Слово» же молчит, молчит упорно. Мог ли христианин автор обойти подобные моменты молчанием? Нет, конечно, нет!

Вот Ярославна получила ужасное известие: муж ранен, в плену и, может быть, никогда не вернется, муж, которого она любит всей душой, с которым она не пожила и года. В неописуемой тоске, рано утром, она уходит от людей на уединенную стену Путивля и изливает всю свою душу в мольбе: к… солнцу, ветру и Днепру!

О Боге, христианском Боге, о Богородице, о святой Троице, о святых, о своей святой, святой Ёвфросинии – ни слова!..

Есть исследователи «Слова», до сих пор считающие, что оно христианское произведение, – трудно представить себе, что делает их глухими к железной логике. Если они религиозны, то не могут же они отрицать существования в прошлом и настоящем людей нерелигиозных.

Заметьте, далее, что ни разу и «Слове» христианский Бог, св. Троица, Богородица не являются органически вплетенными в канву событий и изложения, есть только крайне поверхностные и беглые упоминания (подробнее ниже) о них.

Не следует забывать также, что «Слово», излагая события, главным образом, вспоминая войны со времен еще Олега Тьмутороканского ни разу не говорит о борьбе за веру, за христианского Бога и т. д. Эта идея совершенно в «Слове» отсутствует, везде речь только о защите Русской земли. Напрасно некоторые в слове «поганый» видят синоним слова «язычник», – это не так, – оно означает прежде всего «дурной, скверный». Когда «Слово» говорит: «Стреляй, о государь, Кончака, поганого кощея!» – это не значит, что «стреляй язычника раба», а «поганого раба»! И уж совершенно белыми нитками пришито в конце «Слова» «здрави князи и дружина, поборая за христьяны на поганые полки» (788–790): за веру русичи не боролись, об этой, нет ни слова, и приписка в конце носит явно привносимой характер.

Хоть раз сказал Игорь или кто-то другой – «умрем за веру»? Не сказал никто, ибо веры-то не было (в представлении автора «Слова»).

Очень характерно также, что в идейной канве «Слова» совершенно отсутствует столь характерная для христианства идея, как грех и искупление. А события, как нарочно, подходили ко всему этому. На «Слово» молчит, упорно молчит об этом.

Итак, в основе, в идейной канве «Слова» христианство целиком отсутствует. Зато язычество налицо.

О Христе ни слова – зато упоминается Даждь-Бог, о св. Троице ни слова – зато есть Стрибог, Велес, словом, язычество явно доминирует.

Обратимся, однако, к упоминанию христианского характера, имеющегося в «Слове»:

1. «Святополк полелея отця своего… к святей Софии в Кыеве» (242).

Это беглое замечание о храме святой Софии в Киеве является только исторической подробностью: храм, упомянут здесь не в религиозных целях, а как место действия (подробности в дальнейшем).

2. «Тому и Полоцке позвониша заутреннюю рано у святые Софеи в колоколы». (612–614). И здесь церковь и звон колоколов упоминаются не как атрибуты религии, а только для того, чтобы указать на волшебные способности Всеслава переноситься из одной местности в другую (Полоцк – Киев) с необыкновенной быстротой.

Связи с собственно религией тут никакой. Церковь и звон колоколов служат здесь как указатели места и скорости действия.

3. «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божия не минути!» (620–622). Приведена поговорка тогдашнего времени, приписываемая автором «Слова» Бояну. Указание на Бога здесь в очень общей форме и только весьма косвенные данные позволяют думать, что речь идет о христианском Боге, а не о Боге в более общем понятии, применимом к каждой религии. Употребление ходячей христианской поговорки, не говорит еще о принадлежности автора к этой религии.

4. «Игореви князю Бог путь кажеть»… (682). И здесь бог может мыслиться в более общей форме безотносительно к христианской религии. И кроме того место это весьма подозрительно по аутентичности. В самом деле: в самой основе произведения христианства нет вовсе, а в третьестепенных мелочах оно вдруг выплывает. Логики никакой, если мы примем, что эти мелочи писал певец, но если мы предположим, что писал монах, хотевший придать более христианский оттенок «Слову», – то все становится понятным.

На коренную переработку «Слова» переписчик не решался, но подкрасить «Слово» в христианский оттенок он счел нужным и возможным.

5. «Игорь едеть по Боричеву к святей Богородици Пирогощей» (779–181). И здесь опять-таки приводится голый факт, весьма вероятный и, должно быть, исторически верный. Однако и здесь чувствуется чужая рука. В устах певца эта фраза была бы уместна, если бы он описал беду Игоря, его молитву к Богородице и затем благодарственный молебен Ей. А на самом деде получился благодарственный молебен Богородице, которую, согласно «Слову», Игорь и не просил о спасении! Кроме того было сказано, что «Бог путь кажеть» (не Богородица). Эта неувязка ясно показывает, что к «Слову» приложилась и чужая рука.

6. «Здрави князи и дружина, поборая за христьяны на поганые полкы» (788–790). И эта короткая вставка весьма возможно, почта наверное, принадлежит не автору «Слова». Ведь здравица и слава князьям (и притом поименная) уже была провозглашена перед этим отрывком, а, затем еще повторяется за ним. Совершенно очевидно, что переписчик просто вписал фразу с христианской направленностью в конец произведения, чтобы кончить «Слово» соответствующим образом.

7. «Князем слава, а дружине. Аминь» (790–792). Этот заключительный «аминь» был в оригинале «Слова» настолько привносным, что даже издатели «Слова» в 1800 г. и русском переводе его опустили.

Ведь всякое окончание дела сопровождалось в устах духовного лица непременным «аминь». А уж переписчиком, конечно, был монах.

Итак, христианство в «Слове» отсутствует, а тот слабый поверхностный налет его, который имеется, принадлежит почти наверное переписчику.

Переходим теперь к рассмотрению языческого элемента в «Слове». Мы находим здесь прежде всего упоминание языческих богов: Даждь-Бога, Стрибога, Велеса, Хорса, Дива.

Русичи считаются внуками Даждь-Бога, Боян внуком пастушьего бога – Велеса, ветры – Стрибожьими внуками.

Находят себе отражение здесь также и языческие верования и обряды; плач и вопление по покойникам, метание жара из рога, надгробные причитания.

Особенно ярко выражено анимистическое миропонимание автора «Слова» в беседе Игоря с Донцом и в плаче Ярославны. Вся природа в понимании автора «Слова» живет, река говорит, птицы понимают, как нужно помочь Игорю и т. д.

Можно сказать наверное, что если певец был формально, по обязанности, христианином, то в душе он оставался убежденным язычникам. Если бы беда неожиданно свалилась на голову, то он, конечно, взывал бы к солнцу и ветру, но не к св. Троице или Богородице.

Далее певец был явно не суеверен. Особенно ярко это выразилось в отношении Игоря к солнечному затмению во время похода. Согласно «Слову» он сказал: «Братие и дружино! луце ж потяту быти меже полонену быти, а всядем на свои борзыи комони, да позрим синего Дону!» И дальше: «Хочю копие свое приломити» и т. д.

Замечательно, что о затмении ни слова. А ведь многим солнечное затмение в начале похода могло показаться грозным предостережением, и их следовало успокоить.

Интересно отметить, что даже такие высоко религиозные и тенденциозные источники, как летописи, влагают в уста Игоря следующие весьма разумные соображения: «Братья и дружино! Тайны Божия никто же не весть, а знамению творець Бог и всему миру своему; а нам что створить Бог, или на добро, или на наше зло, – а то же нам видити. И тако рек, перебреде Донець» (Ипатьевская летопись).

Эта речь Игоря безусловно гораздо ближе к действительно произнесенной, чем сообщенная «Словом», не мог Игорь в действительности обойти молчанием предмет, по поводу которого он держал речь. Здесь «Слово» искажает действительность: не Игорь молчит о значении затмения, а автор «Слова» не придает ему никакого значения.

Татищев, пользовавшийся и другими, погибшими рукописями, излагает это еще более обстоятельно:

«Тайны Божия, сказал Игорь, неисповедимы, и никто знать его определения не может, он бо творец, есть мира и знамения сего, яко же и нас всех, что хочет, то и творит; добро или зло мы определения его применить не можем. Не весте ли, яко без знамения кого хочет наказует? И знамения такие многократно никакого зла не приносят, и кто ведает, для нас или для других кого сие, понеже оно видимо есть во всех землях и народах».

Удивительно толковое разъяснение, без тени суеверия, и это свидетельство летописей!

Итак, автор «Слова», и по всем свидетельствам сам Игорь, не были суеверны. Тем более странным является фраза в «Слове», что желание во что бы то ни стало увидеть Дон «заступило ему знамение».

Это место ясно показывает вставку суеверного переписчика, оценившего события так, что, мол, следовало возвратиться, увидавши солнечное затмение.

Этот пример показателен для того, чтобы уяснить, как важно, выяснив общие принципы, толковать детали. Из изложенного видно, что автор «Слова» ни в коем случае не был лицом духовного звания и уж, конечно, не был тем попом, которого себе выписал в плен из Руси Игорь, как это было высказано одним из исследователей.

Наоборот, можно сказать наверное, что певец принадлежал к наименее христиански настроенному слою населения. Интересно, что и языческая стихия выявлена у него также слабо.

Кто он был: язычник, христианин, двоевер? Скорее всего, что он вообще не был внутренне религиозен, он вероятно под влиянием окружающих условий принял обрядность христианства (так надо полагать), но оставался язычником, не будучи в то же время рьяным защитником последнего (что несомненно сказалось бы). Он не был воинствующим язычником, отстаивающим с упорством старые обрядности, старые устои, не был врагом христианству – он попросту имел свою собственную религию, которую он предпочитал и формальному христианству, и формальному язычеству. Он обожествлял природу и жил ею.

Это замечательнейшая черта духовного развития в XII веке, на которую никто до сих пор не обращал внимания – он не был ни христианином, ни двоевером, ни даже язычником в строгом понимании этого слова, – он был сам по себе. Несомненно, что он не был одинок в таких представлениях и что он отражал суть и содержание того язычества, которое исповедывали наши в достаточной мере уже культурные предки.

Несомненно, однако, что большинство русичей того времени уже твердо стояли на почве христианства (дурно ли или хорошо это – судить не здесь и не нам). Хотя отголоски язычества или, вернее, знаки не полного подчинения христианству и были налицо, примат христианства был бесспорен.

Таким отголоском являлись хотя бы имена: хотя Игорь в крещении был Георгий, для всех он был Игорем, сын его был крещен Петром, но знался всеми Владимиром, даже юная жена Владимира Игоревича, половчанка, была крещена и получила имя… Свободы! (в честь, очевидно, освобождения Владимира из плена).

Не подлежит никакому сомнению, однако, что Игорь и другие князья и русичи вообще были большими христианами, чем это изобразило «Слово».

Все, что мы знаем о князьях, и знаем достоверно, говорит за то, что они были людьми религиозными: строили церкви, монастыри, жертвовали на церковь, покровительствовали духовенству и т. д.

Поэтому разговор Игоря с рекой Донцом малоправдоподобен – это только преломление событий в голове язычески мыслящего автора «Слова». Исторически гораздо более верна деталь, что Игорь благодарил Бота за свое спасение а церкви Богородицы Пирогощей («Нерушимая Стена»).

Характерно, что согласно «Слову» Игорь перед бегством не молится, тогда как летопись говорит, что, узнав о том, что Овлур уже ждет его, Игорь встал «ужасен и трепетен, и поклонился образу Божию и кресту честному… и возмя на ся крест, икону, и подойма стену и лезе вон»…

Конечно, эти данные летописи столь же малодостоверны, как и беседа Игоря с Донцом, но психологически летописный рассказ более правдоподобен.

Как-никак, а Игорь, убегая, рисковал своей головой, поэтому молитва, будь то языческая или христианская, более правдоподобна.

В этом отношении, как и вообще по отношению к христианству, нам кажется, автор «Слова» погрешил против истины: русичи были более христиански настроены. Зато его ошибка бросает яркий свет на его личность, кто он был по религиозным убеждениям, к какому слою населения он принадлежал. Наиболее язычески настроенные» слоем населения могли быть только песенники, корнями сидевшие в преданиях, носители традиций, истории, наследия пращуров.

Их мировоззрение в корне расходилось с нарождающимся аскетизмом христианства, выродившегося, в конце концов, в религиозное изуверство (позднейшие моменты истории христианства московской Руси). Формально они, конечно, восприняли христианство, но, опираясь на весь багаж своей профессии (песни, былины), они, конечно, отражали язычество и старое миропонимание.

Все это, взятое вместе с высоким искусством творчества, говорит за то, что «Слово» создано было знатоком своего дела, профессионалом (недаром он вспоминает своего предшественника Бояна!), а не просто образованным человекам.

Писал «Слово» мастер своего дела, и только среда певцов-профессионалов могла сохранить в такой чистоте дух языческого мировоззрения. Гипотеза, что «Слово» могло быть написано дружинником или кем-либо из военной свиты Игоря, должна окончательно отпасть.

Конец ознакомительного фрагмента.