Откуда мне знать, что я имею в виду, до того как услышу, что говорю?. Часть I. Мозг (Франка Парьянен, 2017)

– Ты хоть понимаешь, что я битый час стоял у метро? – кипятится Ян.

– Но это не моя проблема. Я ведь сказал: в три часа, – отвечает Торстен.

– Ты сказал: в два! Целый час… А у меня еще и мобильника с собой не было.

– Сам виноват. Так бы хоть позвонил…

Возразить нечего. Из-за отсутствия подходящих аргументов Яну остается только дуться и ворчать:

– Ладно, чего уж. Пойдем на следующий сеанс.

Они еще успевают купить билеты на половину четвертого. Свет гаснет, и начинается фильм. Джеймс Бонд едет по горам Шотландии. Его преследуют две машины. Бонд жмет на педаль газа, но перед ним на дороге вырастает грузовик. Сейчас он врежется. О Боже… И тут Ян медленно наклоняется к Торстену и шепчет:

– Я абсолютно уверен, что ты сказал: в два.

В этой ситуации прав может быть только один. И ваш мозг точно знает, что это вы. Хотя в жизни каждый день мозг имеет дело с большим количеством источников ошибок, чем может себе представить, он считает, что во всем разбирается и у него все под контролем.

Если мы хотим понять, что происходит, когда встречаются два мозга, и почему их взаимодействие не всегда протекает гладко, первым делом надо признать наличие источников ошибок, даже когда вас уверяют в обратном. Такой подход позволит избежать многих камней преткновения. А как вообще ошибки попадают в наш мозг?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо повнимательнее рассмотреть «сырье», с которым он работает, и понять, насколько абстрактной является поступающая в него информация. Неплохой метафорой в данном случае может послужить кинозал. Мозг работает без света. Более того, в нем нет ни экрана, ни динамиков. Единственные сигналы, которые он получает, – это импульсы возбуждения от нервных клеток. Сигнал либо есть, либо нет. Включено – выключено. Это все, что имеется в распоряжении мозга. От поступающих импульсов зависят наше самовосприятие, сокращение мышц, ощущение давления, боли. Сюда же добавляется информация, передаваемая через органы чувств: звук, свет, тепло, вкус, тактильные ощущения, запах.

В этом мире темноты, озаряемом короткими вспышками, не так-то просто понять, что такое стул, человек, улыбка, саркастический оттенок в голосе. Тем не менее, постоянно сталкиваясь с подобными объектами и явлениями, мы должны соответствующим образом на них реагировать. Хоть мозг и живет в темноте, но никогда не остается в одиночестве. Кто-то постоянно от нас чего-то хочет. Поэтому мозгу приходится трудиться в поте лица. И, разумеется, время от времени он допускает ошибки.

Если Торстен хочет узнать, насколько близко наклонился к нему Ян в темном кинозале, он сравнивает, при каких обстоятельствах и с какой громкостью он слышал его раньше правым и левым ухом. На основании этих данных он вычисляет направление звука и расстояние до его источника. Такое явление называют объемным слухом. Наличием этого умения мы обязаны тому, что получаем информацию от двух ушей.

Производимые в ходе данного процесса вычислительные операции схожи с компьютерными программами, состоящими только из единиц и нулей, но при этом позволяющими находить дорогу к нужным объектам, распознавать человеческую речь и искать в социальных сетях своих бывших. Данным программам, как и мыслительному органу Торстена, требуется только сигнал. На практике мозг Торстена понимает куда более сложные языки программирования, чем его хозяин. Это означает, что для восприятия простых ситуаций мозг использует очень трудоемкие процессы. Но мы почти не замечаем работы миллиардов нервных клеток (нейронов) и тысяч необходимых для осуществления данной функции операций. Да и зачем нам это? Ведь система работает относительно надежно.

Визуальное восприятие существует уже многие миллионы лет, в том числе и у животных, не обладающих разумом. Зрение довольно успешно оберегает нас от столкновения с деревьями. Это вызывает чувство доверия к нему. Однако прежде, чем изображение, которое вы видите перед собой в данный момент, достигло вашего сознания, мозгу пришлось немало потрудиться. В действительности изображение, получаемое мозгом, является четким и цветным только в центре, а по краям оно размытое и черно-белое. Даже не трехмерное. Пространственная глубина воссоздается мозгом на основе сравнения картинок, получаемых от каждого глаза в отдельности. Вдобавок ко всему изображение, попадающее на сетчатку глаза, перевернуто вверх ногами.

Но мозг прекрасно справляется с этой задачей. Во всяком случае, так ему кажется. Он переворачивает изображение, окрашивает его по краям, конструирует объемность. Результат, который вы видите, был подвергнут такому фотошопу, который и не снился моделям в бикини, позирующим для рекламного проспекта. Вспоминайте об этом, когда вам кажется, что вы в чем-то абсолютно уверены. Большую часть того, что вы видите, мозг создал сам и услужливо подсунул вам.

Вот скажите, какое выражение лица у Маргарет Тэтчер на фотографии?

Она перевернута вверх ногами, как и любое другое изображение, воспринимаемое мозгом. Так что задача вроде бы несложная. Но теперь переверните фотографию. Выглядит ли она так, как вы ожидали? Ваш мозг решил: «Мне и так все понятно». Чего же еще хотеть?

Во всем, что мы воспринимаем, содержится большая доля наших собственных оценок. Или собственной интерпретации. Или заблуждений. Или безграничного преувеличения. Неудивительно, что мы кое в чем можем ошибаться.

Это не недостатки мозга, а дополнительные функции

Лица в таком ракурсе наверняка встречаются вам довольно редко (если вы не целуетесь с Человеком-пауком). Однако вам приходится довольно часто мысленно объединять разрозненные части информации, особенно когда в ее получении задействовано больше одного органа чувств. И тогда мозг начинает проявлять творчество.

Если он, к примеру, получает противоречащие друг другу данные от органа равновесия и от органа зрения, то не спешит сообщить вам об ошибке. Вместо этого он заставит вас три часа мучиться морской болезнью, как матроса-первогод-ку. А может, это продлится и все пять лет, как было у Чарлза Дарвина во время плавания на «Бигле».

То же самое можно сказать и о слухе. Воспринимаемая вами речь состоит из движений губ, которые вы видите, и звука, который вы слышите. Отвечающие за это восприятие нейроны называются бимодальными. Они помогают извлечь максимум полезного из поступающей информации. А могут и совершенно запутать. И тут мы вновь возвращаемся в мир человеческого общения. Чтобы понять собеседника, мозг задействует практически все находящиеся в его распоряжении информационные каналы и интеграционные возможности.

Когда участнику эксперимента демонстрируют видеозапись человека, губы которого произносят слог «га», и накладывают на нее звуковую запись со слогом «ба», то мозг находит наименьший общий знаменатель и вам кажется, что вы слышите «да»{1}. Совершенно отчетливое «да». Вы же слышали это собственными ушами! В разговоре по телефону вы вполне можете перепутать «девять» и «десять», так как пользуетесь только половиной источников информации. Вспомните постоянно прерывающуюся связь по «Скайпу». Вы нередко отключаете изображение, чтобы лучше слышать. Запомните: иногда лучше иметь дело с дефицитом информации, чем с неправильно понятым избытком. В этом случае мозг может подойти к решению проблем слишком «творчески».

Итак, в актив мозгу мы можем занести то, что для выполнения социальных функций он стремится собрать всю возможную информацию. Если она оказывается слишком сложной и объемной, мозг прибегает к различным трюкам, и чаще всего делает это успешно. Он распознает выражение лиц независимо от пола, веса, национальности, возраста и количества щетины на щеках. Мозг даже способен отличить искреннюю улыбку от фальшивой. Что же касается пассива, то ему приходится идти на массу упрощений и делать множество ни на чем не основанных выводов и предположений, о которых он умалчивает. Сталкиваясь с трудностями, мозг докладывает нам об этом с большой неохотой. И все это только для того, чтобы понять, что происходит прямо перед нашими глазами. Что уж говорить о ситуации, когда он пытается интерпретировать события, происходящие в скрытой от него сложнейшей структуре – в другом человеческом мозге, в данном случае у Яна. Ведь мы сталкиваемся с проблемами в работе мозга не столько в ходе восприятия, сколько в ходе выполнения социальных функций.

Именно об этом пойдет речь в первой части книги. Что происходит у вас в голове, когда вы стоите лицом к лицу с другим человеком? Начнем не с вашего партнера, а с кого-нибудь попроще. Пусть это будет незнакомый человек. А в таких контактах мы нуждаемся постоянно. Что бы мы делали без общения с врачом, водопроводчиком, кассиром из продуктового магазина или специалистом по отопительным системам? Даже в ходе такого нейтрального общения мозгу приходится отвечать на кучу вопросов. Как поздороваться с этим человеком? На каком расстоянии от него стоять? Хочет он со мной разговаривать или нет? Друг он мне или враг? Положено ли давать сантехнику чаевые? Итак, что происходит, когда на пульте в нашем центре управления загорается сигнал «Внимание, человек!»? Как мы придаем смысл образам и звукам? Как формируется наша реакция, адекватная данной ситуации?

Начнем по порядку. Итак, встречаются два мозга. Вы представляете себе эту картину? Помещение, белые стены, возможно, два стула. Стол. Два незнакомых человека, которые сидят друг напротив друга и не знают, что делать. В темноте два мозга ожидают сигнала – слова или взгляда. Это отправная точка нашего путешествия. Что будет дальше?

Знакомая всем ситуация: вы сидите на совещании, у всех серьезный вид, да и поводов для веселья не видно. Но тут ваша начальница поправляет волосы привычным жестом, который так удачно копирует Барбара из бухгалтерии. Все готовы захихикать, но как раз этого ни в коем случае нельзя делать. Вы плотно сжимаете губы. О господи… Главное – ни на кого не смотреть… И следующие четверть часа вы проводите, сосредоточенно разглядывая свою кофейную чашку.

Смех заразителен. Как и многое другое. Люди – прирожденные имитаторы. Это первое наблюдение, которое можно сделать, видя встречу двух незнакомых людей. Они повторяют жесты друг друга. Если первый скрещивает руки на груди, второй поступает так же. Они одинаково подпирают голову рукой, наклоняются друг к другу, скрещивают ноги под столом. Если один зевает, второй делает то же самое. Стоит засмеяться одному, смеется и другой.

Этот эффект хамелеона{2}, который называют также социальной заразительностью, можно использовать, чтобы спровоцировать какое-то событие. К примеру, достаточно всего 17 человек, чтобы заставить всех прохожих на улице посмотреть вверх, и около тридцати, чтобы запустить волну на стадионе{3}. Попробуйте сами. Двое наших участников эксперимента тоже имеют все основания для того, чтобы имитировать движения друг друга. Зеркальное повторение движений собеседника – прекрасная стратегия, если вы хотите ему понравиться{4}. Потом он всем расскажет о том, что у вас были отличные идеи и вы показались ему очень информированным человеком. Люди, более активно копирующие движения собеседника, воспринимаются им как более интеллигентные, открытые, активные и симпатичные. Школьники, зеркально отражающие жесты учителя, получают лучшие оценки. То же самое относится и к взаимоотношениям с шефом на работе, и с новой знакомой на вечеринке.

Если же вы не повторяете движения собеседника, он воспринимает это как желание противоречить ему. Допустим, я ожидаю от своего визави, что тот будет имитировать мои жесты{5}, а он вдруг не закидывает ногу на ногу, как я. Его поведение вызывает у меня замешательство и даже некоторое раздражение. Я реагирую так, как если бы мой муж ни с того ни с сего высказал мнение, совершенно противоположное моему.

Итак, первый ответ на вопрос «Что происходит, когда встречаются два человека?» звучит так: они начинают копировать движения друг друга. Это первый феномен, который нам необходимо объяснить.

Подражаем ли мы собеседнику сознательно? Если учитывать преимущества, которые дает эта тактика, такое предположение вполне уместно (мы говорим здесь об эффекте социальной желательности). И действительно, редко бывает так, что кто-то спонтанно включается в пение на стадионе и только потом соображает: «Что это со мной? Я же болею за “Боруссию” Дортмунд!» Кроме того, вы уже наверняка не раз читали в разных пособиях по подготовке к проведению собеседований, что если человек наклоняется в вашу сторону, то и вы должны сделать то же самое.

Но мы копируем действия людей даже в том случае, если они ведут себя по отношению к нам{6} не слишком дружелюбно, и продолжаем делать это даже после того, как беседа закончилась{7}. Многое происходит непроизвольно. Вы подстраиваете свой тон голоса под тон собеседника, что сопровождается изменением размера зрачков{8} и даже ритма дыхания{9}. Хотя нельзя утверждать, что к концу беседы вы съели со своим визави пуд соли, наверняка можно сказать, что вы побывали в его шкуре.

Встречаясь, два человека как бы автоматически настраиваются на одну волну. Каким является такое поведение: врожденным или приобретенным? Ожесточенные дебаты, касающиеся характера (врожденного или приобретенного) того или иного феномена, ведутся не одно десятилетие, а в результате выясняется, что справедливо и то, и другое. В целом можно сказать, что даже автоматические действия могут меняться в зависимости от социальных потребностей, так же как зевота и смех вызываются определенным контекстом.

Нетрудно понять, почему имитация движений закрепилась в ходе эволюции. Механизмы заразительности имеют смысл прежде всего в группах. Взять, к примеру, почесывание. Если человек, сидящий по соседству с вами, непрерывно чешется, то и у вас возникает такое желание. Лучше сразу стряхнуть всех своих блох на соседа, чем потом вылавливать их у себя дома. То же и с зевотой. Представьте, что вы отправляетесь с группой в поход, а один из участников накануне всю ночь не спал и читал детектив. На следующее утро он чувствует усталость и, зевая от души, заражает сонливостью всех остальных.

Кроме того, на протяжении всей жизни мы учимся понимать, какое поведение нравится окружающим, а какого они будут стремиться избегать.

Если не совсем понятно, где следует искать истоки того или иного явления, ученые обычно обращают свой взор на маленьких детей. Во-первых, это приятно и сразу улучшает настроение, а во-вторых, дает много информации. Вероятно, малыши больше похожи на наших предков, живших шесть миллионов лет назад, чем среднестатистическая студентка факультета психологии.

Дело в том, что развитие биологического вида схоже с развитием конкретной особи, которая как бы повторяет весь ход эволюции в ускоренном режиме. Кроме того, дети еще недостаточно времени провели в человеческом обществе, чтобы испытать на себе его культурное влияние. Поэтому у них было меньше возможностей для того, чтобы усвоить имитацию движений. Существует только один способ выяснить, каковы истинные истоки имитации, – поехать вместе с будущей матерью в роддом, сразу после родов забрать у нее ребенка и полчаса корчить перед ним гримасы, наблюдая за его реакцией.

Именно так и поступили в 1977 году психологи Эндрю Мелтзофф и Кейт Мур{10}. Разумеется, с согласия родителей. Самому молодому участнику эксперимента исполнилось на тот момент всего 42 минуты. Первое, что он увидел, появившись на свет, было вот это…

К сожалению, мы не знаем, что ребенок подумал обо всем этом. Но нас больше интересует, что он делал. Независимые наблюдатели, которые видели только лицо новорожденного, подтвердили, что он подражал мимике: высовывал язык, открывал рот и т. д. Вы сами можете это увидеть.

Таким образом, будем считать, что подражание – часть нашей натуры. Во всяком случае, до тех пор, пока кто-то не придумает этому лучшее объяснение. Эксперимент производит довольно сильное впечатление, особенно если учесть, что младенец еще никогда не видел зеркала и почти не видел людей. Ребенок не знает, как выглядит его язык. Возможно, малыш даже не осознает, что у него вообще есть язык. И все же, видя высунутый язык, в ответ он высовывает свой. Это было подтверждено уже более чем двадцатью последующими исследованиями. Новорожденные способны имитировать четыре вещи: движения рта и рук, показывание языка и надувание губ. При этом они никогда не путаются, например не двигают ногой вместо того, чтобы надуть губы. Таким образом, люди обезьянничают с момента рождения, причем большей частью неосознанно. И потому ответить на вопрос, что при этом происходит у них в голове, становится еще труднее.

Но раз человек способен имитировать движения в том возрасте, когда еще почти ничего не умеет, значит, существует механизм, достаточно простой для освоения младенцем, но в то же время достаточно сложный, чтобы претворить ряд различных воспринятых образов в целенаправленное движение. Как это происходит? Откуда ваш мозг знает то, чего еще не знаете вы?

Пора уже влезть в головы двух участников нашего эксперимента и подвергнуть их сканированию (в переносном смысле, разумеется), чтобы посмотреть, что там происходит, когда они наблюдают за другими.

Длинный путь в голове. Почему так трудно было выяснить природу подражания?

Сегодня человеческий мозг уже не представляется черным ящиком. Неврологи получили возможность заглянуть в головы участников эксперимента. Не совсем буквально, конечно, поскольку то, что мы видим, выглядит не столь ясно и четко, как на красивых иллюстрациях. (Мы уже обсуждали с вами вопрос, почему следует несколько скептически относиться ко всему, что мы видим.)

Поэтому давайте для начала немного осмотримся в лаборатории. Какие инструменты тут используются? Что они могут продемонстрировать нам со всей достоверностью, а чему можно верить лишь отчасти или не верить вообще? Итак, несколько слов о неврологии прежде, чем мы примемся за аппаратуру.

До изобретения электроэнцефалографии (ЭЭГ) и функциональной магнитно-резонансной томографии (ФМРТ) практически единственной возможностью исследования человеческого мозга было наблюдение за интересными людьми в ожидании того момента, когда они умрут. После этого их мозг подвергали исследованию, чтобы выяснить то, о чем их забыли спросить при жизни. Некоторые из результатов этих исследований пережили века.

Например, французский врач Поль Брока в XIX веке занимался несколькими пациентами, лишившимися речи. После их смерти Брока исследовал мозг пациентов и во всех случаях констатировал дефекты в одной и той же области, которую до сих пор связывают с речевыми способностями и которая носит имя этого врача – центр Брока.

Другие посмертные исследования, например мозга Эйнштейна (на что он, кстати, никогда не давал согласия), демонстрируют довольно спекулятивные результаты. Единственное, что можно утверждать с полной достоверностью, это то, что размер не имеет значения. Мозг Эйнштейна был несколько меньше и легче, чем у среднестатистического человека. Похоже, что для далеко идущих выводов недостаточно исследовать мозг одного гения. А Стивен Хокинг пока еще жив.

Затем появились новые методы, позволяющие понять, какая область мозга активна в тот или иной момент. Это можно было определить по количеству кислорода, поставляемого в определенные зоны мозга, или по колебаниям электрических потенциалов в нервных клетках.

Оба метода – ФМРТ и ЭЭГ – имеют косвенный характер. Принцип действия ФМРТ основан на том, что магнитные свойства крови варьируются в зависимости от ее насыщенности кислородом. Если какая-то зона мозга проявляет особую активность, в ней расходуется больше кислорода. Следовательно, она нуждается в более интенсивных поставках, и повышение содержания кислорода регистрируется магнитным сканером.

Однако, поскольку это происходит с некоторой задержкой, измерения с помощью ФМРТ не слишком точны по времени. Трудно сказать, какое событие предшествовало повышению потребления кислорода и для каких именно нейронов он был предназначен. Один из моих профессоров приводил такую аналогию: вы бежите вслед за струей автоматической поливалки газонов и смотрите, на какой цветок она попадает. Таким образом, с помощью ФМРТ можно определить, какая грядка полита, то есть какой участок мозга был активен. И это уже немало. Вдобавок ко всему в данном случае обследуется живой человек.

ЭЭГ измеряет колебания электрического напряжения на поверхности черепа (для этого на голову надевается шлем с датчиками). Этот метод очень точен с точки зрения фиксации времени, но он не позволяет определить конкретное место активности, потому что улавливаются все сигналы, достигающие поверхности. Для того чтобы измерить активность отдельных нервных клеток, электроды нужно вводить прямо в мозг. Из соображений безопасности такая инвазивная ЭЭГ применяется только при наличии веских медицинских причин, например для выявления центров эпилептических приступов. В подобных случаях ученые с согласия пациента могут получить и другие данные. Кстати, это совершенно безболезненно. В мозге нет рецепторов боли. Когда проводятся операции на мозге, пациент ничего не чувствует.

С помощью двух описанных методов нам удалось понять многое из того, что интересует неврологов. Хотите, к примеру, послушать, о чем они говорят у себя в лабораториях?

– Это был довольно масштабный эксперимент, по модели n = 176 2 × 2. Нам приходилось постоянно использовать сканер З-Tesla, а анализ данных занял целый месяц. Четыре раза сервер грохнулся.

– Всего четыре? Неплохо.

– Айтишники сказали мне, что, если я еще раз включу в программу бесконечную петлю, они перестанут со мной разговаривать. И это только предварительная обработка результатов.

– А какой метод анализа сопоставимости данных ты использовал? PPI или DCM?

– DCM, так как нам требовалась эффективная сопоставимость. А наша модель выбрасывала эти параметры, потому что AI блокировала височно-теменные узлы (ВТУ). В то же время сравнение с нулевым уровнем с помощью Т-теста показывало значительные расхождения.

– Интересно! Вот только один вопрос: на твоей схеме рядом с полушарием мозга стоит буква «Л». Понятно, что левое, но при виде спереди или сзади?

– Надо уточнить.

Для исследования мозга существуют и более грубые методы, чем ФМРТ и ЭЭГ. Кроме того, мы имеем возможность повторять эксперименты до тех пор, пока не выявим и не устраним все источники ошибок. Причем каждый раз мы задействуем в опытах значительно больше двух участников. Таким образом за последние двадцать лет мы смогли получить, сравнить, обсудить и отвергнуть массу результатов. Какие-то из них основываются на разовых исследованиях, и к ним надо относиться с осторожностью. А какие-то мы получаем так часто, что можем с определенной долей уверенности говорить об их истинности. В целом же те и другие приближают нас к пониманию общей картины. А некоторые даже производят революцию в социальной неврологии. К последним как раз и относится открытие зеркальных нейронов.

Уже первый взгляд на монитор томографа вызывает удивление. У участника эксперимента четко фиксируется активность моторной зоны коры головного мозга. Мы наблюдаем в мозге явления, характерные для определенных моделей движений, хотя человек неподвижно лежит на спине в камере томографа. Первый же опыт – и сенсация.

Этот феномен в наши дни стал притчей во языцех. Все только и говорят о зеркальных нейронах. Вокруг их открытия множатся легенды, и, как всегда, каждый рассказывает собственную версию. Но все они связаны с едой. Началась эта история в девяностые годы. Итальянский нейрофизиолог Джакомо Риззолатти (ну просто вылитый Марк Твен) решил изучить активность мозга обезьян в то время, когда они хватают какой-то предмет. В качестве инструмента была использована инвазивная ЭЭГ, то есть обезьяне вживили электроды, которые должны были регистрировать реакцию отдельных нервных клеток.

Что произошло дальше, не совсем понятно. То ли кто-то из лаборантов во время обеденного перерыва совершил набег на корзинку с фруктами, то ли аспирант стащил у обезьян арахис, но, как бы то ни было, обезьяна, уже подключенная к записывающей аппаратуре, могла наблюдать, как кто-то жует. Таким образом удалось получить запись того, что происходит в ее голове, когда еду берет не она сама, а кто-то другой. Результат был просто невероятным: возбуждение происходило практически в тех же самых клетках. Последующие эксперименты подтвердили наличие такого же феномена и в мозге человека, причем он затрагивал не только отдельные нейроны, но и целые группы.

Данный факт следует посмаковать как следует: в нашем мозге срабатывают практически одни и те же нейроны независимо от того, сами мы совершаем какие-то действия или наблюдаем, как это делают другие. Восприятие и совершение движения происходят с частичным использованием одних и тех же нейронных сетей. Так вот, оказывается, что происходит с нашими двумя участниками эксперимента, стоящими лицом к лицу: они отражают движения друг друга. Если один поднимает руку, то в голове другого активизируются нейроны, отвечающие за выполнение этого движения. Особенно это относится к премоторной зоне коры мозга и извилинам лобных долей. Мозг одного человека обрабатывает информацию о движении другого человека, используя те же нейронные пути, в которых закодировано движение его собственного тела. Нейроны, отвечающие за связь между восприятием и выполнением, получили название зеркальных. В определенном смысле они являются связующим звеном между нами и окружающим миром. Все, что мы наблюдаем у других людей, происходит и в нас самих.

Чужие движения мы можем видеть с самых разных сторон. Информация, получаемая визуальным центром коры мозга, зависит от того, с какой стороны мы их наблюдаем: спереди, сзади или сбоку. Однако зеркальные нейроны каждый раз говорят нам: «Он стянул мой арахис!» И мы становимся в боевую стойку.

Но если механизмы активизации нервных клеток так схожи, то как человек может понять, что это кто-то другой взял арахис, а не он сам? Да так же, как вы знаете, что сидите. Чтобы в этом убедиться, вам не надо себя осматривать. Вам свойственно самоощущение, которое подсказывает, действительно ли напряжены ваши мышцы, испытываете ли вы боль, в какой позе находитесь. Мозг полагается на сигналы, поступающие от мышц, кожи и органа равновесия. В определенном смысле эти сигналы – единственное, что отличает вас от другого человека. Без них вам трудно было бы определить, где заканчивается ваше собственное восприятие и начинается восприятие собеседника.

Таким образом, становится понятно, что гармония между вами и вашим визави имеет значительно более глубокие корни, чем можно подумать при наблюдении со стороны. При имитации движений синхронизируются не только позы и физиологические реакции, но и активность мозга. Но как именно это происходит?

«Я слышал это от соседнего нейрона, а тот от…» Как работают нейронные сети?

Чтобы понять, каким образом осуществляется процесс отражения движений тела собеседника, необходимо знать, как мозг обрабатывает информацию. Зная это, мы сможем определять ситуации, в которых восприятие может нас подвести, и принимать соответствующие меры. Итак, краткий экскурс в мир нейронов.

Все очень просто. Наши нервные клетки находятся в одном из двух положений: «включено» или «выключено». Нейрон либо возбужден, либо находится в состоянии покоя. Третьего не дано. Никакой другой информации мозг не получает. В состоянии покоя мембрана нервной клетки имеет относительно неизменный отрицательный заряд, который называется потенциалом покоя. Снаружи имеется множество положительно заряженных ионов натрия, которых тянет к клетке. Они с удовольствием проникли бы внутрь, но она их не пускает.

Срабатывание нейрона означает, что ионные каналы клеточной мембраны внезапно открываются, и все ионы натрия скопом рвутся внутрь нейрона. Так возникает положительный заряд, то есть электрический сигнал, который открывает дополнительные каналы в мембране. Потенциал действия достигает клеточного ядра и оттуда передается окружающим клеткам. Те тоже открывают мембранные каналы в местах контактов клеток (именуемых синапсами), и через них поступают химические сигналы в форме нейротрансмиттеров. Эти сигналы могут как возбуждать соседние клетки (возбуждающий постсинаптический потенциал), так и затормаживать их активность (тормозной потенциал). Оба вида информации суммируются до тех пор, пока не достигнут критического (порогового) значения, то есть потенциала действия. Процесс активизации начинается лишь в том случае, если он достаточно силен. Не бывает такого состояния, в котором нейрон «слегка возбужден».

Это значит, что лишь немногие нервные клетки непосредственно реагируют на сигналы, поступающие извне (например, клетки глаза). Подавляющее большинство сигналов возникает в результате взаимодействия нейронных сетей.

Чтобы лучше понять этот процесс, представьте себе школьный класс. Во дворе бегает белка, и первый заметивший ее ученик указывает на зверька другим. Несколько человек смотрят в окно, шепот усиливается, но, лишь когда он достигает критической величины, раздается окрик: «В чем дело там, сзади?» Это «срабатывает» учительница. До нее дошел сигнал от учеников. Все, что мы воспринимаем, думаем и чувствуем, основывается на передаче сигналов о себе самом и об окружающей реальности.

Правда, это не мешает нам каждый день манипулировать процессом передачи сигналов с помощью кофе, алкоголя, сигарет, парацетамола или кокаина. Употребление данных веществ приводит к тому, что каналы определенных клеток в нужный момент не открываются или, наоборот, постоянно находятся в открытом положении. В результате клетка либо вообще ни на что не реагирует, либо постоянно пребывает в возбужденном состоянии, независимо от того, какие сигналы поступают от соседних нейронов.

Таким образом, наша учительница либо вставляет беруши, либо доходит до нервного срыва и перегорает. В обоих случаях она прекращает реагировать на учеников. Подобные манипуляции способны на продолжительное время изменить уровень стресса, физического возбуждения и болевого порога. Манипуляциям с мозгом мы посвятим особый раздел в конце книги, но и без подобного воздействия наши нейроны не всегда реагируют одинаково. Различия в реакции зависят от индивидуальных особенностей человека и от ситуации.

Чтобы понять, как работают зеркальные нейроны в повседневной жизни, необходимо представлять себе, как формируются связи между нейронами. Это происходит в соответствии с законом Хебба. В 1949 году биолог Дональд Хебб одним из первых описал процессы обучения нервных клеток. Этот закон сложен, но его можно свести к следующему правилу: между одновременно возбуждающимися нейронами формируются устойчивые связи. Продолжая аналогию с классом, можно сказать, что если Леон и Мишель, сидящие на последней парте, всегда одинаково реагируют на схожие сигналы («Ты глянь, белка скачет!» или «Ха-ха-ха, озеро Титикака!»), то велика вероятность, что они и после школы вместе пойдут в «Макдональдс». Между ними сформировалась устойчивая связь.

На клеточном уровне это означает, что в месте контакта нейронов формируется больше каналов. И если теперь одна из клеток активизируется, то, вероятнее всего, то же самое сделает и вторая. То есть если в данный момент Леон творит что-то непотребное, то Мишеля наверняка следует искать где-то неподалеку. Учительница может сделать замечание и ему, а затем вызвать в школу родителей обоих мальчиков. Мозг использует данные о том, какие нейроны активизировались одновременно, для того, чтобы кодировать различную информацию, точно так же, как компьютер может вывести на экран целую картинку, пользуясь только последовательностью нолей и единиц.

При этом каждый зеркальный нейрон реагирует на определенные действия. Например, одни нейроны кодируют мелкие движения кисти руки, а другие – содержание движений (они срабатывают только тогда, когда другой человек что-то поднимает, режет, наносит удары или ест). То же самое можно сказать и о социальных сетях. В одной идет обмен видеофайлами, другая позволяет передавать только короткие сообщения длиной не более 140 символов, а третья – фотографии мест отдыха и каких-то блюд. В вашем «браузере» вся эта информация сводится воедино, что позволяет сделать неутешительный вывод: все живут лучше меня. Ведь информация, передаваемая по нейронной сети, вызывает, помимо всего прочего, соответствующие эмоции в определенном центре мозга.

Когда мозг получает сигналы одновременно от Мишеля, Леона и учительницы, в нем активизируются эмоции, которые чаще всего возникают при этом сочетании. В данном случае это грозящие неприятности. Какими они будут, зависит от того, с какой интенсивностью и продолжительностью активизируется учительница. Если же зрительный центр коры мозга одновременно получает изображения учительницы, школьного сторожа и практиканта, то в речевом центре активизируется подходящее к данной ситуации слово – «перекур».

Все, что вы видите и слышите, влечет за собой длинный шлейф соответствующих ассоциаций. Этим и объясняется тот факт, что зеркальные нейроны уверенно относят различные варианты движения к одной общей модели даже при несовпадении мелких деталей. До тех пор пока элементы движения представляются нам знакомыми, мы понимаем их смысл, даже если они в целом отсутствуют в нашем моторном словаре. Даже человек, у которого нет рук, представляет себе, что такое хватательные движения{11}. Необходимую информацию для этого вы получаете прежде всего из наблюдений за самим собой. Это значит, что ваш мозг ассоциирует движения с тем, что обычно приходит вам в голову в схожих ситуациях, – с жестами, впечатлениями и значениями. Чем чаще то или иное действие встречается в определенном контексте, тем быстрее формируются ассоциации с ним.

Таким образом, чтобы осмыслить действия других людей, мы используем отражение. Вид протянутой к вам открытой ладони вызывает соответствующую ассоциацию. Но будьте внимательны: эти сетевые связи так же подвижны и пластичны, как и все остальное в вашем мозге. Они меняются по мере приобретения опыта. То, что вы видите (или вам кажется, что видите), всегда увязывается с тем, что вам уже известно.

А теперь мы подошли к следующему вопросу: что может пойти не так в процессе отражения?

Я вам уже говорила, что нельзя доверять своему мозгу? Зеркальные нейроны тоже могут ошибаться

Сразу после рождения вы можете имитировать лишь несколько действий; подавляющее большинство связей вам еще предстоит сформировать. Поэтому восприятие вами собеседника всегда очень индивидуально!

Зеркальные нейроны артистов балета намного сильнее реагируют на других танцовщиков, чем зеркальные нейроны обычных людей, любимое танцевальное движение которых— это усердное кивание головой. Но все меняется, как только они сами пытаются научиться танцевать{12}. То же самое касается игры на фортепиано. Когда человек, ни разу в жизни не садившийся за пианино, слышит произведение Бетховена, его зеркальные нейроны практически не реагируют. Они не могут связать музыку с движениями тела (в лучшем случае с ерзаньем на неудобном стуле в концертном зале). Но после пары уроков игры на пианино все уже выглядит иначе{13}.

Некоторые действия мы вообще способны интерпретировать только в том случае, если когда-то совершали их сами. Если вы понятия не имеете о том, что означает кулак, прижатый к раскрытой ладони, то ваш мозг не сможет определить, приветствует вас тренер по кун-фу или угрожает вам. Когда мы оказываемся в новой культурной среде или необычном контексте, нам приходится заучивать новые движения и формировать новые ассоциации. И чем раньше мы с ними познакомимся, тем быстрее они начнут иметь для нас значение. В то же время чем лучше вы знакомы с движением, тем выше вероятность его неправильного истолкования. Так называемые конгруэнтные зеркальные нейроны срабатывают при любых действиях, которые совершаются с одним намерением. И зачастую это происходит еще до того, как действие выполнено до конца. Допустим, человек, к которому вы пришли в гости, хочет налить вам вина, но спотыкается и выплескивает все на скатерть. Тем не менее ваши зеркальные нейроны отмечают: «Очень хорошо, вино успешно налито»{14}.

Причина, вероятно, в наблюдениях за самим собой{15}. Когда собственный мозг наблюдает за вами во время еды, моторные нейроны подают сигнал «взять», когда рука еще только тянется к блюду. В результате формируется связь между командой «взять» и видом протянутой руки, а не берущей. И порой мозгу нелегко исправлять такие связи{16}.

В результате в нем возникает определенная тенденция опережения событий. Как только кто-то протягивает руку, мозг уже кричит: «Я знаю, он хочет взять!» Может возникнуть недоразумение, если человек хотел всего лишь потянуться, а вы поспешно убираете от него свой десерт. Или он просто опускает руку, а вы считаете, что он тянется к оружию. Этот эффект приобретает особую важность, если представить себе, что свидетель дает показания в суде. Упомянутый жест покажется еще более угрожающим, если у вас самого на поясе висит оружие. Для большинства людей опускание руки к поясу не связано с угрозой (многие в этой ситуации всего лишь подумают: «Застегнуты ли у меня брюки?»). Но если вы помешаны на оружии, то мир воспринимается совсем иначе. И эту связь в своем мозге вы создали сами. Данное обстоятельство позволяет объяснить некоторые ситуации, возникающие в Техасе, но этот вопрос, к сожалению, до сих пор никто обстоятельно не исследовал.

Зеркальные нейроны действительно тесно связаны с опытом, поэтому их можно перепрограммировать. Если мы постоянно увязываем с чем-то какое-то действие, через определенное время нейроны начинают активизироваться соответствующим образом{17}. Если мы часто связываем между собой звук и действие, то соответствующие нейроны активизируются одновременно. Существуют, например, зеркальные нейроны, реагирующие на треск разламываемой скорлупы арахиса{18}. Каждый раз, слыша характерный звук в телевизионной рекламе, многие увязывают его с откупориваемой бутылкой пива. Но если вы не употребляете алкоголь, то подумаете не о пиве, а о газированной воде. Опять-таки все зависит от вашего личного опыта. Именно это обстоятельство и служит источником ошибок, когда вы строите анализ ситуации на отражении. Вы слишком поспешно оцениваете ход событий, основываясь на собственном опыте.

А то, что вы воспринимаете, влияет на вашу готовность к действиям. Если бы была возможность исследовать мышцы участников нашего эксперимента в момент, когда они наблюдают за движениями друг друга, мы констатировали бы повышение электрических потенциалов их мышечных волокон. Это значит, что их мышцы находятся в состоянии повышенной готовности и отреагируют на малейшие сигналы мозга, чтобы повторить движения собеседника. И стоит вам только заметить, что он протягивает руку, как вы опережаете его и сами берете арахис. Если кто-то хочет вас ударить, вы тоже спешите его опередить. А если кто-то в тренажерном зале работает с тяжелой штангой, у вас тоже растут мышцы. Хотя последнее, пожалуй, преувеличение.

Мышцы испытывают слишком малое сопротивление. Но благодаря так называемому эффекту Карпентера, или идеомоторному эффекту, мы можем освоить какой-то навык, просто наблюдая за действиями других.

Подведем итог. Два незнакомых человека, встречаясь, начинают имитировать движения друг друга. Данный процесс происходит более или менее осознанно. За счет этого собеседники координируют свои действия, усиливают симпатию друг к другу и начинают лучше понимать то, что делает собеседник. Однако прежде, чем мы успеем понять, что происходит, могут возникнуть различные недоразумения. Все ли это, что нам надо знать для узнавания собеседника (социального познания, как его именуют профессионалы)? Да нет, не совсем.

Что могут и чего не могут зеркальные нейроны?

Когда были открыты зеркальные нейроны, казалось, что они помогут решить массу вопросов. Эта тема стала самой обсуждаемой в неврологии. За последние двадцать лет по ней опубликовано больше тысячи статей. Одни исследователи видят в зеркальных нейронах основу социальной жизни и культуры. Другие заявляют, что благодаря им человек обучается речи и осваивает умение сопереживать. Невролог В. С. Рамачандран использует зеркальные нейроны для лечения фантомных болей. Такая возможность существует, если ассоциации относятся ко времени, предшествовавшему ампутации конечности, в которой пациент испытывал сильные боли. С помощью системы зеркал здоровая половина тела удваивается, и мозгу кажется, что тело, к примеру, совершает одновременные движения двумя руками, хотя на самом деле движется только одна. Благодаря уже упомянутой связи между восприятием и действием воспринимаемое движение достигает моторной зоны коры мозга. Мозг вновь активизирует нейроны, которые раньше приводили в движение отсутствующую руку Таким образом можно действительно облегчить фантомные боли.

Но, какими бы многообещающими ни были эти результаты, зеркальные нейроны не в состоянии взять на себя ответственность за всю нашу социальную жизнь. Они являются всего лишь средством восприятия и осмысления действий других людей, тем самым способствуя социальному познанию. Однако до сих пор за рамками дискуссии остается вопрос «Нельзя ли достичь тех же результатов без зеркальных нейронов и какова доля их участия в этом процессе».

Существует множество вопросов, которые никак нельзя объяснить с помощью зеркальных нейронов. Почему кто-то вдруг швыряет бутылку с коктейлем Молотова? И как можно убедить его этого не делать? Почему люди размещают фотографии своей еды в «Инстаграме»?

До сих пор мы пытались в первую очередь понять, как двое участников нашего эксперимента воспринимают действия друг друга с помощью зеркальных нейронов и собственных ассоциаций. Но у нас есть возможность узнать о своем визави значительно больше. Для этого надо немного усложнить ситуацию. В следующих главах речь пойдет о том, что происходит, когда в игру вступают чувства. Один из двух участников эксперимента вдруг демонстрирует глубокую печаль. Как это воспринимается другим? Как реагирует его мозг? И что здесь может пойти не так?

Первый сигнал, который достигает мозга в этой ситуации, мало чем отличается от того, который возникает при движении руки. Эффект отражения позволяет сделать какие-то выводы о чувствах другого человека. Особое значение при этом отводится выражению его лица. Его вы тоже пытаетесь имитировать. Пусть это не всегда заметно, но такие попытки фиксируются приборами. Когда ваш визави улыбается, мышцы вокруг вашего рта тоже напрягаются. Если у него серьезный или свирепый вид, то у вас на лбу тоже образуются складки. Это происходит неосознанно. Даже если просветление на лице собеседника длилось какие-то миллисекунды, не фиксируемые вниманием{19}, вы все равно непроизвольно улыбаетесь в ответ. Мозг замечает это выражение лица и дает вам соответствующий сигнал.

Эмоцию, соответствующую выражению лица, мозг узнает с помощью ассоциативных сетей, схожих с теми, что используются для распознавания движений. Он имитирует это выражение и задает вопрос: «Какие эмоции вы с ним связываете?» Что я чувствую, когда сам так выгляжу? Моторная кора, центр эмоций и некоторые другие участки мозга совместно занимаются решением этого вопроса и формируют соответствующий сигнал.

Недоразумения, возникающие на этом пути, бывают двух видов. Во-первых, это некачественное отражение. Такое случается, когда моторная кора мозга занята чем-то другим{20}. Если вы грызете карандаш, вам труднее правильно истолковать улыбку и требуется больше времени, чтобы заметить, что человек, который только что был настроен доброжелательно, вдруг демонстрирует явное недовольство вами. Вполне возможно, это как раз из-за того, что вы грызете его карандаш. Немедленно выньте его изо рта. Кстати, препарат «Ботокс» тоже затрудняет отражение мимики собеседника и снижает способность правильного восприятия эмоций окружающих{21}.

Во-вторых, мы с разной степенью интенсивности имитируем действия других людей и разделяем их чувства даже несмотря на то, что это происходит неосознанно. В данном отношении мозг отличается от будильника, который продолжает звонить каждые восемь минут, пока вы его не отключите, и не понимает, что нам хочется еще поспать. Автоматизм процессов, происходящих в организме, означает всего лишь то, что вам не приходится о них задумываться и принимать какие-то решения. Взять, к примеру, дыхание. Мы не думаем о нем с момента рождения, однако время от времени мы можем произвольно задерживать его, например под водой или в придорожном общественном туалете. То же самое происходит с имитацией и другими формами сопереживания. Эти действия носят автоматический характер, но мы способны на них повлиять. Чем крепче отношения с человеком или чем сильнее желание их установить, тем ярче будет проявляться подражание.

Если нам сразу не удалось добиться расположения нового знакомого, но очень этого хочется, мы проявляем больше усердия в подражании его действиям{22}. Кроме того, члены семьи имитируют действия друг друга чаще, чем другие люди. Это одна из причин, по которой супруги порой так похожи друг на друга{23}. Мы также сильнее подражаем людям, чье мнение разделяем{24}. Если кто-то отказывается от общения с вами, вы с особым усилием имитируете действия следующего человека, с которым заводите знакомство{25}. Таким образом, из негативного опыта извлекается урок, чтобы в другой ситуации произвести более благоприятное впечатление и добиться желаемого. И это прекрасно. В то же время в общении с людьми, которые вам не нравятся, вы отказываетесь от имитации. Точно так же вы ведете себя, ставя перед собой цель стать более самостоятельным и независимым{26}.

И вновь мы приходим к выводу, что в зависимости от контекста и предыдущего опыта по-разному воспринимаем поведение человека. Если мы хотим лучше кого-то понять, надо создать ситуацию, в которой происходит отражение, или особенно постараться имитировать его мимику{27} – но не переборщить, чтобы вас не сочли чудаком. Когда мы хотим кому-то понравиться, действует тот же принцип. Это значит, что надо как можно быстрее выходить из виртуального пространства в мир реального общения. И вынуть карандаш изо рта.

День для Луизы начался удачно. На парковке нашлось свободное место, презентация прошла успешно. Правда, после этого компьютер испустил дух и даже системный администратор не смог ничем помочь. Таким образом, в течение нескольких последующих часов она работала не слишком продуктивно. Но в целом все складывалось неплохо.

Вечером после работы Луиза ждет в кафе свою коллегу Соню, чтобы рассказать о своих успехах.

– Вы не против, если мы присядем?

– Пожалуйста.

Места напротив занимает группа молодых людей с рюкзаками. У них все не клеится. У двоих телефон никак не находит Wi-Fi, у одного проблемы с GPS, трое остальных обнаруживают, что у них на ужин осталось только 3 евро и 88 центов. Разгорается спор, они встают из-за стола и, продолжая переругиваться, уходят.

Луизе поневоле приходится все это выслушивать. Вскоре появляется Соня и спрашивает:

– Ну, как дела?

– И не спрашивай, – вздыхает Луиза. – Компьютер накрылся. Я за целый день так ничего и не успела сделать. А на следующей неделе последний срок сдачи проекта. Хоть ты застрелись. Ты случайно не знаешь Ральфа из компьютерного отдела?

Будьте осторожны с пассивным стрессом, как, впрочем, и со всеми остальными эмоциями других людей. Плохое настроение заразно. Это значит, что если один из собеседников грустит, то и другой, скорее всего, во время беседы будет чувствовать себя угнетенным{28}. Если бы мы попросили их по очереди прочитать вслух какой-нибудь отрывок текста, то второй уже через короткое время перенял бы тоскливый тон голоса первого{29}.

Как мы видим, отражение нужно не только для того, чтобы кому-то понравиться или лучше понять другого человека. С его помощью люди могут передавать свое настроение, и оно сохраняется у собеседника даже после расставания. Те парни с рюкзаками давно ушли, а над столиком Луизы по-прежнему висит хмурая туча.

На томографе мы можем увидеть самые разные формы «сочувствия», бродящие в голове испытуемого (в самом прямом смысле слова). У него активизируется соматосенсорная кора мозга, когда он наблюдает, как кто-то прикасается к другому человеку. Он тоже «чувствует» это прикосновение. Если участник эксперимента видит, что кто-то испытывает отвращение, то у него возникает реакция в островковой доле мозга и той части коры, которая отвечает за вкусовое восприятие, и его тоже начинает мутить{30}.

Чувства окружающих возбуждают в вашем мозге те же самые области, как если бы вы сами переживали аналогичные эмоции.

Вновь возникают вопросы: в чем истоки такого поведения? Какую роль в нем играют обучение и сознание?

Новорожденные тоже поддаются заражению эмоциями. Когда рядом кричат другие младенцы, ребенок, как правило, тоже громко кричит. Заметно громче, чем при реакции на обычный шум.

Вы можете попробовать продемонстрировать младенцу запись крика другого ребенка{31} и сравнить с любым другим шумом сопоставимой громкости. И если у вас после этого еще не иссякнет исследовательский задор, поставьте ему запись с его собственным криком. Дети кричат громче всего, когда слышат звук плача других детей{32}. Как они отличают собственный плач от чужого, мы точно не знаем, но у нас есть довольно ясное представление о том, для чего им это нужно.

Такая заразительность помогает индивидууму в эволюционном развитии. Давайте представим себе следующий сценарий из мира животных: звери собрались у водопоя, но вдруг зебра, громко заржав, убегает со всех ног. Пара буйволов с безразличным видом смотрит ей вслед и продолжает пастись. Макаки не могут прийти к единому мнению относительно того, можно ли вообще верить зебрам, а несколько антилоп учреждают комитет для анализа степени риска в сложившейся ситуации. Только дикие гуси спешно уносят ноги.

Как вы считаете, кто из них завтра сможет передать свои гены следующему поколению? Для выживания предпочтительнее заразиться от других чувством тревоги и убежать, невзирая на принадлежность к разным видам. Например, у сурикатов существует так называемая система раннего оповещения. Одно животное выполняет сторожевые функции. Когда оно подает сигнал, все в панике разбегаются по укрытиям. Это намного эффективнее, чем всем постоянно озираться по сторонам в ожидании угрозы. Поэтому они реагируют на сигналы тревоги, причем не только своих сородичей, но и других видов животных и птиц. Точно так же поступают птицы, обезьяны, белки и многие другие. Если вы, находясь в толпе, вдруг слышите крик нескольких людей, вас тоже охватывает тревога и вы бежите. Причем бежите не в сторону крика, чтобы самому убедиться в опасности («Да, действительно, полыхает вовсю»), а в противоположную, не разбирая дороги.

В этом и кроется ответ на порядком уже надоевший вопрос «Если другие будут прыгать с моста, ты тоже прыгнешь?». Вполне возможно. Вероятно, эти люди знают что-то такое, чего не знаю я. Поэтому лучше к ним присоединиться.

Это продолжается на протяжении всей жизни, и такая тактика вполне себя оправдывает. То же самое делает и младенец. Он заражается всеобщей паникой, а поскольку сам убежать не может, то кричит изо всех сил, пока вы не придете и не заберете его. И этот прием срабатывает, потому что вы тоже заражаетесь его чувствами. Еще один полезный эффект эмоциональной заразительности заключается в том, что оно является сильным мотивирующим фактором в заботе о детях. Если бы вы реагировали только на шум как таковой, то достаточно было бы просто прикрыть коляску одеялом потолще. Но природа позаботилась о том, чтобы вы испытывали угрызения совести, слыша даже самый тихий детский плач, и делали все возможное, чтобы ребенок успокоился.

Таким образом, способность к отражению чувств является врожденной и прочно закрепилась в процессе эволюции. Но как она действует? И всегда ли ее действие одинаково?

Восприятие чувств. Пути заражения

Эмоциональное заражение – это своего рода логическое следствие подражания{33}. Ведь имитация действий окружающих позволяет нам не только лучше понять их и произвести впечатление. Она оказывает большое влияние и на вашу собственную эмоциональную сферу. Если вы копируете радостное лицо, это вызывает соответствующие ассоциации в мозге, в данном случае прежде всего чувства. Поэтому такая имитация не остается на поверхностном уровне, а проникает глубоко в мозг – туда, где обитают эмоции.

На самом деле выражение нашего лица очень сильно влияет на то, как мы себя чувствуем, а не только наоборот. Один из экспериментов вы легко можете провести сами. Ученые просили участников эксперимента удерживать во рту карандаш: в одном случае между зубами (улыбка), а в другом – между губами (недовольное выражение лица). После этого и тем и другим был продемонстрирован кинофильм. «Зубной» группе он показался намного более веселым{34}.

Такие взаимосвязи могут привести к определенным проблемам, если демонстрируемые эмоции не соответствуют тому, что вы чувствуете на самом деле. Если у вас очень неприятный разговор с клиентом, но вы должны улыбаться, потому что клиент всегда прав, то это внутреннее противоречие заставляет ваш пульс биться чаще, а в качестве компенсации буквально лишает вас дара речи{35}. Особенно это касается людей, которые являются конфликтными по своей природе и вынуждены в данном случае вести сильную борьбу с самим собой. Кстати, клиент тоже чувствует себя в этой ситуации не лучшим образом.

В целом можно сказать, что люди, которым должностная инструкция предписывает демонстрировать в течение дня определенные эмоции, находятся в самом верху списка кандидатов на нервный срыв, независимо от того, где они работают: в детском саду, отеле, банке или колл-центре{36}.

Связь моторной коры, эмоций и лицевых мышц позволяет нам воспринимать даже то, что мы не в состоянии видеть непосредственно. Если вы издали видите человека, поза которого характерна для того, кто испытывает испуг, то сами становитесь в боевую стойку и настораживаетесь. Вы не видите выражения лица человека, поэтому не можете его имитировать, но «отпечаток» его позы на моторной коре достигает центра эмоций и подсказывает вам, каким оно должно быть. Именно поэтому вы не выбегаете с радостным лицом приветствовать траурную процессию. Кроме того, это позволяет распознать выражение лица человека даже под большими темными очками (за исключением тех, кто даже в помещении носит солнцезащитные очки, – их никто не в состоянии понять).

Эмпатия оказывает на моторную кору мозга и зеркальные нейроны более сильное влияние, чем другие формы социального познания, например так называемое принятие перспективы[1]. Основное значение имеют связи, направленные снизу вверх, в которых информация, поступающая от рецепторов органов чувств, направляется в более сложные системы. Однако это не единственный путь формирования эмпатии. Существуют и связи, направленные сверху вниз, то есть сигналы от сложных структур мозга, объясняющие нам, что мы должны чувствовать в данный момент. («Да, в этом фильме мы видим только дом, но он принадлежит Карлу, который потерял свою жену Элли… Ах, все это, в принципе, неважно, ты просто поплачь».) Есть немало ситуаций, в которых именно эти высшие структуры вызывают сочувствие. Например, когда вы читаете статью о беженцах, пересекающих Средиземное море в лодках, у вас на глазах появляются слезы. В данном случае зеркальные нейроны, разумеется, ни при чем. Вы ставите себя на место этих бедняг, потому что активизируются сложные сетевые связи, управляющие эмоциональным заражением.

Как высшие, так и низшие уровни эмпатии неразрывно связаны друг с другом и в любых ситуациях действуют вместе. Поэтому сочувствующие филантропы далеко не всегда являются продуктом менее сложных уровней. Вряд ли кто-то скажет: «Я хотел сделать пожертвование, но мой разум оказался социальным дарвинистом».

Таким образом, мы выяснили, что наш мозг достаточно открыт для чувств окружающих. И это не всегда хорошо. Например, когда у нас самих прекрасное настроение, а собеседник пребывает в глубочайшем унынии. Это особенно заметно, когда ваш визави наряду с печалью переживает еще более неприятное состояние – боль. В данном случае вызов для вас становится еще сильнее.

О боже, я не могу на это смотреть. Самое неприятное заразительное чувство – боль

Идет четвертьфинал чемпионата мира 2014 года. Бразилия играет с Колумбией. Неймар прыгает за мячом. Колумбийский игрок Суньига прыгает еще выше и попадает ногой ему по спине. Его колено вонзается в позвоночник Неймара. Вы буквально видите, как крошится позвонок. Вы слышите вопль боли и чувствуете ее. На язык сами просятся непечатные слова. Выражение лица им соответствует. А когда спустя четыре дня в матче против Германии Бразилия проигрывает 1:7 и вы видите на трибуне совершенно подавленного и плачущего бразильского болельщика, вам тоже хочется всплакнуть.

Мы способны чувствовать боль окружающих. Впервые это было обнаружено в пятидесятые годы в экспериментах с крысами. Проведенное в 1959 году исследование психолога Рассела Черча на первый взгляд не имеет ничего общего с природой человеческого сочувствия. Однако имеет смысл разобраться в нем поглубже, потому что оно позволяет понять, насколько глубоко боль другого существа может проникнуть в ваш собственный мозг.

Основная предпосылка, на которой строилось исследование, заключалась в том, что крысе абсолютно безразлична боль сородичей. Поэтому, когда одна крыса для получения пищи нажимает кнопку, причиняя этим боль другой крысе, у нее это не должно вызывать никаких эмоций. Но, если предварительно воздействовать на обеих крыс электрошоком, тогда, возможно, крыса А будет испытывать стресс просто от одного вида страданий крысы Б. И она не нажмет кнопку, чтобы избавить крысу Б от удара током. В этом случае удалось бы создать эмпатию у крыс. Прекрасный замысел.

К счастью, вопрос о том, как перенести подобную «тренировку сочувствия» с крыс на людей, даже не обсуждался. Но результаты эксперимента оказались куда более интересными, чем ожидалось. Испытание общей болью оказалось ненужным. Даже в контрольной группе, где крыса А никогда не испытывала боли от электрошока, она решительно отказывалась нажимать на кнопку, не желая причинять боль другой крысе. Аналогичный опыт с обезьянами привел к тому, что подопытные животные буквально объявили голодовку, и эксперимент пришлось прекратить{37}. Похоже, наши ближайшие родственники уже на протяжении миллионов лет обладают способностью настолько сильно чувствовать боль ближнего, что они скорее будут голодать и даже умрут от голода, но не причинят боли другим. И эта способность при переходе от грызунов к обезьянам только усиливается. Разумеется, эти животные могут вступать друг с другом в ожесточенные драки, когда речь идет о защите статуса, собственной жизни и жизни детенышей. Но неспровоцированное и бесцельное насилие им чужды. От этого их защищает чувство глубокого дискомфорта, который возникает у них при виде боли, испытываемой другими.

Во всяком случае, мы считаем, что именно этим объясняется результат экспериментов. Конечно, вполне возможно, что кто-то из практикантов забыл в клетке текст Женевской конвенции, но результат от этого не меняется: насилие не является для животных самоцелью. С эволюционной точки зрения оно дает сомнительные преимущества. Ведь любая борьба повышает риск утраты собственных ресурсов.

Результаты этих опытов заставили нас в корне пересмотреть свои представления о сочувствии у животных. К сожалению, мы не знаем, что после этих экспериментов животные думают о человеческом сочувствии.

Тем не менее мы уже можем сказать, что человеческий мозг воспринимает боль других людей почти как свою личную. Если мы видим, как кто-то ударяется головой, то срабатывают практически все центры, участвующие в восприятии собственной боли: мозжечок, островковая доля, поясная извилина. Две последние области мозга, строго говоря, определяют степень и характер боли: пульсирующий (как при головной боли), жгучий (при ссадинах), острый и едва переносимый (когда мы ударяемся мизинцем ноги о ножку стола). Островковая доля (или островок) дополнительно отвечает за соответствующую стрессовую реакцию тела. Правда, наблюдение за тем, как другие испытывают боль, активизирует все-таки не абсолютно те же зоны мозга, что и в том случае, когда мы сами ее испытываем. Вы никогда не чувствуете чужую боль с такой же интенсивностью, как свою. В противном случае фильмов ужасов было бы значительно меньше. И ортопедов тоже.

Вопрос, в чем именно заключаются расхождения, в частности то, в какой мере в процессе восприятия чужой боли участвуют сенсорные зоны коры, все еще остается предметом дискуссий. Обычно сенсорные зоны реагируют, когда мы наблюдаем особо сильную боль или представляем ее себе{38}. В этом случае она ощущается почти как собственная. Причиной, по которой вид чужой боли иногда причиняет нам сильные страдания, а иногда переносится довольно легко, является то, какие области мозга задействуются. Участники эксперимента, которые без всяких проблем смотрят сцены насилия в фильмах ужасов, испытывают шок и отключают просмотр реальных съемок, когда в кадре пациенту удаляют кожу лица. В этом случае наблюдается явный переход границы переносимости. То, что чужая боль в контролируемых дозах может восприниматься достаточно легко, является, пожалуй, причиной успеха фильмов ужасов. Это как буря в стакане воды.

Фильмы позволяют нам становиться свидетелями сильных чувств, не принимая их слишком близко к сердцу. Любители фильмов ужасов – это зачастую любители острых ощущений, например прыжков на тарзанке или с парашютом. Кто-то примеряет на себя чувство всевластия преступника, но старается подавить чувство страха жертвы. Значительная часть хочет просто произвести впечатление на женщин, которым нравятся в мужчинах выдержка и самообладание при просмотре сцен насилия. Мужчины же, в свою очередь, любят посещать такие фильмы в компании женщин, не скрывающих свой страх{39}. Такое поведение вполне предсказуемо, но у всех любителей фильмов ужасов есть одна общая черта: они смотрят игровые киноленты, а не документальные фильмы о геноциде в Руанде.

Когда мы имеем дело с реальной болью, у нас появляется естественная реакция: «О господи, только не это! Мне уже от одного вида больно и тошно».

Подводя итог, можно сказать, что зачастую мы подвержены заражению чувствами и болью других людей. Частично это ответ на вопрос «Как мы реагируем на чувства собеседника?». Наша реакция выражается в эмпатии. И это внушает оптимизм. У вас есть врожденное подсознательное свойство, не позволяющее равнодушно смотреть на страдания окружающих. Уже одного этого достаточно, чтобы пошатнуть социал-дарвинистские воззрения типа «человек человеку волк». Если же вам свойственна доля здорового цинизма и в ответ на этот чрезмерно оптимистический подход вы можете привести три примера, свидетельствующих об обратном, продолжайте читать дальше, потому что сочувствие очень быстро превращается в нечто совсем иное…

Пока мы можем лишь констатировать, что в человеке далеко не все так плохо. Как можно желать зла ближнему, если вы буквально ощущаете боль окружающих?

Понимая, что другой человек испытывает боль, участник нашего эксперимента, скорее всего, схватится за грудь и предпримет что-нибудь, чтобы прекратить это состояние. Вот только эти шаги не всегда будут правильными. Ведь между восприятием и реакцией находится еще множество мысленных этапов, на которых тоже могут поджидать разные неожиданности.

Чтобы научиться испытывать эмпатию, надо обладать обширными знаниями. Хотя многие процессы происходят автоматически, нам требуется немало внимания, самоконтроля и воображения, чтобы извлечь из эмпатии максимум пользы. Но, разумеется, мы никогда не читаем инструкцию полностью, постоянно перескакивая к следующим разделам, поэтому существует большой риск, что программа либо создаст перегрузку в системе, либо будет выполнена неправильно. Поэтому наша эмоциональная реакция на проблемы окружающих часто бывает неадекватной.

Первая задача, которую надлежит решить нашей программе сочувствия, – это сортировка. Необходимо понять, от кого исходят чувства и кто является их объектом. Пока мы это не выясним, говорить об эмпатии преждевременно. Ведь одно дело – знать, что чувствует другой человек, и совсем другое – сопереживать ему. Возможно, вы сочтете это казуистикой, но представьте себе ситуацию, в которой каждое существо способно заражаться эмоциями и, как следствие, сочувствует другому существу, то есть готово ему помочь. Уже упомянутые удирающие от водопоя дикие гуси не могут отказать себе в этом желании, и половина из них возвращается, чтобы спасти одинокого окапи. И приятного вам аппетита, когда вы будете поедать этих гусей за рождественским столом.

Для описания этих нюансов придется воспользоваться всем богатством синонимов. Наряду с эмпатией мы говорим также о сочувствии, участии, сострадании, сопереживании, но пока не можем прийти к единому выводу относительно того, в чем именно заключается различие между ними (не говоря уже о том, что по смыслу подходит еще и соболезнование, то есть «соощущение боли»). Да и вообще, такие сложные модели поведения – это высшая математика неврологии, в которой остается еще много белых пятен и тем для дискуссий.

Но все более или менее сходятся в том, что сочувствие и помощь – это разные механизмы, которые отличаются друг от друга по уровню когнитивно сти, степени автоматизации и зависят от возраста. Главную роль здесь, по общему мнению, играет вопрос «Понимаю ли я, почему это делаю/ чувствую?». Таким образом, для простоты изложим эту мысль следующим образом: для эмпатии, как мы ее понимаем, необходимо приблизительно представлять себе, почему у нас возникло такое чувство. Эмпатия – это разделенная с другим человеком эмоция плюс некоторый минимум понимания{40}.

В данном отношении наши дикие гуси не могут служить примером. Они хоть и заражаются паникой от окружающих, но нет ни одного исследования, подтверждающего, что хотя бы один гусь соображает, в чем ее причина. Они просто заимствуют страх у других и считают его своим собственным. Это как подставка для тортов, стоящая у вас на кухонной полке. Вам ее кто-то подарил, но вы уже давно забыли, кто именно. Она у вас просто есть. И от кого бы эта подставка ни досталась вам в наследство, она теперь ваша. Точно так же гусь рассматривает чувства своих сородичей. Для него нет разницы, заметил он опасность лично или это сделал кто-то другой. Паника есть паника. Нельзя сказать, что гусю страшно потому, что страшно его сородичам. Нет, это его личный страх. И ввиду грозящей опасности это достаточно целесообразный подход.

Вот только вся эта ситуация имеет очень мало общего с социальным познанием. Для нее не требуется понимания. Она основана только на стремлении к личному выживанию и удовлетворению собственных потребностей. Если бы мы вели себя подобным образом, то, видя по телевизору людей, которых застигла снежная буря, надевали бы теплые носки. В глобальном плане от этого нет никакой пользы. Но именно так поступают люди в самом начале своей жизни: если ребенок видит, что исследователь в лаборатории плачет, потому что сломалась его кукла (а с психологами такое случается чаще, чем можно подумать), он не бежит, чтобы его успокоить. Он подбегает к своей маме и просится на ручки. С точки зрения ребенка, проблема решена. Это называется эгоцентрической эмпатией. Однако ученому такое поведение ребенка никак не помогает. А вдобавок еще и у мамы может испортиться настроение.

Или давайте вспомним младенца, который кричит, услышав плач другого ребенка. Кому он этим помогает (если не считать самого себя, разумеется)? С эволюционной точки зрения такого поведения достаточно. Но представьте себе, что вы бы точно так же отреагировали на плач своего ребенка. «Ты плачешь? Ну тогда и я поплачу». Вот такая ситуация с точки зрения эволюции уже сомнительна.

Нет, проблема на самом деле кроется в другом. Если я вижу, что сосед по даче забыл выключить воду и она течет из шланга, то я не поступаю точно так же, а иду к нему и говорю об этом. Как бы привлекательна ни была идея слиться душами и подражать друг другу, цель сочувствия иная. Это не поможет нам лучше понять чувства ближнего. Нам уже и так зачастую достаточно сложно отличить свои эмоции от эмоций окружающих.

Если один трогает приятные на ощупь предметы и видит, как другой в это же время запускает руку в бочку с червями, то черви не кажутся ему такими уж противными. И наоборот, если вас тошнит, когда вы касаетесь червей, вам кажется, что и другому так же противно, пусть даже в это время его гладят кисточкой из шелка, павлиньих перьев и локонов Бенедикта Камбербэтча{41}.

Это первый фактор, препятствующий эмпатии. На нас слишком большое влияние оказывают собственные эмоции.

Но как мозгу удается отделить свои чувства от чувств других людей?

На томографе видно, что зоны активизации не полностью совпадают в ситуациях, когда мы что-то чувствуем сами и когда наблюдаем за чувствами других. Если конкретнее, то в первом случае сильнее задействована соматосенсорная кора мозга{42}. Кроме того, активизируются и другие зоны мозга, в частности те, которые помогают осознавать себя самостоятельной личностью{43}. Таким образом ваш мозг избегает опасной путаницы. Другой участок мозга – надкраевая извилина – вступает в игру, когда нам приходится подавлять свои чувства, если они противоречат чужим. Если же мы не подавляем их, то налицо проявление эгоцентризма. Особенно ярко данная черта выражена у детей и подростков. Это связано с тем, что дети в целом не слишком хорошо способны сосредоточиваться на действительно важных вещах, когда присутствуют какие-то отвлекающие факторы{44}. В пожилом возрасте (начиная примерно с 60 лет) вновь отмечается нарастание эмоционального эгоцентризма{45}. Да и на протяжении всей жизни он служит источником определенного потенциала ошибок. Как ни печально, особенно сильно это проявляется по отношению к близким друзьям, от которых мы дистанцируемся в меньшей степени, чем от других{46}. Преимущества такой близости заключаются в том, что в отношениях с близкими людьми мы способны обращаться к личному опыту для сопереживания таким сложным эмоциям, как отрицание и стыд. Недостатком же является то, что наше сопереживание чересчур окрашено личным отношением. Но если уж мы ведем себя так с друзьями, то кто знает, насколько это способно сказаться на наших взаимоотношениях с другими людьми.

Подведем предварительный итог. Когда участник нашего эксперимента сталкивается с эмоциями, в его мозге одновременно происходит главным образом два процесса: рефлексия собственных переживаний и попытки выборочно приписать свои чувства окружающим.

Это вовсе не значит, что его чувства в данной ситуации ослабевают. Несмотря на смену перспективы, не снижает активность миндалевидного тела мозга{47}, а значит, сила и значимость чувств оцениваются нами как по-прежнему высокие. Таким образом, разделенное страдание, вопреки расхожему мнению, не становится вдвое слабее, а, скорее, вдвое усиливается. И это касается не только боли. Если один из участников эксперимента видит, как другой получает удар током, он разделяет с ним не только боль, но и страх. Это помогает ему учиться на чужих ошибках (более предпочтительная стратегия, чем извлечение уроков из собственных промахов), но выглядит не слишком красиво. Как ни прискорбно, наибольший дискомфорт вы испытываете в тех случаях, когда вам свойственно сильное чувство сострадания или когда вы стараетесь поставить себя на место ближнего. Особенно это заметно, когда человек вам очень дорог.

Итак, понимание того, чьи страдания мы в данный момент испытываем, необязательно снижает интенсивность чувств. Просто их восприятие осуществляется точнее, а сила в некоторых случаях может даже увеличиваться. Данное обстоятельство требует от мозга больших когнитивных и эмоциональных усилий. И неудивительно, что в таких ситуациях мы испытываем душевный дискомфорт.

Мозг ничего мне не должен. Насколько мы готовы разделять чужие чувства?

Люди довольно чувствительные существа. Из уважения к окружающим мы не рассказываем коллегам о своих бытовых травмах, не говорим за столом о страхе перед импотенцией и весьма редко делимся деталями об особенностях своего пищеварения. Мы с опаской относимся к опубликованию в интернете чересчур личных фотографий: «Внимание! Риск чрезмерной эмпатии». В этом нет ничего удивительного. В голове сразу раздается сигнал тревоги из-за внезапно нахлынувших нехороших предчувствий. Второй фактор, препятствующий эмпатии, заключается в том, что мы позволяем чувствам захлестнуть нас. Чтобы этого избежать, мозг ищет выход из ситуации. Вариантов выхода у него немало, но многие заканчиваются тупиком.

Что делать, если мы видим страдания ближних, но не хотим принимать их близко к сердцу? Ведь даже чрезмерно чувствительный человек вряд ли сможет сказать у больничной койки близкому родственнику: «Извини, но неврология учит меня, что я должен поберечь свою островковую долю…»

Во-первых, не смотрите на шприц, когда ему делают уколы. Не надо подпитывать свое воображение зрительными образами. Во-вторых, сконцентрируйтесь на том, что эта боль причиняется ему с пользой. Тогда вам и самим будет легче (а если думать об этом продолжительное время, то такая мысль даже успокаивает){48}.

И наконец, хорошее действие оказывает переключение внимания. В одном из экспериментов участникам показывали фильм, в котором людям колют руки иглами. Когда им сказали, что внимание надо концентрировать не на иголках, а на количестве рук, то активности в зонах боли почти не наблюдалось{49}. Поэтому сосредоточьтесь на стене и считайте количество кафельных плиток на ней.

Так поступает и участник нашего эксперимента, но, помимо этого, он делает кое-что еще: пытается вообще абстрагироваться от чувств и даже управлять ими. Это называется регуляцией эмоций. Кстати, абстрагироваться от чувств окружающих можно так же, как и от своих собственных.

Поэтому сейчас мы устроим небольшой экскурс на тему «Укрощение чувств». Все, что мы при этом узнаем, имеет прямое отношение к нашей стандартной реакции на эмпатию.

Для регуляции эмоций мы используем префронтальную кору (более молодую в эволюционном плане) мозга, особенно медиальную префронтальную кору (МПФК). Она оказывает влияние на участки, которые всегда эмоционально реагируют на происходящее, например островковую долю и миндалевидное тело{50}. Последнее помогает нам определять, что именно в потоке воспринимаемой информации имеет основное значение, и следит за тем, чтобы мы уделяли достаточное внимание эмоциональным стимулам. Если мы переносим внимание с эмоций на другие аспекты, это позволяет нам действовать более гибко.

Представьте себе, что увидели змею. Сначала это вызывает стандартную шоковую реакцию. Но затем в дело вступают более сложные области мозга и помогают найти альтернативные решения, которые во многих случаях являются, пожалуй, более предпочтительными. Возможно, вы говорите себе: «Большие круглые зрачки. Я об этом слышал. Это неопасно» или «Отбой тревоги. Я нахожусь в зоопарке». Теперь вы должны объяснить это своим глубже расположенным участкам мозга, что далеко не всегда так просто. Ведь число нейронных связей, ведущих от миндалевидного тела к МПФК, значительно больше, чем ведущих в обратном направлении{51}. Чувства способны влиять на разум сильнее, чем разум на чувства.

Хорошая новость заключается в том, что не стоит стыдиться своих иррациональных страхов. Разумеется, вы понимаете, что, по данным статистики, самолеты попадают в аварии реже, чем автомобили. Вот только не можете объяснить это всем областям мозга. Палитру средств регуляции эмоций в общих чертах можно разделить на две категории: наступательную и оборонительную.

С помощью наступательных средств вы пытаетесь либо улучшить ситуацию, либо, если это не удается, интерпретировать ее в более или менее позитивном плане{52} (от «как бы то ни было, я извлек из этого полезный опыт» до «возможно, Богу было угодно, чтобы я, катаясь пьяным на велосипеде, переехал белочку»),

С помощью оборонительных средств вы стремитесь отстраниться от ситуации, подавить негативные чувства и желание впредь думать об этом – короче говоря, дистанцироваться. Для такой реакции необходимы относительно новые области мозга{53} и тренировка. Правда, эта стратегия не всегда является самой удачной.

Решение, какую стратегию выбрать – подавление или переосмысление, – отнюдь не простое. В большинстве случаев наилучшим выбором будет изменение интерпретации. Оно позволяет значительно эффективнее подчинить себе негативные эмоции, будь то воспоминания о печальном фильме или реальный конфликт во взаимоотношениях{54},{55}. Такая тактика усиливает связь между префронтальной корой и миндалевидным телом. Чем она сильнее, тем легче у нас на душе{56}. Даже в состоянии покоя от связи между этими двумя участками мозга зависят количество и сила наших страхов{57}.

У людей, часто подавляющих свои чувства, обычно увеличена островковая доля мозга{58}. Пока не совсем ясно, что это может означать, но на первый взгляд к каким-то далеко идущим последствиям не приводит. Кроме того, решение о выборе тактики (подавление или переосмысление) оказывает влияние на наше восприятие. Импульсы, которым мы придали позитивный смысл, задерживаются в памяти прочнее, чем те, которые мы постарались подавить{59}.

Иными словами, если два человека ссорятся и один из них по-новому осмысливает суть конфликта, а другой подавляет свои эмоции, то первый лучше запомнит содержание беседы, а второй будет иметь лишь смутное, но зато эмоционально окрашенное воспоминание о ней{60}. А как же можно устранять недоразумения, если ты помнишь, что тебя обидели, но уже не можешь вспомнить, как именно? Разве можно одержать победу в следующем споре, если не помнишь, в чем заключался предыдущий?

Страдания окружающих ставят нас перед аналогичным выбором. Реакция участника нашего эксперимента на внезапно нахлынувшие отрицательные эмоции поначалу тоже заключалась в том, чтобы перекрыть поток страха, боли, паники и восстановить самоконтроль и способность к действию. Как мы уже знаем, в его распоряжении есть две стратегии – изменение отношения к ситуации, то есть направление потока по другому руслу, или возведение плотины. Нам известно, что первый метод, пожалуй, более эффективен, в частности потому, что подавление эмоций разрушает некоторые из важнейших социальных рефлексов.

А теперь опять поговорим об эмпатии. Свобода маневра, которую мы обретаем, противодействуя своим чувствам, не всегда хороша. В знаменитом эксперименте Милгрэма, который он проводил в 1960-е годы, человек демонстрировал не самые лучшие качества по сравнению с другими млекопитающими. В определенной степени его исследование, в ходе которого участники эксперимента, нажимая на кнопку, били током других людей (вообще-то это были актеры) и отчетливо слышали их громкие крики боли и просьбы о помощи, можно сравнить с электрошоковыми опытами над обезьянами и крысами.

Таким образом исследователи хотели ответить на вопрос, способны ли люди на действия, которых не удавалось добиться от животных. Причем люди должны были совершать их не из-за голода, а по распоряжению авторитетных лиц якобы из педагогических соображений. В качестве наказания за ошибки они должны были причинять незнакомому человеку сильную боль, воздействуя на него током. И они это делали, во всяком случае большинство из них. Одни ограничивались слабыми ударами, но другие поворачивали регулятор на полную мощность, до сектора, отмеченного красным цветом. Протеста не выразил никто.

Итак, наряду с эгоцентризмом и захлестыванием эмоциями есть еще третий фактор, который может помешать эмпатии. Мы можем ее подавить. Похоже, что люди вполне способны преодолеть естественный дискомфорт, который они испытывают, видя боль окружающих, во всяком случае, когда для этого есть причины или то, что они считают причинами.

Из всех социальных способностей, которые нам дает разум (а их немало), следует прежде всего отметить гибкость (как в хорошем, так и в плохом). Мы способны подавить в себе естественное сочувствие, но в то же время больше не отвечаем насилием на любую провокацию и, как правило, держим под контролем свои сексуальные влечения. В подобных ситуациях мы используем одни и те же области мозга как для стимулирования чувств, так и для их подавления{61}. Регуляция эмоций – это не дорога с односторонним движением.

С помощью таких утонченных социальных способностей мы справляемся с повседневными вызовами общества. И тот из нас, кто обладает лучшими навыками самоконтроля, добивается больших успехов в карьере и социальной жизни, а также реже болеет и попадает в зависимость от всяких сомнительных веществ{62}.

Контроль предоставляет нам выбор из множества различных вариантов действий. Вы можете посочувствовать человеку, успокоить его, умело отвлечь. Но в число вариантов могут входить также интриги, ложь, убийство и пассивноагрессивное пожимание плечами. Социальное поведение не равнозначно общественно приемлемому, доброжелательному или альтруистскому поведению. Это просто межличностные отношения. Если в «Фейсбуке» вы целенаправленно стравливаете людей друг с другом, то с научной точки зрения эти поступки подпадают под понятие социального познания, хотя с нравственной точки зрения их, конечно, следовало бы назвать асоциальными.

Итак, человеку могут быть свойственны циничные поступки, а их социальная подоплека может колебаться от шаткой до общественно опасной. Но это не повод, чтобы игнорировать просоциальную направленность человеческого мозга. Ведь в этом случае мы вместе с водой выплеснули бы и младенца. Если нам свойственна определенная степень сочувствия к окружающим, то не имеет особого значения, возводим мы стены между людьми, подвергаем их геноциду или каждые двадцать минут делаем на вокзале объявления об угрозе взрыва бомбы.

На самом деле все наоборот. Разница заключается не столько в нашем восприятии, сколько в конкретном вопросе «Что делать?». Сегодня мы уже знаем, как наш мозг воспринимает чувства других людей, осмысливает их и пытается взять под контроль. Мы понимаем, что должны соблюдать осторожность, чтобы эти чувства не захлестнули нас самих, чтобы не спутать их со своими собственными и в то же время не подавить полностью. Теперь нам осталось только разобраться с последствиями, выводами, которые наш мозг делает из чужих чувств, и реакцией на них. Что нам делать со всеми этими чувствами?

Претворение чувств в действия – непростая задача, особенно когда речь идет о социальной жизни, где недопустимо делать все, что только взбредет в голову. Конечно, было бы прекрасно, если бы мы могли следовать любому возникшему чувству. Когда у вас хорошее настроение, вы готовы обнять весь мир. Когда вам грустно, вы сооружаете крепость из подушек. А если видите в ванной трех отвратительных тараканов, то закрываете за собой дверь и эмигрируете в Австралию.

Но мы так не поступаем. Представьте себе, что вы несете ответственность не только за свои действия, но и за любое негативное чувство. Брр-р. Ну уж нет. Вы свободны в своих мыслях, пусть даже их кто-то и угадывает. Даже если допустить, что мы можем безошибочно интерпретировать данные томографии мозга, то и в этом случае из выявленных агрессивных склонностей нельзя делать вывод о совершении насильственных действий, а из возбуждения – о супружеской неверности. Мысли и поступки – это разные вещи. То же самое касается и сочувствия. Сочувствие – это еще не помощь. Для всех проявлений социального поведения (подставлять другую щеку, мыть на ночь ноги, помогать на улице старушкам) требуется еще очень многое. В этом и кроются причины большинства проблем.

Испытание чувствами. Метод «трех обезьян» для душевного спокойствия

Участники нашего эксперимента все еще сидят друг напротив друга. Один из них в панике. Он плачет и беспрерывно что-то говорит. Второй слушает и поначалу только кивает. Но в какой-то момент он явно начинает ощущать нарастающий душевный дискомфорт. Внезапно он надевает наушники. Это вариант действий № 1 – натянуть на голову одеяло.

Поскольку любая форма регуляции эмоций, их подавления или переосмысления требует больших затрат сил и ресурсов, мы часто пользуемся простыми практическими методами, чтобы выйти из-под обстрела. Самый первый из них заключается в том, чтобы закрыть на все глаза. Испытывая сильный стресс, участники эксперимента предпочитают отказаться от участия в нем вместо того, чтобы нести на себе груз чужих эмоций, как в уже описанном опыте с электрошоком{63}. В данном случае они следуют принципу «того, чего я не вижу, не существует». Поэтому документальные фильмы об эксплуатации детского труда имеют самый низкий зрительский рейтинг. В соответствии с тем же самым правилом мы игнорируем продавцов в метро, предлагающих всякие ненужные вещи, отводя от них взгляд на 45 градусов. А когда представители Гринпис будут пытаться что-то рассказать нам про вымирающих панд, то можно перейти на другую сторону улицы. Если уж совсем достанут, то даже в неположенном месте.

Мы вообще стараемся избегать всего, что приводит нас в состояние стресса. А несчастья других людей как раз попадают в эту категорию. В маленьких группах не всегда просто применять такую тактику. Как сделать так, чтобы хромой сосед никогда не попадался вам на глаза? Да еще в деревне, где всего сто жителей. Лучше чем-то помочь ему, чтобы он побыстрее встал на ноги и не мозолил вам глаза своей хромотой. К тому же тогда он еще сможет поработать на общее благо.

Но поскольку общество разрослось, нам стало легче справляться с этой проблемой. Так мы и поступаем. Будда жил примерно за 500 лет до Христа и, как гласит предание, отошел от общения с людьми еще в молодом возрасте. Мария-Антуанетта, советовавшая крестьянам в отсутствие хлеба есть пирожные, тоже не демонстрировала особой близости к народу. Когда в 1927 году вышедшая из берегов Миссисипи оставила без крыши над головой более полумиллиона человек (преимущественно чернокожих), президент США Кулидж даже не заехал в эти края. Он направил туда компетентную команду по ликвидации последствий катастрофы, а сам тем временем убеждал сенат послать в зону бедствия только абсолютно необходимую сумму, чтобы не создавать прецедента и не разорять государственные страховые компании. Когда Кулиджа попросили подписать двенадцать фотографий, чтобы потом продать их на благотворительном аукционе, он ответил отказом.

Но если несчастье происходит у нас на глазах, мы, как правило, реагируем совершенно иначе. Когда Будда, опять же согласно преданию, в конце концов выбрался из золотой клетки и впервые в жизни столкнулся со старостью, болезнями и смертью, он был настолько шокирован, что тут же дал обет аскетической жизни, которую вел на протяжении шести лет. Авраам Линкольн, совершая однажды длительное путешествие на пароходе и не имея возможности сойти на берег, был вынужден постоянно наблюдать за находившимися на борту десятью рабами. «Их вид причинял мне нескончаемую боль, – писал он своему другу-рабовладель-цу. – Так происходит каждый раз, когда я приезжаю в Огайо или другие места, где процветает рабство. Мне не нравится порядок вещей, который постоянно заставляет меня испытывать угрызения совести». Чем закончилась эта история, мы все хорошо знаем.

Развитие истории нередко зависело от того, что кто-то испытывал на себе сильные чужие чувства. Сегодня у нас есть возможность отстраниться от них. По данным

Международной организации труда, в мире все еще насчитывается более 20 миллионов рабов. Благодаря ученым и сотрудникам Госдепартамента США мы можем на сайте slaveryfootprint.org произвести подсчет, сколько из них приходится на каждого из нас. Однако вероятность встретиться с кем-то из них лицом к лицу крайне мала, и это плохо с педагогической точки зрения.

Цивилизованный мир предоставляет нам массу возможностей проявлять бессердечие там, где мы не можем воочию видеть страдания других людей. Проблемы решаются по телефону, бомбовые налеты совершаются с помощью беспилотников, комментарии в соцсетях делаются анонимно. Конечно, проявляя некоторую долю воображения, мы можем поставить себя на место страдающих, но хотим ли мы этого?

В каталоге рождественских подарков для супербогатых людей недавно появилось следующее предложение: «За миллион долларов вы можете заказать не только кольцо с бриллиантами, но и совершить путешествие в Африку, чтобы своими глазами увидеть, как добываются алмазы». Комик Стивен Кольбер прокомментировал это следующим образом: «И я должен платить миллион, чтобы увидеть, как делают мое кольцо с бриллиантами? Да я лучше два заплачу, лишь бы этого не видеть». Прямо в точку!

В мире много несовершенства. И если нам будут непрерывно об этом напоминать, лучше никому не станет. Во-первых, нет никакой гарантии, что это заставит нас вести себя лучше. Даже в самых маленьких общественных группах, где все друг у друга на виду, люди не всегда ведут себя доброжелательно по отношению друг к другу. Вспомните, например, собрания жилищных кооперативов или экскурсии, которые вы совершали в школьные годы всем классом. Во-вторых, совершенствование мира вовсе не обязательно должно происходить по принципу рыбьего жира: «полезно только то, что невкусно».

Скорее, наоборот. Когда на наши чувства осуществляется постоянное воздействие, мы перегораем. Если у вас на работе достаточно свободного времени, чтобы ежедневно просматривать все новостные сайты, то вам известно, что сопутствующими эффектами такого состояния становятся страх, разочарование и ярко выраженный пессимизм. Наступает так называемое эмпатическое истощение{64}. Данное состояние является одним из негативных следствий того, что человек круглые сутки имеет доступ к устройству, связывающему его со всеми знаниями человечества. А кто сказал, что мы хотим все это знать? Признаки такого же истощения можно найти также у врачей, медсестер и социальных работников, то есть представителей профессий, которые постоянно соприкасаются со страданиями других людей. Соответственно, им свойствен высокий риск выгорания. Здесь, очевидно, уже недостаточно просто регулировать свои чувства. Снижать накал эмоций в длительной перспективе чрезвычайно утомительно. А социальному работнику это вообще противопоказано, так как такое состояние слишком бросается в глаза. Просто отстраняться от проблем – это тоже не выход, особенно для хирургов в операционном зале.

Таким образом, проявлять эмпатию достаточно непросто. Независимо от того, поддаемся мы этому чувству или подавляем его, в какой-то момент наступает переутомление. А такой вариант, как «убежать», тоже далеко не безупречен с этической точки зрения. Какой же вариант продуктивного поведения мы, вопреки гнетущим чувствам, можем выбрать?

Социальные чувства 2.0: забота, сострадание и участие

Существует множество ситуаций, в которых правильное решение заключается вовсе не в том, чтобы копировать чувства ближнего. Взять хотя бы раздражение. Конечно, вы можете скопировать эту эмоцию собеседника, но будет ли такая тактика способствовать развитию ваших отношений? Или зависть. Если кто-то завидует вашей новой должности, то концентрация на этом чувстве ничего вам не даст. Вместо этого надо сосредоточиться на собственных эмоциях и посочувствовать завистнику – хотя бы для того, чтобы его позлить.

Когда чувства противоположны, заразить своими эмоциями собеседника не получится. В худшем случае это сведется к стратегии «око за око». Метаанализ, объединяющий результаты 86 опросов, дает лишь слабые намеки на то, что эмпатия, возможно, способна сдержать агрессивное поведение{65}. Несмотря на это, практически каждый психотренинг, направленный против агрессии, включает в себя занятия по усилению эмпатии. Да и в целом такой подход мало пригоден для оказания помощи людям, потому что он нас не мотивирует. Дистанцирование делает нас безучастными. Копирование страха и печали лишает силы нас самих{66}. Если вы, видя отчаяние собеседника, сами начнете причитать, то такое поведение будет прямо противоположным тому, в чем он нуждается. Готовность поддержать предполагает, что в вас сильны собственные чувства{67}, что вы осознаете себя как человека, который может и хочет оказать помощь.

Поэтому некоторые неврологи исходят из того, что в таких ситуациях требуется особый подход{68}, не отрицающий негативных эмоций, а дополняющий их позитивной мотивацией к действию. Он носит название участия. В данное понятие входят доброжелательность, забота и теплота – чувства, напоминающие родительские. Это означает, что мы не просто чувствуем страдания ближнего, но и по-доброму относимся к нему. Мы видим, что он находится в сложном положении, и чувствуем в себе желание утешить его, окружить заботой и теплом.

Неврологи, занимающиеся данной темой, отмечают, что в таких ситуациях активизируется больше центров мозга, чем просто при эмпатии к боли. Задействуются, в частности, поясная извилина, орбитофронтальная кора и полосатое тело мозга. Все это структуры мозга, которые ассоциируются с положительными эмоциями. Достаточно широко распространена мысль о том, что существует минимум два вида эмпатических чувств. Например, в 1980-е годы психолог и богослов Дэниел Бэтсон предложил для их измерения две шкалы. По одной шкале оцениваются негативные чувства людей, когда они наблюдают за страданиями других, а по другой – теплота, понимание, нежность и сострадание. Те, кому свойственно последнее качество, гораздо чаще изъявляют готовность помочь{69}.

Когда вы навещаете больного друга в больнице, эмпатия поможет вам больше, чем подсчет кафельных плиток на стене. В идеальном случае теплое чувство социальной поддержки вызовет у вас выброс в кровь эндорфина и гормонов, избавляющих от страха. И то и другое помогает справляться со стрессовыми ситуациями. Более того, после социальной активности человек становится менее чувствительным к боли. И это касается не только романтических ухаживаний, но и совместного пения и танцев{70}. Положительные эмоции помогают нам в тяжелые времена. Пятнадцатиминутный просмотр смешных видеороликов также повышает болевой порог{71}. Это можно делать и вдвоем. В таком случае пользу получат и больной, и навещающий его друг.

В целом можно сказать, что когда мы сталкиваемся с проблемами других людей, то с точки зрения общества правильнее выбирать опцию «помощь», а не «бегство». Но одной только эмпатии для этого недостаточно. В душе должно родиться еще несколько собственных чувств, желательно

положительных.

Как именно осуществляется переход от эмпатии к заботе и всегда ли он происходит только в одном направлении – это тема непрекращающихся дебатов. Сложные процессы не так-то просто осмыслить, особенно если учесть, что не все действия совершаются осознанно и что нельзя каждые несколько секунд спрашивать у участника эксперимента: «А что вы чувствуете в данный момент?»

Пожалуй, можно представить себе этот процесс как лестницу с двумя ступеньками, первая из которых символизирует эмпатию, а вторая – заботу{72}. Достижение первой ступени уже оказывает определенную помощь, но не ведет к автоматическому подъему на вторую. Наука пока не в состоянии определить точное количество ступеней, а также величину и конструкцию лестницы (и не водит ли она нас по кругу, как на рисунках Эшера?). Однако мы уже вправе задать вопрос, откуда эта лестница вообще берется. Так или иначе, речь идет о не очень понятных действиях нашего мозга. Если найти ответы на вопросы «зачем?» и «как?», можно будет определиться с направлениями дальнейшей работы.

Как мозг вознаграждает нас за хорошее поведение?

Почему, когда мы видим страдания других людей, у нас реагируют области мозга, отвечающие за положительные эмоции? На первый взгляд это противоречит здравому смыслу, но давайте посмотрим, каким образом мозг вообще создает стимул к действию. Чтобы это понять, совершим небольшой экскурс в ту область неврологии, которая изучает мотивации и потребности.

Связь между потребностями и социальным поведением лучше всего можно объяснить на примере той части мозга, которая носит название вентральной области покрышки. Это одна из зон, которые начинают светиться на мониторе, когда участник эксперимента проявляет активное участие по отношению к окружающим и мотивирован на оказание помощи. Активность усиливается и тогда, когда мы проявляем сочувствие{73}.

Но это не единственная функция вентральной области покрышки. Данная область мозга участвует в инициировании множества других действий. В ней есть группа нервных клеток, которую можно встретить лишь в немногих других зонах мозга – дофаминэргические нейроны. По некоторым оценкам, у нас в общей сложности от 350 до 600 тысяч этих нейронов, причем с возрастом их количество уменьшается{74}. На первый взгляд может показаться, что это много, но всего в мозге около 8 600 000 000 нервных клеток. Таким образом, доля дофаминэргических нейронов составляет около нуля целых нуля десятых.

Несмотря на столь незначительное количество, их влияние на нашу жизнь весьма заметно. В этом смысле их можно сравнить с национальной сборной по футболу. Или с голливудскими звездами. Или с авиапассажирами, которые провозят в обуви контрабанду. Однако, в отличие от последних, дофаминэргические нейроны выполняют полезные функции. Прежде всего, они играют важную роль в претворении мыслей в жизнь. В зависимости от обстоятельств они делают это либо на абстрактном, либо на вполне конкретном моторном уровне. Дисфункции в дофаминовой системе ассоциируются с шизофренией или с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, а утрата соответствующих нейронов – с болезнью Паркинсона{75}. Соответственно, действие многих медикаментов направлено на то, чтобы оказать влияние на выработку дофамина (на эту тему даже снят фильм «Пробуждение» с Робином Уильямсом).

Похоже, дофаминэргические нейроны участвуют в выработке решения, какой образец поведения приносит нам пользу и должен быть повторен. Для этого они кодируют разницу между нашими ожиданиями и реально достигнутым результатом{76}. Когда вы, к примеру, идя по улице, чувствуете запах жареных сосисок, мозг подсказывает вам, что где-то поблизости можно вкусно перекусить. Одни нейроны кодируют абсолютно однозначное ожидание (1-я фаза){77}. Когда оно претворяется в жизнь, вторая группа нейронов фиксирует результат (2-я фаза). Оба вида информации направляются в другие области мозга и зачастую ассоциируются с радостным событием. Дело в том, что нейротрансмиттеры передают импульс активности как раз в ту часть мозга, где генерируется эмоция радости. Выброс дофамина проецируется на центр эмоций и поощрения, а также на префронтальную и орбитофронтальную кору. От последней зависит, на какой объем поощрения мы можем рассчитывать. Именно она подсказывает нам, что спагетти изумительно вкусны, когда тарелку ставят перед нами на стол, но после третьей тарелки решаем, что не стоило так уж сильно восхищаться{78}’ {79}. Короче говоря, дофамин оказывает влияние на целый ряд областей мозга, которые имеют отношение к мотивации действий.

Первая фаза охватывает предвкушение, стремление и ориентацию. Во второй фазе вы ощущаете удовлетворение от совершенного действия, словно успешный охотник, каковым вы и являетесь. Вы искали биойогурт – и вы его нашли! Ваша орбитофронтальная кора гордится вами. Такое позитивное подкрепление требуется, когда надо наконец оторваться от гаджета и совершить реальное действие – приготовить что-нибудь вкусненькое или позаботиться о ближних{80}.

Кроме того, подкрепление необходимо, чтобы понять, что приносит нам пользу. Ведь даже если какое-то действие полезно с эволюционной точки зрения, это еще не значит, что мы будем его выполнять, например бросим курить или уничтожим атомное оружие. В теории все это прекрасно, но в данный момент нам не до этого. Требуются вполне конкретные стимулы, например льготы по медицинскому страхованию, так как вы трижды сходили на занятия по йоге, или деньги, выделяемые ООН за меры по охране окружающей среды. Не думайте, что чистый воздух достается нам бесплатно.

Аналогичным образом действуют и поощрительные центры мозга. Они фиксируют чувства, связанные с приятными событиями, и попутно адаптируются к сложному и изменчивому миру. Именно поэтому наша дофаминовая система активнее всего срабатывает при новых и неожиданных поощрениях, вызывая усиленный позитивный эффект, а вот полностью предсказуемые события воспринимаются как скучные.

Итак, ваши нейроны возбуждаются, когда вы: а) неожиданно получаете две жареные сосиски вместо одной; б) так же неожиданно знакомитесь с очень милой продавщицей сосисок – в восходящем порядке. Каждый раз в организм поступает порция дофамина. На следующей неделе вы оказываетесь в том же месте и сразу пытаетесь познакомиться с еще одной симпатичной продавщицей, торгующей фалафелем. Если вы хотите добиться от нее взаимности, нужно придерживаться той же тактики: не быть слишком мелочным и стараться почаще приятно ее удивлять. Это вообще универсальный рецепт межличностных отношений. Неожиданно принести домой цветы, угостить подчиненных обедом, написать поздравительную открытку, отпустить всех с работы на час раньше – все это оказывает возбуждающее воздействие на мезолимбический путь дофаминэргических нейронов.

Возникающее чувство радости является неотъемлемым компонентом всего, чем вы охотно занимаетесь, будь то секс, спорт, учеба или поедание бананов. Оно побуждает вас делать это вновь и вновь. Большинство наркотиков тоже усиливает активность дофаминэргических нейронов. В связи с этим данные вещества вызывают очень сильную зависимость. Лучше уж хорошенького понемножку.

Если этих примеров вам недостаточно, чтобы понять, какие побуждения вызывает у нас дофамин (а это не только радость), вспомните, что вы чувствуете, слушая свою любимую песню. Музыка, которая вам особенно нравится, направляет дофамин в центр поощрения{81}. Если по пути на работу вы включаете радио и у вас такое настроение, словно вы не проснулись в шесть часов утра, а готовы вырывать с корнем деревья или, по крайней мере, кусты, то это, скорее всего, проделки дофамина. Обусловленная его действием активность среднестатистических слушателей, толчком к которой стала песня, может решающим образом сказаться на распределении мест в списке хитов на ближайшие три года{82}. Такое же чувство может возникать и от прослушивания песен, которые имеют в общем-то грустное содержание («Ничего, я еще найду кого-нибудь получше, чем ты…»). Это помогает лучше понять, на что похоже сострадание. Оно тоже прекрасно и слегка печально.

Таким образом, мы перекинули мост от мотивационной психологии к социальным чувствам. Мы поняли, что зачастую наши действия основываются на ожидании, прежде всего на ожидании положительных эмоций. Поэтому готовность оказывать людям помощь предполагает наличие положительных эмоций и мотивации действий, которые, вероятнее всего, генерируются в рамках общего чувства заботы об окружающих.

Наш центр поощрения срабатывает, когда мы без всякого внешнего принуждения делаем что-то хорошее для окружающих. В связи с этим вентральная область покрышки, полосатое тело и орбитофронтальная кора активизируются не только тогда, когда мы получаем деньги, но и тогда, когда мы их жертвуем{83}. Поощрение, конечно, является не единственной причиной для пожертвований. Свою роль играет и эмпатия по отношению к окружающим, и модель психического состояния (способность понимать чужое сознание, или теория сознания – ТС){84}.

Это значит, что в мозге участника нашего эксперимента мы ожидаем увидеть активизацию, с одной стороны, зон, связанных с эмпатией и отражающих страдания другого человека (например, островковой доли), а с другой – зон, имеющих отношение к позитивным эмоциям и готовности к действиям (например, относящихся к дофаминовой системе).

Активизация происходит и тогда, когда вас буквально принуждают к счастью (например, когда у вас не остается выбора, делать пожертвование или нет){85}. Если все сработало как надо, в следующий раз вы уже с большим удовольствием будете жертвовать добровольно. А вы-то все время считали, что для счастья надо получать деньги, а не отдавать их! Все, кто считает, что мы жертвуем главным образом для того, чтобы иметь чистую совесть, правы. Но прежде, чем раздавать оценки, необходимо присмотреться к истокам этого феномена.

Ответить на вопрос, почему он закрепился в поведении, с эволюционной точки зрения не так-то легко. Если с эволюционными преимуществами секса, спорта и бананов все предельно ясно, то причины просоциального поведения выявляются несколько сложнее. Почему мы чувствуем себя хорошо, помогая другим? Когда мы делаем доброе дело, внутри нас самих разливается приятное тепло, и это чувство даже доставляет некоторый душевный дискомфорт. Где-то в глубине души мы полагаем, что готовность помогать окружающим должна вытекать из категорического императива Канта, то есть руководствоваться принципом, а не чувством, тем более таким эгоцентрическим.

Поэтому, определяя истоки данного феномена, мы должны задуматься и о том, что он означает с моральной точки зрения. Должна ли помощь ближнему доставлять нам радость? Пытаясь найти обоснование своим хорошим поступкам, мы всегда подспудно ищем в этом какой-то негативный подтекст. Нас так и тянет первым делом разъяснить всем, что во взаимовыручке присутствует эгоистический мотив. Когда разразился кризис с наплывом беженцев, в дебатах постоянно говорилось о том, что у волонтеров наблюдается какая-то тяга к «самолюбованию». Один из блогеров даже придумал новый термин – «упоение помощью».

Давайте повнимательнее присмотримся к истокам нашей готовности помогать другим и еще раз зададим себе вопрос: «Зачем отказываться от тех социальных качеств, которые эволюция прививала нам на протяжении такого долгого времени?» Ведь забота о ближних имеет древнюю традицию.

Как вы думаете, почему мы заботимся о младенцах? Ведь они доставляют столько хлопот, от них только крик и мокрые пеленки. Да и вообще забота о ком бы то ни было, похоже, не была изначально предусмотрена природой. Ведь первостепенная задача эволюции – выживание генов. Но у млекопитающих выживание довольно тесно связано с заботой о потомстве, поэтому с эволюционной точки зрения целесообразнее не слишком раздражаться по поводу крика и мокрых пеленок. И мозг обучается такому поведению с помощью целенаправленных стимулов и поощрений. В процессе ухода за нашими милыми малышами мать-природа использует в числе прочих средств имеющуюся в организме систему дофамина и опиоидов (да-да, от слова «опиум»){86}, причем началось это задолго до появления первых людей. Поэтому забота о младенцах находится в том же списке мотиваций, что спорт и секс.

При активизации центра поощрений сразу же наступает практический обучающий эффект («Это было классно, надо повторить!»). В первый раз это вызывает удивление, а затем уже связано с ожиданием («Я поухаживала за ребенком. Где мое хорошее настроение?»). В результате вы совершаете поступки, которые полезны не только вам самим, но и ребенку, потому что вам приятно, когда ребенок позитивно реагирует на вас. Когда взрослые люди, невзирая на угрозу радикулита, стоят, склонившись над коляской, это объясняется не тем, что им так уж хочется получше рассмотреть младенца. (Давайте признаем, что все они выглядят примерно одинаково. Кроме того, за последние три минуты он вряд ли сильно изменился.) Это делается прежде всего для ребенка, потому что он в этом возрасте видит на расстоянии всего около 30 сантиметров{87}. То, что три матери из четырех держат детей возле левой стороны своего тела, дает возможность сильнее фокусировать на младенце левое полушарие мозга, которое специализируется на многих социальных процессах. Ребенок же, в свою очередь, сильнее воспринимает голос матери правым полушарием, отвечающим за эмоции{88}’ {89}. Обращения типа «Агу, а где мой маленький?» произносятся высоким голосом, потому что такие звуки лучше воспринимаются младенцами{90}. Они начинают улыбаться и что-то лепетать в ответ – а это так приятно, не правда ли? В результате даже плачущий ребенок ассоциируется уже не столько с негативными эмоциями, сколько с ожиданием приятного контакта.

Эти самые близкие из всех существующих взаимоотношений отчасти распространяются и на других членов семьи. Ведь основная концепция подобных связей остается одинаковой: видеть близкого человека, поддерживать с ним телесный контакт и делать для него вещи, которые лично вам ничего не дают. Нам всегда легче чем-то жертвовать по отношению к членам своей семьи, ничего не ожидая взамен. Это же явление наблюдается и у шимпанзе. Они выражают свои симпатии посредством изощренной системы взаимного обмена едой, вычесывания блох и других знаков внимания. Но если речь идет о членах семьи и близких друзьях, то эти взаиморасчеты уже не играют особой роли{91}. Родственнику можно почесать макушку и просто так, не ожидая, что он угостит в ответ десертом.

Примерно так же все происходит и у людей. В общении с коллегой вы еще примерно представляете себе, кто кому в последний раз оказал услугу. Но если вы станете вести учет добрых дел в семье («Я вынес мусор, а ты за это будешь смотреть со мной боевик, который терпеть не можешь»), то у вас, скорее всего, возникнут проблемы. Дома вы делаете добрые дела просто так. Вы вместе смотрите какие-то фильмы, выносите мусор, приносите из магазина чипсы, а ваш партнер идет вместе с вами на концерт группы, которая ему не нравится… Возможность подобного общения основывается на способности чем-то делиться, не ожидая ничего взамен, – и при этом хорошо себя чувствовать. Влюбленный человек дарит своей избраннице безопасность, внимание, еду и рождественские подарки. Дорогие подарки. И ему радостно от того, что радуется она. А если у него хорошо на душе, он готов повторять это снова и снова. И после этого мы еще удивляемся «синдрому волонтера»!

Доброта, выходящая за пределы семьи, свойственна не только людям. Очень многие млекопитающие помогают друг другу, например шимпанзе. Видя, что кто-то грустит, они приласкают его, вычешут блох, погладят{92}. И никто не задает себе вопросов, в чем глубинная подоплека подобных поступков. Хорошо бы и люди брали с них пример. Антилопы тоже заботятся о своих обеспокоенных детенышах, причем зачастую начинают делать это еще до того, как тех охватывает паника{93}. Вы ведь тоже лучше предусмотрительно купите ребенку мороженое, чем будете дожидаться, пока он закапризничает. Так будет проще для всех, и его крики не привлекут тигров.

Стремление выявить скрытые мотивы человеческих поступков подводит нас к одной из самых сложных проблем неврологии. Сложна она тем, что опасно близко подходит к проблемам детерминизма, свободы воли и прочим душевным исканиям. Все, о чем мы думаем и что делаем, рождается у нас в мозге (иногда в сотрудничестве с некоторыми другими органами тела). В конечном счете это продукт миллионов лет эволюции, а также небольшой дозы индивидуального опыта и воспитания. То же самое можно сказать и о социальном поведении. Оно является продуктом не сознательного решения («Я подумал и понял, что, если детей хорошо кормить, у них будет больше шансов на выживание»), а длительного развития. Каждая социальная способность, которой мы обладаем, в прошлом давала человеку какие-то преимущества. Каждое социальное чувство основывается на том, что имело смысл в процессе развития. В конечном счете можно добраться и до мотивации. Но для мозга основным мотивом обычно является получение удовольствия.

Значит ли это, что, ведя себя в соответствии с социальными нормами, мы следуем какой-то изначально заложенной в нас потребности, такой как потребность в пище, и есть ли у нас повод гордиться данным обстоятельством? Предопределена ли роль мозга в упомянутом процессе точно так же, как орбита планеты или сложная компьютерная программа? Если нам будут известны все связи, нейротрансмиттеры, гормоны и прочие подробности относительно каждого нейрона, то сможем ли мы, стимулируя его, предсказать все свои решения, в частности купим ли мы завтра газету, средства от продажи которой пойдут на помощь бездомным?

Если да, то можно ли считать такой поступок добрым? Ведь указанные выше обстоятельства означают, что наша воля уже несвободна. Если я спрошу вас, что бы вы предпочли съесть: пиццу или землю, – ваш ответ можно предсказать с довольно высокой степенью вероятности. И все же вы чувствуете, что решение зависит только от вас самих.

Как видите, вопросов, на которые мы вряд ли сможем ответить в ближайшие годы, очень много. Возможно, со временем их будут задавать нам роботы.

Но мы уже сейчас в состоянии дать оценку своим намерениям по их последствиям. Мы можем вести себя в соответствии с социальными нормами, если за нами кто-то наблюдает, если это приносит нам пользу, доставляет удовольствие или просто соответствует нашим планам. Но бывает и так, что мы точно так же ведем себя, когда это ничего нам не дает или даже отдаляет нас от поставленных целей. Здесь в действие вступают более сомнительные мотивы, такие как забота об имидже, хвастовство, секс, лесть, надежда организовать преступный синдикат, основанный на личных симпатиях… Ну или что-нибудь в этом роде. Вот из-за подобных мыслей мы и относимся к крупному концерну, который объявил о миллионных пожертвованиях на благотворительные цели, примерно так же, как к человеку, который решил угостить детишек на улице конфетами уже после того, как праздник закончился. Но себя мы всегда считаем искренними жертвователями.

Подведем предварительный итог. Система, в которой мы, заботясь о других, сами чувствуем удовлетворение, по-видимому, успешно функционирует уже миллионы лет. Ею пользовались тысячи поколений. Если вы хотите упрекнуть волонтеров в том, что они помогают другим ради собственного удовлетворения, то вы уже опоздали. Ведь своей матери вы подобный упрек не бросите.

В идеальном случае участник нашего эксперимента решает помочь ближнему, и в его голове это решение сопровождается активизацией областей, которые поддерживают доброжелательность, мотивацию и радость от выполненного дела. Однако готовность к оказанию помощи может вылезти боком, если она основывается на неправильных предпосылках. Но об этом мы поговорим во второй части. Пока же зададим себе вопрос: «Как научиться помогать ближним из правильных побуждений?»

Отличной отправной точкой служит социальный контакт. Участник эксперимента охотнее оказывает помощь{94}, если постоянно видит на экране имя близкого человека. Готовности к сотрудничеству способствуют также ласковые прикосновения и приятная температура в помещении{95}. Забота о ближнем затрагивает прежде всего парасимпатическую нервную систему, которая поддерживает гомеостаз и осуществляет замедление и ослабление сердечных сокращений{96}. Поэтому теплое помещение (или чашка чая) в определенных обстоятельствах настраивают на доверительный лад и щедрость{97}. (Расскажите об этом коллеге, который при 10 градусах мороза на улице настаивает на том, чтобы в течение двадцати минут проветривать кабинет.) Таким образом, готовность помогать можно тренировать.

Итак, мы почти подошли к концу: рассмотрели все стадии эмпатии, разобрались в эмоциях визави, посочувствовали ему и отделили его переживания от собственных. При этом нас не сбили с толку ни собственное настроение, ни чрезмерно сильный поток эмоций. Мы избежали апатии, неприятия и желания самоустраниться, породили в себе позитивные эмоции и нашли мотивацию к действию. Таким образом, мы отреагировали на чувства другого человека так, как хотели бы, чтобы окружающие реагировали на наши. Итак, будем стремиться к взаимопомощи. Все замечательно.

И что дальше? Может, принести вам чаю? Или лучше красного вина. Вино никогда не повредит. А может, шоколада? Перед нами стоит последняя непростая задача – понять, чего хочет собеседник. Ведь даже самые лучшие намерения ни к чему нас не приведут, если мы не знаем его специфических потребностей.

Не всех можно утешить горячим шоколадом

Мудрость, которая сейчас будет изречена, настолько поэтична, что ее следовало бы печатать на открытках на фоне заката или изображения буддийского монаха. Она гласит: самопознание – ключ к пониманию окружающих. Возможно, кто-то уже печатал на открытках нечто подобное. И был прав. Все начинается с познания самого себя. Точнее говоря, с губной помады и зеркала.

Чтобы понять, как воспринимает себя другой человек, большего вам не потребуется. Поскольку самосознание у взрослых людей обычно уже сформировано, лучше обратиться за помощью к подбежавшему маленькому ребенку (они ведь все равно постоянно путаются под ногами). Сейчас начнется самое трудное, потому что вы должны нарисовать на нем помадой красную точку так, чтобы он этого не заметил, например погладить его по лицу и в одном месте прикоснуться к нему кончиком пальца с уже нанесенной помадой.

Когда после этого вы поднесете ребенка к зеркалу, он сделает одно из двух: либо уставится на отражение с недоуменным видом, либо возьмется за свое лицо в том месте, где нанесена точка. Если малыш выберет последнее действие, значит, он уже совершил один из важнейших шагов в своем развитии. Ребенок узнаёт себя в зеркале, поэтому относится к самым разумным существам на нашей планете (для опыта лучше всего подходят дети в возрасте около полутора лет). Кроме того, он приобрел умение, которое понадобится ему для решения практически любой социальной проблемы. Если понять, насколько фундаментальной является способность узнавать самого себя, то остается только удивляться, почему мы не празднуем это событие так же, как первое произнесенное слово или первые шаги. В магазинах не продают поздравительные открытки с надписью: «Сердечно поздравляю! Твой ребенок по интеллекту сравнялся с дельфином». А ведь ваш малыш сделал один из важнейших шагов к становлению личности, обладающей собственными мыслями и чувствами. Только это поможет ему отличать свои чувства от чужих, что, как мы знаем из предыдущей главы, очень важно.

В долгосрочной перспективе самосознание позволяет нам понять еще кое-что: оказывается, у других людей потребности и восприятие мира отличаются от наших – и не только в данный момент (мы уже говорили об этом, рассматривая понятие эгоцентризма), а всегда, потому что у них есть собственный жизненный опыт.

Представьте себе, что кто-то страдает редкой болезнью, из-за которой любое прикосновение ощущается как ожог. Теперь представьте, что этого человека постоянно тыкают ватной палочкой в плечо, ладонь, лицо. У зрителей невольно сжимаются зубы{98}. Они испытывают сострадание. Отражение чувств тут ни при чем. Ведь вам самим прикосновения ватной палочки не причиняют никаких страданий. Вы просто конструируете представление о том, что должен чувствовать этот человек в данной ситуации, передаете его в те центры мозга, которые обычно реагируют на боль, – и получаете эмпатию.

Без такой информации бесполезна даже самая сильная готовность помочь. Чтобы в этом убедиться, возьмите все того же маленького ребенка (уж постарайтесь и заведите его себе – не могу же я все делать за вас) и поставьте перед ним два блюда: одно – с шоколадными кексами (вкуснотища), а другое – с брокколи (брр-р!). А теперь попросите малыша подать вам одно из блюд. Если не произойдет ничего непредвиденного (в конце концов, вы ведь имеете дело с маленьким ребенком), то ваш юный ассистент подвинет к вам блюдо с кексами. И сколько бы вы ни показывали на брокколи и ни говорили: «Как вкусно, ням-ням-ням», сколько бы ни крутили носом при виде кексов, но ребенок сам любит шоколадные кексы, и мысль о том, что у кого-то может быть другое мнение, представляется ему абсурдной. Он и не подозревает, что у него независимое мышление. С его точки зрения, все люди видят, слышат и чувствуют одинаково, поэтому пустышка – классная вещь.

Вы, конечно, можете подумать, что ребенок автоматически подсовывает вам самое вкусное, вместо того чтобы приберечь для себя. Но если бы вы воспитывали его в соответствии с такими же принципами, то давали бы ему шардоне и суши. Осознание различий между вами и другими людьми – это ключ к тому, чтобы понимать их и заботиться о них. Мы учимся этому, общаясь с окружающими. Старшие братья и сестры особенно хорошо умеют убеждать младших в том, что у тех совсем иные потребности («Иди поиграй с лошадкой»), гораздо менее интересные. Поэтому младшие дети в семье осваивают такие различия намного быстрее, чем старшие{99}. До этого момента мы исходим только из собственных убеждений, и превосходство шоколадных кексов над брокколи является непреложной истиной.

Препятствием, перед которым бессильна даже самая искренняя готовность помочь, являются эгоцентрические представления о потребностях других людей.

Но предположим, что мы преодолели этот фундаментальный предрассудок. Поможет ли нам данное обстоятельство избавиться от некоторых других представлений, которые никак не связаны с брокколи, но тесно связаны с важным шагом в эволюционном развитии?

Этот шаг совершается примерно на том же этапе истории нашего становления, на котором формируются способности, рассмотренные нами в предыдущей главе, – в возрасте, когда дети осознают себя отдельными личностями и начинают действительно сочувствовать и помогать окружающим. В мире животных эти качества тоже усваиваются в комплексе.

Все опять-таки начинается с младенцев. Мы постоянно будем возвращаться к ним и к той связи, которая устанавливается между ними и родителями. Ведь это одна из первых связей, возникших в процессе эволюции. В числе первых она исследовалась и в лабораториях. Существа, наделенные самосознанием, инстинктом взаимопомощи и заботы о ближних, имеют одну общую черту. Потомство не приносит им практически никакой пользы. Детеныши настолько беспомощны, что долгое время не могут обходиться собственными силами, поэтому родители вынуждены научиться заботиться о другом существе. Частично в этом помогает природная система поощрений. Но ребенок отвечает позитивными эмоциями далеко не на все, что приносит ему пользу. Например, на брокколи. До многих потребностей младенца вам приходится доходить своим умом. И никто не может похвастаться, что познал их все. Ведь эти маленькие человечки изъясняются очень невнятно. Но вы прекрасно понимаете, что у них совсем не такие потребности, как у вас (поэтому не предлагаете им суши). И это уже большое достижение.

Все начинается с мелочей. Сначала приходит осознание того, что ребенок может быть голодным, когда вы сами сыты (мы уже говорили об этом, когда рассматривали просоциальные чувства). Потом вы понимаете, что если вы перепрыгнули через канаву, то ребенок пока не в состоянии последовать за вами. Далее приходится признать, что если ребенок без ума от какого-то мультфильма, а вам он не нравится, то это еще не повод, чтобы выключать телевизор. Своего рода курс молодого родителя.

У тех видов животных, у которых этот процесс завершается несколько раньше, нередко происходят сцены, описанные приматологом Франсом де Ваалем. Зоопарк оборудует пруд, чтобы дать мамам-обезьянам возможность немного отдохнуть. Но уже спустя некоторое время ошарашенные смотрители зоопарка выуживают из воды всех мамаш с захлебывающимися малышами, вцепившимися в их шерсть. Ведь если я могу дышать, то и детеныш тоже может, хотя его голова находится под водой. Разве не так?

Вам самим может очень не понравиться, когда лошадь, на которой вы сидите, вплотную проскакивает галопом под суком, совершенно не оставляя вам места, чтобы пригнуться. Человеческая мама не может позволить себе подобных ошибок. Во всяком случае, не слишком часто. Чем беззащитнее потомство, тем сильнее должны быть развиты когнитивные способности родителей. К решению столь важной задачи матери готовились на протяжении миллионов лет. При этом операция по формированию связи между матерью и детенышем протекала не по какому-то заранее составленному хитроумному плану. Вся прелесть эволюции заключается в том, что в ее действиях нет никаких замыслов.

В долгосрочной перспективе преимущества получали те, кто мог лучше позаботиться о потомстве, которое неспособно за себя постоять. Но человеческие младенцы совершенно беззащитны, поэтому ученые даже высказывают предположение, что эволюция в данном случае совершила шаг назад. После первых млекопитающих с их голыми и слепыми детенышами, прятавшимися в норах, следующим шагом стали коровы и овцы. Детеныши этих стадных животных созревают очень рано, вроде Лизы Симпсон из известного мультфильма. Ведь им приходится с первого дня жизни держаться вместе со стадом и не отставать от него. Что происходит, если детеныш слишком слаб для этого, мы знаем из документальных фильмов о дикой природе.

И что же дальше? Человеческие дети представляют собой «норных животных» второго поколения. На них отсутствует шерсть, они очень ограничены в движениях. В лучшем случае это Гомер Симпсон, а скорее, даже Ральф Виггам. И все эти отступления от основной линии эволюции ради мозга. Как и некоторые другие млекопитающие, наши предки сделали ставку на относительно ранние роды, чтобы впоследствии мозг имел возможность расти, не ограничиваясь объемом материнского таза. Кроме того, имеет смысл перенести некоторые этапы развития за пределы материнского тела, потому что формирование тканей мозга – трудоемкое производство, требующее больших затрат энергии, получить которую весьма затруднительно, поскольку организм матери вынужден содержать сразу двоих. В этом случае целесообразнее обеспечить младенцу уход вне материнского организма.

Таким образом, здесь мы имеем дело с умело разработанной стратегией, которая полностью себя оправдала. Если сравнивать с другими приматами, то у человеческого младенца при рождении самый маленький мозг по отношению к мозгу взрослой особи. Человек появляется на свет относительно незрелым, но растет дольше и интенсивнее. Его моторные способности только к годовалому возрасту достигают уровня новорожденного шимпанзе. Чтобы вырастить такое беспомощное существо, недостаточно просто кричать ему в ответ, когда оно повышает голос. Мы должны его успокоить.

Следующий шаг в развитии происходит в раннем детском возрасте. Он представляет собой маленькую революцию и состоит в том, что мы, глядя на опечаленного исследователя с поломанной куклой в руках, не плачем вместе с ним, а делаем одну из двух вещей: либо чиним куклу, либо бежим к своей маме, чтобы она починила. С социальной точки зрения и то и другое является большим событием. Ребенок теперь знает, что на свете существует такое понятие, как помощь. Все вроде бы очевидно, но на самом деле далеко не так просто.

Подведем итог. Научившись реагировать на позу и выражение лица собеседника, мы поняли, как надо обращаться с собственными чувствами. Мы выяснили, как распознавать, разделять и классифицировать свои чувства, а также как вытеснять их из сознания. И самое главное, мы знаем, как от этого первого шага перейти к оказанию помощи другим людям. Теперь нам не хватает всего одного компонента, чтобы понять собеседника. Ведь в его голове присутствуют не только чувства. Там происходит еще множество других вещей.

Чтобы полностью усвоить всю эту информацию, нам придется совершить скачок в следующую главу, речь в которой пойдет о социальном познании для продвинутых.

То, с чем мы будем иметь дело, намного гибче и сложнее, чем эмпатия и забота, и значительно сильнее зависит от контекста. Тем не менее данный фактор играет не менее важную роль в развитии наших социальных чувств. Довольно часто причиной нашего сочувствия становится разум, направляющий внимание на болезненные стороны жизни и заставляющий нас влезть в шкуру собеседника со всем его предшествующим опытом и слабостями. Смотрите сами, что из этого получается.

Мало того что мы постоянно испытываем проблемы с пониманием чужих эмоций и реакцией на них, так к нам по мере взросления приходит осознание того, что у них, оказывается, есть еще и мысли.

Это настоящий шок. Во всяком случае, на каком-то этапе вашей жизни осознание данного факта становится большой неожиданностью. Дело в том, что модель психического состояния (ее еще называют теорией сознания) – это намного более хитроумная штука, чем эмоциональная заразительность. Отчасти именно из-за сложностей в понимании мыслей других людей дети до шести лет являются не самыми лучшими собеседниками. Просто они считают, будто мы знаем все, что происходит в голове у них и у других. Они с трудом отличают то, что им кажется, от того, что есть на самом деле («Я тоже не знаю, почему Дед Мороз не подарил тебе пони»), а в двусмысленных ситуациях всегда что-то недоговаривают («Я понимаю, что пластилин похож на зефир, но я тебя еще раз спрашиваю: ты проглотил его или нет?»).

Все это является составными частями великой теории сознания – той части нашей социальной компетенции, которая еще сильнее, чем все рассмотренное ранее, зависит от логического мышления. Уже из первой главы мы узнали, что для того, чтобы ориентироваться в социальном окружении, нам требуется нечто большее, чем заражение эмоциями при контакте глаза в глаза. Но на этот раз речь идет о том, чтобы понять не только чувства другого человека, но и его идеи, его планы, подоплеку его действий и внутренний диалог. Сейчас мы обсудим, как сформировалась эта способность, для чего она нам нужна и к каким неожиданным результатам может привести ее использование.

Но для начала определимся с некоторыми понятиями. Что такое теория сознания? Это наши представления о том, что творится на душе у другого человека. Их предметом является вся та часть воображаемого душевного айсберга, что находится под водой. Поскольку мы не можем ее видеть, приходится домысливать логически. Поэтому мы и говорим о «теории». И именно поэтому она бывает ошибочной. Ведь в зависимости от ситуации мы имеем дело либо с хорошо продуманными логическими процессами, либо всего лишь с предположениями и догадками. А сделанные на их основе ложные выводы усаживают нас прямиком в лужу.

Допустим, вы полагали, что подруга совершенно серьезно сказала вам: «Давай в этом году ничего не будем дарить друг другу». А потом она приходит и приносит вам в подарок пять «мелочей». Или вы потешаетесь над татуировкой в виде китайских иероглифов («Наверняка они означают что-нибудь вроде “Утка в кисло-сладком соусе”»), а потом удивляетесь, что ваша коллега вечно ходит в кофте с длинными рукавами. Другими словами, вы опростоволосились и врезались в тот самый айсберг, который казался таким небольшим. Чтобы избегать подобных проблем, нам каждый день приходится напрягать мозги.

Ученые до сих пор спорят, в каких ситуациях теория сознания вступает в игру, а в каких нет. В качестве рабочего определения мы подразумеваем под ней все мыслительные процессы, в ходе которых пытаемся составить себе представление о внутренней жизни других людей как в данный момент (черты характера и ценности), так и на перспективу (намерения и цели). И все это на мыслительном уровне. Речь идет об интеллектуальном понимании, а не об эмоциях. Мы многое можем понять умом, без всякого участия чувств. Мне не нужны эмоции, чтобы понять, прочитал ли ты мою эсэмэску, если я вижу, что ты оставил свой мобильник дома. И я понимаю, как плохо для тринадцатилетнего подростка забыть телефон и не иметь возможности по пути домой ловить покемонов. Но лично у меня при этом не возникает какого-то более или менее серьезного сочувствия.

Чтобы понять, насколько такое мышление отличается от эмоционального сопереживания, надо знать, что существуют люди, которым либо одно, либо другое дается с большим трудом. Психопаты испытывают проблемы с сопереживанием, но зато могут мастерски понимать внутренний мир людей и манипулировать ими. У аутистов, напротив, редко возникают трудности с эмоциональным сопереживанием, но зато вопрос о том, что, по их мнению, думает другой человек, ставит их в тупик. Или вспомните Шелдона из телесериала «Теория Большого взрыва». Он не в состоянии сообразить, какие из его действий могут задеть чувства окружающих, но всегда готов загладить свой промах, угостив их чем-нибудь после этого. То есть практически каждый раз после того, как откроет рот.

Что касается теории сознания, то здесь активизируются совсем другие центры мозга. При эмпатии это были главным образом области, имеющие дело с эмоциями. В понимании чужого сознания участвуют зоны мозга, играющие важную роль в мыслительных процессах. Понять, о чем думает другой человек, так же сложно, как решить запутанную математическую задачу. Вряд ли это удастся с ходу.

Если бы вам надо было написать компьютерную программу для решения одной из приведенных ниже проблем, вы сразу же поняли бы отличия. Способность понимать чужое сознание тестируется с помощью задач примерно такого рода:

• Вы договорились встретиться с Эльзой в два часа. Потом вы ей написали в «Фейсбуке», что встреча переносится на три, но она до сих пор не отозвалась. Во сколько Эльза явится на встречу? (Ложные ожидания.)

• Дженни очень добрая, но в данный момент она давит ногой бабочку. Насколько это совместимо с характером Дженни? (Оценка свойств характера.)

• Если вам надо разделить деньги с партнером, то какую минимальную сумму ему можно предложить, чтобы он согласился? (Стратегические игры.)

• Посмотрите на эти фотографии. На каких из них люди хотели сфотографироваться, а на каких их застали врасплох во время еды? (Чтение мыслей по глазам.)

На большинство из этих вопросов вы могли бы ответить еще в дошкольном возрасте, но для их решения приходится прибегать к нестандартному мышлению. И ответы на каждый из вопросов будут немного отличаться. Вопрос, что знает мой собеседник, – это совсем не то же самое, что вопрос, о чем он хочет со мной поговорить, или понравится ли ему то, что я собираюсь сказать, или почему это для меня так важно.

Иногда речь идет о разных мыслительных процессах, а иногда об активизации разных зон мозга. И в этом заключается проблема, потому что такое положение дел затрудняет какие-либо обобщения. Если концентрироваться на конкретных ситуациях и для каждой разрабатывать свою теорию сознания, это мало что даст. («В результате многолетних исследований мы выяснили, какие центры мозга возбуждаются, когда человек пытается со всей возможной тактичностью сменить тему беседы несмотря на то, что его троюродная сестра упорно сводит разговор к летающим тарелкам. Мы настоятельно просим продолжить финансирование экспериментов, поскольку уверены, что их результаты можно будет распространить и на двоюродных сестер».)

Как понять, что происходит в головах участников наших экспериментов, когда они сидят друг напротив друга и пытаются угадать мысли собеседника? В таких сложных процессах лучше двигаться маленькими шагами и поочередно рассматривать важнейшие области мозга, выясняя, какие задачи они решают в данный момент. Поняв содержание фрагмента, мы сможем сопоставить его с другими и вставить в общую картину.

Из метаанализов, сводящих воедино результаты множества исследований, видно{100}, что, когда мы задумываемся о мыслях окружающих, почти всегда активизируется минимум три области мозга. Это медиальная префронтальная кора, а также левый и правый височно-теменные узлы (ВТУ). Вероятно, эти же области активизируются и в головах участников экспериментов; похоже, в них кроется многое из того, что делает нас людьми. Давайте рассмотрим их повнимательнее.

Кто-то должен взять на себя общий контроль. Медиальная префронтальная кора мозга

МПФК находится в передней части мозга и является частью его фронтальной доли. Эта зона мозга в эволюционном плане относится к одной из самых молодых. Она активизируется при решении ряда задач в рамках теории сознания, в частности тех, которым мы придаем большое значение с цивилизационной точки зрения, например таких, как способность адаптировать свое поведение к текущей ситуации, то есть владеть собой, своими импульсами и эмоциями – очень полезное качество для жизни в обществе.

Но для того, чтобы понимать окружающих, эта часть мозга должна брать на себя совершенно иные функции. Медиальная (то есть средняя) часть префронтальной коры играет важную роль в социальном познании и помогает нам, наряду с мыслями других людей, обдумывать и массу другой информации{101}. Она особенно активна, когда мы размышляем о характере другого человека{102}.

Важнейший вклад, который МПФК вносит в способность понимать чужое сознание, – это, пожалуй, фактор времени.

Вряд ли какие-то другие зоны мозга, участвующие в решении задач теории сознания, в такой степени помогают нам понять временную последовательность событий{103}. С ее помощью мы увязываем события, которые соотносятся между собой по содержанию, но отстоят друг от друга по времени.

Предположим, вы смотрите сериал, но вам приходится поставить воспроизведение на паузу, потому что пришла подруга, которой не терпится поделиться новостями. Временная последовательность прерывается. Нейроны префронтальной коры остаются в полной боевой готовности, сохраняя в памяти все нити повествования вплоть до того момента, когда вы наконец вновь запускаете фильм (ждем… ждем… ждем… и-и-и поехали: «Мэри, свадьба между вами невозможна!»). Они также помогают нам вспомнить тему беседы, когда разговор был прерван телефонным звонком («Так на чем это мы остановились?»).

Когда нам надо понять другого человека, время действительно имеет фундаментальное значение, причем это касается и текущих событий, и долгосрочной перспективы. В возрасте семи-восьми лет вы начинаете осознавать удивительный факт: оказывается, в разных ситуациях люди ведут себя по-разному. Раньше вы предсказывали реакцию всех окружающих, исходя из одной и той же модели{104}. Но по мере взросления вам становится ясно, что не все реагируют одинаково, когда вы голым скачете по их саду. Вы начинаете прогнозировать, кто как себя поведет. Эта перспектива помогает вам постепенно формировать образы людей, на основе которых можно будет судить об их поступках в той или иной ситуации{105}. Можно ли ему доверять? Насколько рациональны его действия? Как она отнесется к тому, что я развожу ящериц? Это действительно важные вопросы. С их помощью вы можете корректировать собственное поведение, решать, кому какой анекдот можно рассказать, кому можно доверить тайну, а с кем лучше вообще не разговаривать. Для этого необходимо сравнивать поступки людей в различных прежних ситуациях, находить в них что-то общее и использовать полученные выводы в текущей обстановке – и все это по возможности до того, как собеседник чем-нибудь в вас запустит. Чтобы максимально ускорить данный процесс, вы обращаетесь к заранее заготовленным сведениям о людях. Чем ближе вам человек, тем меньше внимания вы обращаете на новую информацию о нем{106}. Вспомните, как вы иногда замечали, что коллега похудел, только после того, как он вернулся из отпуска.

Итак, вы приобретаете социальную компетентность и одновременно у вас появляется предубежденность. Интересный парадокс: тот же механизм, который часто является источником ссор, помогает нам лучше чувствовать партнера и даже посылает предупреждающие сигналы, когда он ведет себя немного не так, как всегда. Во всем есть свой смысл и целесообразность, если оставаться в разумных пределах. Причины этого феномена могут скрываться в префронтальной коре.

Таким образом, один компонент теории сознания нам уже известен. В общении с человеком мы используем свой предыдущий опыт, чтобы составить представление о его личности. При этом мы можем ошибаться и приходить к искаженным выводам, если будем забывать периодически обновлять свой опыт.

Область мозга, на которую возложено так много функций, должна иметь разветвленную сеть связей. Префронтальная кора получает информацию от гиппокампа – центра эмоций и поощрений – и даже от мозгового ствола{107}. Задачи, которая она на себя берет, зависят от того, с какой частью мозга производится обмен данными. Раньше это сильно смущало исследователей, потому что мы всегда пытались ассоциировать те или иные способности человека с определенной зоной мозга и искали в нем, к примеру, центр морали, иронии или удовольствия, которое испытывает человек, раздавливая пузырьки в пластиковой упаковке. Каждой области мозга – своя задача, и каждой задаче – своя область.

Сегодня мы знаем: многое говорит за то, что мозг – это не кухня, где каждому предмету отведено свое место. Это значит, что не каждый участок мозга имеет строго определенную функцию вроде яйцерезки, кофемолки или устройства для удаления косточек из ягод. Материал, из которого сделан мозг, очень дорог, и мы не можем позволить себе разбазаривать его на выдавливание косточек.

Нас не устраивает модель, в которой каждому участку отведена только одна строго определенная функция. Конечно, какая-то специализация должна быть, но все зоны мозга настолько взаимосвязаны, что могут комбинировать свои задачи и подменять друг друга. К примеру, ножом (раз уж мы пользуемся аналогией с кухней) можно не только резать, но и сгребать нарезанные куски в сковородку, где уже обжаривается лук в масле. Но вот тщательно перемешать все содержимое с его помощью весьма трудно.

У вас уже разыгрался аппетит? Причина, видимо, в совместной работе центра визуальных представлений, островковой доли, орбитофронтальной коры и центра поощрений{108}. Это области, которые, помимо этого, нужны вам, чтобы найти завалившийся куда-то пульт дистанционного управления, ощущать боль и мотивировать себя на утреннюю пробежку.

Такая систематика мозга позволяет понять, почему в ходе разных исследований активизируются одни и те же его области, что делает абсолютно ненужным покупку отдельного устройства для удаления косточек. Просто замечательно! И в этом нет ничего сложного. Доказательство того, что один предмет может выполнять несколько функций, мы можем получить на любой рождественской ярмарке в павильоне пчеловодства. Там можно приобрести и крем для ног на основе меда.

Если говорить об МПФК, то такой подход помогает нам лучше понять ее роль в целом. МПФК можно представить себе в образе универсального ученого, который собирает воедино информацию из разных областей мозга, а также чувства, воспоминания, накопленные знания и конструирует из них значительную часть той реальности, которую мы наблюдаем. Таким образом он как бы генерирует задний фон для нашей социальной ситуации со всей ее предшествующей историей и спонтанными отступлениями. А когда на фоне этих декораций появляются артисты, совершающие некие действия здесь и сейчас, он может запросить дополнительную информацию из другой области мозга – ВТУ.

ВТУ, или поиски причины

Когда один из участников эксперимента пытается поставить себя на место собеседника, у него всегда активизируются височно-теменные узлы. Эти области мозга даже круче, чем МПФК, потому что об их роли в процессе социального познания было известно уже давно. ВТУ участвуют в целом ряде сложных процессов, хотя сидят далеко не в первом ряду. Это значит, что, в отличие от медиальной префронтальной коры, они смещены назад и находятся даже позади ушей. Такое положение позволяет ВТУ поддерживать тесную связь с более глубокими центрами мозга, в которых обрабатываются эмоции, а также информация, получаемая от органов чувств. Это же обстоятельство выделяет их среди других «подозреваемых», которые очень часто попадаются нам на глаза, когда речь заходит о социальном познании. Ни одна область мозга, находящаяся на значительном расстоянии ото лба, не принимает такого участия в решении задач теории сознания.

Поскольку в число задач ВТУ входит также быстрое выявление взаимосвязей между действиями и реакцией на них, им приходится улаживать массу других проблем, которые имеют куда большее значение для выживания, хотя и не так бросаются в глаза. Например, они активно управляют вниманием{109}, задавая его направленность. Благодаря этому ВТУ можно сравнить с заведомым аутсайдером, который вдруг взял и выбился в лидеры. Когда мозгу понадобились новые способности, ВТУ использовали свой шанс и стали для способности понимать чужое сознание такими же незаменимыми, как и префронтальная кора. Разумеется, для этого им пришлось искать собственную нишу, не пересекающуюся с такими задачами префронтальной коры, как самоконтроль и долгосрочное планирование.

К счастью, в их арсенале уже имелись качества, которые можно было взять за основу: внимание, узнавание людей и краткосрочные прогнозы на будущее.

В число задач ВТУ тоже входит один временной аспект, но, в отличие от префронтальной коры, они решают спонтанные задачи, причем не всегда связанные с людьми («Мяч падает. Куда он отскочит?»), то есть определяют непосредственные причинно-следственные связи. Если мы видим летящую стрелу, ВТУ помогают определить, в кого она попадет. Они также приходят на выручку, когда мы роняем мобильный телефон, и быстро подставляют нашу руку, чтобы его поймать. Правда, не всегда успевают, но все же… Когда Ньютону на голову упало яблоко, то, видимо, именно ВТУ подсказали ему после взгляда наверх: «Вот черт, уселся же точно на траектории падения»{110}.

Таким образом, ВТУ не просто воспринимают обстоятельства, но и помогают определить, к чему это может привести. Если говорить о теории сознания, то данная способность используется не столько для вычисления траектории полета, сколько для предсказания мыслей и их последствий.

При этом первый вопрос, на который они находят ответ, касается того, думает ли ваш собеседник вообще о чем-либо. Данную проблему они решают каждый раз, когда вблизи появляется живой объект. И дело даже не в определении «живости», а в том, какие у этого объекта могут быть намерения и цели. Поэтому мозг по-разному реагирует на случайные и целенаправленные движения. Например, если куст шевелится от ветра, то на него не стоит обращать внимание. А вот куст, в котором сидит медведь, намного интереснее. Здесь надо задействовать все внимание, и ВТУ включаются в работу. Внимание – это их сфера деятельности.

При этом они выходят на более высокий уровень, чем чистое восприятие. ВТУ могут не просто реагировать на увиденное, но и делать определенные выводы. К ним сходятся сигналы от всех органов чувств – запахи, прикосновения, звуки. Из них ВТУ пытаются извлечь какие-то закономерности. Чтобы сделать важный вывод, достаточно какого-то непривычного треска или нескольких листьев, которые колышутся явно сильнее, чем от ветра. ВТУ сразу реагируют с такой же интенсивностью, как будто кто-то, стоя прямо перед вами, кричит и размахивает руками. Это у них хорошо получается. Ведь иначе медведь добрался бы до вас быстрее, чем вы успели бы пошевелиться. Лучше чрезмерная реакция, чем недостаточная. Даже если ночью вы никак не можете уснуть, прислушиваясь к необычно громкому шелесту куста под окном. Или когда собака вдруг задевает вашу ногу под столом, а вы вздрагиваете так, словно в вашу гостиную и в самом деле забрался медведь.

Раньше такое случалось, конечно, чаще. Поэтому разгадывание намерений других живых объектов у нас в крови. Пятимесячные младенцы сильнее реагируют на руки, чем на неживые объекты{111}. Годовалые по-другому реагируют на объект, имеющий лицо или реагирующий на них самих{112}. В этом случае они следят за его взглядом. Они также демонстрируют недоумение, когда видят, что человек, перепрыгивавший ранее через препятствия, чтобы добраться до цели, продолжает прыгать, даже когда препятствия убраны с его пути{113}. В 18 месяцев дети могут мысленно продолжить прерванные на полпути действия взрослых{114}. С этим явлением мы встречались в ходе обсуждения зеркальных нейронов, когда говорили о том, что чересчур поспешно судим о цели того или иного движения. В такие моменты ВТУ помогают нам скорректировать неправильное впечатление, полученное от зеркальных нейронов{115}.

Ошибки могут допускаться в любом возрасте. Люди имеют тенденцию приписывать всевозможные намерения, мысли и цели кому угодно, в частности животным{116} и даже роботам, если их движения напоминают человеческие{117}. Даже перемещение световых точек, вызывающее ассоциации с перемещением наших конечностей, вызывает в мозге такую же активизацию, как будто мы действительно наблюдаем за человеком{118}. А если очертания объекта напоминают лицо или он имеет глаза, то мы автоматически полагаем, что у него есть какие-то намерения.

Если вы хотите проверить это утверждение, попробуйте как-нибудь наклеить на все окружающие вас предметы изображения глаз – и увидите, как коллеги вдруг начинают косо посматривать на йогурт. (Когда вам начнут задавать вопросы, скажите, что исследуете процессы социального познания.)

Таким образом, требуется совсем немного, чтобы приписать кому-то или чему-то свойства характера. К примеру, если на экране совершенно не видно людей и движутся лишь треугольники, ВТУ все равно срабатывают{119}. Социальные подробности иногда отвлекают внимание от сути того, что мы, собственно говоря, хотим увидеть, поэтому очень распространенным приемом в комиксах, мультфильмах и компьютерных играх является максимальное упрощение изображений. В манге они зачастую сильно контрастируют с детально прорисованным ландшафтом и второстепенными фигурами, изображенными почти с фотографической точностью. Это позволяет мозгу быстрее вникнуть в суть и понять, на что обратить основное внимание.

Мы сразу же узнаем человека, распознаем его эмоции и намерения. Все остальное второстепенно. Поскольку наши предки считали, что лучше увидеть медведя там, где его нет, чем наоборот, мы до сих пор имеем тенденцию видеть лица во всех предметах: улыбающиеся у автомобилей, скучные у домов. Если с помощью фотошопа придать лицам детское выражение, то не только люди, но и автомобили станут симпатичнее. И это действительно так. Когда вы увидите машину с детским «лицом» (большие фары, уменьшенная решетка радиатора с узкими щелями), вам невольно захочется ей улыбнуться{120}.

Зрительные образы стимулируют социальное мышление. Если же отсутствуют фильмы, фотографии и звуки, из которых можно отфильтровать нужную информацию, и мы располагаем только рассказанными или написанными сведениями, то основную роль берет на себя префронтальная кора{121}. Это уже совсем другая задача.

Отсюда можно сделать следующий вывод: посмотреть комикс или фильм – это далеко не то же самое, что прочитать книгу. Но все три источника стимулируют важные центры мозга, каждый из которых выполняет свою важную функцию.

Таким образом, у нас уже есть второй фрагмент к общей картине под названием «Что происходит в голове у моего визави?». Участник нашего эксперимента не просто вызывает в памяти прежний образ своего партнера, но и добавляет к нему свои оценочные суждения о его текущих действиях. На основании обоих компонентов он задает себе вопросы: «Что за этим кроется? Почему он так себя ведет?» Разумеется, результат будет таким же субъективным, как и долгосрочные прогнозы. Насколько тяжело разобраться в сути происходящего, мы уже видели в главе, посвященной зеркальным нейронам. Но теперь создаются условия для новых ошибок. Например, для избыточной интерпретации.

Для нашего мозга задача выявления намерений находится в самом верху списка приоритетов. Мы ищем модели поведения. Мы ищем цели. Даже если чашка разбита не нарочно, то что все-таки за этим кроется? Пытаясь обнаружить умысел во всем, что наблюдаем, мы наталкиваемся на одну особенность теории сознания, следствия которой важны не только для отношений наших двух участников.

Для ее объяснения лучше всего подойдет известная аналогия с часами, которую постоянно используют, пытаясь доказать существование Бога. Когда вы видите камень, у вас не возникает даже мысли о том, что его кто-то создал. Но если у вас в руках хитроумно сконструированные часы, то вы с полным правом исходите из того, что где-то должен существовать их творец. К аналогичному предположению приходят многие люди, видя перед собой такой шедевр, как живое существо. Ученые могут сколько угодно рассказывать об эволюции бактерий и о мутациях, но человек имеет привычку во всем видеть сознательные действия и объяснения с позиций эволюции, какими бы научно обоснованными они ни были, его мало убеждают. Поэтому большинство наших представлений о сверхъестественных силах покоятся именно на том, что они обладают разумом и волей.

Конец ознакомительного фрагмента.