Глава четвертая
Миновав дебаркадеры железнодорожной станции, Птицелов оглянулся. Руины города скрылись за неверным маревом рассвета. За ними и выше блестела заплата Стеклянной Плеши. А еще выше угадывались утесы Норушкиного карьера, где летающее полуживотное-полумашина похитила у Птицелова единственную любовь. Если бы Птицелов умел плакать, он заплакал бы, такая тоска сжала его сердце. Но плакать он не умел, поэтому лишь половчее подогнал лямки вещмешка, поправил ремень ружья, подаренного Бошку, и зашагал на север.
Дорога была хорошей, гораздо лучше той, что привела Птицелова к руинам города больше года назад. Правда, на каждом шагу попадались рытвины, заполненные черной мертвой водой, а сквозь трещины в бетонных плитах торчали сухие стебли колючки, но кто обращает внимание на такие пустяки? По этой дороге можно шагать хоть целый день без передышки. Надо только по сторонам поглядывать. Мало ли какая нечисть бродит по окрестным лесам. Друг Бошку, что снабдил его на дорожку не только ружьем из своего арсенала, но и припасами, сказывал, что главное – добраться до засеки, а там разведчики. Глядишь, и подсобят, если что…
Птицелов шагал легко, перепрыгивая через рытвины, обходя стороной ржавые обломки на обочинах. Прошлое отодвигалось назад, задираясь вместе с горизонтом, расплываясь туманными пятнами. Вот растаяло злобное мурло Пакуши. Вот пошла рябью простоватая физиономия Бошку. Вот личико Лии с набухшими надбровьями подернулось дымкой.
А вот и разваленное вконец зарядом самодельной картечи лицо дядьки Киту превратилось в кровавую кляксу. Только чистый строгий лик Колдуна с плотно сжатыми губами и зрачками змеи не желал растворяться в прошлом. Смотрел пристально, будто требовал: ступай, Птицелов, на север и делай, что должен. И Птицелов ступал: «шорх-шорх-шорх» – шаркали по бетону подошвы добротных армейских ботинок, которые Птицелов откопал в развалинах военного склада.
Мировой Свет наливался дневной силой. Лес по обеим сторонам обочины стряхивал утреннее оцепенение, оживал. Закряхтели, заперхали разнообразные птахи. Петь они давно разучились. С тех пор как встал над Миром Огненный Гриб. Кто-то громадный неповоротливый завозился в зарослях справа. Птицелов снял ружье с плеча, прислушался. Подрагивали верхушки деревьев, осыпалась серая осенняя листва, но в этой возне не чувствовалось угрозы. Напротив, сквозило неподдельное добродушие, словно ворочался в берлоге, устраиваясь поудобнее, огромный плюшевый медведь. Птицелов видел такого медведя среди руин магазина детских товаров. Его поразило, что игрушка может быть настолько большой – с взрослого мутанта ростом. Помнится, Птицелов хотел даже подарить медведя Лие, но едва он дотронулся до игрушки, как та рассыпалась рыжим удушливым прахом.
Он постоял, подождал, покуда неуклюжая громада притихнет, и продолжил путь. Битая-перебитая бетонка скатывалась с юга и взбиралась на север. Птицелов чувствовал себя ручным зверьком, на потеху неведомого хозяина вращающим обод исполинского колеса. Он видел однажды такую забаву, и она показалась ему отвратительной. Но выбора у него было не больше, чем у зверька, а колесо – значительно тяжелее.
Ничего, ничего, думал Птицелов, дробя каблуками комья подсохшей грязи, дайте только срок, доберусь до Столицы. А там выясним, кто здесь хозяин. Пришельцы там не пришельцы, пузырьки не пузырьки – вы у меня за все ответите. И вернете Лию, как миленькие. Никуда не денетесь…
Птицелов замедлил шаг, остановился, воровато огляделся окрест и саданул себя кулаком по лбу.
Вот дурень! Кого я обманываю? Самого себя?! Кто и за что мне ответит, а?! Если я Лию отбить не сумел даже у Лесоруба. А ведь он всего лишь прислужник у пришельцев. Это ж ясно, как Мировой Свет! Не Смерть-с-Топором, как думают эти малахольные, а – слуга, раб! Не человек он и не мутант, это ж видно. Наверное, тоже живая машина, как и железная птица, которая не железная… Не важно, что он такое, – важно, что создатели Лесоруба сильнее сильных. Сильнее упырей и солдат, вместе взятых. Тысяч упырей и тысяч солдат!
Глаза чесались неимоверно, но рыдать ему было не из чего. Он вспомнил Сопливую Бунашту из своей родной деревни. Бунашта была хоть и уродливой, но веселой девкой. Все мужики деревенские к ней хаживали. Их не смущало даже, что Бунашта непрерывно истекает слезами, отчего и прозвали Сопливой. А еще он вспомнил, как снова ходил к Норушкиному карьеру. Устыдился. Поплелся выполнять обещание, данное мертвому теперь дядьке Киту. Ружье прихватил. Сам не зная зачем. Расстрелять Лесоруба самодельной картечью. Отомстить. Отвести душу. Да толку-то от его стыда и воинственного пыла. Не нашел он ничего в карьере – ни тумана, ни чудного леса, ни Лесоруба. Ржавый экскаватор, глыбы известняка, пыль и всё!
Э-эх…
– Стой где стоишь!
Птицелов очнулся от горестных мыслей, обернулся. За спиной у него возник солдат с автоматом. Странный какой-то солдат. Ободранный, грязный. Вонища от него, как от мутанта. Даже хуже. Все знаки различия оборваны. Не поймешь, кто это: рядовой, капрал, офицер? На одутловатой физиономии – многодневная щетина. Глаза злые, голодные, неспокойные. Мечутся туда-сюда. Глаза труса.
– Ствол, тесак, мешок на землю! – скомандовал солдат.
Птицелов не шелохнулся.
– Давай, давай, деревенщина, – потребовал солдат. – А не то угощу пулей.
Птицелов счел благоразумным повиноваться. Одичал, видно, солдатик. От своих отбился, что ли? Заблудился?
Солдат кинулся к его вещам, сгреб, не спуская с Птицелова неспокойного взгляда. Запустил исцарапанную замызганную руку в вещмешок, выхватил кусок вяленой козлятины, впился желтыми зубами, заурчал. Птицелов брезгливо смотрел, как стекают по солдатскому подбородку тягучие слюни. Нет, таких солдат он еще не видел. Там, у Голубой Змеи, они бравые. В черной ладной форме, в беретах набекрень, пряжки и нашивки сияют. А это что? Это вонючий пес, избитый хозяином и пинками выгнанный со двора. Или – беглец. Сбежал из части. Как таких называют? Дизир… дезер… Не вспомнить сейчас. Бродит, скотина, по дороге, грабит прохожих. Как он меня назвал? Деревенщиной! Из деревни, значит… Да, я из деревни! Из деревни, которую такие же вот ублюдки сожгли, а мирных ее жителей – расстреляли. Может, ты и стрелял, пес?! Угостил мою маму пулей?!
Подкованным мыском тяжелого армейского ботинка Птицелов с размаху врезал солдату по обслюнявленному подбородку. Брызнула кровь и обломки плохих зубов. Солдат как-то по-детски всхлипнул, опрокинулся навзничь. Вскинул автомат, но Птицелов с ходу вышиб смертоносную железяку. Наступил солдату на руку и ударил в висок. Ногой. В черепе беглого солдата что-то хрустнуло, он дернулся и затих. В открытых глазах его застыла боль и детская обида на несправедливую судьбу. Птицелов попятился. Тошнотворный ком подкатил к горлу. Убить человека, пусть даже и солдата, грабителя, это не то же, что убить упыря. Птицелов отбежал к обочине, рвотный спазм скрутил его пополам…
Когда к нему вернулась способность воспринимать окружающее без кровавой мути в глазах, Птицелов распрямил согбенную спину и увидел рядом с трупом солдата группку мутантов. Они покачивали большими, одинаково лысыми и бугристыми головами, одобрительно цокая и подхихикивая. Мутантов было трое, и они были хорошо экипированы. Утепленные куртки мехом внутрь сидели на крепко сбитых телах как влитые. За спиной у каждого висел колчан с луком и стрелами, а в руках поблескивали начищенной сталью карабины. Армейские многозарядки, нечета дедовским дробовикам из арсенала Бошку. Да и росту они были завидного. Для мутантов.
Разведчики, догадался Птицелов.
Самый маленький из разведчиков, видимо, почувствовал его взгляд, обернулся. Оскалился приветливо, подкатился на коротких кривых ногах.
– Фермер съел солдата, так ему и надо! – объявил он.
Птицелов непонимающе уставился на разведчика. Чего он несет, какой еще фермер?
– Что уставился, как лунь? – вопросил мутант. – Разум что ль, зашел за ум?
– Это у тебя, видно, зашел, – огрызнулся Птицелов. – Тоже мне поэт нашелся… Придворный рифмоплет его величества короля воров Отул Сладкоголосый.
– Если фермер мне хамит, будет мною он убит! – выпалил разведчик, вскидывая карабин.
– Остынь, Шестипалый! – подал голос второй разведчик. Подошел, уставился на Птицелова бельмастыми зенками. – Не видишь, что ли? Не в себе парень.
– Точно, не в себе, – подтвердил Птицелов. – А откуда ты…
– Мне Бельмастый – не указ, – перебил его рифмоплет, – надо, сделаю на раз.
Но карабин опустил.
– А здорово ты его, – сказал Бельмастый. – Дезертира-то. Развелось их сейчас, почище упырей… Чем ты его так? Неужто ногами?!
Птицелов неопределенно дернул плечом. Ему не хотелось обсуждать убийство.
Рифмоплет вдруг присел на корточки, потрогал ботинки Птицелова, поцокал, воззрился на владельца добротной обуви снизу вверх.
– Как водится промеж людьми, ботинки эти щас сними! – призвал он.
– Пошел ты!..
Бельмастый сокрушенно пожал плечами.
– Придется снять, паря, – сказал третий разведчик, незаметно подошедший к Птицелову со спины. – У Шестипалого прохоря давеча прохудились, не держат воду. А нам в худых прохорях никак нельзя.
– Глаголет истину Затворник, – возвестил рифмоплет, – ботинки дали течь во вторник.
– Да я сам… – начал было Птицелов, но осекся.
В спину воткнулось что-то твердое.
– Не дури, – посоветовал Бельмастый. – Хорошие у тебя ботинки. А зачем тебе такие? Навоз давить. Так вон в его… – он указал карабином на труп, – дезертирских говнодавах сподручнее будет.
Сапоги солдата выглядели куда как хуже «прохарей» рифмоплета, но Птицелов спорить не стал. Разведчики не шутили, это ясно. Он сел прямо на бетон, начал разуваться. Когда стаскивал правый ботинок, толстый носок зацепился за что-то и слез с ноги.
– Глянь-ка?! – ахнул Бельмастый. – Свой!
Что и говорить, умеют жить разведчики!
За узкими, больше похожими на бойницы, окнами холодно мерцала белесая ночь. Шумел ветер в кронах. Гортанно перекликались упыри. А здесь, в хижине, пылал огонь в очаге, красноватые отсветы плясали на закопченных бревенчатых стенах, булькала в котелке наваристая похлебка. В предвкушении ужина мутанты дымили самодельными цигарками.
– И куда тебя несет? – вопрошал Бельмастый. Наросты на глазах его отражали свет очага – ни дать ни взять упырь красноглазый. – Оставайся-ка ты лучше с нами. Парень ты, я гляжу, не хилый. С дезертиром вон управился… Будешь четвертым. Мы тебя научим дичь загонять. Покажем заповедные тропы. Скучно станет, блокпост подорвем. Или санитарную машину перехватим. Там, в машинах этих, такие девахи ездят… Ммм… Нечета нашим мутанткам кривоногим…
Птицелов опустил голову, чтобы бельмастый разведчик не заметил недоброго блеска в его глазах. Мутантки ему не нравятся, видите ли…
– Не могу я у вас остаться, – сказал Птицелов. – Дело у меня.
– Какое дело может быть у мутанта на Севере? – проговорил орудующий у очага Затворник.
– Дело мутанта на Севере, – сымпровизировал Шестипалый, – болтаться на висельном дереве.
– Колдун меня послал, – ответил Птицелов.
– А-а, ну если только Колдун… – протянул Бельмастый. – Тогда, конечно… Супротив Колдуна не попрешь.
Помолчали. Затворник снял котелок с огня и тут же подвесил другой – для чая. Из какого-то закута принес глиняные миски – курильщики поспешно загасили цигарки, – сунул в нетерпеливые руки, наполнил аппетитным варевом, разложил на чистой тряпице деревянные ложки и ломти хлеба – насыщайтесь, друзья-подельники. Мутанты оживленно заскребли ложками.
Птицелов поддел краешком ложки пахучего варева, подул, попробовал. Закатил глаза. Умопомрачительно вкусно. Мелькнула предательская мыслишка: а может, и впрямь остаться тут, на засеке? Живут разведчики не худо. Сыты, одеты, вооружены. Нигде, ни в родной деревне, ни в городских руинах, не видел Птицелов такой жизни… А на Севере и вправду в петлю можно угодить. Запросто. Сказывают, конечно, что правительством это строжайше запрещено, но вряд ли из Столицы не видно, как в Приграничье с мутантами обращаются.
Но мыслишка мелькнула, отозвалась короткой тянущей болью в груди и пропала. Не мог Птицелов обмануть Колдуна. Да и самого себя не мог. Где-то там, в непредставимых черных безднах, томится Лия. А он тут у камелька рассиживается, ест от пуза, о лучшей жизни помышляет. Нет, переночевать, поблагодарить хозяев, и в путь.
Птицелов доел похлебку, принял от Затворника глиняную чашку с чаем. Никакие мысли, ни предательские, ни самые что ни на есть праведные, не могли испортить благодушного настроения. Завтра видно будет, сказал он себе.
Птицелов налился чаем по самые уши, по-благодарил радушных хозяев и выразил желание «чуток завести глаза».
– Ложись, кто тебе не дает, – откликнулся Бельмастый. – Там вон в углу лапник брезентухой накрыт. Почитай, перина…
– Угу, – пробормотал Птицелов, поднимаясь.
– Спать ложись, шестипалый братуха, – изрек Шестипалый, – будем тебя сторожить мы вполуха.
Глаза слипались. Он добрел до постели и уснул, едва коснувшись головой брезента.
Во сне все смешалось. И дневные впечатления, и прошлые переживания. Воспоминания и мечты. Мелькали в каком-то диком хороводе упыри. Лесоруб колол дрова на заднем дворе деревенского дома, а папаша Сом относил их в сарай. Лия обливалась слезами, как Бунашта, и все норовила пальнуть из автомата в мечущегося Бошку. Железная птица на дымных струях опускалась рядом с оплавленным памятником, открывала круглую светящуюся пасть, и Птицелов протягивал ей миску с похлебкой. «Дело мутанта на Севере, – прокаркала птица голосом Колдуна, – болтаться на висельном дереве». И кто-то мерзко захихикал в ответ. А кто-то сдавленным голосом проговорил: «Тише ты, Шестипалый, братуху разбудишь».
Птицелов вздрогнул и понял, что уже не спит. За стенами хижины бесновалась непогода. В бойницы тянуло сквознячком. От очага расплывался жар. Рядом храпел разведчик. А два других сидели у огня, шептались, сдвинув головы. Сквозняк раздул угли, на уродливых лицах мутантов заплясали отсветы. Птицелов узнал шептунов: Бельмастый и рифмоплет Шестипалый. Стараясь не выдать себя неосторожным движением, Птицелов прислушался.
– Не нравится он мне, – сказал Бельмастый. – Странный какой-то… На ногах дюжина пальцев, прямо как у тебя, а не наш. Печенкой чую.
– Завалил солдата он, – заметил Шестипалый, – значит, крепок и силен.
– Да, нам бы такой пригодился, – ответ-ствовал Бельмастый, – но не хочет же оставаться. На Север идет, а там солдаты. Заложит он нас, как пить дать.
– Ты, Бельмастый, прав, заложит, – согласился Шестипалый. – При такой красивой роже.
– Колдун, говорит, его послал, – продолжал Бельмастый. – А зачем, спрашивается, Колдуну посылать кого-то на Север? Колдуну на Севере ничего не надо. У него и на Юге все есть. А чего нет, зверье доставит… Выходит, врет нам Птицелов. Может, он давно к солдатам перекинулся, а? Может, это они его послали про нас поразнюхать? Что скажешь, Шестипалый?
– Коль нам пришелся не по нраву, – откликнулся рифмоплет, – перо в бочину и в канаву!
– В лес отнесем, – сказал Бельмастый. – А там упыри подберут.
Они легко и бесшумно поднялись. Сверкнули красными бликами ножи, хорошие армейские тесаки, но Птицелов был уже наготове.
И когда Бельмастый наклонился над ним, Птицелов откатился в сторону, вскочил, сорвал со стены карабин.
– Стоять, свинорылые! – крикнул он и демонстративно передернул затвор.
– Что?! Где?! – переполошился спросонья третий разведчик.
Узрев едва ли не перед самым носом ствол карабина, Затворник воздел руки и застыл с открытым ртом.
– Ты чего, паря? – пробормотал Бельмастый, пряча нож за голенище. – Приснилось что?
– Я все слышал, упыри вонючие, – сказал Птицелов. – Совсем озверели в лесах, своего брата-мутанта не жалеете.
– Если ты нам друг и брат, – заметил Шестипалый, – возвращай ружье в обрат.
– Заткнись, рифмоплет, – откликнулся Птицелов. – Из-за моей обувки да ружьишка старого жизни меня решить хотите… Думаете, я тупой?.. Вояки сраные…
– Мужики, вы чего?! – спросил Затворник, который так ничего и не понял в этой мизансцене. – Какое ружьишко? Птицелова ружьишко? Дык из него только мелких птах стрелять…
– Ты вот что, Птицелов, – сказал Бельмастый. – Остынь. Не тронем мы тебя, пошутили…
– Врешь, Бельмастый, – сказал Птицелов. – Меня не проведешь, я вранье чую. А ну, пропустите!
Он перешагнул через Затворника, все еще не могущего взять в толк, что происходит, и крадучись вдоль стен, не спуская глаз с разведчиков, пробрался к выходу. Толкнул задом дверь, вывалился наружу.
– Ты, Затворник, глупый гусь, – услышал Птицелов напоследок, – за тебя еще возьмусь…
Дверь захлопнулась. Не разбирая дороги, Птицелов кинулся в лес. Он понимал, что так просто ему уйти не дадут. Оставалась одна надежда, что до утра разведчики из своей хижины носу не высунут, упырей побоятся. Птицелов, конечно, тоже боялся упырей, но выбора у него не было. И на засеке упыри, и в лесу. Только те, которые на засеке, похуже лесных будут.
Никогда не слышал, чтобы четвероногие упыри своих жрали. А вот двуногие…
Перемахивая через трухлявые стволы, ныряя под толстые сучья, нависающие над узкой звериной тропой, что вела от хижины в чащу, Птицелов жаждал лишь одного – уйти от засеки как можно дальше. Едва рассветет, разведчики кинутся в погоню. Из-за карабина и добротных ботинок. А пуще всего – из-за боязни, что беглец наведет на них солдатский патруль.
Не такая уж и плохая мысль, подумал Птицелов ожесточенно. Они мне никто. Они уже не мутанты даже, а звери лесные. Из-за таких, как они, солдаты лютуют. И байки про кровожадных южных упырей среди северян из-за таких вот разведчиков…
Он едва успел затормозить. Взбил тучу палой листвы, шлепнулся на задницу, выронил карабин.
Ну вот, успел подумать Птицелов, прямо как в маминой сказке: от Лесоруба ушел, от разведчиков ушел, а от тебя, упырь лесной…
Матерый упырь, преградивший ему путь, сел на задние лапы, вздел пушистую морду к мутному фосфоресцирующему небу и захохотал.
– Люди, – проворчал упырь, обнюхав карабин. – Много железа, мало мозгов.
Птицелов все еще сидел на заднице – ни жив ни мертв. И все-таки скорее жив, чем мертв. Огромный упырь, самый крупный из всех, что Птицелову доводилось встречать, судя по всему, настроен был дружелюбно.
Когда упырь отсмеялся – хотя смех этот мало напоминал человеческий – он принялся разглядывать Птицелова, свесив лобастую голову набок, вывалив длинный черный язык.
И не было в его облике ничего, внушающего ужас. Правда, большой. Громадный просто.
– Выродок? – спросил он. – Охотник?
– Да, – признался Птицелов.
А чего врать?
Упырь широко раззявил черную пасть, блеснув редкими зубами. Не поймешь, то ли зевнул, то ли припугнул. Захлопнул пасть, клацнув клыками. Спросил:
– Охотников моего народа убивал?
Птицелов понурил голову. Вот так вопрос. Жизни и смерти вопрос.
– Случалось, – ответил он.
Круглые глаза-плошки упыря озарились внутренним огнем. Сердце Птицелова пропустило пару ударов, тело стало ватным. Безразличие охватило мутанта, но вдруг все прошло. Упырь погасил взор, отвернул морду.
– Правильно, – пробурчал он. – Колдун так и сказал: мутант, который не врет. Встретишь, испытай его, сказал Колдун. Если соврет… не тот.
Птицелов промолчал. Звери лесные, ящеры болотные, птахи небесные, мыши летучие – все прислуживали Колдуну. Этим никого не удивишь за Голубой Змеей. Но никто никогда не сказывал, что Колдуну прислуживают упыри.
– Мне идти надо, – сказал Птицелов. – Если позволишь…
– Погоня за тобой, – отозвался упырь. – Трое. Очень злые. Выродки.
– Догадываюсь, – вздохнул Птицелов. – Убить меня хотят.
– Голодны? – поинтересовался упырь.
Птицелов хмыкнул.
– Сыты, – сказал он. – Опасаются они меня. И ботинки им мои глянулись.
Упырь, яростно почесав за ухом, обронил:
– Люди никогда не сыты.
Птицелов не стал спорить.
– Идти мне пора, – повторил он с тоской. – Светает.
– Идем! – Упырь мотнул тяжелой башкой. – Провожу до заставы.
И он бесшумно потрусил вперед. Птицелов подобрал карабин, зашагал следом. Шли быстро, не слишком петляя. Видно, упырь хорошо знал дорогу к человеческому поселению.
Мировой Свет усилил накал. Потянуло утренним холодком. В лесу пробуждались птахи, перекликались простуженными голосами, но испуганно замолкали, когда упырь и мутант приближались к их гнездовьям. Впрочем, Птицелов не тешил себя иллюзиями. Птахи боялись исключительно упыря. Его все боялись – даже медведь-лакомка спешно покинул усыпанные сладкими ягодами заросли, стоило упырю оказаться неподалеку. Птицелов слегка запыхался, стараясь поспеть за проводником, но был рад радехонек. С таким спутником нигде не пропадешь. Но вот они перемахнули через кювет и выбрались на дорогу.
– Застава там! – Упырь приподнял могучую лапу и показал направление. – Ступай.
– Как тебя зовут? – спросил Птицелов. – У тебя есть имя?
– У последнего щенка есть имя, – отозвался упырь. – Назови сначала себя.
– Меня зовут Птицеловом.
Упырь фыркнул, помотал лобастой башкой, как будто его опять разбирал смех.
– Зови меня Псоем из клана Итрчей, – сдавленным голосом произнес он. – Это мое почти настоящее имя.
– Хорошо, Псой, – сказал Птицелов. – Я запомню.
– Запомни, – буркнул упырь и добавил: – Мы еще встретимся, Ловец Птиц!
И канул. Только когти шарахнули по бетону. Птицелов проводил его взглядом. Вздохнул, поддернул ремень карабина и зашагал на север.