© Сергей А. Танцура, 2016
© Сергей Александрович Танцура, иллюстрации, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
Горе тебе, крепкостенная Троя! Горе!
Горят твои дома и белокаменные дворцы – краса и гордость Фимбрийской равнины, залиты кровью твои улицы и агоры, и бесчинствуют захватчики в твоих сокровищницах и укромах, хозяевами ступая на порог и требуя своей добычи. Некому обуздать их, некому урезонить! Пали твои доблестные сыны – Гектор, Парис, Антенор, Пандар, Адраст. Спят они вечным сном на холме Ватиея, до времени ушедшие в темное царство Аида, и не слышат мольбы и плача тех, кого любили больше жизни своей и кого клялись защищать до последней капли крови. Но и враги твои, долгих десять лет осаждавшие твои неприступные стены, понесли невосполнимые потери. Патрокл, Ахиллес, Аякс, Протесилай, Антилох, Эвриал, Махаон, Селевк, Ликомед – все они легли в землю Троады, навек примирившись со своими противниками. Однако в сердцах живых не осталось уже места для мира, только жажда мести пылала в них неугасимым, всепожирающим огнем. И теперь они творили кровавый суд, суд жестокий и неправедный, не отличая невинных от виноватых. Весь город стал заложником этой мести, и не видно было ей конца.
Горе тебе, крепкостенная Троя! Горе!..
– Мама!
Взвился, пронзив рев пламени и грохот рушащихся домов, детский крик – и стих, перейдя в кровавое клокотание. Лишь секунда потребовалась педзетайру, чтобы воткнуть в живот бросившемуся на него мальчишке свой бронзовый меч, похожий на длинный рыжий лист.
– Нет! – раненым зверем взвыла растрепанная, простоволосая женщина в сбившемся пеплосе и рванулась к неподвижному тельцу, чтобы обнять его, прижать к своей груди и, пусть запоздало, но защитить от уже случившегося. Но ахеец не дал ей такой возможности. Он схватил ее – обезумевшую от горя, не осознающую, что происходит с нею самою, – за косу и швырнул на мостовую, навалившись всем весом сверху. Торопливо сорвал с нее одежду, рывком раздвинул ее судорожно сжатые колени и, подняв край своей туники, резко вошел в нее, рыча в пароксизме наслаждения. Он двигался деловито, мерно, словно выполняя ставшую привычной работу, пока, наконец, заключительная судорога не сотрясла его тело – и, нашарив рукой свой меч, брошенный неподалеку, педзетайр лениво, как-то совершенно буднично омыл отточенной бронзой горло своей жертвы, обрывая ее страдания – и физические, и душевные. Утерев обрызганное кровью лицо, воин поднялся и, чуть пошатываясь, отправился дальше – туда, где резня и разбой были еще в самом разгаре, где слышались хохот победителей и плач побежденных…
…педзетайр омыл отточенной бронзой горло своей жертвы…
…Из-за кучи какого-то хлама, сваленной у стены дома с безжалостно выбитыми дверями, осторожно высунулась всклокоченная голова и горячечно блестевшими глазами осмотрела опустевшую улицу.
– Ушел, – оглянувшись, шепотом доложила голова и исчезла, чтобы через секунду появиться вновь – вместе со своим владельцем, худеньким пареньком лет двенадцати в зияющем прожженными дырами хитоне и с перепачканным сажей лицом. Вслед за ним из-за кучи вылезли еще двое детей, мальчик и девочка, оба – младше первого лет на шесть. Увидев труп женщины, бесстыдно распластанный на земле, девочка невольно вскрикнула и спрятала лицо на груди своего спутника, поразительно похожего на нее, словно они являлись отражением друг друга.
– Тихо! – сквозь стиснутые зубы рыкнул на нее старший мальчик. – Или ты хочешь, чтобы они сделали с тобой то же, что и с ней?
Он резко кивнул на обнаженное тело, под которым уже успела набраться изрядная лужа крови. Девочка вздрогнула и замотала головой с такой поспешностью, что казалось: еще чуть-чуть – и она у нее просто оторвется.
– Н-нет, – промямлила девочка, едва сдерживая рвущиеся из груди рыдания.
– Тогда молчи, что бы ты ни увидела, и делай то, что скажу я. Хорошо?
– Хорошо, Хорив, – кивнула девочка, все еще не отрывая лица от груди своего брата. Хорив перевел взгляд на него.
– Это касается и тебя, Вингнир. А теперь идите за мной. На цыпочках.
Они двигались по безлюдным темным закоулкам, подобные безмолвным серым теням, сумевшим сбежать из Тартара, ускользнув от неусыпного взора трехглавого Кербера. Один раз они едва не столкнулись с пьяными ахейцами, бродившими по улицам Трои в поисках очередных жертв, но успели проскочить в чей-то мегарон, теперь пустынный, как кенотаф, ждущий своего владельца. Им повезло: захватчики, горланя какую-то неприличную песню, прошли мимо, и беглецы, переведя дух, отправились дальше. Наконец, пройдя позади диптера, посвященного Гермесу – богу торговли (об остальных ипостасях лукавого божества в Трое предпочитали не вспоминать), они вышли на центральную агору.
Посреди площади все еще стоял забытый захватчиками деревянный «конь» – огромная осадная башня, действительно напоминавшая лошадь своим поднятым наклонно вверх и обшитым деревянными панелями переходом, по которому атакующие могли беспрепятственно проникать на стены осажденного города, не опасаясь стрел защитников. Хорив вспомнил, как все радовались, закатывая эту проклятую башню в город, и его отец подбросил его в воздух от полноты чувств и закричал, что они теперь свободны. Мама, украдкой утиравшая слезы счастья, смеялась, глядя на это, и была такой красивой, какой Хорив ее никогда до этого не видел. И в этом ликовании, охватившем всю Трою, никто не услышал предупреждений жреца Лаокоона, тщетно пытавшегося докричаться до благоразумия троянцев. Благоразумие в тот момент спало беспробудным сном, уступив место совсем другим чувствам, и угрозы Лаокоона бесследно канули в этом омуте, не вызвав даже ряби сомнения. Никого не насторожила даже смерть жреца, задушенного под шумок вместе с сыновьями, что оказавшийся поблизости Эней – наемник, прибывший в Трою со своими людьми незадолго до осады откуда-то из-за Понта Эвксинского, – поспешил объяснить местью неверному самой Афины. И ему поверили, поскольку хотели поверить, и никто не подумал повнимательнее рассмотреть следы на шеях умерщвленных, больше похожие на отпечатки веревок, чем змеиных тел.
Лаокоон умер, но его предупреждение осталось. «Бойтесь данайцев, дары приносящих…» Страшный смысл, скрывавшийся в этих словах жреца, Хорив, а с ним и вся Троя, осознал тем же вечером, когда ахейцы ворвались в город через кем-то открытые ворота, подобно хтоническим мстителям уничтожая все на своем пути. Эфиокл – старый раб, служивший их семье уже двадцать пять лет, – говорил Хориву, что они прятались внутри «коня», но мальчик знал, что это не так. Он сам в тот день поднимался на самый верх этой осадной башни и мог убедиться, что внутри нее не было ни единой живой души. Так что ворота открыл кто-то, кто уже был в городе. Кто-то, кого все троянцы – и караульные у ворот – считали своим. И если бы Хорив знал, кто был этим человеком, он вцепился бы ему в горло зубами за все то, что он пережил в результате этого предательства.
Отец Хорива, протоспатор местного ополчения, погиб на пороге собственного дома, успев отправить в царство Аида четверых захватчиков. Его мать, с замиранием сердца следившая за этим боем из дверей гинекея, бросилась на убийц своего мужа – и упала, пронзенная мечом обозленного гибелью товарищей ахейца. От того, чтобы последовать ее примеру, Хорива удержал Эфиокл. Он буквально скрутил подростка, отволок его в дальнюю кладовую и не отпускал до тех пор, пока все не закончилось. В течение часа бьющийся в истерике, захлебывающийся слезами Хорив слушал пронзительные крики рабынь и издевательский хохот врагов, и по истечении этого срока слезы высохли на его глазах, превратившись в холодную, расчетливую ненависть. В эту ночь он стал взрослым.
…Воспоминания яростным огнем вспыхнули в сердце мальчика, чуть не сломив его своей почти что физической болью. Предательский комок поднялся в его горле, сбив дыхание и едва не отворив дорогу безудержным, лишающим силы и воли слезам. Однако времени для плача сейчас просто не было, за его спиной стояли, не сводя с него испуганных глаз, Вингнир и Фарика, и Хорив сдержался, загнав рыдания так глубоко, как только смог. Он, двенадцатилетний мальчик, был для этих малышей их единственной надеждой на спасение, и потому не мог позволить себе проявления каких-либо чувств, кроме уверенности. Уверенности, которой сам он не испытывал и в помине.
Отвернувшись от проклятой башни, Хорив судорожно вздохнул, успокаиваясь, и еще раз внимательно оглядел лежащую перед ним агору. Интересовавший его путь к воротам оказался куда проще, чем он предполагал. Захватчики, увлеченные грабежами и насилием, не озаботились тем, чтобы выставить стражу, и ворота стояли распахнутыми настежь, никем не охраняемые. Вокруг не было видно ни одной живой души, лишь трупы караульных, убитых в самом начале штурма, сломанными игрушками валялись у стены, распространяя в горячем, наполненном дымом воздухе кисловато-сладкий запах крови и тления. Победители даже не потрудились снять с них доспехи, прельщенные куда более богатой добычей, и Хорив с внезапным гневом подумал, что этим караульным выпала несравненная – и совершенно незаслуженная – удача, обошедшая стороной остальных троянцев.
– Быстро! – шепотом скомандовал он следовавшим за ним по пятам близнецам. Отделившись от стереобата диптера, на ступенях которого они организовали свой наблюдательный пункт, дети бесшумно пробежали разделявшее их расстояние до ворот и проскользнули между открытыми створками на покатый, мощеный каменными плитами сход, достаточно широкий, чтобы на нем могли разъехаться две квадриги. Перед ними открылась Фимбрийская равнина – мертвая, вытоптанная, разоренная. В отдалении нес свои желтые, протухшие от крови воды Скомальт, выдававший себя тихим плеском да смутными бликами от яркого зарева пожаров. За ним темнел – черное на черном – могильный курган Ахилла, на котором всего несколько часов назад, на закате, приняла лютую смерть Поликсена, младшая дочь Приама, и ее кровь еще не успела впитаться в землю, пятная ее ярким пурпуром. Но в ночной мгле видеть это могли лишь боги, однако они не рисковали более появляться здесь после отпора, которым их встретили ахейцы. Одна лишь светлоокая Эос как прежде всходила каждое утро на небосвод, озаряя его своим жемчужным сиянием. Но до того момента, как она расправит свои нежные крылья над этим уголком Ойкумены, оставалось еще несколько часов, и, никем не замеченные, дети устремились прочь от обреченного города, все еще пригибаясь из осторожности, но уже не ощущая того гнетущего страха, что все это время мрачным облаком висел над их головами.
Когда они отдалились от стен Трои на достаточное расстояние, чтобы не быть услышанными с них, Вингнир, крепко державший за руку свою сестру, спросил:
– Куда мы теперь?
– В Этолию, – отозвался Хорив, сам размышлявший над этим вопросом.
– Но… это же далеко! – поразился Вингнир, сбившись с размеренного шага и едва не упав. – Мой папа говорил…
– Здесь нет твоего папы! – зло перебил его Хорив, резко остановившись. Его глаза вспыхнули яростным пламенем, когда он повернулся к испуганному малышу и, наклонившись, буквально прошипел ему прямо в лицо:
– Мы пойдем в Этолию, даже если бы она была на другом краю света. И ты пойдешь со мной – или вернешься туда, – Хорив с остервенением ткнул пальцем в сторону стен Трои, – и попробуешь найти своего папу. Ну, так что ты выбираешь?
– В Эт… толию, – запинаясь, промямлил малыш и заплакал от страха и жгучей, незаслуженной обиды. Фарика, не выпускавшая руки брата, спряталась за его спину и еле слышно заскулила, как голодный щенок. Глядя на рыдающих, сжавшихся в комок под его пылающим взглядом детей, Хорив почувствовал непереносимый стыд за свою вспышку и заставил взять себя в руки. Он кричал на них, пытаясь заглушить собственный страх, но от этого ему стало только хуже. Перед его внутренним взором, словно освещенная прорвавшимся из-за туч солнцем, возникла картина разграбленного, охваченного жарким пламенем дома, принадлежавшего педелю Адрасту, преподававшему в палестре философию и основы геометрии. Хорив знал его как спокойного, рассудительного и в высшей степени миролюбивого человека, никогда не злоупотреблявшего своим правом наказывать нерадивых учеников. Но в этот день даже он, забыв о своем неприятии оружия, встал на защиту своей семьи. Несмотря на трагичность ситуации, Хорив едва не рассмеялся, увидев в руке мертвого Адраста бронзовый кинжальчик, которым учитель обычно затачивал свое стило. Эта игрушка, похоже, даже не задержала захватчиков: кто-то из них просто отрубил педелю голову, сделав это походя, как мальчишки иногда на бегу сбивают соцветия чертополоха. Уходя, эллины подожгли дом, и теперь яркий огонь, весело потрескивая, вырывался из распахнутой двери мегарона прямо на улицу и жадно лизал тело мертвого хозяина дома, распространяя в воздухе запах хорошо прожаренного мяса.
– Идемте отсюда, господин, – поторопил остановившегося Хорива старый Эфиокл, бросив по сторонам загнанный взгляд. И в этот момент сквозь треск пламени до них донесся детский плач, сопровождаемый надсадным кашлем. Хорив широко раскрытыми глазами уставился в огненную круговерть, не веря своим ушам.
– Там кто-то есть, – выдохнул он, ткнув пальцем в сторону дома. Он вспомнил, что у Адраста было двое детей-близнецов, и их имена возникли в его сознании подобно двум метеорам, внезапно пронзившим ночные небеса.
– Там Фарика и Вингнир!
– Забудьте о них, господин! – взмолился Эфиокл, каждое мгновение со страхом ожидавший появления ахейского патруля.
– Но они же сгорят заживо, если мы не вытащим их оттуда! – потрясенно воскликнул Хорив.
– А кто вытащит оттуда нас? – рассудительно возразил ему Эфиокл. – Вы же видите, господин: пламя такое, что я даже не могу подойти к двери, не то что войти в нее.
Действительно, даже стоя в нескольких шагах от дома, Хорив ощущал несущийся от него нестерпимый жар, от которого волосы на его голове уже начали трещать и завиваться, готовые вот-вот вспыхнуть. Тем не менее Хорив упрямо топнул ногой, и в его глазах старый раб заметил выражение, какое он видел во взгляде его отца, протоспатора Борея, да и то лишь на поле боя.
– В гинекее есть другой вход, – настойчиво произнес мальчик, и стало ясно, что этот спор он уступать не намерен. – Возможно, огонь туда еще не добрался.
– Ну, ладно, – вздохнул, признавая свое поражение, Эфиокл. – Я посмотрю…
Они успели в последний момент. Комната, в которой прятались дети, была полна дыма, и пламя уже лизало ее порог. Перепрыгнув через растерзанный труп их матери, тихой и скромной при жизни Ксеоны, Эфиокл метнулся к малышам и буквально за шкирки вытащил их из-за перевернутой лежанки. Хорив, прятавший лицо в хитон от ядовитого дыма, разъедавшего его легкие, принял детей из рук раба – и в этот миг пылающая потолочная балка, не выдержавшая собственной тяжести, с оглушительным треском рухнула вниз, со всего размаха ударив Эфиокла по спине. Сноп искр взметнулся перед лицом ошеломленного Хорива, заставив его отступить, и сейчас же на том месте, где только что стоял старик, разверзся огненный ад. Пронзительный вопль раба плетью хлестнул по натянутым нервам Хорива и тут же оборвался, сменившись ровным гудением набиравшего силу пламени. Хорив так и не вспомнил, как ему самому удалось выбраться из разрушенного дома. Однако детей он все-таки не бросил, вынеся их из пылавших руин, ставших могилой верному Эфиоклу. В чувство его привела боль от ожогов – в некоторых местах искры прожгли в его хитоне весьма внушительные дыры, – да необходимость принимать решения, от которых зависела их жизнь. И эта ответственность, после гибели старого раба свалившаяся на его хрупкие плечи, давила сейчас на него тысячехоэсным гнетом, ощутимо пригибая к земле и выматывая куда сильнее, чем реальная, физическая усталость…
Хорив провел ладонью по лицу, тряхнул головой, отгоняя внезапную слабость, и уже более мирным тоном произнес:
– Вот и правильно. Только не отставайте, а то еще потеряетесь…
Он повернулся и размашисто зашагал вперед. Вингнир и Фарика переглянулись и поспешили за ним, тихо всхлипывая и прижимаясь друг к другу в поисках поддержки. Они родились уже во время Войны, и улицы Трои были для них единственным известным миром. То, что находилось за стенами города, пугало их своею неизвестностью и напоминало им страшные сказки о Тартаре, куда безвозвратно уходили души умерших. Впрочем, то, что они оставили позади, было еще хуже Тартара, и дети крепились, шагая в неведомое.
Хорив, решительно топавший перед ними, испытывал нечто похожее. До начала осады он был слишком мал, чтобы помнить поездки за пределы города, однако он предпочел бы скорее умереть, чем признался бы в снедавшей его неуверенности. Поэтому, назвав Этолию в качестве цели их путешествия, он выбрал дорогу, ведущую, как он считал, в нужном направлении и постарался выкинуть из головы все сомнения на этот счет. А между тем каждый их шаг уводил их от вожделенной Этолии все дальше и дальше. Но Хорив ничего этого не знал и продолжал идти вперед с упорством, родившимся от брака его молодости с его же невежеством.
Этот путь сквозь ночь, озаренную трепетным светом пожарищ, запомнился им надолго. Время от времени до них из темноты доносился звук, который мог быть только хрустом разгрызаемых костей: ночные хищники собирали свою кровавую жатву, пожирая щедро устилавших землю Фимбрии мертвецов. И на этот пир собирались не одни лишь волки. В неверном отсвете охватившего уже чуть ли не половину Трои огня Хорив с ужасом различил двуногую тень оргиях в десяти от них, увлеченно рвавшую зубами и когтями чей-то труп, и без того уже изуродованный до неузнаваемости. Облик неведомого существа постоянно видоизменялся, текучий, как вода, а иногда оно и вовсе делалось полупрозрачным, почти исчезая из глаз. Словно зачарованный, следил Хорив за этими превращениями, не в силах двинуться с места. Почувствовав это, тварь резко выпрямилась, став похожей на уродливого человека, и обратила в их сторону горящие хищным желтым огнем глаза. «Эмпуса», – вихрем пронеслось в сознании охваченного ледяным ужасом Хорива. Ставшими вдруг непослушными губами он тихо забормотал все ругательства, какие только смог вспомнить, и это, как ни странно, подействовало. Тварь вздрогнула, словно ее окатили кипятком, и, разочарованно взвыв, метнулась прочь, мгновенно растаяв в ночи. Хорив, не слишком веривший в то, что брань способна отпугнуть нечисть и нежить, только моргнул, удивленный столь эффектным результатом.
…тварь выпрямилась, став похожей на уродливого человека…
Вингнир и Фарика ничего не заметили. Это был слишком длинный день, и они буквально валились с ног, с трудом заставляя себя двигаться дальше. Единственным, что еще не давало им упасть, был их страх, но и он с каждой минутой становился все слабее, растворяясь в густеющей пелене усталости.
– Нельзя спать! – осознав, что с ними происходит, воскликнул Хорив и в отчаянии оглянулся. Лучезарная Эос еще не поднялась со своего восточного ложа, и один лишь Аргус взирал сейчас с темного, затянутого дымом пожарищ неба на разоренную землю своими больными, воспаленными глазами-звездами, сочившимися мутным, словно гной, светом. Но даже его было вполне достаточно, чтобы Хорив понял: с наступлением утра на этой пустынной равнине не заметить их сумеет только слепой. И тогда за их жизнь никто не даст и ломанного халка.
– Нам нужно уходить отсюда, – настойчиво произнес Хорив и, взяв детей за плечи, резко встряхнул их. – Слышите? Если мы к утру не уберемся от Трои как можно дальше, мы погибнем.
– Зато выспимся, наконец, – безразлично ответил Вингнир, с видимым усилием разлепив отяжелевшие веки.
– Ну, еще немного, – взмолился Хорив, едва не плача от собственного бессилия. Если бы он был уверен, что это подействует, он сейчас встал бы перед детьми на колени и поцеловал бы их постолы. Все, что угодно, лишь бы только они послушались его.
– Пожалуйста.
– Хорошо, – медленно, как сомнамбула, отозвалась Фарика. – Но только немного.
Вздох облегчения, исторгнутый Хоривом, был слышен, наверное, по другую сторону Геллеспонта. Дети нехотя тронулись дальше, еле переставляя ноги и спотыкаясь на каждом шагу. Хорив ежеминутно подталкивал их в спину, ощущая себя Сизифом, обреченным на изнурительный и бессмысленный труд. Однако, как бы ни было их продвижение мучительно замедленным, они все же уходили прочь от преданной огню и мечу агонизирующей Трои. А это сейчас было самым главным.
Местность вокруг них постепенно менялась. Все чаще встречались крохотные рощицы, перемежавшиеся глубокими, с обрывистыми краями оврагами, на дне которых весело журчали многочисленные ручьи. У одного из них Хорив на минуту остановился, чтобы умыться и утолить жажду. Теплая, мутноватая вода немного освежила их, вернув каплю бодрости и сил. Выбравшись из оврага, они вновь побрели на запад, пошатываясь под мягким, но необоримым грузом усталости, давившим на них все сильнее и сильнее. Наконец Фарика не выдержала и, вызывающе подняв вверх подбородок, с расстановкой произнесла:
– Я – больше – не – могу.
Хорив остановился. Вокруг ничего не напоминало о войне, от которой они сбежали, только далеко позади, из-за поросших редким лесом холмов подымалось слабое зарево, смешиваясь с сероватым светом зари, в котором поблекли и уже начали таять звезды.
– Что ж, – сказал он и поразился, каким глухим и невыразительным стал его голос, – я думаю, мы можем остановиться там.
Он вяло махнул рукой в сторону неглубокой балки, полностью скрывавшейся за густыми зарослями шелюга. Дети были так измотаны, что ничем не выразили своей радости, молча направившись в указанном направлении. Забравшись в прохладное нутро оврага, подальше от посторонних глаз, брат и сестра ничком повалились на землю и тут же заснули, свернувшись калачиком и крепко обнявшись, словно боялись, что кто-нибудь разлучит их во сне. Протяжно вздохнув, Хорив расположился рядом с ними, заложив руки за голову и с наслаждением вдыхая свежий и немного терпкий аромат альфы, чьи высокие мягкие стебли он примял своей спиной. Его веки слипались, но все пережитое накануне не давало ему расслабиться, и он некоторое время следил за мерным колыханием гибких ветвей у себя над головой, тихонько шептавшихся о чем-то, недоступном простым смертным. На какой-то миг ему показалось, что он различил в их переплетении невероятно, невозможно прекрасное девичье лицо, взглянувшее на него сверху вниз и лукаво улыбнувшееся ему. Но видение тут же исчезло, оставив после себя лишь еле слышный отзвук, похожий на далекий чистый смех. Хорив моргнул, удивленный – и не смог уже снова открыть глаза. Невесомая волна подхватила его тело, вздыбила на мгновение – и закружила в своих мягких объятьях, нежно покачивая его из стороны в сторону. Это было так невыразимо приятно, что Хорив улыбнулся в ответ – и уснул, ни о чем больше не беспокоясь. А над землей многострадальной Троады медленно, но верно разгорался новый день…