Зевс и Гера
Перед самым подъездом худенькая узкобёдрая с лисиным личиком девочка в цветной майке и в штанишках-лосинах играет в классики. Прыг– прыг-скок. Прыг– прыг-скок. На макушке забавно мотается белый полураспущенный бантик. Ножка в туфельке со стёртой подошвой перемещает через разрисованные синим мелом линии баночку из-под косметики, пудреницы, что ли. Она так увлечена своим делом, что не замечает, что творится вокруг неё. Прыг-прыг-скок. Прыг-прыг-скок. Палисадник с уже отцветшими жасмином и жимолостью прячет в своей тени мхи и влаголюбивых существ, которые порой безобразны. Кусты бересклета пытается отодвинуть сдерживающий их растительное буйство облупленный штакетник. На ветку барбариса шмыгнула горихвостка, схватила зелёную гусеницу, подрыгивая оранжево-чёрным хвостом, капнула на прощанье помётом и улетела восвояси. Возле зарешёченного продувного окошка окотившаяся облезлая кошка ест из блюдца приношение добрых самаритян. На лавочке возле брошенного велосипеда развалился толстый мальчишка в уже узких ему шортах. Он гримасничает. Жуёт кислятину – листья барбариса. Прыг-прыг-скок. Прыг-прыг-скок. На проезжей части гульки и воробышки, пользуясь моментом, пока нет прохожих и автомобилей, неспешно поклёвывают пшено, посыпанное какой-то боголюбивой бабушкой. Прыг-прыг-скок. Прыг-прыг-скок.
– Как только тебе, Верка, не надоест часами играть в эту ерунду, – говорит толстяк и осторожно гладит ладошкой по опревшим ляжкам.
– А как тебе, Гришка, не надоест жевать целыми днями, – парирует Верка. – Сколько тебя знаю, ты всегда чего-нибудь да жуёшь.
– Моя бабушка говорит, как полопаешь, так и потопаешь, – резонно замечает Гришка. И оставив ляжки в покое, принимается за веснушчатый нос, выковыривая мизинцем из его недр козюльки.
– Это правду твоя бабушка говорит, – говорит Верка, не отрываясь от игры. – Когда ты спускаешься, аж содрогается весь дом. Удивляюсь, как только он до сих пор не рухнул!
Гришке надоедает эта тема, и он переводит разговор на Веркиного брата, хулигана Кольку Яшина.
– А это правда, что Колька стекло на прошлой недели выбил?
– Правда-правда, – подтверждает Верка.
– А это правда, что он учительнице нагрубил?
– Правда-правда, он такой! – в словах Верки слышится гордость за старшего брата.
– А ты знаешь, что он кошку за хвост таскает? – спросил Гришка.
Верка остановилась. Сжав маленькие кулачонки, она вопросительно поглядела на круглое хомячье лицо Гришки и сказала:
– Я ему паразиту такую кошку дам! Он меня запомнит! Никто ему такого права не давал кошек за хвост таскать!
Всей этой сценки я оказался невольным свидетелем. Я стоял в стороне, прикрытый кустами палисадника, и всё не решался дойти до подъезда Кольки Яшина, потому что понимал, что ничего путёвого из этой затеи не выйдет. Пускай родители и предупреждены о моём визите, но особо они там меня не ждут. Ибо, во-первых: не уважают профессию учителя, приносящую сущие копейки. Во-вторых, сами давно знали, что их оболтуса ничем уже не исправить, и поэтому нефига им предлагать волшебные педагогические рецепты. Но как бы там ни было, надо было идти, коль договорились о встречи, и не формально поговорить, а лишний раз попытаться убедить их как-то повоздействовать на поведение их сына, по крайней мере, чтобы в школе он придерживался установленной дисциплины.
Когда я решительными шагами направился к подъезду, где скакала пигалица Верка, то она почтительно посторонилась, предусмотрительно пнув носком коробку из-под парфюмерии под лавку между жирных опревших Гришкиных ляжек. Я неспешно прошёл по асфальту, стараясь не наступать на меловые линии, отчего моя походка была весьма неровной и, должно быть, выглядела смешной со стороны. Когда я уже закрывал за собой дверь со сломанным кодовым замком, до меня донёсся тихий голос Верки:
– Это Осколок, идёт жаловаться на Кольку.
Я улыбнулся про себя этой кличке. В конце концов, все ведь мы были детьми и так же давали учителям прозвища. Так же меня за глаза ученики называли ещё и Бахусом. Ну и ладно! Бахус так Бахус. Осколок так Осколок.
Я вошёл в полутёмную домину, сложенную из кирпича, дерева и покрытую ржавым листовым железом. Через немытые запаутининные окна кое-где пробивался матовый свет, в лучах которого плавали пылинки. Тут же мне в лицо пахнуло сыростью, кошатиной и духом кислых щей, скорей всего, варившихся на первом этаже. Для начала не плохо. Достоевский бы оценил эти мистические светотени и колоритные запахи. Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушёл в немеющее время… Что-то мне подсказывало, что нутро этого строения имеет дух, который сродни духам великих усыпальниц и склепов древности.
Дом был старый трёхэтажный со скрипучей лестницей и обширным забарахлённым чердаком с полутрухлявой изъеденными древоточцами стропилами. Когда я поднимался с первого этажа на третий, от каждого моего шага дом, казалось, тяжело вздыхал, только что ещё не охал, как больной ревматизмом, будто мои шаги могли приносить ему нестерпимые страдания. Подойдя к двери № 8, прежде чем позвонить, я взглянул наверх. Оттуда из открытого четырёхугольного чердачного люка на меня с любопытством глядели трое пар кошачьих глаз. Из люка исходил запах пыли, прели и плесени. К люку крепилась металлическая лестница. Довольно соблазнительный объект. А вот плюнуть на всё и забраться на эту лестницу. Слабо̒? Потом осторожно ступить на дощатый пол чердака и потихоньку начать исследовать его. Наверняка там много чего интересного можно найти. Кроме живых существ, можно обнаружить старые забытые вещи, которые, вполне вероятно, имеют душу. Может, они даже могли бы мне, в качестве исключения, рассказать о своей жизни, как у Андерсена в «Оле Лукойе». Впрочем, хватит фантазировать. Спускайся-ка на землю, мечтатель. А жаль! Как не хочется идти к этим Яшиным. Всё равно ведь… Но как мудро заметил Анатолий Владимирович, пусть учитель будет лучше утопистом, чем пессимистом. Что ж, я не против, буду утопистом! Продолжу славный ряд: Томас Мор, Томмазо Кампанелла… Дионис Оскольников.
Немного помявшись на резиновом коврике и посмотрев на куранты, показывающие 18.29, я, наконец, позвонил в квартиру. Через минуту мне открыл дверь глава семьи, Геннадий Кондратьевич. На нём болтались спортивные штаны с ослабленной резинкой. Брюхатое волосатое тело покрывала майка с логотипом Спартака. Приветствовать ему меня было некогда, ибо он разговаривал по телефону. Включив лампочку в прихожей, и на том спасибо, он только кивнул мне головой с редкими бледно-рыжими волосами, мол, проходи в дом. Я быстро скинул кроссовки и, пошарив глазами по обувной полке в поиске тапочек и не найдя таковых, отправился вслед Яшину старшему в одних носках с дыркой на правом большом пальце.
Пока я здоровался, разувался, шёл по просторному коридору и входил в гостиную, он всё базарил по телефону, как неугомонный.
– Нет, эту хреновину, ну трубу оцинкованную твою, так просто не возьмёшь. А? Я говорю, не возьмёшь простыми электродами. Илюх, ты слушай меня, что надо делать. Кондратыч тебе глупого не скажет. Вари рутиловым электродом мр-3. И снимай цинк до железа. И шов будет ровный. И разрушатся окисные формы железа. А цинк-то какой? Тфу! Наверняка с примесью олова. А что? не было другого? А? Дарёному коню, говоришь… Хотя какой тут нахрен дарёный конь? Скажи ворованный. Ты же, Илюха, цыган ещё тот! Ладно, ладно. А то ещё обидишься. Ты же у нас с принципами. Так, теперь слушай. У тебя сварочный инвертор в наличие имеется? Если нет, то можешь взять у Губанова. Он не откажет…
Пока Геннадий Кондратьевич, погрузившись в мягкой диван с закинутой ногой, на которой еле держалась трясущаяся тапочка, трепался по телефону с Илюхой, я, не дождавшись приглашения, сам сел на стул рядом со столом, и занялся разглядыванием уже знакомой мне по нескольким посещениям гостиной. Метраж гостиной был где-то двадцать метров. В центре стоял квадратный неполированный стол с хрустальной вазой посередине, где сохли и пылились несколько веток благовещенских верб. Края стола были подозрительно щербаты. Видимо, хозяин о них открывал колпачки из-под пива или колотил о них воблу. Я подумал, если на сей стол постелить охристой бахромчатой скатертью, да ещё поставить канделябр с горящими свечами, то вполне на нём можно будет раскладывать пасьянс или в окружении благообразных спиритов вызывать, к примеру, дух мадам Блавацкой. По крайней мере, атмосфера гостиной к подобным занятиям располагала. У меня над головой висела люстра, состоящая из каплеобразных деталей. Наверно, такие же застывшие капли видят туристы в карстовых пещерах под Гаграми. По левую руку от меня выпячивалась стенка местного производства. За стеклянными дверцами одной половины лучисто блестел хрусталь и матово тускнел фарфор. За дверцами другой половины стояли новенькие, ни разу нечитанные книги. Всё собрания сочинений, чтобы цветовая гамма не очень пестрела. По правую руку стоял диван с развалившемся на нём хозяином дома. За диваном во всю стену висел ковёр с витиеватыми орнаментами – бессонный труд туркменских мастериц. Несколько картину портили дверь и окна, выходящие на балкон, где сохло бельё, в том числе синие безразмерные сатиновые трусы главы семейства. Я посмотрел вниз. По полу из мягкого линолеума полз паучишка. Это ещё не самый худший вариант комнатной фауны. Я уже начинал уставать от напряжения, которое, непременно, должно было возникнуть в течение нашей беседы, а Геннадий Кондратьевич всё трепался и трепался по «дебильнику», словно я был мимолётным виденьем, чуть ли не гением чистой красоты, который может пригрезиться только с бодуна. Теперь с чисто хозяйственных проблем Яшин старший перекинулся на намечающуюся рыбалку.
– Нахер тебе удочки, эстет паршивый? Берём бредни и всё. Соответственно, жрачку, пять пузырей. Считай, каждому на рыло. Жора, Келдыш, Тунгус и мы. Так давай заканчивать. Тут меня человек ждёт. И денег не оберёшься с этой сотовой связью. Завтра поговорим на работе.
Геннадий Кондратьевич выключил телефон и бросил его в угол дивана.
– Так, – наконец, обратился он ко мне. – Вы пришли насчёт Кольки? Фу ты! Что ж я задаю глупый вопрос? Мы же об этом предварительно по мобильнику обсудили.
Он немного замялся. Теперь он не казался бодрячком. Его опущенные в углах глаза выражали усталость. Глянув почему-то враждебно на меня, он, ничего не сказав, встал с дивана и направился в соседнюю комнату. Открытые двери позволили мне по характерным неестественным возгласам понять, что там смотрят какой-то сериал, продукт чудовищной мутации: бразильское и мексиканское мыло, шедшее на экранах страны несколько лет, не могло не оставить в душах соотечественников неизгладимый пряный осадок, который заставлял теперь видеть в славянских типажах что-то смугло-экзотическое, в берёзовых рощах – что-то джунглеподобное, а в особняках с Рублёвки – что-то типа убогих тростниковых фазенд. Страстной почитательницей этих шедевров являлась супруга Геннадия Кондратьевича, Раиса Александровна. Видимо, трудно было оторвать жену от перипетий бандитско-любовного сюжета, так как минут пять между супругами была ожесточённая перепалка. Наконец, Раиса Александровна сдалась, но в её голосе я услышал истерические нотки. «Главней всего погода в доме», как пела обворожительная Лариса Долина. Какая же погода, чёрт возьми, в этом доме? Какая бы погода не была, мне здесь ничего хорошего не сулило. А значит, миссия моя могла потерпеть полное фиаско. Телевизор заглохнул. Послышались шаги. Я внутренне содрогнулся. Надо было перед походом к Яшиным принять валерьянки, что ли. Иногда у меня бывают странные фантазии. На этот раз на мгновение мне почудилось, что ко мне идут вампиры, чтобы высосать из меня всю до последней капли кровь, или врачи, которые собирались забрать у меня здоровые органы для дышащего на ладан олигарха. От нервного напряжения, я повернулся на стуле к дивану, точнее, к ковру, вытканный туркменскими мастерицами, чтобы взглядом окунуться в его узорную мандалу. А тут ещё, барабаня пальцами левой руки, я, надув щёки, протрубил марш из увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини, но сразу же его оборвал, когда в гостиную вошла, как разъярённая фурия, Раиса Александровна, а следом за ней взмыленный, ещё больше опустивший углы глаз Геннадий Кондратьевич. Этот марш, впрочем, мог бы приподнять им обоим немного настроения.
– Чем имею честь видеть вас в своём доме? – выпалила фурия и, затянувшись туже в полосатый халат, не скрывающий её округлостей, элегантно уселась на диван. Её янтарные с подведёнными ресницами глаза источали змеиный яд. Крашенные каштановые волосы на затылке были стянуты в небольшую косичку, которая её очень молодила. На фоне стоящего мужа она выглядела очень даже ничего, но янтарь её глаз напоминал о пришедших с чуждых планет инопланетянах, какими их обычно показывают голливудские космооперы.
– Видите ли, – начал я, выйдя из ступора, ибо вспомнил, что здесь нахожусь на законных основаниях, как классный руководитель их отпрыска, и более того, как посол верховной воли, то бишь, директорской. – Я хочу поговорить о поведении вашего сына. Надеюсь, вас ещё интересует поведение вашего сына?
Когда я это говорил, то смотрел лишь в глаза этой женщины, ставящей меня ниже её ногтя. Дырка в носке меня сильно смущала. Поэтому я наступил левой ногой на правую, тем самым скрывая дырку на большом пальце. Сначала надо было попытаться наладить контакт с ней, ибо, как я догадывался, она здесь решает, если не всё, то очень многое.
– Что? Колька опять что-то натворил? – резко заговорила она. В её интонации слышалось непонимание, граничащее с раздражением. – Господи, неужели и сейчас, во время отработки?
– Отработка проходит на территории школы, – как можно спокойнее продолжил я. – И в обществе педагогов. Так что дисциплина, действующая в течение учебного года, не отменяется одним фактом существования школьной практики.
– Многие родители возмущены тем, что дети, как египетские рабы, должны вкалывать во время летних каникул. —Попыталась уйти от темы Яшина, как иная баба, ходящая по клюкву, делает ненужный крюк по болоту.
Я решил её тут же возвратить на нужную тропу, иначе разговор мог бы погрязнуть в ненужной дискуссии по другому поводу.
– Эти отработки не являются современной выдумкой. И я, и вы, и ваш муж, проходили все эти работы во время летних вакаций. (Честное слово, не знаю, зачем, я, графоман несчастный, ввернул эти «вакации»). Разве не так?
– Ну, это было совсем другое время, – немного смягчилась Раиса Александровна. – Теперь мы все живём в другой стране.
– Но это не подразумевает отмену очевидных положительных вещей. Если мы подкорректировали, и подчас глупо, некоторые оценки нашей истории и социально-политического устройства, то никто ещё не отменял нормы морали и поведения в обществе.
– Так! Короче, что это мерзавец ещё натворил? – вышла на нужную мне стезю, быстро сдавшаяся Яшина. Ноздри её вздёрнутого носа округлились, как у лошади, которая почувствовала, что её жеребёнок слишком заигрался.
– Позавчера непочтенно обошёлся со школьным психологом, – наконец, перешёл я непосредственно к делу. – Когда она проходила мимо него, он демонстративно продолжал курить. А когда она сделала ему справедливое замечание, он дерзко объяснил ей, что, мол, особы женского пола разрешают ему курить. Особы женского пола – его одноклассницы.
– Райка, смотри, чего творит! – решил возмутиться старший Яшин.
– Заткнись! – тут же взъярилась волчицей супруга. – Нихрена не занимаешься его воспитанием, вот и растёт оторвой.
– А чо я, Рай, разве его не наставляю? – попытался защититься супруг.
– Знаю, как ты его наставляешь! После работы играешь в дебильные компьютерные игры. Либо по телефону треплешься со своими алкоголиками.
– Знаешь, – оскалился муж и в его расширенных зрачках сфокусировалось ненависть к супруге. – Сама целыми днями в телек пялишься.
– А что? слабая женщина не может после сволочной работы немного расслабиться?! – В голосе у Раисы Александровны появилась слёзная интонация. – Или в доме нет мужчины, который может круто поговорить с обнаглевшим сыном.
– Вы знаете, – вмешался я. – Может, с Колей нужно поговорить по душам? Сходить с ним вместе в музей или на выставку.
– Какой музей, дорогой вы наш, – зло прорычал Геннадий Кондратьевич. – Его туда и арканом не затянуть.
– А рыбалка? Можно ведь с ним сходить на рыбалку?
Это предложение привело Яшина в явное замешательство. Он что-то промямлил и взъерошил свои редкие рыжие волосы.
– Конечно, тебе ближе твои собутыльники, чем родной сын, – вновь начала накручивать себя Яшина. – Только знай, завтра на рыбалку я тебя не пущу. Знаю я вашу рыбалку! Свинство одно!
– Это, что? – разъярился Геннадий Кондратьевич и верхние веки его глаз, цвета слитого какао, поднялись. Рыжие ресницы встопорщились иглами. – Ты мне ещё будешь указывать! А вот это не видела!
Он подошёл к ней и перед самым носом показал кукиш.
– Ах ты, скотина, – встала в полный рост Яшина. – Ты даже не стесняешься посторонних! Ещё раз поднесёшь свою поганую руку, я о твою тупую башку разобью эту вазу! Ах, ты бесстыжий!
– Сама бесстыжая, мартышка пустоголовая, – не остался в долгу глава клана Яшиных. – Зачем такой халатик облегающий одела? Чтоб показать какая у тебя талия, какие у тебя сиськи?
– Ах, ты животное, сколопендра брюхатая! – по щекам Раисы Александровны уже текли слёзы. Но это были слёзы не обиды, а злости. – Мразь, мразь!
– От мрази и слышу! – скрежетал зубами Геннадий Кондратьевич. – Думаешь, не знаю, к кому ты в воскресенья ходишь? Говоришь, к Нинке?! Чёрта с два! Яшина вокруг пальца не обведёшь. Видели вас в кафешке. Эх, ты, блудница вавилонская!
Яшин гневно и злорадно потряс указательным пальцем с бешенной скоростью, словно хотел, чтобы он у него оторвался.
– Ложь, ложь, – яростно заорала Яшина. – Знаю, откуда ветер дует. Сестра твоя незамужняя, сухостоина плешивая, грязью меня поливает!
– Не трожь, не трожь, вымра, мою сестру! Она святая!
– Святая?! Не смеши меня! А кто у Мешковых перстень стырил?
– Молчи, негодная!
– Сам молчи, кровосос рыжий!
Это уже было свыше моих сил. Яшины были невменяемы. Надеясь, что до рукоприкладства у них дело не дойдёт, я, неприметный статист разыгрываемой драмы, где играли первоклассные артисты, встал и пошёл в прихожую. На меня никто из супругов не обратил внимания. Надо же, раз пять бывал у них дома, а такого агрессивного противостояния ещё не наблюдал.
Когда я вышел во двор, такое было такое ощущение, как будто я выбрался из железных тисков какого-то монстра. Перед подъездом так же резво скакала пигалица Верка и так же сидел вполуразвалку на лавке и чего-то жевал толстый неповоротливый Гришка.
Увидев меня, Верка прекратила скакать и, устремив на меня своё вострое личико лисички, спросила:
– Нажаловались на Кольку-то?
В ответ я только вздохнул, потом сказал:
– Увы, пришлось.
– И правильно, что нажаловались, а то он кошку за хвост таскает.
– И стекло выбил камнем, – наябедничал Гришка.
Я не знал, что им сказать. Нажаловался-то, нажаловался, а что из этого вышло. Только открыл ящик Пандоры. И взглянув, жмурясь, на яркое солнце, отправился домой. На душе было тяжко, муторно. Нет, к этим Яшиным я больше ни ногой. Сыт по горло! Когда придёт Колька, всех собак на него спустят. Может, отец и физическую силу приложит. Мол, приятно нам от твоего козла-педагога выслушивать о твоих подвигах. В итоге, только ожесточение, которое рикошетом отразиться на его поведении в школе. Да. Называется, провёл воспитательную работу с родителями. Теперь можно в журнале галочку поставить. Тфу!
Я вынул из «ядерного» чемоданчика листок, на котором наметил ключевые фразы для беседы, и разорвал его на мелкие кусочки, и высоко подбросил вверх. Остатки исписанного листка медленно падали на мою бедную голову. Вот и посыпал себе голову пеплом. Тоже не плохо. Смирение никому ещё не вредило. Глядишь, какой-то выход найдётся из всего этого. Но всё же мир спятил. Окончательно спятил. Куда мы катимся с нашим воспитанием, образованием, цивилизацией? Никуда. Поблекла дней цветущих череда. Тропинки убегает в никуда. И не важно, что на улице радостно поют птицы, утробно воркуют голуби, суетливо чирикают воробьи, нежатся на солнце собаки и кошки, спариваются мухи, выраживают детёнышей крысы, аппетитно поедают листья гусеницы, восторженно парят бабочки, обсасывают тлю сластёны-муравьи, – все мы с этим Ковчегом из людей и тварей плывём в океанскую бездну.
Прыг-прыг-скок. Прыг-прыг-скок. Лишь девочка с лисиным личиком, будущая жена и мать, не желает ничего этого знать, и продолжает, как ни в чём не бывало, играть в классики.