Остров бабочек. γ
Я сидел на одном из своих любимых мест на Остове Бабочек и думал. О чём я думал? Чёрт возьми, о чём же я думал? Дурацкий вопрос, скажу я вам. Голова, между прочим, как раз и дана для того, чтобы ею думать, а не ломать ею кирпичи или не разбивать об неё пустые бутылки из-под водки. Хотя всё дело вкуса. Можно разбивать бутылки не из-под водки, а допустим, из-под мартини. The martinis made me feel civilized27
… В бледно-голубых небесах с медленно плывущими облаками, напоминающими пенистые вихры, проворно чертила круги деревенская ласточка. Эта такая, у которой хвост рожками. Лучи солнца припекали, и своим бело-жёлтым сиянием напоминали сияние электрума лидийских монет. (Люблю в ландшафтную живопись вводить исторические аллюзии.) Знойный ветер, веющий мне в лицо, приносил запахи хвои и сосновых смол. Разве я о чём-нибудь думал? Скорей, я грезил. Со стороны шоссе до слуха иногда доносились далёкие звуки машин, этих созданий неразумной цивилизации. Древние греки уже при Солоне, а то и раньше, могли создавать машины, но избегали этого, так как интуитивно понимали, что деятельность последних будет катастрофична для обожествляемой ими природы. Примечательно, что сами понятия древнегреческого языка, с его образным логосом и эйдосами, были чужды для проектирования в понятия термины бездушной техники28. Ибо это не настоящее, не бытийное, призрачный фон механической суеты, железная поступь обречённых на медленное умирание планет. Нет веры к вымыслам чудесным, Рассудок всё опустошил. Солнце, злаки, венчики цветов. Это вечное. Настоящее. Это всё. А что свыше, то от лукавого. Можно поставить точку. Жирную! Жаль, чернилами уже не пользуются… Или всё же многоточие?.. Рука, поднятая к солнцу, будто просвечивалась насквозь, выделяя между растопыренных пальцев огненный абрис. Огненный, как цвет купальского папоротника или перья райской птицы. Всё же, видимо, о чём-то я думал. Думы вечерние. Сны суеверные. Пламя истлевших надежд… Зачем эти думы так печальны, так безрассудны? Сны, мечты, пустота. Тени прекрасной и воображаемой античности. Тени. И правда, тени. Мирчи Элиаде. «Миф о вечном возвращении», который я читал лет этак тринадцать назад. Истории больше нет? И трепетный зов Эвридики, И запах утробной земли, И всадников ясные лики, Лишь вспыхнув, исчезли вдали. Да. Античность. Миф о вечном возвращении. Аид уже выпустил Персефону из своей мрачной обители к её матери Деметре. Природа расцвела, и даже созрела, а в некоторых видах флоры уже презрела. Но радости у меня особой по этому поводу нет. Что это? Неужели душевная чёрствость, которую не смягчат даже слёзы?! Увы, нет! Ибо во мне царит пус-то-та! В груди. Что там? Метафорически это можно выразить так: треснутый глиняный сосуд, из которого ушла живая вода? Так бывает часто с романтическими натурами – с отсутствием её, женщины, в мире образовывается не меньше, чем вселенская пустота, которую ничто и никто не может заполнить: ни насекомые, ни птицы, ни животные, ни люди в белых халатах или без них. Зачем же, как нарочно, в этот вечер порхает удивительно много красивых бабочек? Чтобы меня дразнить видимой гармонией мира? Красота этого мира ничто, если нет гармонии в твоей душе. Если бы в душе царил лад, я полностью насладился бы видением этого красочного хоровода, где есть место и для Крапивниц, и для Лимонниц, и для Бархатниц, и для Павлиньего глаза, и для Траурниц, и для Голубянок. Может, они так хотели и меня вовлечь в свой хоровод? Очень может быть, учитывая моё праздно-безвольное сидение с опущенным лицом. Ведь, в самом деле, я не собирал ягод, не пас коз, наконец, не смотрел в оптическую трубку теодолита – первого признака начала какого-нибудь варварского строительства (ибо нынешнее строительство на лоне природы всегда варварство). Чем так бесцельно сидеть, уж лучше покружиться с ними в весёлом хороводе. Не беда, что нету крыльев – они научат летать и бескрылого, уже опровергшие собственным опытом поговорку, что рождённый ползать, летать не может. Сами же в облике гусениц, порой безобразных, существование своё влачили. Что меня сейчас способно окрылить? Только одно. Несмотря на то, что на дне своего сердца, как на дне глубокого колодца, я похоронил всякую надежду, я ещё пытливо вглядывался в сторону сосновой просеки, где я в первый день знакомства провожал Ирину. Вот я увидел силуэт – как затрепетало суеверное сердце! Его биение отдалось даже в голове, о которую можно бить пустые бутылки из-под водки или из-под мартини. Повторюсь. Всё дело вкуса. Но это, конечно же, была не она. Это выгуливала коз местная женщина, праведная Бавкида. Вон ещё вдали обозначились силуэты. Но это собирали землянику две девочки сёстры с сухопарым мужчиной в камуфляжной кепке, видимо, их отцом.
Солнце стояло ещё высоко. День летнего солнцестояния только-только минул. После относительно нежарких дней наступили знойные дни. Кузнечики сухо затрещали в траве. Листья тимофеевки, экономя влагу, сложились вдоль основной жилки. А я, как последний дурак, сижу на солнцепёке, рискуя получить солнечный удар.
Я расстегнул ещё две верхних пуговиц у рубашки. Подул на оголённую грудь. Окружающая меня растительность уже начинала томиться без влаги. Да. Хорошего дождика не помешало бы. Облака кучевые, кудрявые, как не стриженые овцы, но ещё не дождевые.
Вдруг сбоку на меня легла тень.
– Добрый вечер, – услышал я высокий старческий голос.
Я повернул голову, и увидел старика, с большой седой бородой и котомкой за спиной. Длинные, спадающие на плечи седые волосы с застрявшей в них трухой, загорелое лицо, по которому стекал грязный пот, сальный ватник, истоптанные кирзовые сапоги и палка-посох, зажатая заскорузлой рукой – выдавал в пришедшем бродячего бомжа, который одновременно мог быть и шатающимся алкоголиком, и странствующим философом, и паломником по святым местам. Его светящиеся светло-карие глаза лукаво улыбались. Но это улыбка предназначалась не столько мне, сколько сияющему миру – солнцу, жужжащим тварям, роду человеческому, который, как сказано, не ведающему, что творит.
– Алейкум ас-салям, – саркастично ответил я, всё ещё пребывая в своих нерадостных думах.
Пришелец этого тона, казалось, не замечал. Поэтому он, щурясь, перекрестился на солнце и, не спрашивая разрешения, уселся рядом со мной, подобрав правую ногу под себя. Палка уже лежала рядом. Потом в сидячем положении освободился от котомки, развязал её, вынул полиэтиленовую литровую бутылку с водой, на четверть опорожнённую, открыл её, опять перекрестил лоб и сделал небольшой глоток воды. Как ни странно, от него не исходил тяжёлый дух прели и старого пота, свойственному подобному типу людей. Хотя, конечно, запах имелся, но это был скорее запах зверя, острый и терпкий, кроме того от него шёл еле уловимый елейный дух.
– Я не помешаю тебе, если немного посижу с тобой, брат? – наконец, произнёс он, после продолжительного молчания.
– Нисколько, – ответил я, превозмогая ещё не проходящую враждебность, хотя в глубине души был рад, что могу как-то отвлечься от своих настроений. – Только здесь жарко. В тени было бы для тебя, дед, намного приятней.
– И-и, даже не волнуйся, мил человек, – напевно протянул он тенорком. – Был бы рядом живой человек. Ведь с человеком можно и поговорить, и побеседовать душевно.
– К примеру, направить на путь истины, – иронично добавил я.
– Нет, этого я делать не собираюсь, – зарёкся старец. – Я же не иеговист какой-нибудь, которого хлебом не корми, а дай ему наставить случайно попавшегося ему человека на путь истины и заодно и обратить в свою секту… Кто я есмь? Персть земная. Откуда мне знать истины.
Типа мы скопские, подумал я, улыбнувшись себе. Знаем мы это самоуничижение, что паче гордости.
– Я подошёл к тебе потому, – продолжал старик, стирая рукавом пот, – что вид у тебя был уж больно рассеянный. А это первая примета того, что на душе у тебя не всё спокойно.
– А разве надо, чтоб на душе был покой, – возразил я. – Разве это не является по учению православной церкви признаком душевной лености?
– Покой-то бывает различный, – тут же ответил старик и почесал свою бороду. – У одних покой от пресыщенности. У других – как венец после напряжённой борьбы со страстями.
– Ну, мне не грозит ни то и ни другое, – усмехнулся я.
– Правильно, – сказал старик. – Ты маешься от неутолённой страсти, которая только накаляет плоть. Тем более ты пребываешь в постоянном ожидании ускользающего счастья, которое усиливает твой непокой.
– Если ты такой знаток души человеческой – ответил я. – Так может, мне предложишь исцеленье?
– Свою проблему ты сам для себя должен решить, – нахмурив кустистые брови, вздохнул старец. – Ведь не всегда страсть пагубна для души. Для тебя, например, страсть может стать спасительна в том смысле, что через неё ты можешь познать милость божию, а так же разлитое по всему миру женственное начало.
– И это говоришь ты, судя по всему, паломник по святым местам? – удивился я, и почесал колено, через ткань которого меня укусил комар.
– Поэтому и говорю, что не всё так однозначно, как пишется в катехизисе. Видишь ли, мы, несомненно, жаждем стяжания Духа Святого, но при этом сами мы не только духовные, но и телесные. Женское начало нас влечёт не только в облике лукавой прелестницы, но и в блесках небесных светил, в шелестах листвы, в пении птиц, в запахах речных лилий.
Прямо поэзия какая-то, подумал я. А вслух задал каверзный вопрос:
– А как же аскеза? Христианская аскеза, при всех её крайностях, имеет глубокий смысл – она как раз отрицает всякую женственность как подпитывающую костёр страсти, который мешает полноценно познать божественную сущность.
– Да, – согласился старец. – У аскезы своя правда. Но своя правда и у мира, который, надо заметить, не всегда лежит во зле.
– Как же их сочетать? – задал я давно волновавший меня вопрос. – Ведь эти начала изначально противоположны.
– Мы уже сочетаем их своей жизнью в мире, – ответил дед, полузакрыв глаза. На его лоб сел комар, но он не обращал никакого внимания на насекомого, у которого быстро наполнялось кровью брюшко. Или просто не чувствовал? – Конечно, египетские и сирийские аскеты, – продолжал он. – Максимально умерщвляли плоть, чтобы ещё при жизни уподобиться ангелам. В тех тёплых краях это вполне возможно было на какой-то стадии достичь, но не здесь. Изнурительный пост и постоянная умная молитва не возможна в наших палестинах с холодом, вьюгой и воем волков. Всё будет напоминать тебе, что одной молитвой и постом здесь не прожить. Нужен постоянный физический труд, а физический труд способствует движению крови, которая в свою очередь воспламеняет страсть. Поэтому всегда молитва на Руси лишь освящала труд, быт и любовь. Вот посмотри, в понятие любовь мы, русские, привносим в отличие от наставлений отцов много земного. Это можно видеть и в наших иконах, и в убранствах к праздникам храмов. Вот сравни. Византиец Феофан Грек более экспрессивен и неумолим к миру. А русак Андрей Рублёв – совсем другое дело. И Христос к нашей немощи… нет, не немощи – особенности нисходит, ибо славянская душа во многом женственна, хотя тело и дух славянина, несомненно, мужественны.
Тут в кучерявую бороду старца залетел шмель и запутался в ней. Старец, не проявляя ни малейшей суеты, осторожно распутал пряди бороды, открывая насекомому путь к свободе. Освобождённый шмель, басовито гудя, тут же полетел прочь.
– Любят тебя божьи твари, отец, – улыбнулся я. – Слово знаешь, наверно, заветное.
– Словами здесь особенно не подействуешь, – сказал дед. – Нужна любовь, и любовь не обыденная, а как бы изливающая свет. Тогда ни змея, ни зверь лесной не тронет тебя.
– Можно ещё тебя спросить, отец? – спросил я.
– Спрашивай, – отозвался старец. – Если это будет в моих силах, то отвечу.
– Любовь телесная тесно связана со страстью, – начал я говорить. – Но как разделить любовь духовную и телесную, если её испытываешь как целое? Предание ведь чётко разделят эти два чувства.
Старец немного задумался, вздохнул и ответил:
– По моему убеждению, любовь цельна. Разделить её невозможно. Парадоксальным образом любострастие приводит на свет нового человека. А это освящено и Христом и его церковью. Я не буду говорить о набившем оскомину первородном грехе. Но, несомненно, как я уже говорил, есть своя правда и у аскезы.
– Которая, кстати, – перебил я старца. – По учению церкви выше любви земной, любострастной.
– Да, – согласился он. – И это не совсем правильно. Обе любви: и аскетическая, и земная должны быть уравнены в правах. Ведь что считается? Что аскеза со всей силой нацеливает человека на любовь Христовую. А земная как бы ослабляет это великое чувство. Но это не совсем так. Любовь земная тоже наделена Христовой любовью. Только это любовь разлита в природе и традиционном быту. Хотя природа имеет женственную окраску, невидимо Христос присутствует и в ней, пронизывая её светами своей Ризы.
Ого, прикинул я, здесь Григорием Паламой и не пахнет. Это скорей напоминает теологическую концепцию Тейяра де Шардена, ниспровергателя томистской системы Фомы Аквинского, где (у Шардена) Христос представлен в каждой частице ткани универсума в виде духовной энергии.
Во время нашего разговора две девочки, собирающие землянику, приблизилась к нам на сто шагов. Они уже, видимо, набрали свои ведёрки и, оставив их в траве, предались своих детским забавам. Сначала они дразнили пчёл, смешно отмахиваясь руками, потом бросились носиться за бабочками. Одной на вид было лет двенадцать, другой – одиннадцать. Их сбившиеся платки открывали русые волосы с тугими косами. А ситцевые светло-лимонные платьица метались по лугу точь-в-точь как крылья бабочек. Их крики были полны восторга и счастья. До нашего слуха даже доносились обрывки их фраз. «Даша, гляди, какая красива бабочка! Жаль, что сачков мы не взяли. В следующий раз надо папу уговорить взять с собой сачки!» «Алёна, куда ты всё время от меня убегаешь?» «Съела?! Не догонишь, не догонишь… Даш, ты чего там увидела?» «Алёна, иди сюда скорей! Смотри, какой жук! Я такого ни разу не видела». Даша подошла к склонившейся на корточки Алёне, и низко нагнулась. Они быстро затихли. Видимо, девочки были удивлены увиденным, и молча созерцали какую-то тайну природы, которую невозможно передать человеческой речью.
– Вот посмотри, мил человек, – обратился ко мне старец, тоже наблюдавший за игрой детей. – Совсем ещё крошки, а ведь через лет пять-шесть будут красавицы и воспламенять в сердцах страсти. Природа освещает их на это, чтобы потом они стали любимыми женщинами, а после и матерями – высшее назначение женщины.
– А инокини? – задал я вопрос. – Разве стать Невестой Христовой не может быть венцом для женщины?
– Мы с тобой этого уже косвенно касались, – отозвался старец. – Но сейчас я иначе скажу. В нынешнем положении, когда русский народ сокращается, в глазах Христа для женщины нет лучшего поступка, как стать матерью. Ибо Русь его вотчина. А без русских людей Россия лишится качественного показателя Руси Святой. К сожалению, здесь количество переходит в качество.
– Ответь ещё мне на один вопрос, – собравшись духом, спросил я. – Если человек женатый, имеет детей, но полюбил молодую женщину. Что ему делать?
– Ответ будет однозначный, – насупив брови, ответил старик. – Семья, прежде всего. – Он немного помедлил и докончил свою мысль. – Конечно, бывают различные ситуации. Но любовь к молодой женщине может быть мимолётной, случайной. Причиной такой привязанности может быть низменная страсть, которая на время способна окраситься высоким чувством. Поэтому в мире торжествующую женственность и ограничивает жезл Христа-Вседержителя. Но жизнь сложная вещь, поэтому нам и дана свобода выбора. Пусть каждый делает свой выбор сам, как подсказывает ему совесть, которая всегда напомнит, что не следует рьяно угождать своим похотям-инстинктам. Ибо человек – венец творения. Ну а теперь мне нужно идти. Спасибо, что дал мне отдохнуть в своём обществе.
– А куда, отец, ты направляешься? – поинтересовался я.
– В Кашкино, – был ответ. – Там заночую у знакомого звонаря, а утром дальше в путь. Велика Россия…
Тут мне вспомнился дед из чеховской повести «В овраге», который Липу утешал. Вот он так же, как этот паломник, скитался по отчизне, и так же сказал «Велика матушка Россия!». Ещё он сказал несчастной девушке «Верь моему слову, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Но хорошего будет больше».
За этими мыслями я упустил из виду старика, который не по годам ловко встал, накинул котомку и пошёл в сторону шоссе, опираясь на палку-посох. Я только крикнул ему в спину «До свиданья, провинциальный Златоуст!». Он не обернулся. Лишь поднял правую руку, показывая, что слышит меня и благодарит. Но всё-таки он мне не объяснил разницу между страстью и похотью-инстинктом. Наверно, страсть более объёмное понятие, как и любовь. Я поднял голову и задумался.
А что он говорил об инокинях? восстанавливал я в памяти нить только что произошедшего разговора. В какой-то степени я с ним не мог не согласиться. Разбередил он мне своими мыслями душу. Вспомнилась мне инокиня Анастасия, замечательная русской красотой. Голубые глаза, светло-русые волосы (прядь их непослушно выпадала из-под апостольника, вот я и усмотрел цвет волос). Милая, кроткая, добрая, рождённая для того, чтобы в честь её слагали стихи. Как принял причастного хлеба. …Глаза голубые – как небо. Ланиты как маковый цвет. Душа же, как майский рассвет. Но вот случилось несчастье – рак. Так и истаяла свечой. В последние дни земной жизни своей болезненной бледностью как же схожа она была с послушницей, готовящейся к постригу со знаменитой картины Нестерова! В этом было какое-то предзнаменование, жертвенность, может. Как мне её было жалко! Увядал прекрасный цветок. И обида брала за душу, что не оставила после себя таких же красивых, кротких и добрых детей. А ведь, прав паломник, русское население сокращается. Кто населит необъятные просторы родины, которую нам завещали предки?
Я вздохнул и медленно поднялся. Девочки с отцом направлялись к остановке, обходя меня по косой линии. Они прилежно, забыв про проказы, шли и чего-то говорили отцу. Я ещё раз осмотрелся. Бабочки так же резво кружились, кузнечик трещал, ласточка, чуть ли не касаясь острым крылом причудливых линий облаков, так же носилась в воздухе, собирая своим деткам корм.
Да, Деметра нынче радуется не нарадуется на любимую дочь свою Персефону. Всё цветёт, зреет, поёт, благоухает. Но нет со мной рядом женщины тонкой, как тростинка, игривой, как мотылёк, ароматной, как луговой цветок. Пусть златокудрый Феб свои стрелы направляет в сомлевшие плоти трав, пчёл и людей, чтобы густая кровь хмелила голову хиосским вином! О, если бы Ирина была рядом! Сомлевшая, покорная, хмельная! Чтобы я ей сказал тогда? Нельзя тобой не вдохновляться. Нельзя тебя не боготворить. Игра каприза и души, легчайшая, как нить паутины, витиеватая, как арабская сказка. Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и немного мёда, Как нам велели пчёлы Персефоны. Пусть снятся нам лишь светлые затоны, где лебеди на гладь роняют перья, где родники из горного хруста̒ля! Ты слышишь ли звучанье томной флейты? Мелодия Орфея так печальна! Грущу, молю, люблю и изнываю… Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как маленькие пчёлы, Что умирают, вылетев из улья.