О, сказка ставшая, поблекнувшая быль!
О, крылья бабочки, с которых стёрлась пыль!
Константин Бальмонт.
Собственно, почему «Остров бабочек1»?.. Ведь то место, которое я обозначил в своем блокноте огрызком кохиноровского карандаша как Остров бабочек, на самом деле никаким и не было островом, а только живописным лугом (что-то в духе картин Николая Дубовского), расположенного за цепью подобных лугов и лужков, постепенно начинающихся за массивным лесопарком, который примыкал к неприметным строениям нашего райцентра. И хотя там разноцветных чешуйчатокрылых летуний в погожий летний день и в самом деле порхало видимо-невидимо, раньше мне не приходило на ум этот топоним, посещаемый мной уже несколько лет, вдруг назвать столь изящным названием. В конце концов, можно же его было бы обозвать как-нибудь иначе, что более соответствовало моим графоманским наклонностям. Например, Оазисом Отдохновения, Лугом Наслаждений, или ещё каким-нибудь выспренним определением, похожим на названия книг для душеполезного чтения. А то сразу островом, да ещё и бабочек, которых, кстати, на других подобных же полянах наших обширных парков водилось также в немереном количестве. Но если посторонний наблюдатель поближе познакомился бы с моей натурой, легкомысленно-поэтической, абсолютно непрактичной, чуждой всяких треволнений мира, то он быстро бы уловил в моём случае значение этой метафоры: моя луговина, окружённая соснами, выделяющими целебные для лёгких и сердца фитонциды и озон; шелестящая душистым разнотравьем, опыляемым гудящими шмелями, пчёлами и теми же самыми бабочками, – всегда для меня была волшебным островом (L`isle joyeuse2), где такой пустой прозябатель жизни, как я – в сущности, беззаботный мотылёк или бабочка, – старательно укрывался от бурь и житейских волн сего бесчеловечного века с его железной хваткой бультерьера. И если это название возникло у меня совсем недавно в связи с конкретной ситуацией (речь о которой впереди), то, видимо, суть его вызревала постепенно, и лишь в один прекрасный день нашло в адекватном выражении в моей душе, замкнутой, как улитка, и одновременно жадно ищущей в свободно порхающих существах некой духовной женственности, к тайне которой меня влекло всю жизнь.
Теперь заострю внимание на самой идеи женственности, ибо ей в книге отведена одна из главных ролей и суждено будет раскрыться в полной мере именно в пределах вселенной Острова бабочек.
Здесь я попытаюсь лишний раз доказать, что ипостаси сущности: Матерь, материя, мати, – качественно не имеют большой разницы. Они предстают разными только в нашем слишком рациональном сознании. В реальности же они тождественны. Их цель вмещать в своём лоне невидимые духовные узы и противоположные полюса враждебного мира. Именно эту одинаковость я прилежно и пытался постичь среди умиротворённой природы: в шелесте трав, в треске кузнечиков, в кружении легкокрылых жеманниц. И именно её я и постараюсь показать в противоречивых идейных линиях этой книги. Ниоба, Прокна, Данаиды, Елена Троянская, Лукреция3, Сафо, Клеопатра, Лесбия4, мученица Екатерина, Ипатия, Феодора Византийская5, Батильда6, леди Годива7, Офелия, Евпраксия, Жанна д´Арк, Мумтаз-Махал8, Мария Стюарт, Шарлота Корде, боярыня Морозова, Мадам де Ламбаль, Катарина Хенот9, княгиня Трубецкая10, То́ска, Софья Перовская, Зоя Космодемьянская, Нур Инайят Хан11, Марлен Дитрих, Маришка Вереш, принцесса Диана, Снежана Даутова12, – всё это многообразные лики женской сути, с одной стороны имеющие признаки Инь, с другой – Пракрити13. Она может представать перед нашим взором царственно-величавой и возвышенно-духовной, чувственно-распутной и анемично-хрупкой, кокетливо-легкомысленной и стоически-мужественной. И во всём этом жертвенность, харизматичность, готовность к некому подвигу – телесному или духовному. Это надо понять. Хотя бы постараться. Не пойдём по стопам Иосифа Бродского, и не будет опускаться до подобных стихов о Марии Стюарт, как бы они талантливы не были.
Твоим шотландцам было не понять,
чем койка отличается от трона.
В своём столетьи белая ворона,
для современников была ты блядь.
Что немец, закусивши удела,
поднимет старое, по сути, дело14:
ему-то вообще какое дело,
кому дала ты или не дала?
Уж больно грубо. Дала. Не дала. Зачем в поэзию внедрять этот пошлый бытовизм? Неординарные женщины с их трагическими судьбами не заслуживают такого фамильярного преломления в эгоцентрическом творчестве. Разве я не прав? Духовный мир каждой из них слишком глубок, чтобы так небрежно прикасаться к нему в порыве самовыражения. Думается, поставленную проблему (мир противоречивой женственности) правильнее было бы раскрывать сквозь призму радикального и изломанного дуализма, название которого звучало бы, хотя бы как название культового релиза Black Sabbath «Heaven & Hell15». Ибо, мы живущие в период распада материи и души (но не Духа!), когда все понятия и нормы приобретают не свойственные им значения, должны отдавать себе отчёт, что любое слово, не взвешенное на весах мысли со всеми его смысловыми оттенками и мемами, и легкомысленно исторгнутое вовне, в бездну, ещё сильней исказит Истину, и приблизит мир к окончательному распаду, распаду как органическому, так неорганическому.
Прежде, чем перейти к непосредственному повествованию, хотелось бы отметить ещё одно обстоятельство. Эта книга, где причудливо переплетаются правда и вымысел, явь и сон, искренность и шутовство, имеет некую попытку познать изнанку жизни: биологическую, физиологическую, психологическую, социально-политическую и другое. Впрочем, обозначенные аспекты скрепляются детективным каркасом, чтобы читатель, несклонный к философским раздумьям, следя за увлекательными (смею надеяться) перипетиями сюжета, всё-таки смог дочитать книгу до конца. Повторюсь, произведение противоречиво, и вследствие этого не совсем цельно, в отличие от моего первого романа16 (со вторыми романами всегда так), отдельные отрывки могут показаться притянутыми за уши, и сама форма романа не обладает полнотой и завершённостью, точь-в-точь как в средневековой китайской живописи. Но там это несовершенство было художественным принципом, а здесь – некоторой несостоятельностью в осуществлении окончательного замысла. Слишком много было у автора в данном тексте претензий на открытие каких-то глубинных знаний, которые на деле так и остались нераскрытыми. Может быть, автор лет через десять, если он не переселится в «лучший» мир, перепишет и дополнит свой труд так же, как это сделал Джон Фаулз с «Волхвом». А может, и не будет ничего здесь трогать. Зачем? Вдруг со временем станет ясным, что первый вариант «Острова бабочек» со всеми его незавершённостью и фрагментарностью как раз такой, какой и нужно для выражения паттернов хаотичного мира, где между вещами и словами существует огромная дистанция (позабыл, как этот феномен называется лингвистами), и душа человека силится что-то уяснить для себя в ускользающих событиях, но попытки эти тщетны, ибо мир разбит на кусочки, как античная ваза, и всякое его склеивание и, соответственно, восстановление имеет эпизодический характер – ведь форма, однажды уничтоженная, уже лишена «объективного статуса» и существует только в нашем сознании (воспоминании). К данному высказыванию можно добавить цитату Германа Мелвилла: «…только мелкие сооружения доводит до конца начавший строительство архитектор, истинно же великие постройки всегда оставляют ключевой камень потомству. Упаси меня Бог довести что бы то ни было до конца! Вся эта книга – не более как проект, вернее, даже набросок проекта».
…Свеча, горящая в алтаре, да не опалит таинственные свитки