Вы здесь

Остров Тайна. Анна (В. С. Топилин, 2014)

Анна

Слёзы душат Анну, глаза полны тоски. Сеточка преждевременных морщинок соткала над щеками паутину переживаний, седой пепел потухшего костра осел на висках. Из скорой, с изящной походкой стройной девушки она превратилась в тихую страдалицу. Каждый, кто видит это со стороны, тяжело вздыхает:

– Изменилась наша Анна. Высохла, постарела… Да и как не постареть-то в одиноком томлении?

Кажется, прошло не так много времени с тех пор, когда Анна была молодой и проворной, словно ручеёк, общительной и чистой душой, как первый выпавший снег. Добрая, приветливая улыбка, открытый взгляд, простота в общении привлекали внимание любого, кто потом долго вспоминал юную красавицу с водяной мельницы.

У Анны не было подруг. Отдалённость заимки от деревни и постоянная занятость исключали общение с девочками её возраста, поэтому лучшими друзьями всегда оставались родственники. Чем реже она появлялась в обществе, тем больше возрастало удивление окружающих, замечающих, как из босоногой, угловатой девчушки Аня вдруг превратилась в очаровательную девушку.

Приезжавшие на помол зерна селяне довольно цокали языками:

– Хороша девка! На молоке рощена! Славная невеста вызрела!

Парни взволнованно стреляли глазами, теребили кудрявые волосы, искали встреч, но всегда получали отказ. Слишком пуглива и недоверчива была юная Аннушка, воспитанная в строгих законах семьи. Она не имела привычки противостоять воле родителей, поэтому безропотно приняла их решение выдать её замуж.

Многие побывали у Мельниковых, выпрашивая дочь в жёны тому или иному сыну. Никифор Иванович скромно отказал Семёну Глазырину, крупному в деревне зерноторговцу, просившего отдать Анну за сына, первого в кругу молодёжи того времени красавца и гармониста Артёма. Но отец не желал отдавать в руки ветреного человека самое дорогое. Он также отклонил предложение породниться со скотоводами Валуевыми, предлагавшими брачный союз с самоуверенным, властным потомком Андреем. Жестокий муж, от которого дочь всю жизнь будет ходить в синяках, не нужен. Много выгодных партий отстранил Никифор.

На подобную реакцию главы семьи люди крутили пальцами у виска. Матрёна Захаровна слезно укоряла мужа:

– Провыбираешь! Останется дочь старой девой!

Однако Никифор оставался равнодушен к женскому мнению. Все отказы были неспроста, он уже давно приметил в качестве жениха смышлёного, скромного Костю, младшего сына лесоторговца Григория Сухорукова.

Трудолюбивый парень давно привлёк внимание Никифора Ивановича. В то время как его братья или товарищи, завалившись в тени на траве, вели бесполезные разговоры, он молча подносил к жерновам мешки с зерном, внимательно следил за процессом перемола муки, с надлежащим уважением относился не только к своему родителю, но и всем окружающим.

Не красавец, среднего роста, крепыш Костя слыл обычным парнем, которому жизнь сшила крестьянский хомут труженика. Он был из тех, на кого девушки долго не засматриваются: с вытянутым лицом, оттопыренными ушами, слегка горбатым носом он чем-то походил на коршуна. И только искренность в глазах, добрая, приятная улыбка, отзывчивость располагали к общению, и люди с первого знакомства становились друзьями.

Неясен остальным выбор Никифора Ивановича, но решение главы семейства обсуждению не подлежало. Единственным препятствием для свадьбы служило время. Две зимы томительного ожидания показались родственникам бесконечностью. Когда Косте исполнилось шестнадцать, Никифор объявил о своём намерении, все облегченно вздохнули:

– Уж лучше за Костю, чем вообще ни за кого!

Григорий Сухоруков был немало удивлён предложению Никифора породниться:

– У меня старший сын, ему двадцать один год, хорош собой! – говорил он. – Почему не с ним?!

– У него нос прямой, – хитро отвечал будущий тесть, на чём закончил разговор крепким рукопожатием.

Не раздумывая, Григорий согласился. Слишком хороша собой налившаяся соком зрелой малины, окрашенная красками бушующей весны, восемнадцатилетняя невестка!

Праздновали свадьбу на мельнице. Гостей собралось немного, всего около ста человек, каждый из которых так или иначе связан с друг другом родственными узами. Перед торжеством Никифор Иванович долго беседовал с Григорием Сухоруковым. Он предложил свату оставить молодых жить на мельнице:

– Дом огромный, места много! Да ты и сам пойми, у тебя ещё перед Костей три сына старших, хорошие помощники. А у меня Стёпка да Володька ещё растут, не скоро к делу подойдут. Мне тоже правая рука нужна, пусть молодые здесь побудут, а там видно будет!

Григорий раздумывал недолго, ведь и правда, тяжело товарищу одному с хозяйством справляться. Степану тогда было только тринадцать лет, Володьке ещё меньше. Согласился отпустить сына в дом невесты, но с одним условием:

– Только не насовсем! До тех пор, пока твои сыновья не вырастут. А потом я им возле себя новый дом построю!

С замужеством жизнь Анны обрела новый характер. Костя оказался добрым, внимательным, ласковым мужем. Несмотря на разницу в возрасте, молодые относились друг к другу с глубоким уважением. Костя обращался к Аннушке с любовью и нежностью, никогда не обидев её грубым словом.

Очень быстро Мельниковы привыкли к зятю. Матрёна Захаровна увидела в нём своего сына, Степан и Володька стали для него братьями. Никифор Иванович доверял ему во всем. Теперь никто не указывал на то, что у Кости маленький рост, горбатый нос. Мудрая пословица: не толкуй по лицу, принимай по уму – в очередной раз подтвердила справедливость сказанного изречения.

Анна окунулась в бездонный океан семейного счастья. Никогда до этого не знавшая прикосновения мужской руки, не слышавшая волнующих сознание нежных слов, девушка предалась прекрасным чувствам. Она полюбила Костю каждой клеточкой своего трепетавшего тела, как и он любил свою красивую, преданную подругу. Как иголка и нитка, они всегда следовали друг за другом.

Недолго длилось счастье молодых. Когда Константину исполнилось девятнадцать лет, началась Первая мировая война. Улетел белый лебедь от своей лебёдушки, забрали Костю на долгих три года.

Вернулся он через три зимы живой и невредимый, но измученный, изможденный долгими, утомительными боями и вшивыми окопами. Казалось, что вернулось семейное счастье, но революция в Питере столкнула народ головами, не дав понять, кто и за что боролся. Снова забрали Костю сражаться, теперь уже не за царя, а за Отечество, в ряды белой армии. Оставил муж любимую с маленькой дочкой, недавно родившейся крохой Танечкой. И лишь редкие весточки, что передавали знакомые, давали семье Мельниковых надежду, что Костя жив.

Появился Константин летом двадцать второго года. Но не днём, а поздней ночью, под покровом густой темноты, подкрался, как побитая собака, укравшая из коптильни свиной окорок.

Это случилось под осень, в последние дни августа, с первыми заморозками. Мельниковы проснулись от настойчивого лая дворовых псов. Никифор Иванович вышел к воротам, и сразу не узнал зятя: уставший, измученный, осунувшийся, похудевший до костей, он походил на загнанного мерина, проскакавшего через всю Россию без еды и отдыха.

– Бог мой! – крестился Никифор. – Костя… ты ли это? Да на кого ж ты похож?

– Я, батя… я это, – глухо ответил Костя и первым делом спросил: – Одни дома? Красные бывают?

– Откуда ж ты, сынок?!

– Не спрашивай, отец. Последние два месяца голодом, без сна от Красноярска мимо кордонов пробираемся. Сколько раз отбивались… Взвод солдат потеряли. Сами удивляемся, как живы остались.

После недолгих объяснений парень обратился в темноту, негромко позвав кого-то. Через некоторое время послышался топот конских копыт, и в открытые ворота мельничного двора въехали уставшие всадники. Следом, тяжело переваливаясь с боку на бок, поскрипывая на кочках, вкатились две тачанки.

Два офицера средних чинов, ещё два поручика, остальные – рядовые, стрелки и пулемётчики. Жалкие остатки большого полка армии генерала Колчака, разбитого большевиками под Красноярском.

Для Мельниковых их появление было полной неожиданностью. В то суровое лето двадцать второго года увидеть воинов белой армии казалось невероятным и практически невозможным. Многие разобщённые отряды белой армии были вытеснены на восток или разбежались по тайге. Другие перешли на сторону народного ополчения и разошлись по домам. Третьи были просто убиты в жестоких схватках. Кончились времена, когда мужики в серых погонах спокойно разъезжали по деревням и весям, собирая в свои ряды молодых парней. Прошёл год после того, как на мельницу в последний раз приезжали отдельные продовольственные отряды колчаковцев, после этого здесь часто гостили верховые с красными ленточками на шапках, грозившие за укрывательство белых расстрелом.

Что будет, если на заимку нагрянут большевики? Страх за семью не давал покоя, однако не принять родного зятя, мужа и отца с попавшими в беду товарищами Мельниковы не могли. Они впустили отряд.

Тачанки с пулемётами спрятали, укрыв их толстым слоем сена. Лошадей, с приставленными к ним двумя солдатами, угнали на дальний выпас, в тайгу. Офицеров приняли в доме, уступив место в большой комнате. Остальные расположились в амбаре. Кое-как определившись с имуществом, воины погрузились в глубокий сон, изредка просыпаясь лишь для того, чтобы поесть.

Так продолжалось трое суток. Опасаясь внезапного появления красных, дорогу к мельнице поочерёдно охраняли Степан и Владимир. Женщины готовили еду, стирали и подшивали солдатам изношенную одежду. Стараясь не шуметь, дети всё это время жили в летней кухне. Ссылаясь на неисправность в рабочем механизме, Никифор Иванович не запускал мельницу, отказывая селянам в перемоле зерна.

Всё это время Анна находилась рядом с Костей. Она снова чувствовала себя счастливой. Прижимаясь к нему ночами, а потом, оставляя его на короткое время, женщина плакала. Она смотрела на любимого мужа и не узнавала: рёбра вздувались, а тело словно высохло. Что произошло с ним и его товарищами, оставалось предполагать, а о том, что ждёт их впереди, заставляло стонать от горя.

На четвёртый день полковник Мохов собрал подчинённых в амбаре, о чём-то долго беседовал. Не в приказном порядке, а от души, по-человечески. Никто из Мельниковых не слышал их, но очевидно, что разговор шёл о дальнейших действиях отряда.

– Что же теперь-то, Костенька? – в тревоге спрашивала Анна у мужа.

– Не могу сказать, моя Аннушка, – крепко прижимая к себе любимую, отвечал тот. – Это не моя тайна.

– Война-то кончилась! Большевики прочно власть взяли, хватит воевать! За все годы нашей жизни три годочка вместе были всего. Дочка растёт, отца не видит. Может, останешься дома?!

– А как же они? – указал на товарищей Костя. – Не могу я их сейчас бросить. Мы столько пережили: под пулями сутками лежали, в болоте мёрзли, под шинелькой одной спали, котелок каши на всех делили. – И обещал: – Подожди немного, моя Аннушка! Определится всё, тогда вернусь, заживём долго и счастливо!

Она крепко прижималась к его груди, представляя, как хороша будет жизнь, когда вернётся её надежда и опора.

Солдаты отдыхали. Крепкий сон, сытная пища придавали им силы. В глазах появился живой блеск, щёки порозовели, всё чаще проскальзывали шутки и смех. Для поддержания общей дисциплины полковник Мохов выставил караул, проверил форму и оружие, но более ничем не утруждал. Для полного восстановления сил солдат и лошадей требовалось ещё какое-то время, которого у маленького отряда совсем не оставалось.

В продолжительных разговорах с хозяином мельницы полковник часто интересовался ведением сельского хозяйства. Никифор Иванович удивлялся: зачем полковому офицеру знать, как крестьяне-сибиряки хранят зерно, мясо, мёд или хозяйственную утварь? Неужели он тоже собирается этим заниматься?!

Не собирался полковник Василий Николаевич записываться в крестьяне. Будучи офицером в третьем поколении, он думал о другом. Даже сейчас, гонимый и разбитый, он жил верой в торжество завтрашнего дня, был уверен в неизбежном возвращении старого режима и поэтому желал сохранить до лучших времен святыню: полковое знамя и часть архивных документов.

Больше всего полковника заинтересовал сибирский способ хранения мяса в любое время года. Не скрывая удивления, он просил Никифора ещё раз более подробно описать кустарный метод консервации. Чувствуя к себе внимание и глубокое уважение, хозяин мельницы охотно рассказывал простую технологию:

– А вот как есть, так и делаем! Укладываем свежее мясо большими кусками прямо в кадку и густо обмазываем его мёдом. Как наполнится бочка, тут же её плотно запечатываем, чтобы ни вода, ни воздух не попали, а после спускаем в пруд, в проточную воду. Когда надо, достаём и едим.

– Едите?! – удивленно вскидывал пушистые брови полковник.

– Едим, – утвердительно кивнул головой Никифор Иванович.

– И что-с? Каково качество продукта?

– Качество? Мясо наисвежайшее! Будто вчера бычка закололи!

– Вот как? – верил и не верил полковник. – И вода не проникает?

– Как можно? Все крышки засмоленные…

– И что-с, так-с сказать, долго храните?

– Сколько угодно, – уверенно ответил хозяин мельницы. – Хоть до весны, хоть до лета! Да вот же, – показал на чугунок на печи, – как есть, после вашего прибытия кадку из воды вытащили, мёд обмыли – и в котёл. Разве припахивает?!

– Нет-с… – задумчиво ответил Мохов и в волнении заходил взад-вперёд. Очевидно, его беспокоили проблемы, о которых он не мог пока рассказать, поэтому продолжал беседу:

– А могут ли бочки пролежать запечатанными… ну-с, скажем, несколько лет?

– Ну, уж тут точно сказать не могу! – пожал плечами мельник, причёсывая пятернёй затылок. – Мы, одначесь, год храним, к осени подъедаем, потом опять новое забиваем. Ну, были случаи, что по три-четыре зимы кадки хранились. А вот у деда Валуева запасы лет десять держались, – усмехнулся. – Сам видел и ел говядину. Забил старый бычка, уплотнил мясом три бочонка и спустил в воду. Два нашёл, а третий нет. Думал, украли, но нет! Оказалось, бочонок водой с якоря сорвало и в яму унесло, дальше да глубже, замыло песком. Дед потом его там обнаружил, когда в речке сети ставил. И удивлялся, не понимая, откуда его бочонок тут взялся?! А потом вспомнил, как его десять лет назад потерял! – засмеялся и уточнил: – Да, так оно и есть! Лет девять-десять припасы хранились, и хоть бы что, не испортились!

– А что в меду можно ещё хранить?

– Ещё что? – Никифор опять почесал затылок, подумал. – Насчёт других продуктов не знаю, не пробовал. А вот мясо так и сохраняем.

– А почему получается так долго хранить? – после некоторой паузы поинтересовался Мохов.

– Как же! – развёл руками мельник. – Мёд, он, уважаемый, свойство значимое имеет, – поднял кверху указательный палец. – Воздух не пропускает. А вода проточная свежесть даёт, продукт не успевает застаиваться.

– А дерево? Что в данном случае происходит с деревом?

– С каким деревом? – не понял Никифор.

– С бочками… Ведь они же из дерева сделаны.

– Вон вы о чём, ваше высокоблагородие!.. – засмеялся мельник. – О дереве сказ особый. Вы правильно приметили, что кадки из дерева, а дерево в воде трухнет. Только главного не поняли!

– Что же тут главное?

– А то! Что кадки те у нас из лиственницы сбиты! А лиственница в воде – всё равно, что калёное железо. От проточной воды только крепче и прочнее становится. Когда у деда Валуева кадку с мёдом из реки вытащили, стенки нисколько не сгнили, будто вчера сделаны были! Он до сих пор в ту кадку мясо закладывает. Так что, думаю, ваше высокоблагородие, кадка с мясом в речке может сто лет пролежать, и ничего ей не сделается!

– Ну, надеюсь, сто лет нам не надо… – в раздумье произнёс полковник и замолчал.

– Что вы сказали?! – не понял Никифор, но собеседник перевёл разговор на другую тему.

После этого разговора Мохов надолго ушёл в свою комнату, много курил, что-то обдумывая, не спал до глубокой ночи. А рано утром призвал подчинённых. Собравшись вместе, офицеры о чём-то долго, негромко разговаривали. Вероятно, обсуждали какой-то план, о котором было известно лишь узкому кругу посвящённых. Сойдясь в едином мнении, они пригласили к себе Никифора и высказали свою просьбу.

– А что, уважаемый хозяин, много ли у вас мёда? – начал свой разговор издалека Мохов, загадочно улыбаясь. – Мы, так-с сказать… полакомиться хотим!

– Мёду? – удивился Никифор. – Полакомиться? – обиделся, развёл руками. – Что же вы, господа хорошие, мы вас плохо потчуем? На столах полные туеса последнего сбора стоят: ешь – не хочу! Куда ж ещё?

– Что вы, Никифор Иванович! – поспешил оправдаться полковник. – Мёда для еды нам с избытком хватает. И продуктами, питанием вы нас обеспечили в достатке. Об этом мы, уважаемый хозяин, никогда не забудем! Я не о том. Я хочу попросить вас о большем! Ну, к примеру, скажем, о двух-трёх пудах… Соответственно, за указанную вами плату.

– Обижаете… – поднимаясь с табурета, ответил Никифор. – Какая плата? Да у нас… в схроне в пещерке спрятано немного. Я вам и так дам столько, сколько надо! Если нужно всё – отдам всё. Кушайте на здоровье! Потому как вы нашего Кости верные соратники и друзья, много горя вместе хлебнули… Для вас нам ничего не жалко!

– Спасибо! – протягивая ему руку для пожатия, ответил полковник Мохов. – Только вот… – многозначительно посмотрел на подчинённых, – не для еды нам мёд нужен.

– А для чего же?

Выдерживая паузу, полковник подошёл к окну, посмотрел на улицу, опасаясь лишних ушей, закурил и, понизив голос, едва слышно, продолжил:

– Не время, Никифор Иванович, нам у вас на мельнице засиживаться, на вас беду кликать и самим под пули вставать. Рано или поздно большевики доберутся сюда, обнаружат нас. Ничего хорошего из этого не выйдет: погибнут люди, и на вас крест поставят, поэтому мы решили отсюда уходить.

– Куда же это? Кругом красные! Вы сюда и так едва добрались, где же вам место будет?

– За кордон пойдём. Через Саяны, в Монголию, а дальше – в Китай, – сухо отрезал полковник. – Большая часть наших оставшихся сил переместилась именно туда. Думаю, и нам надо выдвигаться для объединения с нашими войсками, чтобы там, определившись, вновь вернуться назад…

Бедный, наивный полковник Мохов! Даже после жестокого поражения и скитаний он ещё на что-то надеялся. Верил, что вернётся монархия, на трон вновь воссядет царь-батюшка, установятся старые порядки. Не знал отважный полководец, что в Китай бежали лишь жалкие единицы колчаковского войска, в основном офицеры белой армии, а подавляющая масса брошенных отцами-командирами солдат перешла на сторону большевиков и вернулась к мирной жизни. Некому и не из кого было формировать соединения для триумфального возвращения из-за границы и схватки с отрядами Красной армии. Солдат нет, оружия нет. Антанта не поможет. Да и сама участь отряда незавидна и предрешена.

Знали или нет об этом остальные? Неизвестно. Солдаты и офицеры были преданны своему командиру, верили и о другом не помышляли.

– …а поэтому, – продолжал Мохов, – я прошу вас посодействовать в нашем деле.

– В каком таком деле?!

– Нам надо сохранить некоторые… так-с сказать… ценности. Два пулемёта, боезапас, а также… полковое знамя и архивные документы. Для этого надо шесть бочек необходимой длины и объёма, а также нужное количество мёда для консервации. Думаю, в нашем случае можно применить ваш способ хранения.

– Пулемёты и бумаги?! – удивился Никифор. – Что же вы, господа хорошие, я ведь могу оружие и документы сохранить так, в доме. У меня есть такие потайные места, что ни одна крыса не залезет!

– Нет-с, уважаемый Никифор Иванович. Мы понимаем вашу заботу, но ваше предложение никак не годится.

– Почему?

– Все ваши тайники находятся в доме или амбаре. Так?

– Ну… предположим.

– А дерево, смею заметить, имеет способность к полному уничтожению огнем.

– Вы хотите сказать…

– Да. Я могу предположить, что может случиться пожар. Времена грядут тяжёлые, а в воде вероятность сохранности имущества более высока. Думаю, на будущий год кадки мы вытащим и вернём их в первоначальном виде, – договорил полковник Мохов, присаживаясь рядом на свободный стул.

– Может, оно и правильно вы говорите… – после некоторого раздумья произнёс Никифор. – С мёдом целее будет, только вот зачем шесть кадушек? Два пулемёта с патронами и бумагами можно заполнить в две бочки. Зачем же ещё четыре?!

– Бумаг много… – поле некоторого замешательства ответил командир, окинув тяжёлым взглядом подчинённых.

– Что же, думаю, кадки найдём! Каждую зиму по две новых делаю лично, так что запас имеется. К какому сроку надо подготовить тару?

– А вот прямо сейчас и готовьте!

– Прямо сейчас? Так быстро?!

– Да. Нам медлить нельзя. Думаю, на днях нам надо отсюда уходить.

Собравшиеся перешли в амбар. Никифор выставил кадки, с двумя солдатами достал из погреба бочку с мёдом. Полковник приказал разобрать пулемёты, подготовить к консервации. Офицеры паковали в кожаные сумы документы, полковое знамя, пропитав прочные швы горячим воском. Когда груз был готов к укладке, командир попросил посторонних удалиться из амбара, сославшись на секретность проводимой операции. Немного обиженный недоверием, Никифор с сынами Степаном и Владимиром ушли. К вечеру кадки были полностью запечатаны, крышки забиты, швы пролиты смолой.

Глубокой ночью, под покровом темноты, офицеры и солдаты доставили шесть бочек к мельничному пруду, утопили их в указанном Никифором месте. Хозяин усадьбы хотел привязать к бочкам груз, как он это делал всегда, чтобы их не унесло течением. Солдаты усмехнулись, отказавшись от предложения, посчитав, что припасы имеют и без того достаточный вес, каждую тару перекатывали по три человека.

После всего Мохов приказал разобрать и сжечь тачанки и ящики из-под патронов, уничтожить все следы пребывания на мельнице. Единственное, что удалось выпросить хозяину дома для нужд, – колёса от тачанок.

Весь следующий день отряд собирался в дорогу. Офицеры и солдаты готовили упряжь, оружие, продукты. Последняя ночь перед выходом оказалась коротка, как догорающий свечной огарок. Задолго до рассвета, простившись с гостеприимными хозяевами, выразив благодарность за оказанный приют, маленький отряд из девяти человек под началом полковника Мохова вышел в путь. Впереди их ждали долгие километры трудного, опасного перехода в чужую страну. Впереди была неизвестность.

Ушёл Костя с отрядом. Через положенный срок у Анны родилась вторая дочка – Катюшка.

Вовремя ушли моховцы. Не успело утреннее солнце окрасить противоположные вершины гор, мельницу окружила красная сотня. Кто и когда доложил большевикам о белых, неизвестно. Живой лавиной налетели краснозвездные конники, мгновенно окружили имение, жахнули дружным залпом из карабинов и винтовок над крышами:

– А ну, выходи, ваше высокоблагородие, коли смерти не хочешь!

Мельниковы в страхе распахнули ворота, впустили прибывших во двор, сами сгрудились у забора. Комиссары произвели тщательный обыск, проверили каждый угол, но ничего не обнаружили.

Искали везде: в погребе, в амбарах, под мельницей, на крышах дома и построек, в стогах сена. Досадный конфуз смешивался с удивлением. Вероятно, до этого момента большевики были твёрдо убеждены в том, что здесь скрываются белые. Анна случайно услышала разговор двух командиров, беседующих за забором.

– Как такое может случиться? Точно знаем, что тута были… Точно говорю, доверенный правду сказал, сюда с грузом проследовали…

– Где же они? Что, на крыльях улетели?! Куда могли деваться две тачанки с двумя центнерами?.. Что, в кислоте растворились? А правда ли доверенный говорит, что сюда поехали? Может, мы ищем их здесь, а они в другом районе?..

– Вроде правду, никогда не обманывал! Да точно! Сюда направлялись неделю назад. А может… и не сюда…

– Ты, Михрютин, как веретено! На одном месте не поймаешь. Ты уж соберись как-нибудь, давай точные данные, а то снимаем сотню солдат с боевых позиций, гоним неизвестно куда, неизвестно за кем, а тут никого нет, кроме кулаков…

– Были же, товарищ Нагорный! Как есть говорю – были белые! – захлёбывался словами Михрютин, однако доказать ничего не мог.

– Тогда где они? Или хотя бы покажи следы, направление, куда они ушли, – сердился командир сотни.

…Девять лет прошло с тех пор, как моховцы ушли с мельницы. Восемь зим прогорели сырыми, тлеющими дровами в печи. Каждый день похож на пихтовую лучину, которая сыплет искрами, толком не горит, но и не гаснет. Все глаза просмотрела Анна в сторону таёжных перевалов, ожидая своего верного, милого дружка. Где же Костя? Почему не возвращается? Вернётся ли…

О многом думала Анна. Успел или нет Костя с товарищами перейти через Саяны? А вдруг наткнулись на красный кордон и всех убили? А если ушли, то почему не возвращаются? Как там ему живётся, в далёкой и чужой стране?..

Некому рассказать женщине о пропавшем отряде, никто теперь не ходит через перевалы за кордон. А если и ходят, боятся словом обмолвиться. С приходом советской власти границы закрыты, за незаконный переход в Туву, Монголию или обратно – расстрел на месте. Проводников, водивших до революции купцов-спиртоносов по тайным тропам, посадили в тюрьмы на долгие годы. Кто успел скрыться в тайге – отсиживаются, не показывая носа к людям.

Выходит Аннушка вечерами на берег пруда, долго смотрит на воду. Кажется ей, что на другом берегу видит свою недалекую старость. Куда исчезла былая сила и резвость? Сознание точит неугомонный червь: «Эх, Костя-Костенька! Где же ты, прекрасный лебедь? Вернёшься ли назад к милой лебедушке? Прикоснёшься ли своими ласковыми перьями-крылами к преданной подруженьке?»

Нет ответа, как нет привета. Да и будет ли – неизвестно. Однако она будет ждать мужа столько, сколько на это потребуется времени. Пусть до самой старости, до гробовой доски. Иначе и быть не может.