Остров. Роман путешествий и приключений. Глава четвертая. Игнат (Г. Н. Доронин, 2012)

…3–1; 1–6; 1 – 11; 3–4; 2–4; 1–3; 1–6; 1 – 18; 1–2; 1 —20; 2–4; 3–4; 4– 10; 1–1; 1–6; 2–1; 4–5; 4– 10…

Это случилось давным-давно, в самом конце голодных послевоенных годов, когда Игнат записался в авиамодельный кружок. Ему нравилось, что там мастерили самолеты, которые умели реветь моторами и летать высоко-высоко, выше крыш. Самолеты эти были даже лучше настоящих, потому что их можно было держать дома. Подвесить под потолком на суровую нитку, и они всегда будут в полете и всегда перед глазами. Как будто ты летишь рядом с ними.

Он хотел также записаться в судомодельный, ему нравились корабли, которые назывались красиво – «линкор», «крейсер», «тральщик»… А как звучало – «эскадренный миноносец»!.. Но ему сказали, что это разные стихии, их смешивать нельзя. Надо было выбирать – самолеты или корабли – и он выбрал самолеты, хотя думал, что воздух и вода – только продолжение друг друга, ведь даже назывались они океанами – воздушным и водным, и оба были «бескрайними»… Но он подумал, что воздушный океан все-таки бескрайнее, чем водный, и стал ходить в авиамодельный.

Ему дали чертежи самолета, фанеру и лобзик, и он стал выпиливать элероны – лонжероны, закрылки – оказывается, в самолете было костей и косточек больше, чем в самом огромном доисторическом динозавре. Потом ему дали напильник, и все эти самолетные кости и косточки – занозистые и шершавые – он превращал в полированные, почти мраморные на ощупь. Затем в работу пошли лак, клей, картон, специальная ткань для обтяжки крыльев – перкаль – и постепенно возник самолет. Теплый, живой, пахнущий, как и руки, клеем, лаком и почему-то чуть-чуть хлебной горбушкой.

Мотор ставился в последнюю очередь. С ним было немало мороки – не перелить бензина, правильно закрепить винт… Но время полета приближалось… Дюжина заноз вцепилась в его руки, пока он строил самолет, сто ссадин и порезов получил он, но это ничего не значило по сравнению с приближающимся стартом.

За неделю до полета пришли ребята из радиотехнического кружка и предложили установить на его модели радиоуправление – так понравился им его самолет. И было чему нравиться – полутораметровый размах крыльев, устремленный в полет фюзеляж, мощный, сверкающий никелем, мотор. В кабине машины – фигурки летчиков в кожаных шлемах, с планшетами на боку, маузерами в деревянных кобурах – на всякий случай. Фигурки летчиков он придумал вырезать сам, в чертежах их не было.

Все восторгались новым самолетом, говорили: «как настоящий», а Игнат подумал, что, доведется, – он и настоящий построит, дело теперь знакомое.

Первый раз решили запускать модель на берегу Чагана, в старом парке. Там было специальное место, такая огороженная металлической сеткой площадка – наподобие манежа, только больше.

Стоял светлый сентябрьский день, небо после дождя было синим и бездонным. Народу собралось много – и свои авиамоделисты, и радисты, и просто набежало зевак с улицы Чагано-набережной. Всем интересно посмотреть на почти настоящий самолет, тем более что не самим же лететь, не самим рисковать и нервничать. На площадке часты были аварии, ломались фанерные крылья, разбивались истребители и бомбардировщики, разваливались на части планеры и воздушные змеи – и все привыкли к этому, как к дармовым развлечениям. И если тарелка репродуктора иногда трагически сообщала о том, что где-то разбился самолет, и проводятся поиски его «черных ящиков», то представлялись порванные бумажные крылья, перекошенный фанерный остов, стоит опять взяться за лобзик, сварить свежего столярного клея – и опять отправятся в небо деревянные фигурки пилотов в кожаных шлемах, с маузерами на боку.

Мотор нового самолета завелся сразу, резкий металлический треск перекрыл возбужденные голоса моделистов, зевак. Радисты принялись включать-выключать свои передатчики-приемники, нажимать разноцветные кнопки, но самолет не откликался на их невидимые команды. Наконец главный радист нажал какую-то самую важную кнопку, и самолет, промчавшись по асфальту манежа, взмыл над парком и сразу стал маленьким, сравнимым с воронами, которые тут же принялись злобно орать на чужеродную птицу.

Главный радист протянул Игнату пульт управления:

– Тумблер влево и вправо – повороты, красная кнопка вперед, зеленая вверх… Это для закрылков…

Игнат осторожно взял в руки пластмассовую коробочку с кнопками и тумблерами, нажал легко на зеленую кнопку, и самолет послушно стал задирать нос, он щелкнул тумблером – самолет пошел по кругу… Машина, рассекающая сентябрьское пространство над Чаганом, беспрекословно слушалась хозяина.

– Влево и вверх! – и пилоты с револьверами принялись за фигуру высшего пилотажа.

– Вниз и вправо!

– Вперед и вверх!..

Пилоты творили воздушные чудеса. Под крылом проплывали то столетние дубы, то речная излучина с эскадрой водных велосипедов на ней, то рыжие крыши домов прибрежных улиц. Вороны пытались пикировать на аппарат, но летчики отбились от них, паля из маузеров, и те трусливо отступили.

– На первый раз хватит, будем сажать самолет, – сказал главный радист и, взяв пульт, стал нажимать кнопки посадки. Однако у летчиков были иные планы. Мотор затрещал отчаяннее, самолет принялся набирать высоту и вскоре превратился в точку – сияющую дневную звездочку.

Руководитель авиамодельного кружка, бывший истребитель Харитон Харитонович, недрогнувшей рукой сбивавший вражеские самолеты, метался по асфальту манежа и кричал:

– Куда? Куда? Сейчас же назад!..

Его широченные штанины развевались серыми стягами.

Однако пилоты не расслышали его приказ и взяли курс на город. Уральск, зажатый между Уралом и Чаганом, надвигался на самолет Золотой церковью, домом Карева, Макаровой мельницей.

– За ним! За самолетом! – закричал истребитель Хари тон Харитонович и бросился в седло своего велосипеда. – Если на крышу какую-нибудь сядет – ни в жисть его не найдем! А в нем одной аппаратуры!..

Тут некстати одна из его парусящихся брючин попала в предательскую зубчатку велосипеда, и Харитон Харитонович грохнулся оземь. Густой авиационный мат смешался с летными командами:

– Пропеллер его подери! Догнать! Найти!..

У Игната велосипеда не было, он бегом кинулся в сторону города. Мелькнули деревянные скамьи стадиона, парашютная вышка, водочный ларек у стены ликеро-водочного завода… Он обогнал «Победу», выехавшую из ворот завода, догнал полуторку, груженную дровами, – шофер поаплодировал ему, дескать, «ну ты, мужик, даешь стране угля, хоть мелкого, но много!», пролетел мимо школы, построенной на месте старого Ильинского кладбища, завернул на Большую улицу– слева осталась Золотая церковь, впереди показались горбы каревского дома. Где-то здесь, по его подсчетам, мог приземлиться самолет.

У стен знаменитого дома вилась очередь, в которой томились в основном женщины, но был и один мужик, с заскорузлой, как пятка, мордой. Он старательно отворачивался от прохожих, вдруг знакомые заметят, что он стоит в бабской очереди.

– Сичку дают! – сказала дама в белых туфлях на босу ногу и сама себя поправила: – Ситец то есть. Расцветка богатая, шикарная расцветка…

– Хоть на кофточки, хоть на наволочки – везде сгодится! – подхватила другая, в черных туфлях и белых носках.

– Товарищи женщины! – звонко обратился к ним Игнат. – Товарищи девушки! Может, кто-то из вас видел самолет, он сюда полетел?..

– Самолет! Сюда! На головы рухнет! – взволновалась очередь, но никто своего места не оставил – ситец был тогда почти по цене жизни.

– Бабы! – вдруг заголосил заскорузлый мужик. – До чего дожили – банбандировщики на мирное население насылают, бежим отсюда!..

Но сам, подлец, и не собирался убегать, а, воспользовавшись паникой, хапнуть побольше сички, хотя на дверях магазина висело объявление, где на чистом русском языке было написано: «Сичка артикула 1690 отпускается в одни руки не более пяти метров, сатин артикула 3407 отпускается до десяти метров включительно». Заскорузлый был известный в городе враль и забулдыга, он ситец брал для перепродажи, спекулянт и пьяница. Органы за ним следили. А может, он следил для органов, было и такое подозрение.

– Бежим! – еще раз завопил он, и с дюжину баб попавшись на его удочку, пустились наутек. А заскорузлый ближе подвинулся к прилавку.

– Видел я твой самолет, – сказал он Игнату. – Небольшой такой, да? Трехместный, верняк?

– Небольшой… Не очень большой…

– Зеленый такой, военный?..

– Да нет, не зеленый, – растерянно проговорил Игнат, – только немного зеленоватый…

– А я что говорю! – горячо продолжил заскорузлый. – Они и вчера тут, суки, кружили, высматривали… Им сверху, знаешь, как видно все! Человек, он в высоту для чего рвется? Для того, чтобы больше рассмотреть всего такого, чего с земли никогда не увидишь. Я вот в среду на голубятню залез, а там высота смешная – пятнадцать метров, шестнадцать с половиной от силы. Так глянул вниз и обомлел, в окне, как на экране видно, – Ирка из двадцать второй квартиры голая в ванной сидит, а мужик ей спину мочалкой шоркает… Ты скажешь, что ничего тут интересного нет, каждый мужик– дай ему волю – стремится бабе спину пошоркать… Я не спорю, ты прав. Но дело в том, что мужик-то, который Ирку мыл, был совсем из другой квартиры, не из двадцать второй, а, кажется, из тридцатой… Вот теперь представь, какая у них видимость с самолетов – всю нашу жизнь, как в кино, разглядывать можно. А если что не так, если не понравилась кому эта строго контролируемая жизнь – пулеметом по нему с головокружительной высоты!.. Они нынче и на километр, и на пять километров поднимаются, и даже на десять километров!.. И страшно представить, чего они рассматривают через стратостаты!.. Через корабли безвоздушного пространства!..

– Что вы такое говорите? – сказал Игнат. – При чем здесь безвоздушное пространство?..

– Очень даже при том, – ответил заскорузлый, но голос приглушил. На всякий случай. – Безвоздушное пространство повсюду, оно везде, и его бескрайность пока не измерена – приборов не хватает, а воздушное пространство по сравнению с ним – крошечная капелька в бескрайнем море…

– Я только про самолет спрашивал, если видели…

– Ничего я не видел! – рассердился заскорузлый мужик и отвернулся от Игната.

– Женщины, самолета не видели? – опять обратился Игнат к очереди.

– Я, кажись, видела, – откликнулась продавщица, отмерявшая сичку. – В уборную выходила, а он как раз протарахтел над головой. Да какой-то потешный, маленький, как будто игрушечный… Так они с земли все игрушечными кажутся… Но мужиков в шлемах кожаных я разглядела. Один уж больно гожий – чернявый, усатый, рукой мне помахал!..

– Рукой помахал? – удивился Игнат. Продавщица не ответила, скосила глаза, дескать, в этом направлении полетел – на закат.

Игнат заглянул во двор каревского дома, там пучилась еще одна очередь – за сахарным песком. Здесь кружилась дюжина мальчишек, предлагающих себя в сыновья и внуки женщинам, стоявшим в очереди, – для получения двойной нормы – и требующих за это пригоршню песка. Мальчишки даже на вид были клейкими от сахара.

– Пацаны, самолет здесь не пролетал?

– Ераплан, ераплан посади меня в карман!.. – завопил один из мальчишек, самый клейкий.

– А в кармане пусто, выросла капуста!.. – подхватили остальные. Игнат понял, что от них он ничего не добьется, и направился к дому с колоннами, который иногда здесь называли домом Мизиновых, а спроси – почему так называют – не знал почти никто. Не было в доме жильцов с такой фамилией, не было и поблизости таких. Даже и не слышали такой фамилии. По-другому дом называли «офицерским» или «домом с колоннами», хотя и офицеров в нем жило не густо. В основном отставники. После войны скороспелых фронтовых капитанов да майоров было хоть пруд пруди, их увольняли в запас толпами, кто в военруки подался, кто в ДОСААФ устроился, кто спился. Вот таких отставников полно было в доме с колоннами.

– Постойте, молодой человек! – окликнули Игната. Он оглянулся – сухонькая старушка вся в черном – в чер ной юбке, черной кофте, черной шляпке. Так Игната до сих пор никто не величал, в лучшем случае говорили: «пацан», а чаще – «эй, мальчик!» Только в школе учителя называли по фамилии – «Иванов, к доске, Иванов, тебе законный неуд, Иванов, не вертись на уроке, как юла!» А тут: «молодой человек»! Да еще на «вы»!

Он остановился.

Черная старушка подошла к нему почти вплотную, наклонилась к его уху.

– Только говорите, пожалуйста, тихо! Лучше вполголоса! – таинственно прошептала она. – Нельзя показывать свою заинтересованность…

– Заинтересованность? – переспросил он.

– Ну да, – сказала она и оглянулась. – Не следует открыто демонстрировать свои намерения… Может последовать ответное противодействие… В этих местах, где открытые разломы времен, ничего нельзя хотеть – обязательно не сбудется… Или сбудется с точностью наоборот.

– Вы самолет не видели? – повторил он в сотый раз за день. – С бензиновым моторчиком?

– Видела, как раз видела! – сказала она. – Он, скорее всего, на крыше типографии, примыкающей к дому с колоннами…

– Вот спасибо вам! Мигом заберусь, достану… Лишь бы не разбился…

– Да, лишь бы с ним не приключилась эта беда!.. Только будь осторожен, помни о разломах… Бумажные крылья непрочны… Но тебя должны выдержать…

– Не бумажные, а перкалевые…

– Ладно-ладно, – согласилась старушка. – Только не забывай, о чем я тебе говорила!..

– Ну конечно, не забуду – о разломах, обрывах, кручах и пропастях…

Он захохотал и побежал под арку – поднялся по каменным ступеням лестницы, ведущей в сумрачный дом Мизиновых, но не стал заворачивать в коридор, заставленный велосипедами, примусами и шаткими столиками, а двинулся прямо – прямо и вниз – в итоге лестница привела его во двор, окнами в который выходило офицерское ателье, где шили самые лучшие галифе, гимнастерки, могли и гражданские костюмы – шевиотовые и бостоновые. Однажды Игнату тоже повезло, мать сумела договориться, чтобы ему пошили и китель, и брюки военного фасона, и потом где-то она раздобыла военную фуражку, кирзовые сапоги. Было Игнату тогда лет пять, и вся улица завидовала ему, впрочем, недолго. За то лето он так вытянулся, что китель еще с грехом пополам можно было носить, а брюки, пошитые даже и с запасом, пришлось продавать. А заодно продали и китель… Говорили, что форма ему очень шла, что надо бы отдать Игната в суворовское училище, но мать и слышать об этом не хотела: хватит нам офицеров, все глаза проплакали из-за них. Это она намекала на отца Игната, который в войну хлебнул лиха – и ранен был не раз, и в окруженье попадал, и пропадал без вести, а вернулся с фронта – таскать его стали в двухэтажный дом на Советской: «Как ты выходил из окружения, с кем выходил, с оружием в руках выходил, с партбилетом в кармане или бросил винтовку и товарищей, и драпал без оглядки? Или еще чего хуже – завербован был фашистскими зверями?..» Отец воевал храбро и кое-как сумел отбиться от этих вопросов, но нет-нет, да вызывали его в двухэтажный дом, причем всегда норовили подгадать к ночи, чтоб, значит, волновался больше, проникался сознанием важности этого вызова. А вместе с ним чтоб проникались и его родные. Чтоб не было им покоя ни днем, ни ночью. Так что, если они все-таки со шпионской начинкой, то скорее выдадут себя под утро, часика в три-четыре, потеряют вражескую бдительность…

Шпионской начинки в отце так и не нашли, но особенно ходу не давали – ни в начальство, ни в депутаты какие-нибудь – ни-ни! Да что там, оказалось почему-то, что и жилья ему никакого не положено, кочевали они всей семьей по чужим углам – жили за занавесочками, ширмочками, в протекающих мансардах, кривых мазанках. Потом отец и мать устроились в типографию, и сердобольная директриса Клавдия Васильевна позволила им поселиться в комнатке, отгороженной от конторы – это одна фанерная стена – и цинкографии, где кислотой травили фотографии, – это вторая фанерная стена. Здесь они устроили деревянный широкий топчан, на котором спали отец с матерью, и еще один топчанчик – для Игната. Отец сделал стол, деревянный ящик с дверцами – для посуды, другой ящик – поменьше – для продуктов – перловой крупы, подсолнечного масла, собирался сделать еще несколько табуреток, но не собрался. Но удобно было сидеть и на деревянных ящиках из-под матричного картона, особенно после того, как мать сшила из лоскутков и ваты небольшие тюфячки, которые подкладывались на жесткие деревянные сиденья. Директриса и сама жила с семьей в полутора комнатках, отгороженных от конторы с другой стороны. Правда, у нее в доме было три стула и старинная этажерка, на которой лежали альбом с фотографиями, шкатулка из фанеры, оклеенная мелкими речными ракушками, и вторая шкатулка, оклеенная открытками с пионами, розами и тюльпанами.

Отец со временем не то, чтобы сломался – сник, стал как будто меньше ростом, все реже надевал пиджак с орденами, говорил с усмешкой: «Больно тяжелы…». А потом стал загуливать. То на рыбалку на три дня уезжает, то на охоту – чуть не на неделю. А если никуда не уезжал, то раньше полуночи никто его и не ждал. То колодец забивали старому фронтовому другу, то крышу перекрывали – тоже какому-то неведомому другу, то автобус сломался… А если иногда он проводил вечер дома, то места себе не находил, шатался из угла в угол, придирался к каждой мелочи. Мать тогда говорила: «Вместе тошно, врозь скучно»… А однажды она застала его с лучшей своей подругой. Собрала ему чемодан, все самое необходимое, проводила как на курорт. Сколько раз потом он хотел вернуться назад с этим чемоданом, ни разу она не пустила его даже на порог… Поэтому она была против суворовского училища, да и Игнат тоже не горел…

Во двор офицерского дома выходили и окна типографского клуба. Иногда наборщики и печатники разгибали усталые спины, выключали свои наборные и печатные машины и шли смотреть головокружительные фокусы, слушать чарующую игру на двуручной пиле, подпевать нахальным частушкам. Концерты эти артисты давали бесплатно, но не безвозмездно, чаще всего за ускорение производства афиш.

Во двор типографии можно было попасть через ворота, иногда закрытые на огромный ржавый замок (почему все замки ржавые?), или перемахнув через невысокий забор, рядом с которым для облегчения задачи стоял огромный деревянный ящик для мусора.

Игнат так и поступил: залез на ящик, с него на забор и попал в типографский двор. Он понятия не имел о каких-то непонятных разломах, о которых говорила черная старушка, но знал отлично, что в этой части города, среди нагромождения старинных домов, высоченных кирпичных стен, заборов, сараев, складов, не только самолет может потеряться – целый воздушный флот. Игнат забрался на жестяную крышу типографии по небольшой приставленной лесенке.

На всякий случай подтянул лестницу за собой – пригодится. По необъятной громыхающей крыше двинулся в сторону типографских складов. Печные трубы, мачты с телефонными проводами делали крышу похожей на старый, давно выброшенный на берег корабль.

На одной из труб сидел человек. Игнат знал его, это был Бочаров. Имени у него, кажется, не было, он был философом. На крышу забирался, чтобы читать книги. Здесь никто не мешал. Иногда его мать – тетя Маруся – кричала ему снизу пронзительным голосом:

– Бочаров, быстро домой! Каша остывает!.. Быстро!..

Он редко откликался, но кашу есть приходил. Книг у него было огромное количество. Целые холмы, горы книг.

Жили Бочаровы в электрическом подвале офицерского дома, в котором не было ни единого окошка, только ниши с подоконниками в полутораметровых стенах. Ниши так хорошо имитировали окна, да еще тетя Маруся повесила на них беленькие марлевые занавески, что редкие гости тянулись руками к «окнам», пытались их распахнуть. Гости не могли сразу осознать, что находятся ниже уровня земли и много ниже уровня моря. Вот именно поэтому здесь всегда горели стоваттные электрические лампы. Этот подвал был даже описан в нескольких романах местного писателя – Виктора Иванова. Как деталь нелегкого житья-бытья пятидесятых годов. Бочаров знал об этих книгах, но не читал их, пока не попадались. Кстати, Игнат приходился маститому писателю дальним родственником, мать говорила, что седьмая вода на киселе. Игнат тоже не читал романы, но слышал, что ничего умного в них нет, только нудное описание одного и того же… Кто-то говорил, что пишет он про одних и тех же людей, из одного и того же города, из одного и того же двора, как будто весь свет клином сошелся на этом дворе, как будто этот двор и есть весь свет. Кто поймет этих писателей, думаешь, что они должны раздвигать границы мира, показывать, что творится за горизонтом, куда наш слабый взгляд не проникает, а они, наоборот, как будто боятся пространства, смотрят в подзорную трубу с другой стороны – как бы навыворот, и люди кажутся карликами, столетние дубы саженцами, а земля чуть больше чайного подноса.

Если пройти по крыше офицерского дома вправо, то можно попасть на крышу двухэтажного дома, на одной стене которого заметна старинная надпись «Номера», а с нее легко было перебраться на здание дома пионеров, в котором была тогда большая библиотека. Время от времени библиотека избавлялась от старых, поврежденных или неугодных книг. Несчастные книги связывали в огромные пачки, и грузчики выносили эти пачки во двор, сваливали их на асфальт. Проходил не один час, пока за ними приезжал грузовик, а иногда даже скрипучие телеги, на которых их увозили куда-то за город, кажется, сжигали. Тут надо было не зевать, и Бочаров не зевал. Пока книги валялись во дворе, он успевал затащить на крышу несколько пачек. Грузчики только приветствовали этот разбой, ведь он убавлял им скучной, пыльной и тяжелой работы. Они смеялись и называли его Академиком. Академик хранил книги на необъятном типографском чердаке, иногда и ночевал около своих сокровищ, устроив среди пачек удобную лежанку. Летом через чердачные окошки было так светло, что можно было читать едва ли не до полуночи, а в лунную ночь еще дольше. Тетя Маруся не одобряла этих ночевок – до дома подать рукой, надо на родной подушке ночевать, но поделать ничего не могла, только ворчала:

– Виданное ли дело, среди бумажной пыли спать! Среди бацилл типографских. Там ведь половина народу, в типографии этой, свинцовой зависимостью хворают…

Об этой страшной зависимости она знала по зловещим слухам. Говорили, что человек с течением времени становится на девяносто восемь процентов свинцовым, хоть грузила из него отливай, и Бочаров очень рискует, находясь почти постоянно на типографской крыше. Когда он спускался иногда поесть каши, тетя Маруся присматривалась к нему– не наливается ли тело сына свинцовой синевой? Пока Бог миловал. Но однажды синева залегла под левым глазом Бочарова, да такая густая, что тетя Маруся попыталась отщипнуть кусочек этого ядовитого металла. Бочаров заорал благим матом. Не знала несчастная мать, что он подрался с дворником из Дома пионеров, который пытался воспрепятствовать затаскиванию очередных пачек на крышу, и дворник, тренированный в боях за порядок на улицах, сумел засветить более хилому Академику.

– Видел, видел твой самолет, – сказал он Игнату. – Через арку тебе надо, но там кирпич осыпался, легко можно угробиться!..

– Почему осыпался, я не так давно там проходил – все было цело?

– Когда-то все было цело и невредимо, – сказал Бочаров. – Но рано или поздно все ветшает и в итоге рассыпается. Этим стенам – вот той – двести, а этой – триста лет, их время проходит… Скоро все развалится, а уж эти дома – самыми первыми!..

– Да ладно! – не поверил Игнат. – Так уж и развалится?.. Все-все?.. Столько лет стояло, не падало, а теперь вдруг возьмет и развалится?..

– Ну, может, оно и не само развалится, а кто-то или что-то ему поможет… Нет ничего вечного, это ты понять можешь?..

– А я матери своей верю, которая говорит, что вечна моя лень…

– Шутник малолетний! – огорчился Бочаров тому, что молодой еще совсем человек обратил серьезный разговор в глупую шутку. Вот такое оно подрастающее поколение – ни серьезности у него, ни жизненных целей!.. И книг не читают…

Бочарову было за тридцать, он считал себя стариком.

Игнат пошел к арке, по которой можно было пробраться на соседнюю крышу, но каменная кладка свода арки, как и говорил Бочаров, разрушилась, образовалась как бы пропасть шириной метра в полтора. Можно было попытаться перепрыгнуть через нее, но Игнат опасался, что при прыжке свод совсем развалится и лететь тогда вниз с пятиметровой высоты.

Он вспомнил про лестницу: не зря он затащил ее на крышу. Бегом вернулся к стене офицерского дома, где оставил лестницу; в это время тетя Маруся завела свою кашеварную песню:

– Бочаров, быстро домой! Каша остывает!..

Тот, как всегда, не откликнулся, но стал собираться.

Игнат подхватил лестницу и двинулся к разваливающейся арке, как на штурм. Бочаров остановил его:

– Если что, не переживай, я матери твоей все объясню… Она у тебя и терпеливая, и понятливая… Это лучшие человеческие качества…

Вообще-то Бочаров терпеть не мог женщин, особенно молодых. Если, случалось, к ним с тетей Марусей заходила какая-нибудь женщина, соседка сверху– с первого этажа или даже со второго – за солью или луком, то когда она уходила, Бочаров немедленно нес табуретку, на которой она сидела, а стульев у них отродясь не водилось, к колодцу и долго там тер ее мочалкой с мылом.

– Ненормальный! – говорила тетя Маруся. – Не видать мне внуков…

Игнат удивленно посмотрел на Бочарова:

– А чего мне переживать?..

– Вот и я говорю – не переживай… Хочу тебе один секрет открыть перед расставаньем…

Ты что, уезжаешь?..

– Пока нет, но на всякий случай… Может, ты уедешь?..

– Вообще-то я самолет ищу… – попытался Игнат увильнуть от секрета Бочарова.

Но тот твердо удержал его:

– Не улетят без тебя…

– Ладно, только по-быстрому, а то у тебя каша остывает… Холодная она в глотку не лезет.

– Горячая – тоже, – сказал хмуро Бочаров. – В общем, хочу я тебе подарок сделать, вот держи…

И он протянул Игнату почтовый конверт со множеством наклеенных на него марок – и пальмы были на марках, и ленины, и электростанции, и прыгуны с шестом – на любой вкус картинки.

– Ой, не нужны мне всякие письма, мне некогда читать-писать! – испугался Игнат. – К соревнованиям надо готовиться по авиамодельному спорту…

– Ты возьми, не отказывайся… Никто тебя сейчас ни читать, ни писать не заставляет, сунь письмо в карман, а придет время – вспомнишь о нем… Только не потеряй.

Игнат уставился на конверт, ничего не понимая. Конверт как конверт, довольно затрапезного вида, как будто его подкладывали под сковороду с жареной картошкой.

– Это знаменитое письмо счастья, ему двадцать шесть тысяч лет, – сказал Бочаров.

– Похоже, такое засаленное, – согласился Игнат.

– Оно найдено, а точнее сказать явлено на месте, где открыты разломы времен, которые некоторые называют разломами судеб, – с торжественными нотками в голове продолжил Бочаров.

Игнат вспомнил черную старушку:

– Я уже сегодня слышал об этих самых разломах-переломах…

Есть такие места на земле, где в узлы собраны все ниточки… называй их как хочешь – разломами, переплетениями, соединениями…

Так что это за ниточки? – потерял терпение Игнат.

– Те самые, на которые мы все привязаны, как живцы на закидушках, и мечтаем, чтобы клюнула самая завидная судьба… Дерни за нужную ниточку, и все переменится…

– А при чем здесь это письмо?

– Мне дал его для тебя Самойл, который считается главным у людей, живущих в старых дымоходах… Видел когда-нибудь их?

– Видел, – вспомнил он бледные лица, горящие в темноте глаза, совершенно неслышную походку этих низкорослых, негромких людей, редко выходящих из своих укромных обиталищ. Они никогда не показываются посторонним, но Игната и Бочарова не опасались, неизвестно почему, может, думали, что те рано или поздно присоединятся к их свободолюбивому племени. За своих принимали Игната и Бочарова и люди чердаков и подвалов.

– Ну и что этот Самойл? Ну и что этот конверт? – Игнат подумал, что Академик никогда не закончит свой несвязный рассказ.

– Письмо это исполняет все желания… Только раз в восемьсот лет показывается оно людям, и обычно требуется переписать его от руки тысячу двести раз и отправить его по стольким же адресам – и все, что попросишь, – сбудется. Но если письмо обнаруживается в таком месте, то нужно просто приписать к нему свои желания и бросить в нужный почтовый ящик… Все, что захочешь, обязательно сбудется. Обязательно!.. Пожелаешь богатства – получи полные сундуки, захочешь любви – хоть захлебнись в ней!.. Это заповедное письмо счастья, понял?

Игнат вспомнил о ящиках из-под матричного картона, на которых они с матерью сидели дома, и сказал Академику:

– Да, неплохо было бы мне разбогатеть!.. Я купил бы матери четыре стула и диван… И комод… И обои в цветочек… Можно такое?..

– В том-то и дело, что можно! Наконец ты понял…

– Заливаешь, дядя?! – как можно больше иронии постарался вложить Игнат в свой вопрос, но в иронию эту помимо его воли вкралась и надежда.

– Зачем мне заливать?..

– Так разбогатей сам, купи стулья, купи этажерки для книг!.. Раскладушку купи!..

– Я бы с большим удовольствием, только письмо твое именное, посмотри, что на нем сверху написано: «Игнат, не бойся преград!..»

– Игнатов на свете много…

– Говорю тебе – именное. Зачем мне врать… Самойл сказал, что оно давно тебя дожидается… Другим Игнатам, наверное, припасены другие конверты… Где-нибудь есть и мое… только пока не нашлось, да и найдется ли?.. Говорят, что не каждому дано загадывать судьбу… А твоя – вот она, бери, живи, как напишешь…

– Сейчас, сейчас! – крикнул он вниз тете Марусе, продолжающей призывать его к тарелке с кашей.

– А про себя я вот что тебе скажу… Я тысячу книг прочитал, но посмотри, какие это книги? Выброшенные, покалеченные, с вырванными страницами. За последние десять лет я ни одной книги от начала до конца не прочитал – то начала нет, то из середины выдраны страницы, то из эпилога – и всегда обрываются мои книжки на самом интересном месте… Неинтересные места не вырывают… Яне знаю, чем кончилось дело в «Капитанской дочке» – хорошо ли все сложилось у Гринева? А Швабрин получил ли по заслугам? А Пугачев, Пугачев в итоге победил?.. И за Анну Каренину переживаю – не случилось бы с ней худого!.. А Воланд со свитой убрались из Москвы?.. Не в наш ли город?.. А не можешь мне сказать, выздоровела Патриция Хольман?.. Ах, не читал?..

Он задумался на минуту, продолжил:

– Хочу тебя попросить, когда будешь чего-нибудь загадывать, не поленись добавить всего одну строчку про меня – чтобы мне доставались целые книги – хоть потрепанные, хоть с загнутыми страницами, но целые, со всеми главами, со всеми предисловиями и послесловиями!.. Добавишь эту строчку, а? Что тебе стоит?..

– Так давай, я прямо сейчас и напишу эту строчку! – сказал Игнат. – Чего тянуть? И себе тысяч десять попрошу, нет – двадцать пять!.. Огрызок карандаша в кармане найдется…

Не торопись. Сначала нужно найти, где расположен этот почтовый ящик, а потом уже и загадывать. А где он находится – в какой стране, в каком краю, в каком городе или деревне? – никто не знает… Я слышал, что на каком-то острове… Так что придется тебе, малец, поплутать по свету… Но когда время придет писать желания – поймешь, что оно пришло, не ошибешься.

Игнат махнул рукой: что поделать, если выпадет плутать?.. Кто в жизни не плутал? Он ни на минуту не поверил придумке Бочарова с этим засаленным конвертом, но выбрасывать его не стал: все-таки вдруг не зря черная старушка толковала о всяких разломах? Чего только в жизни не бывает!

– Ладно, я пошел! – он поправил лестницу на плече и двинулся дальше по крыше.

– Пока! – сказал Бочаров. – Возвращайся скорее…

Он не произнес этого вслух, но ему вдруг показалось, что кто-то расслышал эти слова. Тонкий слух у этого «кто-то»… Игнат подошел к разрушающейся арке, небольшой лестницы едва хватило, чтобы перебросить ее через образовавшийся провал. Он осторожно ступил на эти ненадежные мостки, из-под ног полетело кирпичное крошево, он сделал еще шаг, деревянная лестница затрещала; он не успел испугаться – прыгнул и легко оказался на другой стороне каменного обрыва. Лестница же соскользнула с рассыпающейся кирпичной кладки, секунду балансировала на своде арки и рухнула вниз. «Как же теперь возвращаться?» – мелькнуло у него в голове, но он отогнал эту мысль, как будто возвращаться не собирался. Почему?

Он прошел по крыше типографского клуба, потом – склада, второго склада и вышел к высоченной кирпичной стене, подтянулся на руках и оказался на самом гребне стены – весь квартал оказался как на ладони. Осторожно ступая, он прошел метров двадцать и оказался на краю еще одного кирпичного каньона – здесь тоже старинная кладка оказалась разрушенной, причем провал был не менее трех-четырех метров и нечего было думать перепрыгнуть через него, да еще на такой высоте. Между тем, Игнат был уверен, что еще несколько дней назад, как и в первом случае, никакого провала здесь не было. «Как будто отрезают мне все пути, – подумал он и усмехнулся: – Полная чепуха, кто все это может предусмотреть, а главное – кому это нужно?..»

Оставался один путь – идти по черепичной крыше кладовой столовой национальных блюд, но черепица была в таком состоянии, что лучше было бы пробираться по минному полю. Но выбора не было – он спустился на крышу кладовой. Черепица трещала, казалось, что вот сейчас он полетит вниз – на огромные грязные кастрюли, мешки с проросшей картошкой, разбитые столы, безногие стулья. И тут он заметил на крыше нечто наподобие квадратного люка, черневшего ржавым железом на фоне серой черепицы. Он осторожно подошел к люку – вход охранял крошечный замок, наверное, таким замыкали некогда матросские сундучки. Замок как бы приглашал сбить его. Никогда прежде не видел Игнат этот люк, впрочем, и не присматривался особенно. Он дернул замок, и тот тут же открылся, а может, только притворялся закрытым.

Игнат попытался открыть люк, он тоже легко поддался. Он заглянул в образовавшийся сумрачный проем и увидел, что внутрь ведет узенькая металлическая лестница. И совершенно коротенькая – ступенек пять-шесть – и упирается эта матросская лесенка в деревянный настил, выглядевший древним, трухлявым. Игнат спустился на него, предательски скрипнули доски, ему показалось даже, что весь настил повело куда-то в сторону. Он вцепился руками в прохладные поручни, но доски удержались. Глаза привыкли к темноте, и он рассмотрел, что настил, на котором он стоял, – это некое подобие узкого деревянного балкона или галереи, протянувшейся вдоль старинной кирпичной стены. А внизу как раз и громоздились старые кастрюли, погнутые противни, волглые мешки со свеклой, всякая гадость из дешевой столовой. Наверное, снизу эта галерея под самой крышей была незаметна, воспринималась как обычное переплетение бревен и досок, да и кто будет таращить глаза, высматривать хоть что-то в этом хаосе строений, стен, заборов, проходов и арок, всего того, что накопил дряхлеющий город за последние четыреста лет, а может, и больше?..

Игнат двинулся по балкону, доски под ногами кряхтели, прогибались. Паутины было столько, что казалось – сейчас набросятся со всех сторон злобные пауки, стерегущие эти заповедные края, и выпьют всю кровь до капли. Пауки решили не трогать его, и он благополучно добрался до конца галереи. Она упиралась в дощатую дверцу, закрытую на стальной крючок. Из-под двери пробивались неровные полоски света. Игнат открыл крючок, толкнул рукой дощатую преграду. И зажмурился от потока солнечных лучей. Он стоял на крыше какого-то приземистого строения, за которым простирался огромный заасфальтированный двор. Ни этого строения, ни этого двора он прежде никогда не видел, чудо, да и только! Как могли они скрываться среди этих каменных теснин?.. Бывает ведь такое!..

В центре двора стоял самолет, пилоты располагались рядом со своей крылатой машиной, курили, пересмеивались. Слов их не было слышно из-за тарахтения мотора, но видно было, что настроение у авиаторов прекрасное. Да и могло ли быть иначе – погода летная, горючего полные баки, рядом надежные товарищи – душа так и просится в полет!

Пилоты заметили Игната, принялись махать ему руками, дескать, мы здесь, давно ждем тебя.

Один из них, чернявый, усатый, стройный, затянутый в кожу, перепоясанный ремнями, перекричал мотор:

– Командир, сюда! Все по местам!

Авиаторы растоптали папиросы, поправили портупеи и, придерживая маузеры, полезли в содрогающееся нутро самолета.

Игнат легко спустился с крыши, пошел к самолету. Навстречу ему чернявый ударил по асфальту строевым шагом, доложил звонко:

– Экипаж к полету готов! Машина исправна, синоптики дают «добро»!.. Отлично!..

Игнат положил ладонь на крыло; тонкая и прочная перкаль была тепла и чуть-чуть шершава.

«Пора!» – подумал он, и сам удивился этому: куда? Почему пора? Однако отвечать на эти вопросы ему совершенно не хотелось. Или ответ был известен давно?..

Он вспомнил Бочарова, который обещал объяснить все матери Игната. Выходит, он знал о том, что Игнат отправится в полет с этими бравыми авиаторами?.. И черная старушка у дома Мизиновых намекала на полет, говорила, что крылья его выдержат… Нет, не зря она про разломы эти самые толковала…

Чернявый, гожий летчик, так понравившийся продавщице, протянул Игнату парашют:

– Дорога дальняя…

Все знали, что дальняя, а к соседям-то можно пешком или на велосипеде.

Игнат протиснулся в кабину. Мерцание приборов, подрагивание стрелок, сияние крошечных лампочек – пора, пора…

– Вперед! – скомандовал Игнат, и в эту самую секунду во дворе появился вихрем мчавшийся велосипедист. Бывший истребитель Харитон Харитонович. Как раз успел!

– Стой! – закричал он. – Не сметь без меня! Без меня!.. Стой!

За секунду до разбега самолета Харитон Харитонович оказался на борту. Взревел двигатель, и помчались мимо крыла мусорные ящики, забытая кем-то зеленая полуторка без колес, бочки с карбидом, сваленные у какого-то склада, – все, что в изобилии водится во дворах, – заброшенное, никому не нужное, ржавое и перекошенное – непонятно что. Все это промелькнуло за секунду и провалилось вниз, наклонилось, закружилось – и самолет, промчавшись над бурыми крышами покидаемого города, потянулся кверху, к облакам, где и место таким могучим машинам.

– Точно я попал! – радовался Харитон Харитонович. – Куда курс держим?

– Только вперед! – повторил Игнат.

– Ты командир, тебе виднее, – не стал спорить бывший истребитель.

А Игнату вдруг стало грустно, он вспомнил мать, подумал, найдет ли нужные слова для нее Бочаров, успокоит или, наоборот, заставит лить слезы? Что с него взять, не прочитавшего до конца ни одной книжки?..

Игнат украдкой вздохнул: прости, милая, мамочка. Так надо!.. Надо?

А самолет плыл над неширокой ленточкой Урала, отражался чайкой в зеленоватой воде, отражение атаковали ненасытные жерехи, пытаясь сбить его мощными обмахами. Вслед за ними поднимались из сумрачных глубин под корягами гигантские сомы, провожая самолет взглядами крошечных глазок… На заливных лугах в траве по пояс звенели литовками косцы, махали руками вслед воздушным путешественникам, кричали: «В добрый путь!..»

«Мы вернемся, обязательно!..» – сами собой в ответ шептали губы Игната. Но никто это не слышал.

Только вперед!..