Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях. Колыма, старательская артель «…беда». Старатели девяностых (Владимир Гамаюн)

Вступление

Я воспеваю труд старателей, я преклоняюсь перед ними, но я проклинаю золото и всё, что с ним связано: беды, смерти, горе вдов, сиротство детей. Битва за золотой урожай – это фронт, передовая, откуда постоянно вывозят раненых, искалеченных и убитых. Золото пожирает людей, но людская река не иссякает. Люди летят на блеск золота, как мотыльки на свет и так же погибают. Золото и зло – слова-синонимы.

Старатель рабочая пчела, он батрачит, чтоб выжить, прокормить семью и, возможно, но маловероятно, обеспечить старость. Все остальные, кто вьётся вокруг, это чиновники всех рангов и, конечно, криминал, повязанный с ментами одной верёвкой. Это мафия! Они работают по-крупному, и всякое разное, вокзальное, привокзальное и поездное ворьё им и в подмётки не годится, хотя и они имеют свой приличный кусок от старательского пирога. Но это так к слову пришлось.

Колыма, Усть-Среднекан, артель».. беда», зона риска. Вообще-то, эта старательская артель гордо и с претензией именовалась «Победой», но, как и яхта капитана Врунгеля, вдруг стала «бедой», по крайней мере, для меня. В 1994 году судьбе было угодно забросить меня опять на Колыму, на этот раз в старательскую артель «Победа». Особых иллюзий в отношении заработка я не питал, но реальность оказалась гораздо хуже, чем могла бы быть. Но об этом я узнаю потом-потом и в который раз испытаю на своей шкуре, что такое капитальная невезуха.

Из Москвы до Магадана на ИЛ-62 семь часов лёту без единой посадки. С высоты десяти километров обозреваю просторы нашей Родины, и у меня появляется ощущение, что мы летим над пустыней. Отчасти так оно и есть, на таких оромных площадях редкие города и городишки едва видны, а посёлков и деревушек и вовсе не видать. После операции «Ы» нашими благодетелями-затейниками, во главе с тамадой государственного масштаба, Бориской Ельцыным, гайдаровской ваучеризации, чубайсовской электрификации (бесофикации) и горбачёвской перестройки, и то немногое, что было в этих краях, исчезло с лица земли-матушки.

На другой год, когда по осени я ехал, уже с Амурской старательской артели, воочию увидел брошенные леспромхозы с лесотасками, пилорамами, трелёвщиками. Видел я и мёртвые деревни, посёлки и городишки, где когда-то жили люди, работали, любили, растили детей, по прежнему верили в светлое будущее, и ждали.

Сейчас эти, некогда живые, тёплые дома смотрят на мир пустыми глазницами разбитых окон с укором и угасшей на веки надеждой, ведь без людей они стареют и умирают. Дома, как и люди, не хотят смерти но, как и у людей, у них оказался короток век. То, что я видел, были уже не города или деревни, это были погосты, громадные кладбища чьих-то похороненных жизней и надежд, а это ведь только лишь маленький, умерший кусочек земли. А сколько их, таких погостов по всей России?

Это для нас писаны гимн, Уголовный кодекс и все остальные законы. Это наши дети присягают на верность родине, служат честно, погибая в Афганах и Чечнях. Своих отпрысков власть имущие откупят у продажных военкомов, спрячут на своих виллах за «бугром». Слуги народа живут по своему воровскому кодексу, у них другие боги, другие талмуды, кораны и библии, другая, неизвестная нам вера, хотя кто-то из них даже лоб крестит, не пропускает намаз и ест только кошерную или халяльную пищу; но они – воры, и предатели, и они пока ещё у власти. И болит у людей душа от бессилия и безнадёги.

Я нечаянно ушёл от основной темы, но больно уж накипело, вот я и испустил этот душевный вопль. Причина, по которой я опять подался в старатели, это желание вырваться из того замкнутого круга смутного времени, неудач, нищеты материальной, но хвала господу богу, не физической или моральной. «Что день грядущий нам готовит»?

Я ехал в старательскую артель «Победа», не зная что она давно стала».. бедой», и не только для меня.

Часть 1. Путь к «Победе»?

И вот, полный оптимизма и самых радужных надежд, я вновь стою на земле любимого мною Магадана. Кроме меня, этим же рейсом прибыли ещё человек десять старателей, и всех нас встречал артельский вахтовый «Урал». Под русское: давай-давай, скорей-скорей, мать твою, чертей и боженят, мы попрыгали в будку и «Урал» рванул в сторону Магадана, а потом и Колымской трассы, курсом на Усть-Среднекан, до которого было что-то около пятисот км. Дорога дальняя, а ехать на сухую уж больно долго и скучно, поэтому мы тормознули вахтовку у какой-то лавки на окраине, где и затарились огненной водицей. Теперь можно выпить и за знакомство, и за лёгкую дорогу, да и за старательский фарт не забыть, а уж потом без тоски и скуки взирать на лунный колымский ландшафт, на тундру, сопки и чахлую тайгу, пробегающую за окном.

В будке было тряско и пыльно, пыль колымского насыпного тракта висела в воздухе пополам с табачным дымом, но нам было уже изрядно весело, и на такие мелочи не стоило обращать внимания. Со шнапсом дорога для нас стала гораздо короче и веселей, и к вечеру, после дикой гонки по тракту, спусков, подъёмов, мостов и мостиков, переправ и речных бродов, с подгибающимися ногами и вибрирующими внутренностями, мы вывалились из вахтовки на берегу Колымы, где и находилась старательская артель с гордым названием «Победа».

Хотя председателем артели в ту пору был Мокрушин, не хотелось думать, что все там мокрушники и темнушники, но так оно впоследствии и оказалось. Зарплату в артели выдавали только на следующий сезон, и никто никогда не знал, что в действительности ему причитается. Зная, на что мужик купится, клюнет, ему предлагали в счёт оплаты якобы очень приличное японское авто (б/у), приобретенное в порту Ванино за гроши и всученное старателю уже за… ну очень хорошую цену. Ради объективности, нужно сказать, что некоторым доставались и новые машины, но это только тем, кто батрачил не первый сезон, и артель ему задолжала кучу «бабла» за прошлые сезоны.

Всех этих тонкостей я ещё не знал, но уже явственно чувствовал запах бензина и аромат кожаного салона какой-то «Тойоты», я тоже, как и многие, клюнул на эту приманку. Но, как потом оказалось, эта манна небесная доставалась не всем, не всегда и не сразу. Ещё больше шансов было остаться ни с чем, а значит, в конце сезона оставь свои надежды, забудь свои мечты, хватай, что дают и сколь дают, лишь бы хватило на обратную дорогу. У меня так и вышло, да и не только у меня, беда ведь многих любит.

Двухэтажная общага в Усть-Среднекане была заселена старательским людом и «стасиками», то бишь тараканами. Для тепла окна в комнате были забиты одеялами, под потолком тускло горели обгаженные мухами лампочки Ильича, по стенам и особенно по столам, дожирая остатки старательской закуси, никого не боясь и громко шурша почти жестяными крыльями, бегали «стасики». В общем, это была общага как общага, видали по северам и похуже. На первом этаже был камбуз, где очень прилично кормили, артельный ледник был забит олениной, а в свинарнике подсобного хозяйства хрюкали будущие котлеты и бифштексы, уж в этом отношении в артели всё было тип-топ.

Поначалу я работал на дальнем участке, на ремонте бульдозеров «Комацу» и «Катерпиллер». Месяц пропахал, чувствую, что не ладно что-то в жизни моей старательской, значит не прижился, хотя до этого думал, что и с чертями уживусь. С чертями у меня лады, но вот с этими бесами, семейкой хохлов, полный раздрай вышел. Кум, брат, сват, зять – это была семейная мафия, в которой я был лишний и очень им чем-то неудобен. «Цэ ты нэ так робыш», «куды ты пишов», «колы вже мы вид тэбэ избавымся», «колы вже можно будэ спокийно пожрать сала», ну и т. д. Чувствую, что скоро сорвусь, и кто-то из них схлопочет по полной программе, и мне это ничего хорошего не сулит.

Тут и случись, что заехал к нам главный механик артели, хороший, с понятием мужик. Я знал, что бульдозеристов не хватает, и была надежда слинять от хохолятской семейки. После недолгой беседы, механик вошел в моё положение и, вняв моей просьбе, отправил на полигон для стажировки на Т-130. Работая на ремонте техники, ты не видишь самого процесса добычи золота, не знаешь даже, как оно выглядит, ну и, конечно, никакой романтики. Промывочный сезон едва начался, и я наконец-то оказался в нужном месте, в нужное время. Я не был бульдозеристом, но кое-какие навыки у меня были ещё с детства, когда в Казахстане, на целине мы, пацаны, гоняли на ДТ, поднимавших целину, и трамбовали в ямах силос на С-80 или С-100 в то время, когда дяденьки-трактористы дули сворованную дома и принесенную нами брагу или самогон. Опыт работы с отвалом у меня был нулевой. Но, верно говорят, что не боги горшки обжигают.

Мой будущий напарник, а пока инструктор, толканул пару отвалов породы на стол Важгерта и вылез из кабины, дальше давай сам. Он не хотел тратить на меня своё время и нервы и не ожидал, что у меня что-то получится, но для очистки совести доверил рычаги. Через полчаса машет мне рукой: «Стой, паря». У меня сердце остановилось: не сдал я экзамен. Но тот, немногословный, хмурый мужик лишь сказал: «Я в ночь выйду а ты давай в день паши и не свисти, что не бульдозерист», с тем и отбыл на попутной машине. Так вот и пошла моя настоящая, старательская работа.

Я подаю, толкаю отвалом золотоносную породу на промприбор «Важгерт», где её перелопатят, промоют мощной струёй воды, водяной пушки, ну а проще гидромонитором, который смахивает на гарпунную пушку китобойца. Грунт, песок и мелкая порода смоется потоком воды сквозь решётку в бункер, откуда и уйдёт по колоде на выброс. Вода смоет, унесёт всё, кроме золота, которое осядет, останется на рифлёных резиновых ковриках. Останутся самородки, золотой песок и даже золотая пыль.

Как не похоже это трудное, политое старательским потом и кровью, золото, на то ювелирное, к которому мы все привыкли. Нашему золоту ещё предстоит пройти несколько стадий очистки: сначала в артели, потом на обогатительных, аффинажных фабриках, где его доведут до кондиции, и оно уже будет в слитках и с клеймом, то есть с пробой. Трудно всё это представить, если не видел своими глазами. Я попытался хоть немного разогнать туман в глазах непосвященного человека, и, не думаю, что стоит забивать голову, описывая принцип работы золотодобывающей драги, как и зачем бьют шурфы, и как мыть золото лотком. Экскурс по специфике золотодобычи окончен.

Сказать, что я работал с удовольствием, это ничего не сказать. Я пахал с упоением, аж слюнки текли, до чего мне нравился мой бульдозер и сама работа – всё по мне. В тот год жара на Колыме была под 40, от движка несло пеклом, мозги плавились. Добычу не остановишь ни на минуту, хоть сварись в своей кабине вместе с паутами (оводы), которые набились к тебе в приятели и с «аппетитом» тебя же грызли везде, где был виден хоть кусочек твоей мокрой от пота, грязной кожи. Когда становилось совсем невмоготу, я махал Сашке-мониторщику: «Сашок, выручай, я спёкся». Катапультируюсь из кабины, лечу к монитору по пути, нырнув в зумпф с мутной, горячей, но мокрой водицей. Уже в воде я сдираю с себя всех этих летающих, ползающих, спиногрызущих и кровососущих тварей.

Мой бульдозер, уже с Сашкой, толкает породу, а Сашкин монитор пока зря плюёт воду в небо, в знойное колымское марево. Лечу к нему, хватаюсь за рога, направляю мощную струю в кучу породы, которую нужно промыть, прохлестать водяным бичём, от которого и громадные валуны улетают как подушки. Эта струя, если у тебя нет мозгов, вышибет за борт не только камни, но и всё золото, которое должно идти только в колоду, на коврики. Не разевай рот, пацан!

Струю монитора даже ломом не перешибить, испытано, громадные валуны улетают как подушки, а вот щебень и золотишко проваливаются через отверстия в колоду, где золото оседает на рифлёных резиновых ковриках, а всё остальное уходит с потоком воды. Но, есть одно, но! Не щёлкай пастью, иначе всё уйдёт в отвал. Наука не хитрая, если сам не дурак.

Время идёт, я батрачу, и всё у меня пучком, а в конце тоннеля уже маячит солидная зарплата, оттого и настроение у меня более чем оптимистичное. Как-то к нам на полигон нагрянули магаданские телевизионщики, снимали процесс добычи металла и нас заодно. Ставили в разные героические позы, снимали во всех ракурсах. Им глянулась моя бородища, в ту пору ещё чёрная, рваный флотский тельник и, наверное, мои грязные, искусанные гнусом сквозь прорехи ноги. Драные штаны мне не дали переодеть даже для приличия, дабы не потерять шарм, и колоритность старателя. Мы всё терпели из-за их посулов выслать нам фотки, которых так и не дождались, видимо, те решили, что показа по Магаданскому ТВ, достаточно, которого впрочем мы тоже не видели. Сволочи, однако.

В конце каждой смены приезжают с охраной съёмщики, проверяют на колодах пломбы, вскрывают их и приступают к съёмке золота. Они промывают, вытряхивают коврики, собирают с них самородочки, песочек, и даже золотую пыль осторожно смоют водичкой, сметут щёточками и заложат в спецконтейнер, и опечатают. Потом в журнале съёмки золота сделают запись, распишутся, опечатают колоды, и паши дальше. У меня появилась надежда отработать сезон без приключений, так меня любящих. Но человек предполагает, а бог располагает.

Я убираю, толкаю отработанную породу в отвал, это в основном мелкие камни, щебень, галька. Как только я освоился на бульдозере, стал маленько лихачить, нож подводил к колоде чуть ли не в миллиметр. Ну и как результат моей ненужной удали – задел отвалом и сдвинул колоду. Промывку сразу остановили, колоду опять поставили на место, законопатили стык и погнали дальше. Этот участок мы уже почти отработали, оставалось сделать зачистку, демонтировать прибор и переезжать на другой полигон.

Вечером у нас пересменка, ждём вахтовку. От не хрен делать, мой коллега из местных, дразнят его Олегом, взял старательский лоток, залез под колоду и в том месте, где был разрыв, набрал песку, а с лотком он, как и любой колымский пацан, обращался ловчее любого геолога. Через некоторое время кореш вернулся с полным спичечным коробком золотого песка. Оставалось толкануть его кому-то, но и это не было проблемой, если верить аборигену Олегу.

В те годы артели сдавали государству золото по 25 рублей за грамм, а ингуши давали за ворованный металл 40 рублей, и хотя на каждом прииске есть чекисты, скупка была почти легальной. Никто это не афишировал, но все знали и с доносом в ГБ не спешили. Знал народ и то, что пойди они сдавать найденное золотишко в контору, там всю душу вымотают, где взял, сколь, зачем, где остальное спрятал, ну и т. д. Проклянёшь и себя, и тот миг, когда нагнулся за этим блеснувшим в отвале самородком, а чечен или ингуш глупых вопросов не задаёт. Они вообще никаких вопросов не задают. Все эти побасёнки из чужого опыта, у меня такого фарта не случалось. И слава богу.

Олег даёт мне коробок с презренным металлом, и я удивляюсь его тяжести, думаю, как тяжело оно даётся, так оно и весит. В первый раз в жизни я держал в руках золото в таком количестве, ну и в таком виде. Олег, с четырнадцати лет работавший с батей на одном бульдозере, наверняка перевидал на своём молодом веку ни одну тонну золота и удивить его чем-либо было трудно. Хотя на металл он смотрел как на триппер, коль поймал, избавишься от него не скоро.

А у Олега это время как раз и наступило, он поймал свой триппер, от которого можно избавится, лишь передав другому. У него в мозгу уже выстроились ряды бутылок, которые можно выручить за металл, что ему зря пропадать. Я даю ему дельный совет: выкинуть эту беду в колоду и не искушать судьбинушку, но кто и когда видел старателя, выбросившего просто так золото. Не в силах расстаться со своей добычей, он оставляет его у себя, и, думаю, что последующие трагические события, так или иначе, связаны с этим золотом. С этого момента и пошла у нас сплошная хренотень и даже с летальным исходом. Наказал ты, боженька, да не тех, ты слеп, зол и несправедлив.

Всё это случилось в тот же день. Приехала смена, поговорили о работе, о том, о сём, покурили. Они приступили к работе, а мы полезли в кузов бортового газона, где была всего одна лавка. Сашок, мониторщик скоренько занял моё обычное место по правому борту, за смену всех достала жара и гнус, и никому не хотелось лезть в жаркую кабину. Мне места на лавке не досталось, и я нехорошо, но без злобы матерясь, лезу в кабину. Парни хохочут. Кто не успел, тот опоздал, ну да ладно, тут езды-то полчаса, не сдохну.

Часть 2. Смерть Сани мониторщика

Водила, несмотря на артельный сухой закон, врезанный прилично. Толкую ему: «Ты же, гад, за штурвалом, да и людей везёшь, не дрова». Тому же по херу всё, ему базарить охота, гонит, что-то базлает, на дорогу не смотрит. Кричу ему: «На дорогу гляди, придурок!». Но куда там. Дорога гравийная, ровная, но со многими поворотами, а навстречу нам топит с чёрным выхлопом КамАЗ-наливняк да ещё и с таким же прицепом, но идёт точняк за сотню. Он как громадный пылесос собирает с дороги всю пыль и выплёвывает её за кормой. Расходимся на встречных курсах, и сразу наступает ночь, обалдуй, водила даже и не подумал притормозить, а был как раз поворот, но мы по-прежнему пёрли прямо, уже в овраг, в кусты куда-то. Я только успеваю крикнуть: «Куда, козёл?»…Поздно. Цепляем правым колесом бровку дороги, он берёт руль резко влево, и мы закувыркались. Пару раз перевернувшись по ходу, ГАЗон стал на ребро, потом, подумав, завалился ещё раз, лёг на кабину вверх колёсами. Во время этих перевёртышей, у меня в башке, мелькала почему-то одна мысль: жопа, ноги, голова – жопа, ноги, голова. Помню ещё треск сминаемого металла, хруст ломающихся стёкол, и всё… Очнулся я от боли и сразу не мог понять, где земля, где небо, и что на меня так давит.

Правую руку вообще не чувствовал, будто её и не было, поднять или повернуть голову тоже не мог, сам лежу брюхом вниз. Закатил я глаза под лоб, выпятил их как рак, вижу, ходят по траве чьи-то рыжие кирзовые сапоги, слышу голоса. Садясь в ГАЗон, я был в комнатных тапках, сейчас чувствую, что босой, пальцами шевелю, значит, ноги со мной, на месте, а вот где моя правая рука не знаю, не вижу, не чувствую. Ору, как я думал, во всё горло: «Гады, где мои тапки?» Пацаны слышат из-под груды металла мой то ли стон, то ли писк, врубаются: «Вован, да ты никак живой? А ну, кореша, взялись!». Взялись, да не тут-то было, попробуй, подыми грузовик. Побежали искать по обочинам что-нибудь подходящее в виде лома или трубы, но ломы вдоль дороги почему-то не валялись, а какие-то старые трубы нашли. Ну а я пока в это время отдыхаю в раздавленной кабине, на железе и под железом, откуда-то льётся на меня бензин. Сейчас только малейшая искра, и 90 кг шашлыка будут враз готовы. Не желая стать шашлыком, ору со всех силёнок: «Сволочи, не курите, сейчас рванёт, и вам не хило будет!». Теперь только я осознаю, что раз мужики живые, значит, меня не бросят, выручат, достанут из этого мангала с бензином. Мне повезло, что кто-то недалеко вывалил на обочину строительный мусор, там-то и нашлись какие-то трубы.

Засунули их под машину, поднажали и раздавили меня совсем. Оказалось, что нужно было не так и не туда, а совсем наоборот, но обо всём этом я узнал потом, когда очнулся на пыльной траве. Рука, которую совсем не чувствовал, хотя и была при мне, но как бы и не моя. Поворачиваю голову, вижу рядом Саню-мониторщика, это он занял мое место в кузове, а сейчас у него вскрыт череп, и всё забито пылью с запёкшейся кровью. Санёк был ещё жив, но без сознания, придя ненадолго в себя, он только спросил: «Как ребята?» Это были его последние слова, не приходя в сознание, Санёк умер в больнице Сеймчана, куда нас доставили санитарным вертолётом. Врачи сказали, что он был весь изломан, и шансов выжить – никаких.

У него осталась молодая жена с грудным ребёнком, мальчиком, тоже Санькой. Они были колымскими аборигенами, а у местных пацанов, в большинстве случаев, одна дорога. Это дорога отцов старателей, золото требует жертв, крови, человечины. Уже потом я узнал, как всё было. Когда началось наше авто-сальто-мортале, ребят сразу выбросило из кузова, а Саня каким-то образом оказался под кузовом, и парни голыми руками порвали толстый деревянный борт, доставая его, хотя и сами были ободранные, побитые и едва стояли на ногах. Они же вытащили и спасли меня, спасибо Вам, коллеги, старатели, браты!

Что касается водилы, то, оказывается, когда ГАЗон в последний раз стал на борт, как бы раздумывая, стоит ли ему кувыркнуться ещё раз, он наступил на меня, как на труп, чтоб ловчей было выскочить из кабины, схватил из бардачка стакан, и вылетел наружу, как бы подтолкнув грузовик, отчего тот опять по ходу рухнул вверх колёсами на крышу кабины.

Кабина сминалась как картонная, не спеша, но неотвратимо, со скрежетом металла и хрустом стёкол, потом я выключился. У водилы не было даже царапины, только носопырка разбита. Первым делом он поссал в стакан и заглотил свою мочу, потом стал просить парней, чтоб тоже плеснули ему ссанья, а то гаишники могут подумать, что он пьян. Сука! Ему было по херу, что он натворил, что людей покалечил, Саню убил, ребёнка осиротил, без отца оставил, а молодую жену вдовой сделал.

Бежать с Колымы некуда, поэтому его даже под стражу не взяли до суда. Приезжал он и к нам в Сеймчан, в больницу, просил, чтоб мы изменили показания и сказали на суде, что на момент аварии он был трезвее трезвого. Простить мы не смогли – это был не тот случай, когда великодушие и гуманность уместны. Да и по жизни он был с большим гонором, но дрянным и пустым человечишкой.

Как ни странно, но во время всех этих перевёртышей коробок с золотом уцелел. Олег, уже в больнице, пару раз терял его по пьянке, находил, потеряв в третий раз, махнул рукой: «Значит, не моё, ну и хрен с ним!» Я с облегчением вздохнул: то ли это золото виновато, то ли госпожа Фортуна повернулась задницей, но по-любому, с меня хватит. Отлежав и отпъянствовав месяц, Олег слинял в артель, сказав мне, что валялся со мной за компашку и что ему пора и честь знать. Я, отлежав почти четыре месяца, с едва работающей рукой выписался и подался на Устьсреднекан, в артель, с горечью сознавая, что пролетел как фанера над Парижем, прощай мечта о «Тойоте», да и вообще впереди один мрак.

В артели мне рады не были, как мне платить не знали, вернее, знали, но не хотели. В ожидании конца сезона и расчёта, я шлялся по посёлку, беспонтово ошивался в конторе, подолгу сиживал на крутом берегу Колымы, любуясь рекой и уже осенней природой. Работать одной рукой я не мог, уехать без денег тоже, оставалось надеяться и ждать. Расчёт мне дали вместе со всеми, но какие-то копейки, объяснив в бухгалтерии, что остальное удержано за общагу, питание, авансы в больнице. «Но ты не унывай, окончательный расчёт будет попозже, и мы тебе вышлем домой кучу бабла», – так мне сказали напоследок

Уже зимой, на мой запрос, они ответили, что я остался должен, а «если не веришь, прилетай в артель, и мы тебе всё растолкуем». Это же совсем рядом, всего семь лаптей по карте, и ты в Магадане, потом 500 км по тракту, и вот она… беда». Юморные ребята в «Победе» и подлые. Ну не может быть артель «Победой», если там председатель Мокрушин, она может быть только «Бедой».

Помните об этом, господа старатели! Никогда не суйтесь в артель по объявлению, это дохлый номер, и сама артель дохлая и предом там такой же «Мокрушин». В добрую артель люди годами ждут в очереди, они уважают себя и свой труд.