Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях. Магадан, Колыма, Синегорье (Владимир Гамаюн)

Немного о крае

Магадан – главный город планеты Колыма, Синегорье – жемчужина в короне Колымы.

Никому не понять истинной красоты этого края, не увидев сопок, величественных гор, бескрайней тундры, не вдохнув солёного воздуха Охотского моря, не испив живой воды из родников и ручьёв, детей вечной мерзлоты.

Нельзя не восхищаться красотой Колымы, как и невозможно не содрогаться от ужасов мрачной истории Колымских лагерей.

Но мы уже давно живём сегодняшним днём, и, казалось бы, что самое страшное Колымы уже позади, но, проехав по Колымской трассе, начинаешь понимать, что не всё так просто и в наше время. Не говоря о многочисленных брошенных посёлках старателей, этих немых свидетелях прошлой бурной жизни, брошенной на алтарь золотодобычи, есть и памятники великих строек, подобных городу «Синегорье».

Там, где когда-то была первая улица «Энтузиастов» с деревянными двухэтажными домами, где мы возводили первые пятиэтажные дома на сваях в вечной мерзлоте, всё мёртво и жутко как на погосте. Но сама ГЭС работает и даёт ток, так, может, и не зря был построен, а потом это брошен город «Синегорье», как впрочем и другие посёлки экспедиций геологов, изыскателей, старательские посёлки, и город.

Во мне живёт чья-то память той, прошлой, такой короткой и мучительной жизни. Я помню стылые лагерные бараки, лай исходящих злобой овчарок и такой же злобный мат конвоиров, гонящих нас в шахту. Они держат нас под прицелом, не сводя с нас взгляда, не снимая пальцев с курков автоматов. Они тепло одеты, у них сытые морды и жёсткий, наглый взгляд. Мы для них быдло, расходный материал, и стреляют они без колебаний, зная, что вместо «убывших» пригонят ещё и ещё, сколько надо. Прииск будет давать золото всегда, а конвейер смерти сможет остановить только сама смерть.

Мы добываем золото, его сотни, тысячи тонн, но и нас «тьма!» Нас сотни тысяч, миллионы, и нас ещё по-прежнему очень много, виноватых в чём-то и не в чём. Мы виноваты уже в том, что выжили и в огне фронтов, и в лагерной резне не на жизнь, а на смерть, и неизвестно, где было страшней, в лагерной войне, в этой смертельно-кровавой лагерной мясорубке или на фронте. Не зная об этом, мы были героями, а сейчас, хотя наша жизнь и гроша ломаного не стоит, хотя нас гнут, ломают, убивают, мы выживаем вопреки всему и за гранью человеческих возможностей. И как ни странно, но обретя в этом кошмаре себя и свое достоинство, мы по-прежнему оставались людьми. А кто про это не знал, учился становиться человеком. Нас не сломать даже Колыме, синониму ада.

Это – Колыма! Бежать здесь некуда, только в ад! И если он существует, то это здесь, и мы в нём уже находимся. Круг замкнулся! Кранты!

Нас гонят по этапу, не везут, а именно «гонят», как стадо, человеческое стадо холодных, голодных, больных и униженных людей. Бредём по пояс в снегу, рядом с трактом, по нему же идёт и охрана, держа нас под прицелом автоматов, а вокруг лишь тундра, белая мгла, вой пурги. Для многих из нас этот путь станет последним, станет дорогой в один конец.

Вот словно ветка надломилась – сухо треснул выстрел. Это был конец чьего-то пути, он не выдержал, оказался слаб, и оборвалась жизнь.

Сквозь завывания пурги слышен волчий вой, эти «санитары» идут за нашей колонной, они уже знают, что выстрел – это сигнал к пиршеству. А нас всё ещё много, и эта «похоронная команда» будет идти за нами до конца.

Жизнь – это какая-то страшная машина, мясорубка, не жалеющая ни идиота, ни гения, ни сильного, ни слабого. Слабые, аморфные выживают, приспосабливаясь, проскальзывая сквозь жизненное сито той машины. Сильные не могут проскользнуть, не хотят и потому выходят поломанные, но не сломленные, и только постоянная физическая и душевная боль станет их спутником по жизни.

Откуда я знаю о той жизни, почему я помню о ней, зачем? Ведь это было так давно, совсем в другой жизни, и даже, возможно, не в моей. Я не хочу повторения этого страшного, уже пройденного, но не забытого урока.

Мороз за —60, и я вовсе не замёрз, я просто стал инеем. У меня уже нет рук, нет ног, мысли замёрзли в мозгу. Я сам холод, я стал стеклянным, и даже северное сияние, причудливо играющее в небе, не в силах отогреть меня, оно и само дышит стужей. Последняя, как молния, вспышка мысли: «Я часть космического холода, я космос!»

Я несколько раз тонул не из-за неумения плавать, а только из-за своей излишней самоуверенности. Однажды, не рассчитав прыжок, я врезался головой в дно, на время потеряв сознание, потом помню, как разрывались лёгкие от желания сделать глоток воздуха, я лежал на дне Охотского моря и лучи заходящего солнца били сквозь толщу чистой как слеза воды. Где солнце, там жизнь, и я, потерявший ориентацию, осознав это, по солнечным лучам всплываю к свету, к жизни. Я зачем-то и в тот раз выжил, ещё раз испытав судьбинушку. А в следующий?

Мне сейчас тоже не хватает воздуха, но у меня уже не хватит сил вдохнуть, поднявшись по солнечным лучам, которые становятся всё тоньше, и их становится всё меньше. Когда оборвётся последний тоненький лучик, мне уже будет не нужен воздух, я останусь на дне уже не жизни, а вечности и буду молить бога не о спасении тела, а о спасении душ.

Друг мой Серёга

С Серым мы познакомились в Магадане на бич-вокзале (автовокзале) совершенно случайно. Бич-вокзал – это место, где временно оседают все прилетающие романтики в надежде на работу, большие деньги и приключения. Ну и, конечно бичи, которых сейчас называют бомжами, и не обязательно это пропащие, опустившиеся люди, чаще это люди, попавшие в трудную жизненную ситуацию. Вот в такой вот ситуации оказались и мы с Серым. Прописки, жилья, работы – ничего этого у нас не было, был только беспросвет и безнадега да ещё те небольшие деньги, которые у нас ещё были.

Позор Магадана и спасательный круг для многих, для кого жизнь прошла мимо. Посёлок «Каменный карьер» у бухты Нагаева. С 1973 года, моего первого приезда в Магадан, здесь ничего не изменилось. (на улице 2017год)

Первое время мы снимали «койки» в каких-то халупах в Нахаловке, на Каменном карьере. Потом перекочевали в какой-то посёлок за городом. Поиски работы пока ни к чему не приводили, никто нас здесь не ждал, а таких, как мы, было хоть забор городи. Как-то на хате, мы познакомились со старателями с Чукотки, они нас накормили, напоили и, что мне особенно запомнилось, угостили вкуснейшим палтусом холодного копчения, больше такой вкуснятины я не едал. Почти все они бывшие флотские, и после разговора по душам они пригласили меня лететь с ними в старательскую артель на Чукотку, обещая сделать пропуск в погранзону. Скрепя сердце я отказался, хотя для меня это было бы большой удачей. Серёгу они не могли взять, по причине судимости, а я уже не мог бросить его одного.

Как-то в поисках работы мы увидали объявление: «Требуется рабсила для работы в тундре, в оленеводческий совхоз». Решив, что мы прирожденные оленеводы и хвосты рогатым крутить сможем, мы рулим по адресу в объявлении. Это оказался институт «Мерзлотоведения». Заходим, находим нужный нам кабинет, на дверях табличка: «Иванов Иван Иванович». Заходим, сидит то ли чукча, то ли якут. Мужик оказался хороший, с чувством юмора, он сначала расхохотался до слез, а потом объяснил, почему ему так стало весело. Действительно, нет ничего смешнее, чем представить нас в роли оленеводов, хотя несколько вопросов он нам всё же задал:

«Сможете ли вы пробежать по тундре несколько десятков километров без перекура?» Что такое тундра мы уже знали, это – не ровное поле и не лужайка, как мы раньше думали, там шагу нельзя ступить, не то что бежать, ноги сломаешь, или в крайнем случае мордой в кочку угодишь, или тем же, но уже в лужу. Думаешь, что под ногой зеленая травка или ягель, а там воды по колено и лед подо мхом.

У чукчи на поясе только нож да за пазухой кусок оленины вяленой, за спиной палка, за которую продеты твои руки. Про баню забудь, привыкай чесаться, пока не достигнешь в этом совершенства, чтоб мог без труда доставать руками до любой части своего бренного, грязного тела, не меняя выражения своего лица, тоже не очень чистого. Приблизительно так объяснив специфику труда оленевода, он выпроводил нас, пожелав напоследок успехов в жизни и в поисках работы, достойной таких чуваков, как мы. Спасибо ему за пожелания и за то, что не взял нас на работу (мы бы ему наработали).

Хотя мы с Серым жили на хате, но на бич-вокзал частенько заглядывали. Было начало марта, и вербовщики все чаще заглядывали в это злачное место в поисках рабсилы. Поступило и нам предложение ехать в поселок Армань, это в пятидесяти километрах от Магадана, на рыбозавод Тауйского рыбокомбината плотниками, а во время путины работать и на рыбе. Это было более чем кстати, потому что денежки у нас кончились, а в начальники или хотя бы в «бугры», никто почему-то не приглашал. Кроме нас набрали и бригаду хохлов из восьми человек. Все, так или иначе, родня: сват, кум, брат, свояк и так далее.

В Армани нам сказали, что отвезут нас на какой-то остров Невезения в Охотском море, ну и ладушки, где наша не пропадала! Хохлы в общаге, в Армани скучковались все в одной большой комнате, и нам с Серым там места не досталось. Мы обосновались вдвоем, в другой комнате, мест было навалом, потому что до путины было еще далеко, и общага практически была пуста. Денег у нас оставались копейки, а наши молодые организмы требовали жратвы. Хохлы сказали, что у них тэж грошей нема, и воны тэж хотят жрать.

Хоть и не очень ладно, но это ещё и не конец света, и проснувшийся в нас здоровый и голодный оптимизм толкает нас с Серым двинуть на поиски пропитания. Благодаря Серёге, а вернее, девчонкам, очарованным наглостью и мужским «шармом» натурального блондина Сереги, мы вскоре шли в общагу, груженые всякой вкуснятиной, среди которой преобладала, конечно, рыба, кета, горбуша и здоровенная зимняя селедк (вкуснейшая). Кажется, что девахи выгребли из домашних холодильников все, что могли, а шестнадцатого марта они же организовали мне шикарный день рождения, мне тогда исполнилось двадцать пять лет.

Немного гордясь своей добычей, врываемся в комнату хохлов, и, мама миа, мы остолбенели! По всей комнате стоят раскрытые чемоданы. В них – пластами розовое сало, яйца, пересыпанные семечками, чтоб не побились, горы лука и чеснока, свиная тушенка в банках стеклянных, домашняя колбаса на столе кольцами в промасленной бумаге, яблоки свежие, будто только что с дерева снятые, дух стоит, как в гастрономе и фруктовом магазине. Хохлы оцепенели, не зная, что сказать, а вид у них был как у нашкодивших котов. Наша добыча показалась нам жалкой по сравнению с тем, что мы увидели. Ну да хрен с ним!!! Всё и так ясно..!

И с этими ходячими чемоданами с салом нам предстояло работать?! Их старшой, Андрюха что-то лепетал, «казав, шо воны хотилы поделиться с нами, тай ни успилы, що усэ будэ гарно, тильки визмить сала». Мы гордо отказались, сказав что их сало нам поперёк горла встанет. Но вернёмся немного назад, в недалёкое прошлое.

После долгих поисков работы в Магадане или за его пределами, на бич-вокзале мы знакомимся с мужичком, мастером из посёлка Армань, который и предлагает нам, так долго искомую работу. Это обычный вербовщик, один из тех, кто поначалу сулит золотые горы, а потом исчезает словно мираж в пустыне, с этими типами я был знаком ещё по Якутии. Там тоже всё шло гладко, но в результате мы с кентами, тоже соискателями на очень приличный северный заработок и приключений на свою задницу, оказались не в самой старательской артели, а в глухой Якутской тайге, на заготовке зелёных витаминов, то бишь сена, для священных коровёнок прииска Ыныкчан. Так что, дети старателей всю долгую Якутскую зиму будут с молоком, а о нас никто и не вспомнит, и молочка этого мы не попробуем, хотя и накосили шестьдесят тонн. Но всё это давно уже в прошлом, и сейчас мы опять внимаем речам какого-то хмыря, описывающего райский, курортный остров Недоразумения, в самом, что ни на есть Охотском море, до которого рукой подать, и который даже виден в хорошую погоду, ежели стать на Магаданской трассе и сделать из своих кулачков сколько-то кратный бинокль. Поскольку нам уже давно по хрену, куда лететь или куда ехать, то мы без лишнего базара, протягиваем свои трудовые книжки, которые, в принципе, никакой роли не играют, и молча лезем в кузов бортового «Газона». Я не упоминаю о бригаде хохлов, с которыми нам пришлось ехать до Армани, а впоследствии и вместе работать. Я просто констатирую факт, что мы с Серым были не одни.

Несколько дней мы провели в Армани, пока оформлялись, за это время мы обошли весь берег, полюбовались нагромождением торосов, ледяной, до самого горизонта пустыней, на самом краю которой, словно караван верблюдов, словно застыл ледокол с идущими за ним в кильватер судами.

Осмотрели мы и цеха для посола селёдки, цеха, в которых готовят всевозможные рыбные консервы, и хотя был как бы не сезон, нас угостили такими консервами, которых на прилавках мы никогда не видели. Но самое главное угощение – это, конечно, была зимняя селёдка, она была малосолёной, очень жирной, очень большой и таяла во рту, и её хотелось всё есть и есть.

Говорят, что такая селёдка из-за малочисленности считается не промысловой, а под запретом она находится потому, что идёт только в Кремль, для слуг народа, и не в обыкновенных, стотридцатикилограммовых бочках, а в бочонках килограмм по тридцать, не больше, и на каждом бочонке бирочка с датой вылова, посола, и ФИО мастера. Вот так-то. Ели мы эту правительственную селёдку и понимали, что у наших слуг народа губа не дура.

Ещё днём нам объявили «готовность номер один», выдали топоры, мотопилы, дрели и всё остальное, что нужно для нормальной работы. После обеда мой Серёга исчез, не сказав ни слова, но сделав при этом загадочное лицо. Странно, ведь обычно из своих похождений он тайны не делает, а тут словно обет молчания дал, или с языком чего случилось. Я прилёг на скрипучую и шаткую кровать с какой-то интересной книгой, но сразу уснул, не прочитав ни строчки. Не знаю, сколь я спал, минуту или час, но проснулся от грохота открываемой двери и девчачьего визга. Потом две, или больше, девы кинулись меня лобызать, целовать взасос, щекотать и чего-то орать, и только тут я понял, что вся эта толпа невменяемых людей во главе с Серегой поздравляют меня с днём рождения. Я глупо спросил их: «А какое сегодня число?» – «16 марта, и тебе сегодня ровно двадцать пять лет, четверть века дорогой!»

Девчонок этих я не знал, но какое это имеет значение, когда тебе четвертак, и все эти люди пришли тебя поздравить. На стол быстренько чего-то сгоношили, и, что было особенно приятно, всё было домашнее, и в солидном количестве. Не знаю, как, но Серёга раскрутился и на спиртное и тоже в немалом количестве. Боже, как же он был счастлив, и тем, что не забыл про мой день рождения, и тем, что смог из ничего организовать такой шикарный стол, но больше всего он гордился девчонками-поморочками: «Алексеич, да глянь на них, ты глянь. Где ты ещё найдёшь такую красоту? Глянь, на них нет ни грамма краски: и пушистые ресницы, и алые губки, и румянец во всю щеку – всё своё, всё природное, а значит, родное. А фигуры, фигуры какие – это тебе не городские, у которых набор костей, метр кожи, банка крови, остальное моча и, простите дамы, говно».

Вогнал, змей, девчонок в краску. Те не знают, куда и деваться от стыда: «Серёжа, ну прекрати, а то мы сейчас уйдём». – «Ну да, вы уйдёте только тогда, когда нас всех разбудит рассвет, а на столе будет пусто». – «Ты что думаешь, что мы останемся на всю ночь?» – «А вы разве думаете иначе? Вы ведь знали, куда и зачем шли, впрочем, не будем торопить события, так что заранее не краснейте, а наливайте, и я скажу большой и красивый тост в честь юбиляра».

Серёга сам разливает вино по принесенным, тоже девчонками, фужерам, потом, держа в фужер в руке, долго что-то плетёт о крепкой мужской дружбе, и, когда всё смешав в кучу, он провозглашает тост: «За дам, за милых дам!» Мы наконец-то чокаемся и стоя выпиваем. Всё, на этом торжественная часть праздника заканчивается, и дальше пошло, кто во что горазд. Третья дама, ещё раз поздравив юбиляра, то есть меня, и дёрнув на посошок, удаляется. Она в посёлке числится в невестах, поэтому известная «известность» ей ни к чему, хотя я точно знаю, что не будь она лишней, то есть третьей, она с удовольствием осталась бы с нами до утра.

После третьего захода мы уже закусывали только поцелуйчиками, тисканьем округлых девичьих форм и звуками Серёгиной гитары. И всё было нештяк, всё было в лучшем свете. Через пару часов нас потянуло не в постель, как по идее и должно было быть, а на улицу, на мороз. Девахи увели нас на речку Армань, впадающую в море, но не на саму речку, а в какой-то лиман, поросший высоким камышом, и с проплешинами зеркального льда, в котором отражались тёмные сопки и полярное небо с яркой луной. Это место и само было какое-то экзотическое, с лунным жутковатым пейзажем.

Мы долго бесились на гладком льду, пока Серёга не провалился в камышах, заваленных снегом, почти по пояс. Я с детства знал о коварности льда в камышах, да ещё и под снегом, где лёд практически не промерзает, но не успел ничего даже сказать, предупредить.

Делать нечего, и нужно идти где-то сушиться, Светка вроде даже обрадовалась: «Ребята, айдате к нам, вон наш дом, у нас печка русская, горячая, и бидон браги стоит у Бати». Во речугу двинула, и как тут отказаться от своего нечаянного счастья, и мы толпой вваливаемся в избу, наполненную запахами сетей, рыбы, каких-то трав, браги, и самое главное – теплом настоящей, редкой в этих краях, русской печки, занимающей половину рубленой избы.

На шум из дальней комнаты выходит помятый, здоровенный мужик и, не задавая никаких вопросов, суёт нам с Серёгой свою жёсткую ладонь, лопату: «Фёдор, Фёдор». Потом также молча уходит и вскоре возвращается с баллоном браги, парой громадных кетовых балыков, парой вареных крабов, литровой банкой лососёвой икры, караваем магазинного, но как домашнего хлеба, куском сливочного масла, и ставит блюдечко с чёрным молотым перцем. Ого-го! Вот так встреча, банкет! Светкин батя, выпив стакан браги и так не сказав ни слова, снова отправился в спаленку досыпать.

Девчонки Серёгу давно раздели и вместе с отжатой от воды одеждой засунули на горячие кирпичи печи, сохни, грейся и не болей. Девчонки сначала разлили брагу, потом нарезали балык крупными ломтями и стали учить нас, как правильно его есть, мы ведь раньше думали: чего ж здесь мудрого? Ан, нет!

Как кот Матроскин учил дядю Фёдора, как нужно правильно есть бутерброд с колбасой, так и девчонки стали учить нас, как правильно есть кету: «Намазываешь на свежий хлеб потолще масла, а сверху столько же икры, кусок балыка окунаешь в черный перец и наворачиваешь всё это – вот и вся премудрость. Если во рту загорит, запивай холодненькой брагой, и это будет правильно, приятно и полезно, а тебе, Серёжа, это и будет как лекарство, и ты даже не чихнёшь».

Хороша наука, каждый день так бы питался. Я тогда не знал, что всё так и будет, и что лососёвая икра будет стоять у нас в кастрюлях, в тазах и вёдрах, не знали мы, что, не успевая её обрабатывать, мы будем раздавать тем, кто не может сам добыть её, и даже выбрасывать на помойку, где обленившиеся с весны ездовые и дворовые собаки будут нехотя её есть, лёжа на боку.

Когда Серёга маленько обсох, мы решили двигаться в сторону общежития, ведь нам завтра предстояла поездка по льду Охотского моря, на неизвестный нам остров Недоразумения. Девочки от нас не отставали, ведь они ещё не получили от нас то, на что рассчитывали, и чего ни в коем случае нельзя делать с местным парнями, ведь сразу вся деревня будет знать, а такая «слава» им ни к чему, да и до родителей если дойдёт, отцы точно ноги повыдёргивают.

Мы, торопя время, спешим к удовольствиям и разврату, нам бы, идиотам, с этого и нужно было начать и не томить девчонок, но, то затеяли застолье, то пошли на лёд принимать водную купель, хотя Крещение уже прошло. Потом пошли к Светке сушиться и пить брагу с балыком, а тем временем до рассвета осталось не так уж много времени. Зайдя к себе в комнату, Серёга со своей Ириной не стали даже раздеваться, захватив её сумочку, сразу удалились в другую пустующую комнату.

Когда мы остались одни, меня черт дёрнул спросить, сколько ей лет, и её ответ поверг меня в шок – пятнадцать лет. Мама миа, куда я попал, неужели этой плотной, с высокой грудью и полными бёдрами, женщине всего пятнадцать лет? Но как бы я не хотел это воплощение сексуальной женственности, я сразу представил, какие могут быть последствия: ну нет, не хочу я ни суда за связь с малолеткой, ни внезапной женитьбы в начале такой интересной жизни. Но если Светка сказала так, из женского кокетства, то очень жаль, что я в это поверил, и поневоле оказался не солоно хлебавши, как впрочем и она, инициатор нашего знакомства с определённой целью.

Ничего лучше не придумав, как её не обидеть, я стал наливать, мешая водку с вином: «Ну, давай, Светуля, ещё раз за тебя, такую красивую. А сейчас выпьем за мои двадцать пять и до дна, до дна. Светка быстро скисла и, упав на кровать, еле прошептала: «А теперь делай со мной, что хочешь». И сразу уснула сном младенца. А в это время, в другой комнате Серёга «трудился» в поте, и не только лица, это отлично было слышно сквозь фанерную перегородку, а я прилёг на свободную кровать и тоже моментально уснул.

Утром в дверь забарабанили и велели быть готовыми. От того грохота только задремавший Серёга тоже вскочил, и они с Ириной, одевшись, зашли к нам в комнату. «Ну всё, девоньки, спасибо вам за всё, за привет да ласку, собирайте свою посуду, и пока на улице ещё ночь, идите по домам досыпать, а коли будет у нас случай, то мы обязательно вас навестим». Светка, по прежнему пьяная, никак не может понять, где она, и почему пьяная: «Меня же батяня убьёт за то, что я в таком виде, вот, блин, влипла». То, что она ничего не помнит – это и лучшему, отоспится у Иришки и заявится домой в нормальном состоянии, а я всё мучаюсь сомнениями и полон сожаления за упущенную возможность провести ночь с женщиной, предоставленную мне самой судьбой. Но, увы!

Уже наступил серый день, когда подошла машина, и опять тот же самый бортовой «Газон», который вёз нас из Магадана. В кабину сел прораб, который должен был нас устроить с жильём и показать фронт работ, а мы, грубая рабсила, полезли в кузов. С нами в кузове ехал и один островной абориген, который весьма красочно описал нам, как три года назад четыре грузовика, уже ехавшие с острова с рыбой, ухнули один за другим в трещину, раздвинувшегося ледяного поля, которое под действием ветра и течений, почти сразу сдвинулось:

«Это случилось ночью, на уставленной вешкам, накатанной и сто раз проверенной дороге, и такое может опять случиться в любом месте и в любое время, так что особо не расслабляйтесь. А вон там, на горизонте, уже отрытое море и чистая вода, но на фарватер в любое время может нагнать тяжёлых льдов и небольших айсбергов. А вот там, смотрите, мимо вашего острова, проходит судовой ход в бухту Нагаева, в Магадан, видите, ледоколы проводят суда в морской порт?

Ехали мы почти по береговому припаю, трясясь на мелких торосах, а когда почти возле лососёвой речки Оксы взяли курс прямо на остров, лёд стал как асфальт. Но вот и он, наш остров Недоразумения, и мы дома.

Нас поселили в один из двух пустующих в ожидании путины и приезда «верботы,» бараков. Хохлы, как и положено, набились по четверо в комнату, хотя общага была практически пустой, а мы с Серым заняли комнату на двоих, и нам это было по душе. Единственный недостаток наших «покоев» – это был гвалт за стенкой, где устроились наши «украинские коллеги», и иной раз требовалось запустить табуретом в тонкую переборку смежного отсека, после чего, боясь нашего справедливого гнева, они мгновенно умолкали и делили сало, доругивались шепотком. Дружеских отношений между нами не возникало, и общались мы только на работе. После Армани они нас почему-то стали боятся, хотя сала мы у них не забирали, да и так будто бы не давали повода.

Время шло, мы давно приступили к работе и стали получать довольно не «хилую» по тем временам зарплату, которая после месяцев неопределённости и недель полного безденежья казалась нам манной небесной. У нас с Серёгой была своя жизнь: ни копеек, ни рублей мы не считали, продукты, пиво и вино брали в местном «мини-маркете» всегда с запасом и не от жадности, а просто из-за собственной лени.

Мы начали работу в конце марта, а как наступил апрель, мы за хлопотами и не заметили, просто однажды я поднял голову вверх и увидел, что береговые скалы, то есть «птичьи базары» давно усеяны всякими морскими водоплавающими, а сама гора острова зазеленела кедровым стлаником, полярной берёзкой, кустами каких-то ягод и голубым оленьим мхом.

Ветер и течение отрывали громадные ледяные поля, унося их в океан. Иногда наоборот, всё пространство вокруг острова, кажется, от самого горизонта вплоть до входа в бухту «Нагаева», забивало льдом и небольшими айсбергами. Но менялся ветер, и всё это белое месиво опять, повинуясь ветрам и течениям, исчезало в морской дали, оставляя по берегам острова и материкового берега нагромождения торосов, которые потом прилив снимет с мели и тоже отправит в дальнее плаванье, пока они не растают совсем.

Мы облазили островок вдоль и поперёк, хотя для кого-то на нём, кроме величественных скал и хилой полярной растительности, казалось бы, мало было интересного. Но чего стоил один вид с этих скал: свинцовая даль Охотского моря с маленькими силуэтами кораблей, видневшихся на горизонте, сопки и горы материкового берега, лососёвая речка Окса, будто карабкающаяся вверх, к самой Колымской трассе, потом она поднырнёт под дорогу и устремится куда-то вверх, будто указывая дорогу к месту нереста горбуши. И поневоле создаётся впечатление, что река, нарушая все законы всемирного тяготения, течёт не сверху вниз, а совсем наоборот. Этот эффект пропадает, когда во время хода лосося вблизи видишь, как он, подымаясь, бьётся в перекатах, стремясь преодолеть последнюю в своей жизни преграду.

Мне жаль тех людей, кто не замечает окружающей их красоты природы, ведь красота во всём, а человек в своей гонке по жизни проходит, пробегает мимо того, что помогает ему в этой гонке. В Японии, в каком-то городе есть сад камней, где человек сидит часами, созерцая какой-нибудь валун, любуясь изяществом, совершенством форм, созданных природой. Он проходит обряд самоочищения, обретая при этом спокойствие и черпая уверенность и мудрость. Камней в саду много, много и разных мыслей, с каждым камнем нужно поговорить, спросить совета, потому что камни, как и вода, несут информацию, накопленную веками, они мудры, и если ты научишься их понимать, и если сильно захотеть, то они подскажут тебе истину, которой ты поделишься с другими.

Мне повезло, что я оказался на этом острове, и всё остальное уже не имело никакого значения, ведь у меня были горы, скалы, были даже стоящие ногами в море два утёса, два «мальчика», как их здесь называли, были и громадные, обкатанные волной валуны, которые во время шторма швыряло как песчинки, и они создавали при этом ужасный грохот.

Птичьи «базары» пестрели всеми цветами радуги, и всё это птичье царство орало, пищало, каркало и свистело, торопясь отложить на каменных полках и в любой ямке свои яйца, чтобы к осени новое поколение молодых птиц, окрепнув и научившись летать, улетело в новые места, указанные им природой и инстинктом. Они вернутся сюда, чтобы выполнить свой долг продления рода.

Я часами сидел на скалах, любуясь морем, скалами, наблюдая за птичьей жизнью, и удивлялся, насколько сильна в них родительская привязанность и чувство долга. Иногда, когда стоишь на высокой скале, возниает ощущение что весь мир вокруг неподвижен, он застыл а наш остров корабль плывёт в мировом океане раздвигая море, громадные льдины, и саму вселенную. Это ощущение какой-то странной нереальности мира и себя в нём, неописуемо а временами и жутковато.

На проклятом острове нет календаря? Ну и не надо, не нужен он здесь, а время измеряется только ходом рыбы, селёдочной путиной, клешнёвкой краба, нерестом лосося да нашествием «цунами» из уйка, когда он серебром покрывает километры песчаного берега. Так что, море и наш барометр и наши часы, самые точные в мире.

Говорят, что наш островок открыл Витус Беринг. С выбором названия у него возникли затруднения, так как во время отлива обнажалась подводная гряда, значит, это полуостров! Но во время прилива она уходила под воду, значит, это остров? В общем, одно недоразумение. Вот так и стал островок в Охотском море с давно потухшим вулканом на макушке Недоразумением. Благодаря кратеру с озерцом внутри остров круглый год снабжался чистейшей питьевой водой, которая не замерзает и зимой. Видно, вулкан подогревает этот источник жизни. Так я думал, когда в первый раз приехал в это благословенное место, хотя многое оказалось не совсем так, вернее сосем не так, но об этом потом.

В Охотском море вода горько-соленая, но в скважине пробуренной когда-то, она кристально чистая, насыщенная какими-то минералами и очень вкусная. Самой подводной гряды давно уже нет – ушла под воду навсегда. От острова до Магадана, если верить аборигенам, всего двадцать шесть км. До материкового берега и лососевой речушки Оксы лишь около трёх км. Сейчас передо мной фото острова, сделанное с вершины вулкана в 1974 году, и фото, сделанное из космоса, взятое из Интернета. То же море, тот же остров, только мёртво всё там, и это хорошо видно даже из космоса.

Когда-то там, в поселке Рыбачьем солили и закатывали в бочки вкуснейшую охотскую селедочку. Для себя люди промышляли и королевского краба, кету с горбушей, камбалу размером с хороший таз, морского окуня, треску, мелкого лосося «мальму». Сейчас там проваленные крыши засольных цехов, здание, бывшее ранее электростанцией, стоит без окон и дверей, даже мыс серпом, уходящий в море, в сторону берега, выглядит сиротливо и мрачно. На материковом берегу ничего не изменилось, потому что там ничего и не было, кроме устья речушки Оксы, куда, как и тысячи лет назад, идёт на нерест лосось.

Сейчас на островной полоске берега, у подножия горы, где был поселок Рыбачий, мёртво и мертвее не бывает. Когда-то здесь жили люди, кипела жизнь, правда, бурлила она здесь во время путины, а в остальное время текла мирно, что было очень хорошо. Для нас шабашников-строителей всё здесь было ново, непривычно и немного дико. Мы с опаской глазели на гору якобы вулкана, потухшего тысячи лет назад с опаской, а вдруг он просто дремлет, но однажды плюнет лавой, пеплом как когда-то, и все эти ручьи, водопадики превратятся в пар и мы тоже. Но сейчас мы понимаем, что это просто наше воображение, страшилка и не более того.

По склону горы стелился кедровый стланик с большими шишками, росли уродливые елки, с не менее уродливыми «Каменными берёзами» поражающие причудливость форм, на этих же склонах рос можжевельник и карликовые полярные березки. На птичьих базарах, на береговых отвесных скалах, гнездились тысячи пернатых обитателей моря: топорков, гагар, глупышей, мартынов, альбатросов, бакланов и т. д.

Вся эта водоплавающая пернатая банда, орала, пищала, кричала, пикировало на тебя и старалось обгадить, причем довольно метко. Они защищали свои гнёзда, а нас черт понёс на птичий базар, как на колхозный рынок. Ну и поделом нам! Обойдемся без экзотической яичницы.

Полоса берега, где находится поселок, устлана крупными валунами, которые во время шторма швыряет волной, как песчинки, тогда грохот стоит сильнейший. Когда шторм утихнет, можно взять ведерко, пойти по берегу и насобирать оглушенной рыбы, а то и крабов. Но этим здесь занимаются ребятишки да старики, которых здесь и нет почти. Мужикам не солидно, мужик здесь добытчик, а не собиратель. Даровой кормёжке ещё рады свиньи Ивана Филиппыча, кошки да собаки, они на берег ходят, как в столовую.

Красота острова своеобразная, а природа и всё это вместе взятое поражает своей законченностью. Творец на славу потрудился, ничего не прибавить и не убавить. Все совершенно! Морской воздух с запахом морской капусты, устилающей берег, рыбы, крабов, и нельзя этим солёным воздухом надышаться. Это был какой-то воздушный коктейль, который можно было пить. Если был или есть «Эдэм», то для меня это место и есть этот сад, и он всегда был здесь. Среди всей этой природной «лепоты» мы и стали жить, со всеми нашими грехами, злобой, радостью, счастьем и добротой – со всем тем, что присуще Гомо Сапиенс, человеку разумному.

Прости нас, Господи, за то, что влезли мы в этот чистый твой мир, теперь он стал и нашим, и мы обязательно здесь нагадим, потому что по-другому не можем, не обучены. Очень жаль, что эти мои слова оказались пророческими.

На острове в то время проживало человек сто, это старики, дети, и остальные, вместе взятые. Работоспособного населения процентов семьдесят. Был здесь и клуб, где проводили собрания и иногда крутили кино. Была своя пекарня, которая славилась вкуснейшим и пышнейшим хлебом, что даже Магаданцы к частенько наведывались к нам за хлебом. Командовала здесь парадом вкусная и пышная Манефа, а мужик её работал «Чубайсом» на электростанции. Был и свой медпункт, где «министром» здравоохранения была «фершалка» – маленькая, худая женщина с остреньким птичьим носиком, которой в сильный, шквальный ветер на улицу нельзя было выходить, унесет в море ледяное, и ищи-свищи потом.

Как и в любой, мало-мальски приличной, деревне был у нас и свой торговый центр, где директором была тетя Поля, а «замом» её муж, дядя Саша. В одном углу магазина сама директор отвешивала бабам муку, сахар, конфеты, а жаждущих отоваривала вином, водкой. В другом углу дядя Саша отмеряя аршином материал на наволочки, простыни, портянки, с тоской глядел в тот угол, где на полках блестели пока недоступные для него ликеро-водочные изделия.

Нужно сказать, справедливости ради, что Магаданское снабжение было достаточно разнообразным и щедрым. Были в лавке и хорошие тряпки, и ковры, дорожки, мебель, холодильники – все то, что на материке было дефицитом. Были и хорошие вина, коньяки, завозили и пиво. В ассортименте много было шоколадных конфет, и на развес, и в коробках. На это грех жаловаться, где-то о таком изобилии только мечтают. Это было небольшое отступление, ну а пока…

Дядя Саша из своего угла с мануфактурой просит господа бога, чтобы жена хоть ненадолго исчезла из магазина, и в который раз кричит ей: «Да не выключила ты утюг, не выключила! Дом уже, поди, горит уже, сбегай, глянь». Баба с усмешкой отвечает ему: «Да не гладила я, не гладила, и отвяжись ты от меня». Она видит его насквозь, а он «вгорячах» просит бога, чтобы жену понос прошиб, но тот его не слышит. Блаженная минута наступала лишь тогда, когда пора уже было закрывать лавку. Но в другой раз, бывало, припрутся бабы под закрытие, и магазин становится «базаром». Пока всем косточки не перемоют, всех не обсудят, домой никто не уйдет, иначе день, прожитый без сплетен, это зря прожитый день.

Верховодила здесь и не только здесь баба Даша, это она была председателем «домостроя» и её мощный бас всегда перекрывал остальные голоса и голосишки. Её уважали и боялись, а иначе беды не оберешься. Она рассуждала так: если уважают, значит, боятся, а если боятся, значит, уважают. Ну а как иначе!? У бабы Даши было высокое давление, но она как с ярым врагом боролась с зеленым змием. Она его уничтожала одним, только ей доступным, способом – заливала вовнутрь. Бабка жила в нашем бараке, только в другом крыле, и если кто-то из нас, зарядившись спиртным, шел в барак, и даже если эта бутылка будет спрятана в задницу, это еще не значило, что баба Даша этого не засекла, не унюхала.

Но вот мы и дома. Вздыхаем с облегчением (проскочили вроде), разливаем, чокаемся, но до ртов не успеваем донести. Открывается без стука дверь (так принято), и вот оно – явление Христа народу! Бабы Даши басок: «Ой, да вы здесь бухаете, а я и не знала»! Вот, возьмите тарелочку пирожков с лососем, а я пошла: давление у меня зашкаливает, полежу, однако, маленько, может, оклемаюсь». А мы в ответ: «Баб Даш, а, может, примешь грамм сто от давления?» Бабка расцветает: «Бляди, спаиваете старуху, ан ладно! Пляскай!»

Бабка краем глаза косит сколько «булек» уже в стакане, где водки уже почти полный стакан, по самый «маруськин поясок», только тогда баба Даша орёт: «Хва-хва!», надавливая при этом пальцем на горлышко бутылки. Когда водка уже льется через край, она опять орёт дурным голосом: «Ты что, б..дь, краев не видишь!? Гля, сколь пролил, гад!»

Она хватает своей лапищей двухсотграммовый стакан, который в её ладони похож на маленького стограммчика: «Ну, будем толстенькими! (от автора: куда, уж!) Дети, дети, куда вас на хер, дети! (от автора: это её любимая поговорка) Не пьем, а лечимся, не пьянки ради, здоровья для!»

Всё это она выпалила скороговоркой, потому что горло у неё уже сводит судорогой от желания, скорее его промочить. Водка исчезает в её пасти мгновенно, в один глоток (двести пятьдесят грамм!), потом бабка застывает и стоит столбиком, блаженно закрыв глаза и прислушиваясь к своей утробе. Потом гладит себя по необъятной требухе, лыбится во весь с редкими зубами рот и молвит: «Как Христос-батюшка босиком прошелся по кишкам, благодать на меня снизошла Божья, я в раю!»

После этой, как молитва, речи, бабка шествует на крыльцо барака, становится в позу Наполеона: одна нога впереди, одна рука за спиной, другой машет, загребает, как веслом, она готова в бой с «Айболитом», которая «сука такая не дает таблеток» ей от давления! Пока баба Даша орёт в сторону дома лекарши просто так, для разминки, не по злобе. Но вот на её окошке дрогнула занавеска, потом появились «перископы», то есть очки целительницы. Оценив обстановку на поле боя, то есть позу бабы Даши и её боевой клич, а также количеств зрителей, и просто случайных зевак, она тоже появляется на крыльце, занимая исходную позицию, приняв «фронтовые» грамм двадцать-тридцать для бодрости и отваги, а дури у неё и своей хватит.

Сейчас уже перед вами не фельдшер острова Недоразумения, а, по крайней мере, Кутузов. Если против тебя сам Наполеон, то почему бы не быть и Кутузову!? «Битва» идет по давно написанному сценарию. После взаимных упреков и обвинений в адрес друг друга происходит перемирие и «братание» двух фронтов, им становится стыдно (вот дуры старые потешили народ), ладно, хоть за волосья не потаскались. Они удаляются в чей-нибудь стан в обнимку и с песнями. «Медицина», головой под мышкой у бабы Даши, ручонка обнимает за «талию» только наполовину, больше не хватает руки. Сейчас они подпишут пакт о ненападении и скрепят подписи бутылочкой вина. Потом они несколько дней не будут выходить в свет, переживая, что скажут люди.

Но жить надо, и всё опять становится на круги своя. Баба Даша опять идет к любимой, заклятой подруге мерить давление и просить таблеток, и та не помня зла, меряет подруге давление и даёт лекарство. Пройдет немного времени, и мы опять услышим басок бабки: «Дети, дети, куда вас на хер, дети?!»

Неожиданно умер дядя Саша. Всю ночь старый вояка куролесил у нас в общаге. Шла путина, и поэтому на острове был переизбыток работящих на «передок», вербованных женщин. И не зря говорят в народе: «Седина в бороду, бес в ребро». И старый перец всю ночь блажил среди этих «давалок», готовых за стакан водки и пачку сигарет «осчастливить» любого, кто пожелает. Вваливался дядя Саша несколько раз и к нам с Серым: «Айда со мной, партизаны, мы сейчас их всех перетрахаем. А-а, не хотите или не можете!? Я с вами в разведку не пойду! Что я, один их должен трахать?»

Уже утром этот старый трахальщик подался домой, просить у жены похмелиться: «Что-то хреново стало, сердце давит, дай, баба, чего-нибудь, ведь есть дома». Та отвечает: «Хрен тебе, блядун старый, иди магазин, открывай, вон и люди уже стоят со сранья, такие же алкаши, как и ты!»

В лавке дядя Саша всё равно подлечился бы, но не судьба, видно, Бог рассудил иначе. Дошел он до своего сельпо, вставил ключ в замок и осел, повалился на бок. И всё! Не стало дядя Саши, старого вояки. Вот тебе и северная пенсия, и обеспеченная старость. Похмеляться вовремя нужно. Мир праху твоему, ты спел напоследок песню свою.

Зимой начинаются шквальные ветра, им негде остановиться, вокруг небо и лед. Они обрушиваются на наш островок, срывая крыши и унося далеко в море все, что можно, отрывая ледяные поля десятками километров, громоздя торосы и размалывая их в ледяную кашу. В такое ненастье сидеть лучше дома, какать в ведро, потому что не дойдешь до сортира, да и как потом выяснилось, его унесло в море километра за три. Что интересно, это то, что ни одна дощечка не оторвана, а двери аккуратно «застегнуты» на все «пуговицы», то есть закрыты на вертушки. Чудеса! Но свое «дерьмо» никто не понесет за три километра в тот гальюн, поэтому чекернули тросом, притащили и опять взгромоздили этот мавзолей на пять толчков на старое место, до следующего шторма.

Сидим как-то, бухаем, на улице морозяка, шторм стих, ветра нет. Серый бренчит на гитаре, дым в комнате коромыслом, гвалт. У нас в гостях был абориген из числа тех, кто любит выпить, «да денег нет». Чтоб как-то отблагодарить нас за пойло и заслужить право на дальнейшую попойку, он предлагает смотаться по льду на его «Урале» километров за пять за остров на краболовки. Они там у него давно стоят и наверняка забиты королевским крабом под завязку. Мы представили полное эмалированное ведро одних клешней размером с человеческую руку (ну приврал маленько), крабовое мясо под водочку, налили ему за его благое намерение стакан и благословили на промысел. У меня же, как всегда, шило в заднице сидит, и я кричу: «Погодь, я с тобой!» Вдвоем, конечно, сподручнее, что и говорить, завели мы «Урал» и погнали по шероховатому льду Охотского моря.

Ехали, орали песни, как чукчи, что видим, о том и поем, выписывали кренделя, пытаясь пустить мотоцикл юзом. В луче фары я увидел впереди темную, почти черную полосу. Пока я «въезжал», чтобы это значило, абориген резко взял руль вправо, в сторону коляски, а я от неожиданности кувыркнулся на лед и затормозил костями и своей мордой у кромки льда. Впереди, насколько можно было видеть, была открытая вода. Во время шторма ветром оторвало ледяное поле, и луч фары освещал только ледяную свинцовую воду Охотского моря с мелкими барашками волн. Представив, какая смерть ждала нас в той пучине, у меня пошел мороз по шкуре и малахай приподнялся на башке.

Назад домчались быстро, боясь, что может ещё кусок льда оторваться, но уже вместе с нами. Я повторюсь если напомню уже про, уже не первый трагический случай, но: – За несколько лет до нас таким образом под лед ушли четыре машины. Они ехали на остров по промеренной ледовой дороге и вдоль ее вешки стояли. Выгрузив продукты и еще там чего-то, загрузив бочки с селедкой, они двинулись в обратный путь. Под действием течений и ветра вокруг острова образовались громадные трещины – туда и ушли грузовики один за другим. Лед опять сомкнулся, капкан захлопнулся. Никогда и никому море не прощало ошибок. Его можно любить или ненавидеть, но его нужно понимать и остерегаться. Только идиот, кретин ничего не боится.

Женская баня

Человеку лень чесаться, поэтому он ходит в баню. Это нужное мероприятие для тела и крепости духа. Я не расскажу тебе, как правильно хлестаться можжевеловым веником. Это хорошо, но не интересно. А вот когда у нас в воскресенье женская баня, когда толпа распаренных обнаженных женщин, не обращая никакого внимания на зрителей, которые заняли все вакантные места за сугробами около бани, это «кино» ещё то. Здесь есть и мужики, чьи жены сейчас барахтаются в снегу, но они пришли поглазеть на чужих баб и на молодых рыбных технологов, девчонок, которые пока визжат громче всех, и прикрывают лобки и соски грудочек, изображая стыд и невинность. Увы! Зрелые женщины более откровенны, им ведь не впервой, да и есть, слава богу, что показать, чем погордиться. Смотрите, мужичье, любуйтесь! Знайте, сволочи, что лучше наших баб не бывает в природе. Смотрите на наши груди, бедра, попки и лобки курчавые. Куда до нас каким-то вербованным лахудрам, да и ваши мы, родные! Берегите нас, любите нас!

Все это, кажется, витало в морозном воздухе: бесстыдство и целомудрие, опаска и доверие к нам. И мы были благодарны нашим женщинам за этот маленький стриптиз под полярным небом, усеянном звёздочками зарождающейся молодой любви, на маленьком островке, затерянном в просторах Охотского моря, на самом краешке Вселенной. В этот вечер в домах рано погаснет свет, а скрип кроватей подтвердит, что маленькая женская хитрость удалась, и цель достигнута. Теперь мужики надолго забудут о вербованных «давалках», как о тяжком, но уже прощённом грехе, и в семьях вновь будут мир и лад. И младые, незамужние девахи, рыбачки и технологи сегодня тоже одни спать не будут, увезли вербованных, и они опять любят и любимы! Они тоже уже простили нас и сделали нам ещё один праздник, а уж мы не подведём, глядишь, к весне и кто-то из девчат с «икоркой» будет, ну а кто-то к той поре, с божьей помощью, и отнерестится. У нас тоже всё как у людей, только вот места маловато, потому всё и знам. Ещё хочу сказать: да, правда, людей и земли у нас маловато, но это всё наше, а море? Оно и даёт нам жизнь, потому мы и есть люди моря, его дети.

RS. Единственным человеком на острове, обладающим правом безназанно и бесстыдно глазеть в незакрашенные окна женской бани, был водовоз Толя. Человеком он был, как сейчас говорят не совсем адекватым, высок ростом, худ телом, и кое кто из молодух под большим секретом, (для всего острова) баял о его половой мощи, ибо больше пяти минут «её подруга» якобы выдержать не смогла. Когда его в первый раз застукали под окном бани, все бабы, и стар и млад, прикрываясь деревянными шайками дружно высыпали на улицу, дабы всыпать этими же шайками бесстыжему греховоднику.

Толя не убегал, он даже обрадовался их появлению и только с восторгом и восхищением, широко раскрыв глаза разглядывал женские прелести. Когда его попытались побить, опять теми же шайками, вышла небольшая заковыка. Шайку ведь нужно было с начала отнять от, так тщательно прикрываемого сокровенного места, а Толя только и ждал этого момента. Постыдив и поматерив по матушке этого равратника, бабы проигравшие эту небольшую войну, стали отступать на исходные позиции, уже прикрывая шайками, свои розовые пышные тылы. А тут, как на беду, с бутылками зелена вина, в кусты за баню торопилась толпа мужиков, у них там был оборудован стол из большого плоского камня, а вместо стульев валуны да брёвна плавника, и даже от ненастья был сотворён небольшой навес из рубероида.

Увидев толпу голых женщин, они раскрыли от удивления рты, и чуть не пороняли драгоценную влагу. Вот это была картина! Островные мужики вовсю глазели на молодых девчёнок с рыбозавода, а их жёны по началу онемев от такой наглости, а потом забыв о том что они совсем «Ню», размахивая шайками кинулись на своих благоверных с воплями. Типа: «Чо козёл старый, на молодую потянуло»? От такого неожидного нашествия Амазонок, мужики рванули вверх по склону, верно рассудив что на самую верхотуру, на обозрение всему острову своих пыщных задниц, и того, чего и вовсе нельзя никому показывать окромя родного мужа негодяя, и старого гинеколога.

Быстро опомнившись, и поняв что и битву за нравственность проиграли и смешного позору огребли по полной, женщины толпясь ринулись в двери бани. Когда напарившись, намывшись и насмеявшись над своей дуростью они вышли на улицу, где на оглоблях своей телеги с бочкой, поджидая их, сидел всё тот же Толя, нимало не мущаясь. «Вы бабы на меня не ругайтесь, не то ваши мужики узнают много интересного про вас «Недотрог». Вот так дурак, простак!

– «Вы-то каждую ночь с мужиками «тешитесь», а мне что? Своему мерину под хвост «заехать»? Вы все меня хоть и считаете за дурака, но я ведь тоже человек, мужик. А вербованными я брезгую, пусть их Филипыч «пялит», а мне это дело за падло. Скоро полечу домой женится, а пока потерпите, от вас не убудет если иной раз на вас и погляжу, а то что болтают обо мне на острове, не верьте, я ещё в жизни женщину не имел. Вот тут-то бабы и поняли свою промашку в суждениях о человеке с которым за столько лет не удосужились даже поговорить, поинтересоваться. А ведь как трудно нормальному человеку, быть отщепенцем, изгоем и совсем одиноким. Поверьте мне на слово. А мы все заняты своими делами, своими проблемами, и даже поговорить с человеком который рядом с тобой, всё недосуг.

Одно я знаю, это то что после этого случая, жизнь Толи именилясь в корне, во всех отношениях. А женщины получив такой жизненный урок, вспомнили что от стыда можно покраснеть, и тоже стали мягче и добрее.

Остров корабль

Меня постоянно тянет на эту тему, и мысль, что я про что-то не рассказал, или рассказал, но непонятно, заставляет опять пройти по этой, так волнующей меня, теме пройтись босиком, чтоб опять почувствовать каждый камешек, каждую песчинку на берегу того коротенького отрезка времени из моей жизни. Возможно, это ностальгия и не по острову, а по давно ушедшей молодости, но это и не столь важно, потому что я пишу о прошлом, которое было гораздо интересней настоящего, а если я пытаюсь заглянуть вперёд, мне станет не по себе, такого бедлама на земле ещё не было.

На остров мы приехали в марте и почти сразу угодили в последние зимние, или может в первые весенние шторма. В море ветру нет преград, и он хулиганит и буйствует, отрывая громадные ледяные поля, гонит водяные валы, сталкивая льдины, и играючи громоздя их друг на друга, создавая уже ледяные валы, торосы. Все эти хаотические нагромождения смерзаются, и вот он – готовый айсберг, угроза судоводителям не только обычных судов, но и ледоколов. Картина разгула стихии страшная, и не позавидуешь никому, попавшему в эту экстремальную круговерть.

У берегов картина не лучше, высота прилива порядка шести метров, но если ещё и ветер гонит к берегу волну, то это уже становится похожим на цунами, которое как бульдозер толкает всё это ледяное месиво всё выше на скалы и всё дальше по пологому берегу. Я первый раз в жизни наблюдаю такую картину, находясь почти на самой макушке острова, словно на ходовом мостике гигантского корабля, принимающего на себя всю мощь ударов стихии, и мне плевать на то, что творится впереди по курсу и вокруг моего корабля, хотя при мысли о тревоге «человек за бортом», у меня волосы встают дыбом.

Наш корабль-остров по-прежнему идёт вперёд, а я спускаюсь вниз к людям, матросам нашего экипажа, держась за скалы не только руками, но и всем телом впечатываясь в каждую ямку, цепляясь за каждый камень, трещину, кустик. Я чувствую, что ветер может оторвать меня от спасительной тверди, и как подушку забросить куда угодно.

Весь мокрый, исцарапанный, с бесчувственными от холода пальцами и обломанными до мяса ногтями, я наконец оказываюсь на островной палубе, где обстановка не намного лучше, чем вверху. Ветер бесчинствует, пытаясь снять с домов крыши и унести в море всё, что, на его взгляд, плохо лежит, или слишком мало весит. В такую погоду лучше всего сидеть дома, и слушать бессильное завывание шквального ветра с зарядами снега, с треском отдирающего доски с какого-то дома, или с чьей-то крыши.

Как правило, после такого приступа климатического бешенства наступает космическая тишина, на берегах громоздятся ледяные хрустальные высотки, с которых не выдержав собственного веса, с грохотом отваливаются то балконы, а то и целые лоджии. А немного погодя съезжает, в полном смысле этого слова, и ледяная крыша, рассыпаясь при этом тысячами хрустальных, сверкающих на солнце иголок. При солнечном свете вчерашнее уже не кажется таким страшным, зима выдала последний в этом году «концерт» и успокоилась, а весна окончательно вступила в свои права.

Через сутки прилив смоет звенящий ледяной хрусталь опять в море, а из того, самого крупного, что ещё осталось на берегу, солнышко наделает сначала ледяных сот, а потом и совсем растворит и вернёт в море всё до капельки. Это и будет конец ледяного кружева, кольцом окружающего остров и белой ледяной бахромы материкового берега.

Хотя я в своё время и служил в ВМФ на Балтике, бывал и штормах и на островах в Балтийском море, но такого сильного впечатления, как здесь, я почему-то в то время не получил. В Охотском море и на этом острове всё было для меня настолько ново и интересно, что я просто не успевал постичь умом эти новые для меня загадки и неожиданные откровения северной природы. Весна взорвалась весенним шумом: то со штормовым завыванием ветра, рёвом волн и грохотом прибрежных валунов, перекатывающихся как песчинки под ударами гигантских валов взбесившегося моря, то тишиной и полным штилем с запахами рыбы, крабов, йода, соли и морской капусты, тоннами устилавшей берег зелёной лентой. Это был невообразимый букет запахов, который я пил своими лёгкими и не мог надышаться.

Весна давно чувствовалась и в скудной природе острова, и я, хоть и ждал прихода лета, но внезапно обнаружил, что этот момент упустил. Всё произошло как в немом кино, просто кадры передернулись, и всё серое стало вдруг зелёным, с проплешинами белого снега, затаившегося на северных склонах. Уродливо кривые каменные берёзки выбросили молодые клейкие ярко-зелёные листочки, на фоне которых даже не блещущий стройностью ствол их матери казался изящным станом молодой берёзки средней полосы России. Залёгший на зиму кедровый стланик, проспав под снежным одеялом холода, поднялся, выпрямился и тоже выбросил почки, зачатки кедровых шишек, продолжателей рода.

Вечнозелёная пихта тоже выплеснула на свои мелкие иголки все запасы яркой зелени, красуясь перед кустарником, у которого ещё не было листочков, а лишь мелкие бутончики будущих листьев. Но это вопрос лишь нескольких дней или даже часов, ведь вся северная природа спешит взять у короткого лета каждую минуту тепла, каждый лучик солнца, и это основное правило в борьбе за выживание. Молодая травка да всё остальное росло прямо на камнях, на скалах, пуская свои корни в трещины, закрепляясь каким-то чудом и добывая себе необходимое питание.

Море стало совершенно чистым ото льда и поражало своей прозрачностью и чистотой. Блесну было видно и на глубине двадцати метров, а если она исчезла, значит её кто-то уже проглотил. Рыба иногда сверкала серебряным бочком, но сверху она вся была под цвет дна, ведь маскировка – это тоже одно из правил выживания. Бродишь иногда вдоль берега с острогой, смотришь на дно, как сквозь чистое увеличительное стекло, а лучи солнца, преломляясь в воде, искажают истинное расстояние до желаемой цели и саму цель, а камень, на который я хотел наступить оказался громадной камбалой-«каменушкой», которая исчезла в мгновение ока, другая камбала, которую я пытался поразить метким ударом остроги, оказался валуном, в который я очень удачно попал, после чего мне сразу пришлось прекратить это развлечение.

В засольные цеха рыбозавода стала поступать свежая селёдка. Её завозили плавбазы, принимая с сейнеров, которые вели только добычу, промысел, сами ничего не перерабатывая. Часть рыбы база перерабатывала сама, замораживая в брикетах и делая всевозможные консервы, пресервы, остальное сдавала нам и на береговые заводы. Каждая промысловая посудина, набив трюмы, спешила поскорей избавиться от улова и опять уйти в море.

Это была не просто спешка и желание побольше заработать, а иногда бывало, что простояв на якоре в очереди на выгрузку сутки, двое и потеряв кондицию, и сортность рыбы, сейнер выкачивал селёдку в море и опять спешил на место промысла, а когда он в очередной раз подходил к рыбозаводу опять с полными трюмами, подходила и его очередь. Завод попросту не успевал перерабатывать весь улов тралового флота и своих рыболовецких бригад.

На посоле рыбы и на конвейере работали в основном немногочисленное местное население и «вербота», как здесь называли сезонников, приехавших в надежде на длинный рубль, или сосланные из мегаполисов Советского времени тунеядцы, пьяницы и проститутки. Это были те, кому было предложено исчезнуть с поля зрения органов, в течение двадцати четырёх часов.

Нас шабашников, согласно договору, тоже привлекали к работе на рыбе, но только в качестве грубой рабочей силы, то есть катать, таскать, штабелевать бочки с селёдкой, пока кран – наша беда и выручка стоит на пирсе, широко расставив ноги и печально опустив голову, как жираф у ручья, в котором нет воды, только у нашего крана от обильной смазки заклинило шею и нам предстоят «танталовы муки» по прибытии плавбазы с рыбой. Бочек тысячи, в глазах уже рябит от их мелькания перед глазами, колени дрожат, спина уже не гнётся, а пот разъедает глаза, ведь каждую бочку по трапам, по покатам нужно выкатить из трюма плашкоута на пирс, где уже другие чуваки-бедолаги подхватят их и закинут в кузов «Газона», чтоб отвести в засольный цех.

В засольном цехе, брезентовых чанах, распятых на деревянных стойках, и произойдёт согласно технологии посол этой нежной, вкусной, но такой тяжёлой селёдочки. Её слоями переложат морским льдом, заготовленным ещё зимой, потом зальют тузлуком определённой плотности, потом время от времени будут продувать свежим морским воздухом, а когда она дойдёт до кондиции, отправят на конвейер, где рыбообработчицы отсортируют и уложат в бочки плотными рядами. После конвейера бондари на бочки поставят крышки, набьют потуже обручи и через пробочное отверстие опять зальют тузлуком, но уже свежим и другой плотности. И последняя стадия процесса – это когда бочки, не закрывая маленьких пробок, автокар увезёт в громадный капитальный холодильник для дозревания и окончательной доводки до кондиции. И только такая селёдка может считаться селёдкой, приготовленная на месте лова, а не оренбургских степях или татарском Альметьевске.

Я, кажется, повторяюсь, описывая процесс посола селёдки, но это лишь для того, чтобы люди знали и смотрели, что они покупают, иначе не ждите от этого нежного деликатесного продукта мало-мальского качества и вкуса.

На острове проживали и не менее интересные колоритные люди, помимо бабы Даши, например, Иван Филипыч. Если увидишь свору здоровенных ездовых псов, порядка двадцати хвостов, а среди их спин мелькает грязная кожаная шапка с одним ухом вверх, как семафор, когда проезд открыт, значит – это и есть свинячий и собачий «король» острова со своей свитой собственной персоной. Возможно, «они» изволят посетить «Торговый центр» или просто пообщаться с островитянами, с народом. Если в это время идёт путина и уже прибыли вербованные женщины, то у «короля» свиноты возникает живейший интерес к слабому полу и происходит небольшой набор в гарем дам, не желающих работать ничем, кроме «органа», данного им природой и богом. Не важно, что это безногий старик, пропахший псиной и свинячим дерьмом, важно, что он будет худо-бедно их кормить, поить, а если повезет, то иногда и «любить».

В избенке, стоявшей на отшибе, всегда было навоза по колено. Под деревянным топчаном возились щенята, поросята, тоже щенячьего возраста. Если это было зимой, то там же, в тепле довольно похрюкивала и мама, которую сосали и те, и другие, и все были сыты и абсолютно счастливы. Я немного забежал вперед и забыл сказать, что Филипыч, помимо собачьей своры, держал свиней. Впрочем, слово держал, думаю, неправильное, потому что свинота, как кошки, жила сама по себе. Они просто были! Были, как были бы, скажем, олени, косули или козлы, они были составляющей частью фауны.

Эти хрюкающие плодились, как хотели, кормились, как могли, потому что Филипыч кормил их сухим кормом только зимой, когда море сковано льдом. А в обычное время эти дальние родственники слонов (наукой доказано) ели траву, ковыряли землю своими пятаками в поисках каких-то корешков, жрали какие-то лишайники и голубой олений мох. Думаю, что это меню было у них в разгрузочные дни, а в обычные дни они пожирали на берегу морские деликатесы, всё то, что оставалось после отлива или тем более после шторма. Это были целые горы морской капусты, рыба, крабы и остальная живность. Если выбросит на берег мертвую нерпу, «схарчат» и её.

Но любимое место, можно сказать, свинский ресторан, было на краю острова, куда вываливали тоннами селедочные головы и прочую рыбью тухлятину. В общем, это был громадный суши-бар, да еще и со шведским столом. Вот так-то! Мясо этих существ воняло рыбой хуже нерпы или тюленя. Он были обросшие шерстью не хуже диких собратьев средней полосы, лазили по горам, как горные бараны, и иногда можно было видеть на каком-нибудь утесе неподвижный, «гордый» свинячий силуэт хряка, смотревшего в просторы Охотского моря.

Раз в год Филипыч завозил по зимнику, по ледовой дороге пару машин комбикорма, а это пять-шесть тонн, благо в то время он стоил сущие копейки. Чтобы свиньи совсем не передохли или не ушли в бега, он иногда вываливал им ведра три-четыре вперемешку с тухлой селедкой, это для них, особенно зимой, деликатес. Иногда какой-нибудь «Хрюша» или «Пятачок», едва оторвавшийся от маминой титьки, попадал к нам на вертел, где жарился, истекая молоденьким жирком, капающим в костер, мгновенно вспыхивающим и сгорающим в огне. И это было что-то! Это было нечто! Маленький Хрюша еще не успевший пропитаться морем и всякими «ихтиандрами», обитающими в той среде, и под водочку уходил на ура.

Зимой, почти перед самым Новым годом Филиппыч решил сделать бизнес, заколов с мужиками с десяток свиней наивысшей упитанности. Собакам досталась вся требуха, а заодно головы и ноги. Такого счастья они не испытывали ни разу в своей беспросветной собачьей жизни.

Договорившись с шофером, приехавшим на остров с продуктами для магазина, Филипыч загрузил свинные туши в кузов и отбыл в столицу Колымского края в надежде на хорошую прибыль. Но вернулся доморощенный бизнесмен без свинины и без денег, а вечером, уже обойдя всех, кто мог выслушать все его жалобы и стенания, он зарулил и к нам с Серегой. Выставив на стол штоф водки, он посчитал что вправе излить свое горе и желчь, и конечно рассчитывал на наше сочувствие. Но поскольку для наших молодых морд одного пузыря было явно маловато, и на наше глубокое сочувствие он, ну никак, не мог рассчитывать, ему пришлось послать еще гонца, уже за двумя литрами водяры, после чего мы с Серым сразу прониклись важностью момента и засочувствовали ему изо всех сил. А вот и его мытарства. Помотавшись по Магадану в поисках вет-лабаратории, он на конец-то нашёл искомое, но вердикт анализа мяса, был неутешителен, мясо оказалось совершенно не пригодно к употреблению человеками и, вообще, ты мол врёшь дед, ведь судя по рыбной вони, это не свинина, а какой-то морской зверь. Возможно, это лахтак или тюлень, но никак не свинья. «Признайся дедушка, что ты вывел совершенно новый вид, новую породу морских свиней, – подтрунивая, расспрашивали его свинячьи паталогоанатомы.

В другом месте, на центральном рынке, как и положено, тоже взяли пробы мяса на анализ. Вердикт опять был с тем же результатом, и опять со злыми насмешками, ты «Нептун» бородатый, своих подданных угробил, а теперь ещё и продать на мясо хочешь? Чешую, конечно, соскреб, ласты обрезал и заявляешь, что это обычные хрюши?! Нет дед, мы думаем, что если тебя не посадят, то за такую селекцию тебе и Нобелевскую премию могут дать. Они бы ещё долго несли всякую чушь, но когда до Филипыча наконец-то дошло, что из короля его пытаются превратить в шута, он посылает этих свинячьих патологоанатомов ко всем чертям и еще куда-то далее. Поросячьи рыботуши опять закинули в кузов, с чем и отбыли, как говорится, не солоно хлебавши.

Можно, конечно, было их сдать в любой зверосовхоз для норок, песцов, лисиц, их бы там взяли с большим удовольствием, но за бесценок. Овчинка выделки не стоит, поэтому, когда уже на морском льду Филипыч увидал широкую трещину, велел шоферу остановиться и скинуть туда все туши, устроив таким образом на дне морском пир. Ушли туда «гибридные» свиньи на радость крабам и другим обитателям глубин.

Все это нам он рассказал, сидя у нас в комнате за столом и обливаясь горючей пьяной слезой. Потом немного успокоившись, он велел принести окорок, который оставил для себя, тот висел в уличном сортире, подвешенный прямо над толчком, спрятанный от псов. Мы отдали это «свино-рыбу-мясо» бабе Даше, и она сварганила нам пельмени размером с кулак и котлеты, как галоша 44 размера. На острове все готовят из рыбы, и громадных размеров, а тут настоящая свинина, правда, особой разницы мы не ощутили, рыба да и рыба, только жирновата, правда. Главное, съедобное, вкусное, и много!

Было уже довольно поздно, когда мы вынесли Филипыча на порог, в ночь морозную. Его волкодавы лежали в снегу, закрыв носы хвостами, ожидая хозяина. Дед велел двум псам стать рядом с ним – ухватился крепко за ошейники, крикнул им: «Домой!», и те рванули к его дому, таща деда без ног, как пустой куль. Еще минута и дед уже был дома, лай затих.

В Советское время существовало выражение «Дали 24 часа». Это проходила чистка в наших городах и весях. Удаляли за пределы городов и республик всех, неугодных властям забулдыг, бомжей, проституток, неформалов, дабы они не портили благость и лепоту наших городов. Вся эта публика была как чирей, нарыв на теле общества на фоне всеобщего благоденствия и умиротворения. Их отправляли куда-нибудь подальше, но там они тоже были не нужны. Это был людской мусор, который некуда было выбросить. Им стали предлагать работу на больших стройках, на северах, на путине, лесоповале, обещали большие деньги. Главное, нужно было сплавить этот сброд куда-нибудь подальше в надежде, что многие из них не вернутся никогда в родные пенаты, что довольно часто и происходило, по разным причинам. Их никто и не искал, сгинул ну и бог с ним. Воздух чище будет.

Рыбные промыслы требовали на каждую путину тысячи женщин, их вербовали и везли на Дальний Восток, на острова и побережье Охотского моря. Они работали и на крупных траулерах, и на плавучих консервных заводах, и на береговых заводах, где солили селёдку, лосося и другие морепродукты. А имя им всем было «вербота». Их обижали, их презирали, наказывали рублем, а то и физически. Кто-то из этих женщин пытался как-то вырваться из этого «замкнутого круга», только мало кому это удавалось.

Привезли веселых девушек и на наш остров. Работать на рыбозаводе, на конвейере по двенадцать часов им было западло, а найти на островке «спонсора» невозможно. Многие из них были очень красивы и с хорошими фигурами и трудно было представить, что эта женская красота, так щедро отпущенная им природой и богом, не более чем приманка для «клиентов». Эта толпа охреневших без мужиков баб представляла серьезную угрозу для всех семей, живущих в этом «эдэме». Для всех, но не для Филипыча.

Отобрав трёх, а то и четырех красоток, этот безногий, ещё не очень старый пень устраивал в своей хижине танцы в навозе под балалайку. Водка лилась рекой, и вскоре старый развратник казался дамам Дон Жуаном, Казановой и вообще красивым парнем, своим в доску, а значит, и танцы можно устроить голышом, потрясти своими прелестями, соблазняя своего благодетеля. Под утро, устав от водки, пляски в навозе и стриптиза, обнажённые «махи» и танцующие «эвридики» валились на нары, на старую, облезлую медвежью шкуру. Кто-то под боком у деда, а кто-то в дерьме на полу. Утром, продрав глаза, дед выгоняет всех прочь, оставив себе самую «работящую». Вот она-то и будет жить с ним до конца путины, хоть в говне, но зато пьяна, сыта и нос в табаке.

Как-то раз, уже зимой забрел дед к нам с Серегой в гости. Пришел с бутылочкой и, как всегда, с надеждой на свободные уши, на которые можно навешать лапшу. А мы были и не против: идти некуда, заняться нечем, о телевизорах здесь и не мечтали, так что дед со своими байками в тот зимний вечер был кстати. В тот вечер поведал он нам, как потерял свои ноги.

«Вез я как-то контрабанду по льду вдоль берега. Нарты загружены пушниной: песцами и выделанными нерпичьими шкурами, ну и золотишко у меня водилось, намыл в устьях горных ручьев, с «кило» всего-то и было, но срок за это дают вполне реальный, лет пятнадцать-двадцать, а то и вышку. (Тут он прав, только по торосам вдоль берега он не мог гнать при всем желании).

Собачки у меня были хороши, но и они от вертолета погранцов не смогли меня унести. Я успел только пару раз шмальнуть из карабина по вертушке, но раздалась очередь из пулемета и я видел, как отлетели мои ноги в новых «бокарях» из нерпы. Боли не было, я просто провалился куда-то, в небытие. Боль, ужасная боль пришла потом, уже в больнице, и на зоне страшно болели ноги, которых уже не было, только культи.

Самое интересное, что о золоте на суде никто и не вспомнил, судили за пушнину и за то, что «шмалял» в вертолет. Однако «червонец» схлопотал, вот, пацаны, и вся моя история. Только того, кто на меня «стукнул», я «убрал» давно».

Ну а на самом деле, как мы узнали от старожилов, все было проще и прозаичнее. От острова до Магадана Филипыч уехал на своей упряжке, где и забухал со «шмарами», где-то на «малине» в Марчекане. Верные собачки ждали его голодные дня четыре, и когда он, нагулявшись, упал на нарты, крикнув им, домой, они рванули и понеслись по шероховатому, как наждак, льду Охотского моря. Они твердо знали, что дома их ждет кормёжка, а то, что сейчас летят голодные, то это в порядке вещей, сытая собака не будет «работать в упряжке». Еду нужно заработать.

Двадцать два километра – это для них не расстояние, и вскоре они остановились у избушки хозяина, запутавшись в постромках, скуля и лая. Каюра в нартах не было! Поутру, хотя зимой всегда ночь, соседи обратили внимание на визг и лай около избушки Филиппыча. Там шла битва голодных псов не на жизнь, а на смерть. Слабую собаку могут сожрать свои же из упряжки. Соседи, мужики, тертые Севером, ушлые, сразу же всё поняли и уже на своих упряжках рванули, погнали по слабому, еле видному нартовому следу, в сторону Магадана. Нашли его на полдороге, подобрали и опять в город, но уже в больницу, где Филипычу и укоротили ноги. Хороший вожак в упряжке оглядывается, но на этот раз собак гнал голод, и трудно судить вожака, за что он не заметил потери каюра. Он ведь просто собака, голодная собака, которая всегда хочет жрать. Филипыч забыл по пьянке об этом, за что и поплатился!

Жизнь, даже на каком-то островке, когда ты при хороших деньгах, прекрасна. Ты молод, здоров, не обременен семьей, сам себе хозяин и иногда, чтобы не лететь в Магадан, заказывали себе бочку пива (в те времена пиво было еще пивом), закатывали бочонок в комнату и кайфовали. Как правило, пить сей божественный напиток, наслаждаясь в одиночку у нас не получалось, и жаждущих набивалось в комнату больше, чем нам хотелось бы. Мы никому не отказывали, пейте люди нектар божий, его нам не жалко пока много, пусть будет и у вас праздник. Но когда пивко кончалось, а аппетиты пропорцианально увеличивались, особо «борзые» могли запросто схлопотать и в «пятак».

Когда к концу пиршества нам надоедал шум, гам, пьяный базар и сигаретный дым, мы молча открывали широко двери, делали красноречивый жест и горе тому, кто по пьянке забывал, где он и у кого находится. А главное, что эта бочка не его, а наша!

Спасибо, ребята, что зашли к нам, осчастливили нас своим визитом, но, угостились, а теперь валите отсель подобру, ибо пора и честь знать.

Мало кто знал, что у меня под койкой стояла пара ящиков вина «Старый замок». Утром, сделав себе бутерброды из свежего, вкуснейшего хлеба (пекарня через дорогу), толстого слоя желтого сливочного масла, и красной икры, которая уже падает с горки на хлебе. Выпив для тонуса стакан «Старого замка», зажевав хорошее вино царской закусью, мы создавали себе прекрасное, бодрое настроение на весь день. Спасибо тебе, боженька, за хлеб насущный.

Работали весело, работа нас не тяготила, но все равно ждали вечера, конца рабочего дня, ведь работали для того, чтобы жить, а не жили для того, чтобы работать. Так что, работе время – потехе час! Развлечений особых на острове не было, в основном это были, походы на скалы птичьего базара, рыбалка, и заплывы в ледяной воде на интерес, утонем, или выплывем. У Серого была еще одна спортивная дисциплина – это женщины, но об этом чуть позже. Это слишком обширная тема и в двух словах не расскажешь.

Поскольку я был доверенным лицом Сереги, ему не было нужды искать свободные уши, чтоб похвалиться очередной победой на любовном фронте или, наоборот, «поскулить» о своем поражении, ведь он считал себя неотразимым мачо. Чтоб как-то скрасить один из выходных дней, а Серому залечить душевную рану, нанесенную какой-то неуступчивой рыбачкой, мы решили не бухать, как плебеи в общаге, а «нажраться» благородно на собственной яхте.

С этой целью мы «увели» с причала четырехвесельный баркас, загрузили в него снасти, еду, выпивку, транзистор, гитару, Серегу и меня как бывшего речного капитана, смутно разумеющего, что такое норд, вест, зюйд, ост. Отчалили мы от причала (береговых валунов) под звуки марша «Прощание Славянки» в исполнении оркестра, то есть Серегиной гитары и моих губ, ведущих партию трубы. Руки были заняты, потому что я выгребал в открытое море, самым малым ходом, это для того, чтобы волной не смыло кого-нибудь из толпы провожающих, хотя на берегу кроме громадных валунов никого и не наблюдалось.

Наконец берег исчез в морской дали, и мы решили, что пора промочить горло старым, добрым «ромом». Открыли «Старый замок», «причастились», как положено, и Серый с пеной на губах стал доказывать мне, что среди зевак на берегу была и его «рыбачка Соня». Это она бросала в воздух лифчик и орала: «Вернись, Сережка, я вся твоя!» Я ему ответил, что, конечно, это видел, вот только в небо она кидала не лифчик, а трусы в горошек, которые я ей давеча подарил, поскольку на ней трусов не было в нашу последнюю ночь. Да и орала она: «Вова, вернись, я все прощу».

Что тут началось, словами не сказать. Отелло не бледнел так от ревности, как мой друган Серега. Наш круиз чуть не прервался, едва начавшись. А рыбачку Соню мы решили удавить вдвоем, как Дездемону, как только вернемся из морей. В общем, «спектакль» удался, хотя аплодисментов и всяких там «бисов» мы не услышали. Только сами «артисты», два великовозрастных балбеса, моряк и хулиган хохотали сами над собой. Идиоты!

Море было, как зеркало, полный штиль, солнышко в зените. Лепота! Течение вокруг острова уносило нас куда-то к горизонту, земля постепенно исчезала. Вот пронесло нас мимо «мальчиков» – это две громадные скалы, торчащие из моря, как клыки, высотой метров по 30. Жутковато, но до обалдения красиво! Представляю, как во время шторма здесь все кипит и грохочет.

После выпитого вина нам стало совсем хорошо, Серый «рвет» струны на гитаре и с подвыванием, со «слезой» в голосе стонет что-то о любви, зоне, вертухаях: о «…прости, мама, меня, сына непутевого…», ну и так далее. Меня это лагерная лирика мало трогает, и я наблюдаю за нерпами, их крутится вокруг нашей «яхты» штук шесть, выныривают рядом, в метре от нас, можно рукой достать (можно, но не нужно, у неё зубы, как ножи), глаза большие, круглые, любопытные. Мы с интересом наблюдали за ними, а они за нами, им тоже интересно, что это за придурки в деревянном корыте. Нерпы приплыли послушать музыку, они это любят, идут и просто на свист. Морды у них симпатичные, усатые, а их грациозности в воде и скорости можно позавидовать.

Все было так хорошо, спокойно, но нерпы вдруг исчезли, растаяли в глубине, как будто их и не было. Тут Серый кричит: «Смотри, смотри!» Спокойную как зеркало воду моря резал загнутый плавник какой-то рыбины или животного. Размеров было не определить, и единственное, что мы сразу поняли, это то, что нужно делать ноги, то есть весла! Если эта рыбка заденет нас хвостом или решит просто почесаться о наш славный кораблик, то нам труба. Не очень далеко от нас в воздух взлетела туша нерпы, а приземлилась, вернее, приводнилась, уже, кажется, в чью-то пасть.

В этот момент у нас глаза стали, как у тех нерп, и через мгновение мы в четыре весла гнали в сторону острова. Не знаю, за сколько мы «добежали» до острова, но, думаю, что в любой регате мы были бы чемпионами. Позднее аборигены объяснили нам, что это была касатка, кит-убийца, и наше счастье, что она не захотела с нами поиграть. Сказали, что там была не одна касатка, просто мы больше не увидели от страха. А касаткам спасибо, что шуганули нас, потому что почти сразу сорвался такой шквал, что навряд ли мы смогли бы выбраться из той передряги. Есть у нас ангел-хранитель, есть!

Я не ошибусь, если скажу, что главные события в жизни острова, это день рыбака и нерест лосося, который начинает идти на нерест в начале июня. Сначала он приходит мелкими косяками – это гонцы, разведчики. Так на острове называют самых первых, торопящихся на нерест лососей. Они подходят к нашему острову в поисках того ручья, где появились на свет, ещё не зная, что он совсем рядом. Это речка Окса, впадающая в море как раз напротив острова и устья, до которого всего около трёх километров.

С высоты селёдочного причала, в чистой, как слеза, воде видны скользящие по песку, как тени, силуэты гонцов, они трутся брюшками о песок, как бы нюхают воду стекающих с горы ручейков, пытаясь определить, найти ту единственную, родную, которая им нужна, и природный инстинкт их не обманет и приведёт только туда, куда они и стремятся.

Соскучившись за зиму по этой, ещё пока немного жирной рыбе, по первах местные ловят её сколь могут поймать, маловато, конечно, но для первого раза достаточно, хватит и на жарёху, и на уху, можно и малосол сделать, засолить и подвялить балыки, приготовить икру и нажарить свежих, вкуснейших молок. Всё уйдёт в дело, ничего не пропадёт, была бы рыба да побольше, всё равно островитяне лишку никогда не возьмут, а всё в меру

Лосось уже в цветном брачном наряде, из серебристого с мелкими крапинками как у форели он превратился в жениха-красавца, окрашенного, кажется, во все цвета радуги, с преобладанием чёрно-малинового и лилово-красного цветов. Но это пока всё ещё стройная рыба, без горба и с ровным носом, это случится потом, когда он пройдёт через все круги ада: подымаясь вверх по реке, он будет биться на камнях мелководья и в перекатах, как солдат в атаку будет бросаться на водопады, пролетая по воздуху и едва касаясь хвостом встречного бешеного потока.

В своём стремлении к продолжению рода он проходит сквозь тяжкие испытания: у него вырастет горб, а нос загнётся крючком, но он до последнего будет стоять над ямкой с оплодотворённой икрой, отгоняя этим страшным носом любых хищников, пожирателей икры, спешащих на пир. Совсем скоро он потеряет свой брачный наряд, превратившись в серую, блёклую рыбину, доживающую свою такую короткую, но похожую на подвиг жизнь.

Речка Окса течёт в распадке между двумя каменистыми сопками, и до её устья от острова порядка трёх километров. И в один из не очень погожих дней мы отправляемся за горбушей, которая пошла валом, хоть бери и просто черпай, а заготовка рыбы, то есть путина, это для островитян как для крестьянина уборка урожая, страда, сенокос.

Большой деревянный четырёхвёсельный баркас – самое подходящее плавсредство для такого дела, даже если оно без мотора. Туда мы дошли быстро, ветерок с моря ровно дул нам в корму, надувая небольшой парус, пока мы не ткнулись носом в песок почти в устье речки. Островные мужики, как люди моря, стали ладить небольшой бредень, а я стал наблюдать, как вскипала вода, когда косяки горбуши как по команде кидались на штурм устья реки. Большинству везло и они с первого захода попадали в родную реку, реку своего появления на свет. Я не зря говорю везло, потому что само устье было местом охоты нерп, они торпедами врывались в косяк, и тогда рыбины, ища спасения от грозного хищника, взлетали в воздух, но иногда, падая обратно, оказывались уже в пасти охотника.

Рыба кидалась в устье и в стороны, и было впечатление, что кто-то густо сыпанул по воде горохом; нерпам нужна была паника, так легче поймать добычу, и рыба, не зная, где искать спасения, становилась жертвой аппетита морского зверя. Иногда нерпа просто откусывала лососю голову, и это было для неё не только лакомство, но и так необходимые ей витамины и хрящи для строения скелета. В общем, почти лекарство – так мне объяснили аборигены. В море, как и на земле, всегда кто-то за кем-то охотится, более сильный и быстрый гонится за медлительным и слабым, – так устроен весь мир, и люди к сожалению, не исключение. Только у зверей и животных – это и пищевая цепочка, естественный отбор, и инстинкт выживания, а у человека чаще всего ненависть и жажда наживы.

Зайдя в рыбацких резиновых «комбезах» по пояс в воду, мы, оставив одно крыло на берегу, завели наш небольшой бредень почти поперёк сильного течения, которое валило с ног, и завели другое крыло ниже по берегу. Сразу вытащить не смогли, потому что зачерпнули горбуши изрядно, и только выкинув на берег почти половину улова, мы смогли вытащить наш бредешок.

Такой рыбалки я в жизни не видал: весь берег кишел рыбой, которая прыгала, билась, опять стремясь в родную стихию. Заведя нашу снасть ещё несколько раз, мы решили, что для первого раза хватит, в баркасе было около двух тонн, а это для разведочной рыбалки совсем неплохо.

Вся эта рыба была поймана для общества, ведь не у каждого есть свободное время, всё население работает на сельди. И есть ещё на острове и одинокие женщины, и больные люди – и всем хочется отведать вволю свежего улова, всем нужно разнообразие, а значит, вечером хозяйки наделают и рыбных пельменей, величиной (опять же) с кулак, и нажарят вкуснейших и нежных котлет, размером с тапочек, потому что по-другому здесь не делают. Вот и ждут люди наш баркас, и каждый возьмёт свою часть и ровно столько, сколь ему надо, лишку не прихватит, ведь это самая первая в этот сезон горбуша. И хотя лето очень короткое, но её ещё много будет. При коротеньком, как заячий хвостик, лете, зиму можно, наверное, сравнить с длинным и пушистым лисьим хвостом.

Выше нас, метров за двести, стояла замаскированная в кустах гусеничная танкетка, это, видимо, была списанная с вооружения и проданная или переданная по конверсии техника, но ни брони, ни вооружения на ней, конечно, не было. Такие плавающие танкетки с удовольствием брали геологи, золотые прииски, егеря, и даже охотники старались правдами и неправдами приобрести такой транспортёр. Пока наши аборигены, отдыхая курили да прикидывали улов, я из чистого любопытства решил пройтись по берегу Оксы до той танкетки, потому что интерес к любой технике в крови у каждого мужика, и я не исключение.

На берегу возились с бреднем четверо хмурых, бородатых мужиков, рядом с ними стояли фанерные бочонки с целлофановыми вкладышами-мешками внутри, приготовленные для икры. На берегу билась только что пойманная рыба, а эти «лешие», вспарывая им брюшки, выливали икру в бочонки, а если попадались самцы с молокой, то их просто выбрасывали опять в воду, и течение сразу уносило тушки в море на радость крабам и прочим обитателям глубин.

Твои олигархи «слуги народа» да всякие чины, поболе воруют, а мы токмо для прокорма, да и наше это, а не их!!! НАШЕ!!

Эти «ребята» – серьёзные, и ради наживы они не остановятся ни перед чем, это я понял по выражению их бандитских рож и по карабинам, прислоненным к борту вездехода. Им страшно не нравился посторонний свидетель, и они посоветовали мне не медлить с возвращением к своему баркасу. Но просто так я уже уйти не мог, и потому, не обращая внимания на угрожающие позы и взгляды, я подошёл поближе.

«Мужики, раз уж вам нужна только икра, то не режьте всё подряд, не губите зря самцов». – «А что у самок титьки что ли есть или у самцов хер под хвостом?» – «А вскрытие всегда покажет, кто есть кто, так говорят хирурги, то есть мы». – «Гы – гы-гы», – прокаркали «юмористы», с понтом так им смешно стало. – «А ты бы валил паренёк отсель, пока мы и у тебя не проверили, какого ты роду племени».

Я, помня, что не один, и на что-то крайнее они не пойдут, всё равно иду к ним: «Смотрите сюда, садисты, вот у этой горбуши носик остренький – это самка с икрой, а вот у этого „кореша“ нос тупой – это мужик, самец с молокой, и он вам не нужен». Я хотел сразу выпустить лосося в реку, но они не поверив, всё же вспороли и его, и ещё одну самочку и лишь убедившись, что я не вру, выкинули тушки в реку, предварительно выпустив икру в бочонок.

«За науку мы тебя на первый раз бить не станем, хотя и нужно было бы, так что иди с богом да пошустрее и островным своим скажи, чтоб не задерживались». Вот как, они, оказывается, знали, что мы с острова, и боялись они нас не зря, наши аборигены знали многих браконьеров побережья и в случае чего знали, где искать концы и к кому обратиться.

Делать нечего, и я возвращаюсь к нашей посудине. Мужики спрашивают, что там за херня, но я молчу, не хватало ещё, чтоб они с голыми руками полезли на стволы. Только мы отошли от берега, как ветер, словно по мановению волшебной палочки, стих, на море опустился густой туман и наступил полный штиль. Не видать было ни берегов, ни нашего острова, и не знаю, как, но мужики, прожившие на море всю жизнь, определялись в пространстве каким-то шестым чувством, и мы, как потом оказалось, шли верным курсом, как по компасу.

Гружёный баркас шёл тяжело, и когда мы услышали в тумане рёв моторов, то решили, что это кто-то из наших спешил к нам на выручку. Но из молочной мглы, словно на фотобумаге, проявилась дюралька «Обь» под двумя «Вихрями», с мощным фароискателем и с надписью на борту «Инспекция». За рулём сидел одетый по форме и вооруженный пистолетом в кобуре и карабином, стоящим между ног, инспектор. Он крутанулся вокруг нас, совершив круг почёта, потом подойдя к нашему борту, кинул буксирный конец и показал жестом: «Цепляйтесь!».

Делать нечего, влипли, выходит, по самое «не хочу», но рыбу за борт, уничтожая улики, выбрасывать всё равно не стали и, как потом оказалось, правильно сделали. Он шёл полным ходом, хотя в тумане мы его и не видели, только капроновый буксир дрожал от напряжения, не успели мы и оглянуться, а вот и наш «Райский остров», инспектор сбавил обороты и крикнул нам: «Отдать буксир!». Мы сбросили буксир с небольшого носового кнехта, и он, дав газу, опять исчез в молоке тумана.

Мы, не веря в такой неожиданный исход дела, вместе с набежавшими женщинами стали лихорадочно выгружать рыбу, и за считанные минуты баркас был пуст и даже вымыт так, что и чешуйки не найти. Как только мы управились с рыбой, опять стал слышен рёв лодочных моторов и из тумана опять вынырнула лодка инспектора, заглянув в наш баркас, он удовлетворёно хмыкнул: «Молодцы, чисто сработано. Только зря вы боялись, мы островных никогда не трогаем, пора бы уж и знать, а вот магаданских браконьеров гоняйте, за это скажем «спасибо».

После этих его слов я рассказал ему об инциденте на Оксе и браконьерах, зря губящих столько рыбы, о том, что мужики крутые и крепко вооружены, а потому ему одному соваться туда не стоит. «А вот за подсказку спасибо, я их ищу уже который день, жаль, что туман и вертушка наша не летает, а эти сволочи опять уйдут по сопкам, но сколько верёвочке не виться, а конец всё равно будет», – сказал инспектор..

Я с детства презираю и ненавижу стукачей, но в этом случае ни малейших угрызений совести я не испытывал. Те люди опасны не только как браконьеры, они опасны для людей, для общества. Инспектор попросил с десяток литров бензина: «Я всё же пробегусь к Оксе, посмотрю, там ли они ещё, может с кустов подберусь, сделаю снимок, это на будущее и будет одной из улик». Мы залили ему бензина во все баки, дали пару буханок островного хлеба, вкусней которого нет во всей Магаданской области, и он знал об этом. Мы попрощались уже как добрые друзья, он опять погнал искать браконьеров, а мы, взяв водочки, пошли отмечать первую лососёвую рыбалку, жарить рыбу и обязательно молоки.

Это была моя первая, но далеко не последняя рыбалка на острове, ведь помимо сезонного лосося, в Охотском море обитают сотни, если не тысячи видов всевозможных пород рыб, но главный деликатес – это колючий краб, самый большой, самый колючий и самый вкусный краб мирового океана, и его не зря зовут «королевским», он этого стоит. Очень жаль, что всё это уже в прошлом, но, может быть, у кого-то, прочитавшего мои рассказы, появится желание увидеть всё своими глазами, и тогда он поймёт, что жизнь прожита не зря.

Если не ошибаюсь с датой и временем, то в июле отмечается День рыбака. В этот день на острове, в Рыбачьем поселке народ гуляет. Есть в поселке, как и в любом другом населенном пункте, и своя «площадь», вернее, лужайка, где отмечаются всенародные праздники и организуются «гуляния», слово-то какое-то дурацкое, балаганное.

Особо чтимы в народе Новый год, День Победы, Пасха и святой праздник День рыбака, который отмечается народом с наибольшим размахом и сопровождается общественной ухой, песнями, пьянством и, как следствие, иногда и мордобитием.

Душа мужика в этот день требует свободы и простора, а на площади ему становится мало места, все толкаются да и смотрят как-то не так. Вот и получай в ноздрю и в глаз, чтоб смотрел правильно. «Ответ» прилетает незамедлительно, долго просить не нужно. Ну а дальше – куча мала из больших мужиков.

Но всё это будет потом, а пока все глазеют на то, что электрик вешает на макушку столба, стоящего на площади. Значит, скоро самые отчаянные босиком, а то и в одних семейных трусах, выставляя всем на показ свое «хозяйство», под плевки женщин и хохот мужиков полезут на этот гладкий столб за какой-то ненужной или очень нужной в хозяйстве вещью. Но мало у кого хватает сноровки и ловкости, чтобы добраться до верха, ну вот повился и первый смельчак: оставшись в одних трусах мужик рванул было вверх, но съехал, не дойдя до финиша, он почти падал вниз обхватив столб руками и ногами, и издавая при этом истошный вопль. Он ободрал свои ляжки о следы на столбе после когтей электрика. Сейчас бедолага ходил среди сочувствущих, показывал свои волосатые многострадальные «окорочка», а заодно и «остальное». Увы, сочувствия он не нашел, только смех, поэтому полив для дезинфекции своё «хозяйство» водкой, и допив остатки, он пошел домой под конвоем своей разъяренной супружницы.

Я не знал, для какой цели стоял на лужайке большой чан, накрытый деревянной крышкой и укрытый брезентом. В таких чанах в пекарнях месят тесто для хлебов, но в этот день у котла происходило какое-то таинство, обряд, а именно: процесс приготовления настоящей рыбацкой ухи, какой нигде в мире, кроме острова Недоразумения, не попробуешь.

Сначала в котел, в кипящую воду опускают много-много мелкой рыбешки уйка, она же мойва, Закладывают её прямо с чешуей, в двойной марле. Рыбка, которая просвечивается насквозь, просто тает в воде, а то, что от неё осталось, выбрасывается.

Потом закладываются головы лосося, морской окунь, камбала, треска с печенью. Варят недолго: глаза у рыбы побелели, еще чуть-чуть и вынимай эту рыбу, клади в деревянные корытца, на любителя. Рыба вся целенькая, не разваренная и дух от нее идет. Хороша она и в горячем, и в холодном виде.

Последняя закладка – это много лосося, порезанного крупными ломтями. В ухе не должно быть рыбы, поэтому и лосося тоже вынимают и огромной дымящейся кучей выкладывают на громадный деревянный поднос, которому лет сто, наверное.

Напоследок в котел кидают много зелени укропа, петрушки, зеленого лука и душистого черного перца. Немного постоит уха под крышкой, зелень притомится (но не сварится), и давай наливай, разливай, хватит слюной своей захлебываться.

Если рыбакам повезёт крепко, то в этой ухе будет и Калуга, а значит и уха тоже станет царской.

Попали и мы с Серым под раздачу этого рыбного нектара. Сами выбрали понравившиеся куски рыбы, залили горячим, пахучим, янтарным варевом, и все рестораны Лондона и Парижа пусть отдыхают. Кто поумней, те налили уху в кружки, пристроились возле вареной рыбы и, выбирая самые вкусные куски, ели, прихлебывая из кружек. Мы последовали их примеру и не пожалели. Век живи – век учись.

В тот день мы крепко «устали» и попадали прежде времени, очнулись только вечером, уже тверезые, но голодные, как «бобики» Филиппыча. Жрать у нас дома, кроме старых хлебных корок да солёной горбуши, ничего не было, но инстинкт повел нас опять на лужайку к заветному котлу. Хотя на улице было довольно тепло, но там мы обнаружили рыбный холодец, который можно было ножом резать. Янтарный, упругий, вкуснющий рыбный холодец. Мы его не ели, мы его жрали и, кажется, даже рычали. Когда уже холодец был у нас во рту и в том месте, на чем мы сидим, мы тормознулись. А что это с нами? Выходит, одичали совсем, оголодали?

Друг мой Васька, и его кот Василий

Васька жил на острове с сестрой Валей, очень строгой девушкой и её мужиком Аликом, очень веселым человеком. С другой женщиной из-за своего характера, тяги к доступным женщинам и любви к «Бахусу», Алик пропал бы, но только не с Валей. Своей маленькой семьей она правила твердой рукой и никаких метаний в сторону сезонных «девушек» своим мужикам не позволяла, пресекала в зародыше. Одному по той причине, что он её муж, а другому, то есть брату Ваське, из-за боязни, чтоб тот «не намотал на «винт», впрочем, дорога в рыбкооп им тоже была закрыта. Табу! Третий мужик в их маленькой семье был «сам по себе», как и полагается коту, но про него чуть позже.

Только иногда, снизойдя до понимания потребности мужской натуры, она сама брала «шкалик» беленькой, и «кушали» они его лишь на пару с Аликом, потому что брат Васька и так частенько приходил от нас на рогах. Употребив водчонки, Алик приходил в хорошее расположение духа и брал в руки гитару. Становилось уютно и совсем хорошо, оба неплохо пели, и их семейный дуэт звучал очень красиво и душевно.

Четвертый член семьи был котяра Васька, с крупной как у рыси мордой, какого-то медного цвета шкурой, с длинными ногами и когтями, как абордажные крючья. Вот таков его портрет! Кот, по всей вероятности, был «садомазо». Ну какой дурак идет на свои муки добровольно? Стоит большому Ваське «кис-киснуть» Ваське мелкому, он тут как тут. Остается только накрыть его ведром или тазом, хорошенько побарабанить сверху и вовремя отскочить в сторону, когда ошалевший кот с квадратными глазами идет на взлет с воем взлетающей ракеты.

Но Васька – кот не злопамятный, и через полчаса он опять трется о ноги своего мучителя и хозяина, Васьки большого. А тот бормочет: «Ну, что ж, сам напросился!?» Привязывает к кошачьему хвосту консервную банку с мелкой галькой и кидает кошака на шиферную крышу. Раздается грохот камней и банки, Василий, пытаясь избавиться от этой штуковины на хвосте, начинает совершать немыслимые прыжки, сальто, кульбиты. На шиферной крыше это смотрится и слышится классно, и мы в восторге. Когда у котяры глаза от ужаса стали, как иллюминаторы, шкертик рвется. Все! Артист «испаряется», унося на своем «буксире» обрывок веревки. Простите нас, защитники и любители братьев наших меньших, мы были молоды и дурно воспитаны. Так сказать, трудное детство, деревянные игрушки, скудное питание, ну и, конечно, влияние улицы. Дети, ради бога не повторяйте наши опыты и ошибки!

И ещё о коте Ваське моего друга Васьки. Котяра в известном, вечном кошачье-собачьем конфликте был не жертвой, а охотником. Как ни странно, но не собаки гоняли кота, а он охотился на них. Вот котяра сидит в засаде, в дозоре на заборе или на столбике калитки своего дворика, и не дай бог, если какая-нибудь псина, неважно каких размеров и степени злобности, потерявшая бдительность и нарушившая суверенитет кошачьей территории, пробегает рядом по каким-то своим, собачьим делам, то горе ей. Я ей не завидую, потому что сам слышал и видел, как здоровенные псы, не боящиеся ничего и никого, кричали «мама!» и писались словно маленькие щенята. Обоссышься и от страха поневоле вспомнишь суку, родившую тебя, когда на тебя откуда-то с неба с боевым кличем «мяяууу» обрушивается какая-то хреновина с когтями-крючьями, острыми как лезвия, вцепляется в твою нежную носопырку, а другой лапой норовит вынуть твои ясные собачьи очи, так нравившиеся молодым сучкам, да ещё рвет твои уши, которыми ты так гордился, на тонкие ленточки. Нет уж! Дай бог ноги, и впереди своего визга! А собачья гордость и отвага здесь ни при чем.

С соседским кобелем Васька был на тропе войны почти с детства. Правда, тогда тот был еще потешным щенком Шариком, а Василий – маленьким, пушистым, ласковым Матроскиным. Они ели с одной миски и даже спали в будке Шарика вместе, но песик обзавелся собственными блохами, и им стало тесно в одной конуре. Да и на подушке хозяина спать удобней, чем под боком у Шарика, особенно, когда тот яростно чешется всеми четырьмя лапами сразу. Маленького Матроскина постирали в тазу с каким-то гадким шампунем и запретили визиты к Шарику.

Сейчас, по прошествии лет, этого собачьего «мутанта» размером с жеребенка стали звать величать «Корсаром», он сидел на якорной цепи и его боялся сам хозяин. Его боялись все, но не Василий. Он каждый день, плотно покушав, приходил и садился в полуметре от рвущегося с цепи монстра и начинал обстоятельно умываться, всячески игнорируя старого друга детства, а сейчас злобного представителя породы псовых. Умывшись и вылизав себе даже под хвостом на глазах у кобеля, кот, не спеша и важно, удалялся, подняв хвост трубой. Он даже не взглянет в сторону цербера, который уже хрипел в своем ошейнике, с пастью в клочьях пены. Большего оскорбления пес не видел, его негодованию и злобе не было предела. Как только его инфаркт или инсульт не хватил?

Васька питается дома и на берег за рыбой редко ходит, разве что для развлечения или с большим Васькой. Мелкий Васька ищет рыбу, чтоб с ней поиграть, а что её искать, когда она вон в лужице трепыхается. Ну её! Лапы насквозь промочишь да и шкура мокрая будет. Если коты умеют плавать, то это еще не значит, что они любят это делать. За рыбой, хорошей рыбой можно поохотиться и на суше. Вон на краю крыши висят, вялятся здоровенные лососи. Это уже интересно, и кажется это то, что нужно.

Котяра влезает на шиферную крышу до самого конька, разгоняется, прыгает, летит, как белка летяга, в полете ударяет лапой по рыбине, та делает сальто на проволоке, но не падает. Кот летит дальше, растопырив лапы, и приземляется у калитки. Вот это полет! Это вам не гимнаст из проезжего «Шапито». Первый блин комом? Не беда, повторим! Опять прыжок – рыбина крутится, но не падает, а падает пока только кот. Пора сменить тактику. Котяра почти без разбега взлетает, выпустив все когти, и повисает на рыбине, отгрызая ей голову. Грохается вместе с добычей на землю и тут же утаскивает её под порог, косясь при этом подозрительно на нас с большим Васькой, не зная, что у нас на уме. Вот такая «сухая» охота, без моря, коту по нраву. Это и спорт, и еда, полезное с приятным! Я помню о вас Васьки, большом и мелком!

В нашем бараке в комнатушке с отдельным входом с торца, жила бабушка. Когда-то она приехала на остров во время путины зарабатывать пенсию, да так и осталась в этом Эдеме, некуда ей было ехать, не к кому, да и незачем. У нее была болонка «Розочка,» городская задавака и вздорная особа размером с рукавичку, она спала с бабушкой в одной постели, ела с ней из одной тарелки, на улице постоянно лаяла, ругала всех а особенно кота Василия, который считал ниже своего достоинства обращать внимание на эту звенящую варежку на коротких лапках. Она была единственной собакой на острове, кого Васька ни разу не обидел, он вроде даже побаивался, зная её склочный характер. – Ну, ее! Итак, есть с кем драться, кобелей хватает.

В свое время определенное природой у Розочки началась течка, а где ей взять мужчину такого размера? Бабушка перестала выпускать её на улицу, чтобы хвостатые охальники не «порвали», не снасиловали её сокровище сучонку, истекающую любовным соком. Она решила, что собачонка как всегда перетерпит, переболеет, но Розочку гнал природный инстинкт продолжения рода, и она решила, что хватит ей терпеть, да болеть, это бабуле уже ничего не нужно, а ей по прежнему, очень хотелось стать мамой, самой нянчить, да вылизывать своих кутят, выкормить их, поставить на лапы и дать путёвку во взрослую собачью жизнь.

Не знаем уж как, но убегла Роза от бабули и рванула к тому, кто был ближе всех, к здоровенному соседскому псу Корсару на якорной цепи, которого даже сам хозяин побаивался. Тот сначала ошалел от такой наглости, но учуяв сучий запах, пришел в восторг. – Ничего себе девочка по вызову, женщина с доставкой на дом, это здорово! Моя конура, твоя конура! Будь хозяйкой!

Ничего этого он конечно не сказал, но наверняка подумал; что вот так с горяча, можно и вовсе без жилья остаться. А Розочка в это время встала на задние лапки и с трудом дотянувшись носиком до мохнатой кобелиной задницы, понюхала с интересом:

– А что этот блохастый мачо кушал на обед? Кобель тоже с упоением вздохнул женский запах, лизнул ей пару раз под хвостом, и не в силах больше терпеть, присел как смог, изогнувшись как якорная лапа, и натянул этот мохнатый шерстяной комок на свой истосковавшийся по женщине мужской орган. – Дааа, это не то, что самому вылизывать себе член, делая самому себе приятно. —А я ведь думал что совсем забыл как «это» делается, все на цепи, да на цепи. Корсар, гремя якорной цепью, и пуская обильную слюну, «дернулся» несколько раз и «приплыл». «Дама» стала ему не нужна, но она грушей висела у него на «гаке», сучила короткими ножками и что-то орала. То ли ей было больно, то ли приятно, а может быть и страшно, потому что лапками до земли она не доставала.

Тут выскакивает на крыльцо бабка, а увидев висящую на мощном «крюке» Розочку, в страшном беспокойстве голосит: – Ой, лопнет, ой лопнет, мужики спасите мне собачку, снимите её оттуда. Если бы даже мы и могли, то не стали бы этого делать, ломать кайф «мужику», да и «даме» тоже, да ни в жисть!

А в это время, мимо шли женщины с рыбозавода, и обозрев эту картину маслом, и нас хохочущих над всем происходящим, они стали зачем-то стыдить нас и всяко разно обзывать, причём кося глазом на собачью «сцепку». Но когда мы сказали, что они и сами не прочь повисеть на таком инструменте, сезонниц, то есть вербованных, как ветром сдуло. Нашлись нравственицы лёгкого поведения, это ведь природа, естество, а значит и продолжение рода. На этом и вся наша жизнь стоит!

Тут, как и положено, по сюжету, и по закону подлости появляется кот Василий. Узрев такую «картину», он первый раз в жизни растерялся. – Что это случилось с его лучшим врагом? – Откуда у него под брюхом какая-то «болячка»? Корсар, увидев своего главного врага, забыл что у него под фюзеляжем, на «подвеске» висит зазноба, стал рваться с цепи пытаясь достать усатого наглеца. Но на его нападки у Васьки ноль эмоций, он даже не стал как обычно умываться, а стал с явным интересом наблюдать, что будет дальше? А дальше, «девушка без вызова» видимо созрев, спелым фруктом шмякается на землю и без сил отползает за границу длины его цепи, чтобы этот конь её ненароком не затоптал. Бабуля моментом подхватила свое «гулящее» сокровище, и с причитаниями поперла домой.

Васька поняв, что представление окончено, презрительно фыркает, брезгливо по очереди трясет всеми лапами, будто только что вступил в дерьмо, и, подняв хвост трубой, гордо удаляется, даже не взглянув на «друга». Через положенное время Розочка, едва не вывернувшись наизнанку родила «сыночка» чуть ли не больше ее самой. В честь папы его назвали Пиратом, но папа сына не признал, и пусть это будет на его собачьей совести.

RS. Будучи в «интересном» положении Розочка ещё раз сбегала от своей бабули к мужчине своей мечты и отцу ещё не рождённого дитяти, Корсару. Он в тот момент обедал сваренными хозяином какими-то морскими гадами вперемешку с комбикормом. Они так упоительно воняли что Розочка пуская обильную слюну сочла себя вправе присоединится к трапезе бандита. Но когда она сунулась к бадейке с варевом, тот так рыкнул на неё что ту как ветром сдуло. От неё сейчас не пахло женщиной как во время течки, да и потом, секс сексом, а жратва жратвой. В тот момент она поняла что суждено ей стать мамой одиночкой, – ууу, все вы мужики одинаковы, кобели одним словом!

Ну и дела пошли, кобелиные!

Ранним утром Серёга с больной головой, и одной, и «другой» тащился в раскоряку из женской общаги. Каждый шаг причинял боль, «рыбачка Соня» промурыжила его в постели всю ночь, обцеловала, обслюнявила всего, но свои трусишки немалого размера так и не сняла, гонор показала морячка.

Проходя мимо пекарни, Серый слышит женский голос, похожий на стон: «Серег, загляни-ка на часок». Это пекариха Маня или, как она любит, Манефа. Она стоит одной ногой на табуретке, другой – на подоконнике и тянется полной рукой к форточке. В другой раз Серый махнул бы рукой да и пошел дальше, но он заметил то, чего нельзя было не заметить. Манефа была в коротком белом халатике на голое тело. Халатик распахнулся внизу, обнажив крепкие ляжки и то что так заманчиво темнело между ними. На груди Маня придерживала халатик рукой, не давая тяжелым титям совсем вывалиться наружу. Впечатление, что это окно не пекарни, а женской бани, да и в форточке пламенело лицо Манефы, будто только сейчас из парилки. Мгновенно оценив пышные Манины формы, томный зовущий взгляд, стрельнув глазами как шпион по сторонам и не обнаружив никакой слежки, Серый, полный самых радужных надежд ломанулся к дверям пекарни, куда обычно простым смертным вход был заказан. Табу!

Манефа с утра была полна томления, работа не спорилась, тело горело огнём, все валилось из рук и было от чего! Мужика своего, благоверного она «заводила» всю ночь, но, кроме головной боли и страшного зуда между ног, ничего не получила. Увидав поутру Серого и зная, что он ни одной юбки не пропустит, она воспрянула духом и решила: будь, что будет! Не помирать же от сушняка да зуда!

Вот и встретились два одиночества! У Манефы была удивительная способность краснеть по любому поводу, она краснела даже от своих потаенных мыслей и сексуальных фантазий. Ей было стыдно за это, что впрочем, не мешало ей наставлять своему мужику рожки, рога, рожищи! Её плоть бесилась, бунтовала, ну а способ укрощения существовал только один, испытанный и надежный. И когда она случайно увидала в окне Серегу, какая-то сила, помимо её воли, толкнула и подняла на подоконник. И это совсем не она позвала Серого, это её плоть вопила: «Муужжикаа!» Он услышал и понял этот призывный вопль, вопль похоти и страсти, и, спеша на этот зов, он уже обонял этот запах сучки, самки, запах секса.

Манефа открыла дверь, Серый зашел, вопросительно глянул на неё, но ответ уже был на её лице. Она стояла вся пунцовая, её бросило в жар от своих грешных мыслей и предвкушения. По прежнему одной рукой она придерживала халатик на груди, другой внизу, как бы стыдясь и не желая прежде времени показывать то, что Серёга давно разглядел, она слегка заикаясь, молвит: «Сереж, сними мне сверху со штабеля мешки, мне одной тяжко». Мешки с мукой были уложены в штабель под самый потолок, и со временем образовалась как бы лесенка. Эти мешки Маня легко ворочала и сама, но не в этот раз.

Серега, принимая эту игру и прикидываясь шлангом, говорит: «Какие мешки, покажи сама». Манефа, пожав полными плечиками, лезет по мешкам под потолок пекарни, а Серёга уже по-хозяйски рассматривает то, что открылось его взгляду. Он давно положил глаз на Манефу, но не было случая испытать судьбу. И вот оно. Халатик почти ничего не скрывал, он лишь подчеркивал. Серега снизу с трепетом взирал на полные ноги, крепкую попку, на то, что виднелось между… От избытка тестостерона он был готов заржать как конь, адреналин зашкаливал, а флюиды похоти давно заполнили всё существо истекающей соком самки. Нет, не зря у неё «там» так зудело, аж дыханье перехватывало, и терпеть эти сладкие муки уже не было сил. Маня рухнула на мешки с мукой, халатик распахнулся совсем, обнажив всё богатство и роскошь своего тела, полные бедра, коленки с ямочками, курчавую «куницу» пониже пупка, и тяжелые груди, которые упруго качались, целясь в потолок крупными, светло-коричневыми сосками.

Серегины штаны вместе с трусами мгновенно улетели куда-то за мешки, и он лишь на мгновение застыл над ней, пытаясь взглядом охватить её всю. Ого, сколько всего, неужели все мое?! Тело у Манефы было белое, без малейшего следа загара, но на этом «снегу», лишь лицо, шея и даже грудь пылали стыдливым, розовым цветом. От нее вкусно пахло сдобой, ванилью, булками, она и сама была, как свежая, горячая, вкусная булка, так и хотелось попробовать её на вкус, откусить кусочек с какого-нибудь края. Художники эпохи Возрождения с таких женщин писали свои шедевры. Но, наверное, ни у одной натурщицы не было такого сочетания, как неповторимый женский шарм, ослепительной белизны тела, зеленых кошачьих глаз и огненно-рыжих пышных волос.

Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».

Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё милай, ещё». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.

Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался», таская эти кули.

Манька тоже быстренько набросила на голое тело другой, какой-то большой и длинный чёрный халат и пошла открывать окошко, где в предбаннике уже толпились бабы. Она безбожно матерится: «Не даете, бабы, мешки соскладировать, все вам недосуг, вот и прётесь, когда ни попадя, приспичило вам. Спасибо Серега выручил, а то ведь никого не допросишься. На, Серый, на бутылочку, заработал поди!» Серый тоже матерясь, отряхивается, берет деньги и уходит: «Зови, Мань, коль нужда будет. Ладно, спасибо и тебе». Он маленько устал, но в теле появилась легкость необыкновенная и ощущение, которого он никогда, ни с одной женщиной не испытывал. Манефа тоже порхает, цветет и пахнет, да так, что и любому дураку сразу всё станет ясно. Но дурак не поймёт, а умный промолчит и тихо позавидует. Ну а зуд, слава Богу, «зуд» прошел, спасибо «доктору».

Начало было положено, дорожка проторена, а потом и хорошо протоптана. В маленькой деревне трудно что-либо скрыть, и вскоре все знали о хлебобулочных отношениях Сереги и Манефы. Знали все, кроме главного рогоносца-мужа! Совершенно случайно я стал свидетелем бабского вече, они заочно судили Манефу. И хотя терять её расположения никто не хотел, а вот"заклеймить"и облить грязью, охота всем, аж зубы ломит.

После всей трепотни оголтелых сплетниц свое веское слово сказала баба Даша:

– Бабы, чё вы тут базлаете, кого судите? Кто из вас не занимал у Маньки деньжат, аль хлеба в долг не брал? Ага, нет таких, сучки старые! А кто из вас спикёт такой хлеб, как Маня? Да вы, лодки дырявые, внукам своим коврижку спечь не смогёте! Даже если и было у неё с кем-то, она – баба молодая, вся в соку, и не вам судить её. Что это вы о муже ея вспомнили, об алкаше! Вот ты, Глашка, помнила о муже, когда ушла в море на сейнере, и тебя почитай цельну неделю «пользовали» всей командой, пока опять трюма селедкой не набили? А ты, Клавка, мужика сваво напоишь, а сама шасть в кусты с вербованным, то-то младшенькой у тебя совсем не в родову получился, рыжий весь какой-то. А?

И ты, Галька, варежку-то закрой свою, а не то, хоть и на старости лет, твой мужик узнает, куда на самом деле ушла пушнина, котору он всю зиму на льду в море да на тундре промышлял. Тебя наши островные почитай неделю по Магадану, по всему Марчекану ловили, все кильдымы обшмонали, пока нашли пьянущей и голой в толпе бичей. Эк разморило тебя на водку да на мужиков чужих, ретивых, а и сладко тебе «честной» да «негулящей» тогда, поди. было-то? А всё туда же, судить. «Не суди, да не судим будешь».

Ну, чё, бабы? Про чью еще молодость рассказать? У всех вас «рыло в пуху! Я? А что я? И я така ж, оттого и молчу, не вякаю, это наше дело, греховное, бабское, а мужикам нашим и знать о сём не след, чтоб семьи не порушить. Ох! И любили меня мужики, до сих пор, бабоньки, как вспомню другой раз, аж в дрожь бросает! Не верите, стара больно? Ан нет, душа-то у меня молоденька, так что, кошелки старые, не вякайте! А Маньку, в обиду я никому не дам. Усекли?! А вы меня знаете, Дашка слово по-крабьи держит! Пойду-ка «шкалик» возьму, расстроили вы меня, сучки старые, вот давление и полезло, лечить нать, чтоб не скопытиться.

Когда какие-то решения приходят в вашу голову мгновенно и так же быстро претворяются в жизнь, значит, вы плохо подумали или вообще в тот момент в вашей голове никого не было. Мы ни с того ни с сего написали с Серым заявления на увольнения, скоренько набили морды самым махровым хохлам, прыгнули в попутный катер и через некоторое время оказались в п. Армань, на базе Тауйского рыбокомбината, от которого мы и батрачили. Устроившись в маленькой комбинатовской гостинице, мы энергично занялись самым приятным в мире занятием: «Ни хрена ни деланием, в самый пик хода кеты».

Представьте себе красивейшее, до самого горизонта Охотское море, где в хорошую погоду не видать границ горизонта и моря. В море – лёгкая зыбь, бьющая бортами стоявшие у небольшого причала баркасы, завозни для неводов. В устье реки Армани валом идёт кета, она идёт плотными косяками, нерпа, врываясь в косяк, рвёт его, хватая нерасторопных или ослабевших рыбин, идёт большая охота. Лососю предстоит ещё долгий путь к местам нерестилищ, где они когда-то появились на свет, и всего-то им отпущено на всю жизни четыре года. Вылупится из икринки малёк, подрастет до осени и скатится в море, чтобы через такое же время вернуться сюда, и тоже выполнить свой долг перед природой.

Я уже как-то сказал, что женщины вешались на Серёгу, как мишура на елку. Здесь, в Армани он положил глаз на соседку по гостинице Оленьку, у которой глаза были, как бездонные голубые озера, в которых можно было утонуть. С фигурой и грудью, оглядываясь на которую, мужики ломали шеи, но мало кто знал, что на ощупь Оленька была ещё приятней. Если даже кто и знал об этом, но только не её постылый муж Гена, который больше любил бухать и петь песни под аккомпанемент своего баяна, на котором он недурно играл в самодеятельности. Пройти мимо такой красоты и несправедливости по отношению к Оленьке, Серёга, в силу своей кобелиной привычки не пропускать ни одной юбки, не мог. А Оленькино сердечко, давно созревшее для большой любви, сразу откликнулось, и вскоре два любящих сердца забились в унисон. Влюблённые ловили моменты и мгновения встреч, Оленька сияла, лучилась счастьем и надеждой, что благородный «лыцарь» Сержио дэ Кобелино умыкнёт её у постылого мужа-плебея и увезёт в свой родовой замок далёкой страны Белоруссии.

И так уж однажды получилось, что когда Серый «имел» Оленьку на пеньке около забора её маленького огородика, мимо с баяном и песенкой на устах, шествовал её «любимый» муж Гена, бард, певец и баянист клубной самодеятельности. Он тормознулся, посмотрел на парочку, занимающуюся любовью на пеньке, хохотнул, пробормотал: «Во дают люди, пойду Ольке расскажу, обоссыца от смеха». Растянув опять свой баян, он заорал песняка и двинул дальше вдоль своего огорода. Не думали любовники, греховодники, что он их заметит, ладно хоть не узнал спьяну свою женульку и гостиничного соседа. Но что делать!? Кайф поломан, вечер испорчен. Оленька, едва поправив трусишки, рванула домой прямо через огородик и к приходу мужа уже ждала его дома с половником в руках. Получив пару раз в лобешник половником, Гена мирно уснул на дорожке возле дивана. Толку с него никакого нет, вот и пусть занимается «половой» жизнью на полу, давясь злыми слезами, рассудила Оленька.

На этом история не закончилась, поутру, проводив похмельного Гену на работу, она опять прилегла на свое ложе и задремала с мыслями о Сереге. Вот бы опять всё повторить, только чтобы очень долго и не один раз, а много-много. Чувствуя вдруг на своём теле чьи-то руки, она открывает свои бездонные глаза – и вот на тебе! «Эти глаза напротив», только больно уж наглые.

Это – Серый, едва дождавшись, когда Гена уйдет на свою «пахоту», спокойно без стука вошел в незапертую дверь, с твердым намерением (и не менее твёрдым членом) продолжить и закончить начатое вчера. Но диван скрипит, соседи услышат, дверь тоже запирать нельзя, вдруг муж вернется за чем-нибудь, как не раз бывало. И что потом делать? Серый ставит Оленьку к окошку буквой Г, и та видит тропинку к своему крылечку, ну а дальше – дело «техники». Всё было, как она и мечтала: и «подальше», и «подольше», и «поглубже». После нескольких «заходов» Серый в мыле, а Оленька, чтобы не орать от страсти и счастья, изжевала и чуть не съела полотенце, которым она заткнула себе рот. Давно, очень давно у неё не было такого, а этот лось, Серега продрал, «прочистил» ей весь «организм». Впрочем, лось – не Серёга, а Оленькин мужик Гена, рога-то у него!

(Не верь султану, непьющему не верь, и бабе.)

Время шло. Расчёт нам пока не давали, деньги стали кончаться или кончили начинаться, не знаю, как лучше выразиться, но смысл от этого не меняется. Серый у меня захандрил, Оленьку уже разлюбил, хотя она подумывала о смене мужа и имела виды на Серегу. Дурёха набитая, это все равно, что объезжать мустанга в прериях. Он ведь пока весь табун не осеменит, ни под «седло», ни в «стойло» не пойдет. В один, не очень хороший день Серый заявляет, что съездит с попутным катером на денёк, другой на остров, якобы он там что-то забыл. Но мне-то не нужно лапшу на уши вешать, я прекрасно знаю, что он там оставил, но я ему не папан, и тем более не маман, Манефа мне не жена, а тоже уже бывшая любовница, и запретить я никому и никак не могу. Пока Серый «ушел» на катере в поисках приключений на свою задницу, я расскажу о тех, которые он едва не нашёл там, куда опять сейчас поехал, и это было ещё зимой.

Протоптал в ту зиму Серый уже не тропинку, а целую дорогу и не только к пекарне, но и к дому Мани. Ловил моменты, когда «самого» дома не было, то ли он на рыбалке в море на льду, то ли на дежурстве в ночь, а тут как-то зимой и вообще укатил в Магадан на какие-то курсы на несколько месяцев, вообще лафа любовникам. Серый да и Манефа думали, что все шито крыто. Ан, нет! Дядя Толя, старый рыбак, у которого кости болели, спасу нет, все ночи проводил у окошка, и все ночные перебежки Серого фиксировал, но до поры до времени помалкивал.

Как-то Серый в твердом убеждении, что «самого» нет дома, берет винца и, несмотря на страшный зимний шторм, накинувшийся на остров, ползком, чтоб не унесло в море, скребется к дому Мани. Вместе с метелью вваливается через небольшие дырявые сени в кухню и чуть на жопу не сел: за столом восседает «сам»! Незваный гость закрутился мелким бесом: «Я вот тут, это, ну, в общем, услышал, что ты приехал, и решил нанести, так сказать, визит вежливости». И предваряя вопросы со стороны рогоносца, выставляет на стол вино: «Давай. кореш, за встречу. Как съездил, как Магадан?» Хозяин был уже достаточно пьян, и вопросы, которые он хотел сразу задать Серому, завязли у него в зубах. Он только громко сглотнул тягучую слюну и бормотнул: «Наливай!»

Манефа, которая до этого стояла бледная и оцепеневшая, вдруг замельтешила, вновь протирая стаканы и разливая вино: «Хватит жрать винище-то, и так вон через губу переплюнуть уже не можешь». – «Молчи, баба, курица, что ты понимаешь в мужской дружбе?! Кореш, вот зашёл с вином проведать. Уважил, значит! Брысь отсель!» Выпили по первой и тут же налили по второй. Хозяин глотает до дна, а хозяйка и гость лишь губы мочат. Вскоре хозяин начинает ронять тяжелую голову на стол в пепельницу, а гость как бы ненароком уже оглаживает округлости хозяйки. Та вспыхивает огнем и поспешно наливает супругу контрольный стакан. Все! «Сам» роняет башку в пепелку и похрапывает, чмокая губами, видимо, допивая четвертый стакан вина.

Серый распахивает на Маньке халатик, но та артачится – вдруг муж глаза откроет. Нет, здесь нельзя, а в спальне дети спят. Манефа набрасывает на плечи старую шубейку, висевшую на гвозде у двери, велит одеться и Серому. Глянув на мирно дрыхнущего своего оленя, она выталкивает любовника в холодные сени. После недолгой прелюдии в исполнении шаловливых ручонок Серого и страстных лобзаний, Манефа опрокидывает Серого на топчан, на котором в летнее время в «дырявом холодке» полёживает хозяин.

Топчан, застланный старым одеялом, припорошен снегом, но Серый этого не замечает. Он уже лежит спиной на ложе, а Маня лихорадочно дергает у него молнию на джинсах, чтоб скорее освободить рвущуюся в бой «оглоблю». Освободив вставший во всей своей красе «инструмент», она, не удержавшись от искушения, целует его страстно и тут же нанизывается на него, сдвинув трусики в сторону. Шубейку свою она раскидывает, как лебёдка крылья, укрывая и свои голые ноги, и Серого, и всё то, что сейчас творится под этой шубейкой, откуда аж пар валит.

Маня скачет, как ковбой на диком мустанге, и никакая сила не сможет сейчас прервать эту бешеную «скачку». Вот и «оседлала», «объездила» Маня этого «коня», теперь хоть в стойло ставь, в конюшню, и если бы не вой пурги, их вопли далеко были бы слышны. Но все когда-нибудь кончается, даже такое приятное занятие, как «трах» на морозе в сенях, почти рядом со спящим рогоносцем, супругом. Спокойной тебе ночи, олень.

Расставались тяжело, как бы предчувствуя долгую разлуку. Серый все норовил на прощание поставить Маню на топчан коленочками, попочкой к себе, но она хоть и любила эту позу, неожиданно проявила твердость, воспротивилась: «Хватит, это было в последний раз, уже вся деревня судачит, косточки мне перемывает, один муж только и не знает. Ты, Серый, улетишь, а мне здесь нужно жить, детей подымать, а без мужика никак, и он – отец моих детей. Прощай, моя сладость, мой Серенький, не судьба нам быть вместе, и не приходи больше, не береди душу, уезжай скорее».

Понимая всё, Серёга и рад бы забыть, да не забывается чужая жена, и даже Оленька не смогла заслонить собой Манефу, и как бы она ни была хороша, руки Серого помнили пышное, роскошное тело Мани, пахнущее сдобой, ванилью, щедростью. Да и «искорка» в сердце не погасла пока.

Вот и в этот раз, который мог стать для него последним, рванул Серый опять на остров, не в силах совладать со своей кобелиной похотью. О любви не может быть и речи, и Ромео с Джульеттой из них не получится. У обоих была только животная страсть, они желали друг друга всегда только потому, что были чужие, а экстремальный секс добавлял остроту ощущений.

А на острове в это время события развивались совсем иначе, не так, как кому-то хотелось. Секса у Серого не получилось, даже с девами из общаги, а вот экстрима – полная жопа, особенно, когда в неё шмаляют из двенадцатого калибра. Но все по порядку! Оказывается, как только мы с Серым отчалили с острова, длинные языки, которые до тех пор были на привязи, вдруг развязались, и всем всё стало известно, даже тем, кто давно знал об этом. Вот уж бабье потешилось, отвело душу, всем досталось, а нам с Серегой особенно. Возникали даже стихийные митинги, где сплетницы клеймили позором всех и вся, забывая о собственных грешках и не видя бревна в собственном глазу. Даже наш друг, покровитель и собутыльник, баба Даша не смогла усмирить разъяренных и оскорбленных мужей и их обиженных мегер, потому что до них мы не успели добраться. Вот они-то сейчас и брызгают слюной, купаясь в собственной непогрешимости, порядочности и добродетели.

Вот в такое горячее, почти революционное время Серый, как Ленин в Питер, прибывает инкогнито на остров, где происходит мятеж. Сразу осознав своё незавидное положение, поняв, что в Эдеме он сейчас персона «нон грата», Серый ударяется в бега, но поскольку катер уже ушёл, а бежать на острове более некуда, он рвёт когти на вершину горы, откуда, дело прошлое, обзор местности и преследующего его противника лучше. Подымаясь по склону, Серый оглядывается, смотрит вниз на посёлок и замечает человека, крадущегося за ним, за спиной у того болтается ствол. Это Чингачгук «Большой Рог» из племени рогоносцев, он встал на тропу войны, чтобы кровью смыть позор, пьяным бременем легший на его рога. Двое суток Серый передвигался ползком и перебежками, уворачиваясь от хлеставшей по нему дроби. На третью ночь «Казанова» умыкнул лодку, на веслах добрался до материкового берега, потом пешком до Колымской трассы между жирующими на горбуше медведями по речушке Оксе, откуда на попутках и добрался до Армани.

После вынужденного поста в виде ягод да орехов, кедрового стланика, Серый отъедается и зализывает душевные и физические раны. Поплакавшись в мою жилетку и немного оклемавшись, он рулит к Оленьке, горя желанием заглянуть в её синие, как глубокие озёра, глаза, но она уже с другим наставила рога и ему, и в который раз своему баянисту, мужу. Се ля ви! И тут облом.

Во всей этой любовной истории моей вины, думаю, нет. Просто не нужно было мне раньше рассказывать ему о прелестях Манефы, а Серому воспевать мне Ольгины бездонные глаза и всё остальное, что оказалось у неё действительно ещё ЛУЧШЕГО КАЧЕСТВА И КРАСОТЫ. А впрочем, чем только друг не поделится, ведь так?

Вскоре мы получаем расчет, маленько гудим в Магадане и летим в Синегорье в поисках приключений, впечатлений и новых знакомств. Я мог бы продолжить «Сагу» о Сером, еще ведь многое не сказано. Возможно, в дальнейшем я так и сделаю.

Мы опять в Армани

Три километра до «материка» по морю, нас доставили на баркасе, а потом мы потопали вдоль нерестовой речушки Оксы до Колымской трассы, в надежде на попутку до Армани. На тропинке, у реки спугнули двух медведей. Мы им были не нужны, они нам тоже, разбежались мирно.

Поймав попутку, добрались до Армани, устроились в небольшой гостинице, сходили в контору, подали заявление об увольнении и в ожидании расчета занялись пьянством и рыбалкой. Омрачать нашу молодую жизнь мыслями о том, как жить дальше, мы не стали. Каждый день брали в лавке винца аль водочки и уходили на устье реки Армань. Кета всё ещё шла на нерест, так что с рыбой проблем не было. В кустах, в небольшой пещерке у нас находились припасы: котелок, топорик, лук, пряности, ну и, конечно же, стаканы. На берегу речушки благодать: тепло, ветра нет, солнышко, как бы зная, что скоро скроется надолго, старается во всю. По воде, по мелким волнам бегают солнечные зайцы, слепя глаза. Идет отлив, рыбы уже не так много, как в начале нереста, но все равно то и дело в воде мелькают плавники, а в устье – нерпы, крутя водовороты, ловят и жрут лосося, заставляя его выпрыгивать из воды. Отправляю Серого собирать по берегу сушняк для костра, сам, размотав снасть. занимаюсь рыбалкой. Пока я поймал тройником пару горбуш, Серега уже разжег костерок, чтобы он прогорал. Нам нужен жар и угли, а не пламя до небес.

Рыбу почистил, нарезал ломтями, в котелок наливаю немного подсолнечного масла (это чтобы сразу не подгорело), укладываю на дно лук, нарезанный кольцами, лаврушку, душистый горошек, головы горбуши (без жабер), разрезанные вдоль, и туда же рыбьи потрошки, молоки или икру, смотря, что есть. Потом опять слой лука, специй (по чуть-чуть) и куски рыбы не очень плотно, немного солим, опять слой лука, потом слой рыбы. И так, пока посудина не будет полна до краев. Совсем доверху укладывать нельзя: сок и навар будут выплескиваться, а с ним, значит, и самый «цимус». Костерок уже прогорел, остались только малиновые угли, а это то, что нужно. Ставлю котелок в самый жар, и мы ждем результата. Серый, как всегда, со своей «балалайкой» и с тем же репертуаром. Плакать под его гитару мне неохота, и я предлагаю причаститься в ожидании рыбного деликатеса.

Только мы облили свои пищеводы и желудки водкой, подходит парень с громадным рюкзаком за спиной: «Привет парни!» – «И тебе не болеть, странник! Присаживайся, что привело тебя нашему очагу?» – «Душевная и головная боль, мужики. „Трубы“ горят, сушняк во рту, голова, как котел, плесните „зелья“, коли не жалко, не дайте помереть с бодуна. Я давно за вами наблюдаю и вот только решился подойти к вам».

Ну, что же, похвальная, обезоруживающая откровенность, да и видно, что парень не борзой. Плеснули мы ему беленькой от души и для души. Выздоравливай пацан! Сами тоже «приняли» за компашку по стакашке. Эх, хорошо-то как! Тут и рыбка подоспела, притомленная в собственном соку. В финале кидаю туда зелень: укропчик, петрушку, кинзу и зеленый лучок для пущей важности. Дух прет из котелка, слюну нагоняет, в брюхе уже кто-то или что-то заурчало, знать, жрать просит. Думаю, проклятый, всю жизнь на тебя работаю. Но это мой желудок, значит, нужно ублажать его, баловать, да и самому в кайф.

Под эту ушицу наливаем для аппетиту «микстурки», которая как панацея от всех хворей телесных, тем паче душевных. Провозглашаем с Серым: «Не во вред – но во здравие!» Льем в свои глотки, не глотая, сама провалится. Паренек от нас не отстает. Молодец! Начинаем пир из одного всего лишь блюда, если не считать природы и вкуснейшего морского воздуха. Начать начали, а остановиться смогли только, когда ложками заскребли по дну, и хлебушком подобрали последние капли со дна. Трудяги! Много ли человеку нужно для счастья!? Для нас этот миг наступил – миг блаженства, когда сыт, пьян и весел, все остальное нам по херу. Растянулись на теплой гладкой гальке, курим и ждем на десерт рассказа нашего незванного гостя.

Прилетел он в Магадан с Чукотки, с Анадыря. Был на лососевой путине. Что заработал там – прохохотал в кабаках с девками гулящими, у них нюх на деньги как у собак, а то и хлеще. Рыба, которая у него в рюкзаке, анадырьская кета осталась цела, потому что в камере хранения лежала. Кто-то посоветовал ехать в Армань, чтобы заработать на обратную дорогу. Билет на ИЛ-62 до Москвы стоил девяносто два рубля, это точно! Но здесь конец путины и рабсилы хватает своей. Сейчас он будет добираться опять в Магадан и попытается устроиться на траловый флот. Знаю по опыту, что это вполне реально, но осенняя и тем более зимняя «рыбалка», даже в более южных широтах, опасна. Шторм, опасность обледенения и, как следствие этого, «оверкиль», когда шансов кому-либо спастись, практически нет. Ноль!

Ничего этого я не стал ему говорить, поучать, пугать его или отговаривать. У каждого свой путь, своя «колея». Наш гость спрашивает, кому можно рыбу загнать? Но кто в рыбацком поселке, на берегу моря и лососевой реки, купит у него рыбу, хотя это и балыки кеты, подкопченные, деликатес, можно сказать. В благодарность за угощение гость достает из рюкзака пару балыков, которые все в плесени, задохнулись, значит. Да и запашок у нее, как медведь любит, с душком. Вывалил он ее всю (штук пятьдесят) на гальку, сверху бросил свой рюкзак, распихав по карманам документы и какую-то мелочевку, сказал нам «спасибо», сделал рукой пока-пока и удалился в сторону Колымской трассы. Нам было жаль его, но предложить ему что-либо мы не могли.

В гостиницу нам было еще рано, и спешить нам больше было некуда. Серый, подумав, подался в лавку на этот раз за пивом, а я остался стеречь его балалайку и поддерживать наш костерок. Два самых важных фактора в развитии и выживании человечества – это огонь и вода, и это у меня было. Я сидел на каком-то топляке, когда-то принесенном морским приливом или, может быть, рекой. Смотрел на огонь, на реку и море с далеким горизонтом, любовался всем этим, дивился и пытался как-то понять, осмыслить, представить себя в этом необъятном мире, но в моем мозгу получалось, что я, да и все мы, лишь песчинки, молекулы, атомы в этом громадном мире. А наша Земля-матушка – и сама песчинка в бескрайности, непонятности и необъяснимости космоса, как в прочем, и наша Галактика, одна из многих миллиардов галактик. Жуть берет! Если постоянно об этом думать, можно и в психушку загреметь.

Нужно переходить на более прозаические и житейские вещи, например: «Что здесь делает эта куча кетовых подкопченных балыков?» Серого еще нет, значит, он пудрит мозги очередной какой-нибудь аборигенке, а сидеть без дела мне уже надоело, и от копания в себе и своем мозгу толку мало. Осмотр балыков меня утешил и даже весьма! Они были твердыми, без слизи, поэтому я тщательно промыл их в морской воде и разложил на берегу под небольшим ветерком и солнышком. Рюкзак, вывернув, простирнул и тоже бросил на камни. Очень хотелось вздремнуть, но прилетела эскадрилия, банда бакланов и чаек, дегустировать чукотскую кету, и мне пришлось отбиваться от непрошеных гостей. Вон по берегам рек тысячи отнерестившихся, умирающих и уже умерших лососей. Клюйте, жрите, пока из под хвоста не полезет. Так нет же, сюда налетела туча дармоедов.

Уже солнышко стало опускаться в море – пора собираться до дома, до хаты. Рюкзак высох совершенно, только белый налет на нем от соленой воды остался. Балыки тоже подсохли, имели тёмно-красный цвет и совершенно ничем не пахли, кроме самой рыбы, конечно. Я не удержался и отрезал кусочек на пробу. Вкус был изумительный, нежный и очень пикантный. Есть на Байкале способ приготовления омуля с душком, есть французский сыр Рокфор с плесенью. И то, и другое ценится у гурманов и считается деликатесом. А почему бы не быть и кетовому балыку с душком? В разрезе мясо кеты было темно-красным и на вкус изумительным. Вот так нечаянно и делаются кулинарные открытия!

Пока я смаковал балык и размышлял о его достоинствах, нарисовался наконец-то и Серый с пивом. Он думал, что рыбу я выбросил, но увидав, а потом и попробовав её, он пришел в восторг, хотя и не такой любитель «жаберных», как я. Так что, балыки были очень кстати. Спасибо этому парнишке с Чукотки и семь футов под килем ему в морях и его плавании по жизни. Рыбу мы раздали, раздарили. Всем она пришлась по вкусу. Через несколько дней у нас остался один рюкзак, а потом и он куда-то исчез.

P.S. Вяленого и соленого лосося нужно «вкушать» с черным молотым перцем и сливочным маслом. Строганину из мороженого лосося точно также.

Судьбы человечьи

Я хочу рассказать об одном человеке с трудной, исковерканной жизнью судьбой, и хотя таких, как он, по северам великое множество, но именно он запомнился мне, и я вспоминаю о нём как о личности, сохранившей все человеческие качества, несмотря на огромный срок, щедро отмерянный ему прокурором. До этого и после мне приходилось общаться с бывшими полицаями, власовцами, предателями Родины, бывшими бандитами и убийцами, хотя уверен, что к бандиту, убийце, педофилу или маньяку, угробившему не одну жизнь, слово «бывший» не применимо, и даже по прошествии времени и отбытия срока, каждый из них остаётся преступником.

Бывший полицай, бендеровец объясняет мне, что у него не было выбора, и он сам не вешал людей, а, спасая свою шкуру, просто выбивал из-под ног табуретки. У бывшего власовца, как и у предателя, тоже есть оправдания, и они тоже спасали свои шкуры, а педофил, маньяк и педераст говорят, что они просто больны, и их нужно не осуждать, давая срок, а лечить в хорошей клинике, тогда, мол, и они станут хорошими и правильными. Вор никогда не скрывал, что он вор, но прикидывался Робин Гудом: «Я грабил только богатых, а бедным всегда помогал». Какая чушь!.

Карманник не спросит тебя, беден ты или богат, так же и «скокарь», форточник залезет в любую квартиру и заберёт всё, что только сможет, хотя и видит бедную обстановку. Я сам не раз страдал от ворья и ненавижу воров всех мастей, несмотря на ореол якобы романтизма, созданный купленными журналистами. Это миф о красивой блатной жизни, воровском братстве, это и есть приманка для начинающих сопляков, не желающих работать. И мне больше всего нравится выражение, что «вор должен сидеть в тюрьме».

После отъезда и увольнения с острова Недоразумения, а это, значит, и с Тауйского рыбокомбината, мы некоторое время жили в гостинице, но деньги кончились, расчёта пока не давали, и нам пришлось взять небольшую шабашку в Арманской рыбоинспекции, которая напрямую подчинялась Магадану. Нам, как и положено, выделили комнату, дали постельное бельё, кое-какую посуду и для прокорма дали лицензию, на вылов пятидесяти голов кеты, поскольку нерест ещё не закончился, и кета валом шла в устье реки Арманки. И всё было бы хорошо, но опять случился форс мажор, и всё одно к одному.

Наш парень, шофёр, который приехал с острова вслед за нами, на танцах по пьянке неопасно подрезал ножом местного паренька и сразу сорвался по трассе в Магадан, там легче скрыться. Толпа местных хотела устроить судилище, но его не нашли, а нас с Серым на танцах, слава Богу, не было. Только одна беда миновала, следом пришла другая: где-то в час ночи вернулся из Магадана начальник рыбоинспекции. Он сразу зашёл к нам, спросил, как и что, попили чайку, и он ушёл к себе. Минут через двадцать он опять пришёл к нам с просьбой, чтоб кто-нибудь из нас посидел с ним: «Сердце у меня, мужики, болит, спасу нет, и таблетки не помогают». – «Давайте, мы вам скорую вызовем, сердце ведь не шутка». – «Да нет, не нужно, отпустит, это не в первый раз». Они ушли с Серёгой, но минут через десять Серый стучит в стену из его квартиры, потом врывается к нам и сообщает, что человек умер. Мы растерялись и онемели – это было так неожиданно, но нужно было что-то предпринимать, и Серый опять пошёл в его квартиру, телефон находился там, позвонил в скорую, ну а те, как и положено, в милицию.

В своё время Серый оттянул «трёшку», и кое-какие зоновские замашки у него остались: «Пацаны, у него в портфеле сорок тысяч лежит инспекторских денег, думайте, пока никто не подъехал». – «Серёга, давай так, ты нам ничего не говорил, мы ничего не слышали и о тех деньгах ничего не знаем, и греха на душу не возьмём». Хорошо зная друга, я, конечно, понимал, что хулиганка одно дело, а ограбление мёртвого человека совершенно другое, и никто на это никогда не пойдёт. Вскоре приехали сразу и менты, и скорая, труп, сфотографировав, увезли, менты нас опросили, заставили расписаться в показаниях и тоже укатили.

Утром уже другие, незнакомые, приехавшие из Магадана люди, объявили, нам, что шабашка отменяется, и нам предстоит покинуть территорию инспекции. В последний раз мы надёргали с десяток лососей прямо у наблюдательной вышки, помахали рукой дежурному инспектору, который сидел на верхотуре, и пошли к машине, которая и должна была увезти нас опять в Армань.

Шофёр спросил, куда нас везти, но если б мы знали место, где нас с Серым могут принять без денег да ещё и кормить. Только недавно у нас был кров, деньги, и всё, что можно за эти деньги приобрести, но, понадеявшись на скорый расчёт, мы оказались на мели, уже уволенные, но ещё не расчитанные, вчера князи – сегодня грязи. И хотя мы особо и не унывали, но было очень неприятно оказаться в таком паршивом положении.

Шофёр, поняв, что деваться нам некуда, увёз нас на самую окраину Армани, к какой-то фазенде, стоящей почти на самом берегу моря. На сигнал из дома вышел хмурый мужик с тяжёлым взглядом, он сразу всё понял, потому что приглашающе мотнул головой и также молча скрылся в избе. Не очень гостеприимно, но он и не обязан приплясывать от радости при нашем появлении, да и кто мы такие, пустил под крышу и ладно, и это надо ценить. Мы сбросили нехитрое барахлишко на землю, шофёр, уже садясь в кабину, предупредил нас: «С расспросами к нему не суйтесь, что он найдёт нужным, сам расскажет».

Ну ладно, заходим в сени, потом в избу, попадаем сразу на кухоньку. Она довольно обширная, но много места занимает печь – это какой-то гибрид камина, русской печки, уменьшенной в размерах и обыкновенной. То, что на ней можно полежать, погреть кости, это я сразу увидел, и то, что это экономка, тоже сразу было видно, но только человеку, понимающему.

Были ещё две спальни: одна хозяйская, другая – их сына, который болтался где-то в морях на промысле селёдки. Хозяин махнул рукой в сторону одной из комнат: «Располагайтесь». Там стояли две кровати, и пока мы устраивались, он вскипятил чайник, поставил на стол хлеб, масло, солёную горбушу и свежую жареную селёдку, запах которой можно было определить за версту, себе он заварил только банку чифира, из чего я сделал определённые выводы.

Вспомнив о недавно пойманной горбуше, мокрый мешок, с которой так и лежал на улице, мы занесли её в дом. Хозяин, прихлёбывая чифир, глянул мельком и бормотнул: «Придёт курва, приготовит». Только промолвил, а тут и сама «Курва» явилась-не запылилась: «О, у нас гости – добро пожаловать». Вошедшая женщина была не старой, но выглядела раньше времени увядшей, скорее, испитой. Да, так оно и было, сам хозяин вообще не пил, курил по старой лагерной привычке махру и чифирил. За него это делала жена, не упускавшая любой возможности залить глаза, вот и сегодня, накопав в огородике ведро мелкой молодой картошки, она обменяла её на пару бутылок вина, и ей сейчас было ой как хорошо.

Дальше следовало, как я понял, ежедневное небольшое представление: при знакомстве она представилась комсомолкой Зоей, это было её лагерное погоняло в течение долгих десяти лет, которые ей определил суд за недоносительство, но об этом потом. Нас с Серым она приняла как родных и сразу стала жаловаться на мужа, тот подмигнул нам, кивнул в её сторону головой и покрутил пальцем у виска, мол, не берите в голову. Та уселась напротив нас на табурет и начала: «Вот скажите, мужики, что с ним делать? Всё пьёт и пьёт, всё в доме пропил, скоро и меня пропьёт, родную жену, и дом пропьёт, и меня по миру пустит. Вот алкаш хренов, свет не видел таких забулдыг, всю жизнь вот так с ним маюсь, и на зону я попала через него, десять лет, как с куста малину».

У мужика уже до этого стали темнеть глаза, а тут она затронула старую боль, чего нельзя было делать. Он привстал и врезал ей от души, та полетела в угол и уже в полёте стала похрапывать – это она получила свою обычную дозу снотворного, как и при каждой пьянке. Он поднял её на руки и отнёс на кровать и проговорил: «Вот дурёха, теперь ей „лекарства“ до утра хватит, а завтра всё начнётся по новой, будет болеть, а потом пойдёт искать похмелиться. Бросить её или уйти куда, уехать, так ведь пропадёт без меня, загнётся». На этом наш разговор и закончился, мы легли спать, а хозяин вышел на берег моря и почти до рассвета сидел на вынесенном морем плавнике, глядя куда-то за горизонт.

Мне, как всегда на новом месте, не спалось, но выйти к нему на берег и присесть рядом, я не осмелился, а просто, выйдя на порожек, покурил, глядя на небо; белые ночи уже кончились, небо было чистым, ярко звёздным, и, кажется, каждая звезда была умыта уже утренней росой, и это было чарующее зрелище. Я не думал, что он меня заметил, но за чаем он вдруг сказал: «Выходи вечерком на берег к баркасу, вместе покурим, покалякаем, тяжело мне всё держать в себе, а такое не всякому и расскажешь, но тебе можно, ты птица вольная, сегодня здесь, завтра там, вот и растворится вся быль и небыль обо мне по земле, и никому не достанется всей правды, она останется во мне, со мной и уйдёт. Правда опасна, и я не хочу, чтоб кто-то повторил мой путь, потому я и поведаю тебе только то, чем нельзя никому навредить».

Я не думал, что услышу от него какие-то тайны. Просто человеку нужно было выговориться, поделиться с кем-нибудь своей душевной болью, и он почему-то выбрал меня. Я тоже любил сидеть на берегу моря, смотреть на волны, особенно в шторм, дивиться красоте и мощи стихии, смотреть на корабли, виднеющиеся на горизонте, представляя, как им там сейчас приходится. Всё это я наблюдал с острова как с корабля, а вот отсюда, с материкового берега, и вид был совершенно другой и по-другому воспринимался.

Он меня не приглашал, просто однажды вечером, по привычке глянув в сторону моря, я увидел зовущий огонёк костра, который колебался от дуновения ветерка. Он обернулся от хруста гальки под моими ногами и приглашающе похлопал ладонью по бревну плавника, принесенного морем, а потом выброшенного штормом на берег. Костерок горел под большим баркасом, поставленным с наклоном на ребро, и подпёртый как стойкой, брёвнышком потоньше. Это была защита от ветра и от дождя, но не закрывающая ни панорамы моря, ни части берега с его избой. Есть на земле две совершенно разные вещи, на которые можно смотреть очень долго и без которых жить невозможно – это огонь и вода, и не я первый сделал такие выводы, а многие поколения до меня и до нас всех, живущих сегодня.

Я молча присел на согревшееся от костра бревно, и так же, как и он, зачарованно уставился в светящиеся угли, по которым, как живые, перебегали разноцветные язычки пламени, иногда костерок потрескивал свежей веточкой, испуская при этом ароматный дымок. Спокойное море в бледном свете появившейся луны серебрилось, как мятая фольга, а волны мягко накатывали на берег, шурша крупным песком.

Хотелось просто молча посидеть у костра, слушая эту, сейчас едва слышную музыку Охотского моря. Мой хозяин, так и не промолвивший ни слова, тоже застыл в одной позе, глядя в костёр и слушая море, он тоже был околдован, и мне показалось, что я его понял, хотя со времени нашего короткого знакомства он к ряду и десятка слов не обронил о себе.

Мы сидели, молча курили, он ловко скручивал самокрутки, брал голыми пальцами из костра уголёк и, ничуть не морщась от боли, прикуривал, и в этом был какой-то особенный смак. Я тоже попытался сделать то же самое, но от боли затряс пальцами и скорее сунул их в холодный, мокрый песок. Боль сразу утихла, но волдыри на пальцах остались. И тут, в первый раз за вечер он заговорил: «Ты, когда возьмёшь уголёк, слегка перекатывай его в пальцах, не давай огню жечь кожу, а так он не успевает прижечь, и больно не будет». Это были его единственные слова, сказанные за весь вечер, и я не знаю, сколько мы просидели на берегу в каком-то трансе, пока он не встал, молча загрёб сапогом на почти прогоревший костёр песок, и также молча двинулся в сторону дома. Сегодня наш разговор не состоялся, видно, у него не то настроение было, или он просто не решился, или передумал довериться вот так, с бухты-барахты, чужому человеку, и я его понял.

Днём он, управившись с небольшим хозяйством, принимался за сети, вязал он их мастерски, не глядя на иглу, а его руки, будто следуя заложенной в них программе, сами сновали, набирая ячею за ячеёй. Иногда он с бригадой рыбаков уходил в море на баркасах или шаландах, особой разницы я не видел. Это были обыкновенные рыбацкие посудины для прибрежного лова, и с них обыкновенно бросали тоню, то есть заводили невод на лосося, где-нибудь в устье нерестовой речушки, чаще р. Арманки.

К прибрежному лову на уйка (мойву), загодя были готовы мелкоячеистые неводы, и когда в конце апреля-начале июня уёк устремлялся на отмели нереститься, тут его и брали десятками тонн. После нереста немногим удавалось вместе с накатом опять уйти в родные глубины, и весь берег бывал покрыт слоем мёртвой рыбы и икры. Наступала пора великого пира для всех водоплавающих санитаров моря, пока отлив не унесёт в море отложенную в ямки мойвой икру, а для крабов остатки погибшей рыбы.

Иногда мы с Серёгой подрабатывали, выгружая из барж-плашкоутов крупную соль в мешках из рисовой соломы, это делали запас рыболовецкие Камчатские колхозы-миллионеры, которые как щупальцами охватывали всё Охотское побережье. Они брали всё, и у них на всё были разрешения и даже квоты на лосося. Мешки с солью слежались и превратились в солёные глыбы, которые даже сквозь ватники и брезентовые куртки рвали наши спины в клочья. Выдирать мешки из сплошного, плотного штабеля приходилось обыкновенными скобами, загибая один конец крючком, но дальше действовали только руками, от чего к концу разгрузки на пальцах рук было голое мясо, посыпанное мелкой солёной пудрой, сыпавшейся сквозь грубую ткань из рисовой соломы. Кто работал на рыбе, тот знает, что такое «рыбалка» по-охотски – это каторга.

Готовясь к осенней путине, хозяин затеял ремонт своего баркаса. За те пару месяцев, что он стоял на берегу, баркас высох, стал легче, но теперь нужно было его по новой проконопатить и промазать битумом, не только швы, но и весь корпус. Привыкший рассчитывать только на самого себя, меня он не звал. Но я не мог, живя у него, не оказать ему помощь, а мой друган Серёга, как всегда, был в вечном поиске очередной, готовой задраться женской юбочки, а поскольку постоянством он не отличался, они менялись у него, как использованные салфетки.

Сделав баркасу «оверкиль», мы целый день трудились как папа Карла, но к вечеру всё было готово, и мы, оставив всё как есть, пошли поужинать. Завтра дай бог удачи, проверим движок и пробежимся к заветным скалам, где он раньше ставил сетёшки на мальму, очень вкусную рыбу семейства лососёвых, а вообще это, если верить справочнику, арктический голец. Нам, в принципе, не столь важно, как его на самом деле дразнят, главное, что он вкуса необыкновенно пикантного и ни с чем не сравнимого.

После ужина мы опять пошли на берег, осмотрели ещё раз свою работу, остались довольны и, разведя костёр, как всегда, присели помолчать, покурить, полюбоваться морем и ощутить контраст живого тепла костра и свежего дыхания моря.

От его жены, «комсомолки» Зои, я уже знал некоторые подробности их жизни и отношений, но виду не подавал, это было ни к чему, я бы спугнул то настроение, тот душевный настрой, предшествующий его рассказу-исповеди. Я уже знал, что его судимость связана с золотом, знал и о его громадном сроке, длиной в четверть века, который он отбыл от звонка до звонка. Хотя мало что выдавало в нём старого «сидельца», кроме привычки – никогда не смотреть собеседнику в глаза, я понял эту причину, когда как-то в разговоре он случайно глянул мне прямо в зрачки. Его взгляд вселял беспричинный страх и ужас – это был стальной, безжалостный, похожий на клинок взгляд. При разговоре с любым человеком он смотрел ему точно в переносицу, не избегал ничьего взгляда, но жёсткий взгляд в переносицу был подобен выстрелу в то же место. Вот попробуй просто постоянно смотреть человеку в переносицу, и ты увидишь, как тот начинает отводить свои глаза, теряться. Ты выбил его из привычной колеи, и он не знает твои мысли, от этого иногда бывает и жутковато.

Наверное, поэтому он жил на окраине, и многие обходили его стороной, понимая, что этого мужика, если не уважать, то бояться нужно, что в принципе одно и тоже. Внешне он больше напоминал бухгалтера, всю жизнь протиравшего штаны в кабинете: на его теле не было ни одной наколки, по «фене» он не только не ботал, как большинство бывших зэков, но даже русского слова «мать» никто не слышал от него. Только вот не прост был мужик, совсем не прост, и душа словно сейф, и я совсем не был уверен, что дверка этого сейфа приоткроется хотя бы с щелку, через которую во внутрь всё равно не заглянешь.

Мы так и сидели и у костра, слушая плеск волны и потрескивание костра, получившего новую порцию сыроватых дровишек, от которых он отчаянно дымил, шипел, искрил, но потом успокоился и погнал жар, от которого вскоре нам пришлось отодвигаться подальше. Но всё это было весело и интересно – смотреть на борьбу двух стихий, и даже у моего хозяина на лице промелькнуло какое-то подобие улыбки.

Он начал неожиданно: «Ты вот наверняка задаёшь себе вопрос, что за тип этот бирюк, то есть я. История моя проста, как и у сотни или даже тысячи старателей, соблазнившихся блеском золота в предвкушении будущей сладкой жизни. Но если ты работал на приисках, то должен знать, что увести, украсть металл проще, чем его потом сбыть или даже просто сохранить, чтобы он грел твою душу ощущением, что ты богат и в любое ты время сможешь начать какую-то новую, шикарную жизнь.

Мура всё это. В советское время никто не позволил бы тебе жить не по средствам, на широкую ногу. Помимо завистников и стукачей, ещё со сталинских времён всегда существовали органы НКВД, ОБХСС, и не один, однажды хапнувший от души, пошёл под расстрел или, как говорят на зоне, «смазал лоб зелёнкой». Сейчас и время другое, и срока дают поменьше, но мой тебе совет: даже если ты случайно найдёшь ручей с самородками на выносе, хоть горстями бери, или просто найдёшь в отвале, пни его и иди дальше, будто ничего не видел, и молчи, забудь об этом. Я в своё время этого ни сделал, за что и поплатился, дали на полную катушку, не поскупились, хотя прокурор просил для меня вышку.

После войны я работал на прииске геологом, а баба учительствовала в школе и была комсомольским активистом иль вожаком каким-то там. Всё было хорошо: была хорошая квартира, на работе ценили, страна ещё жила впроголодь, а у нас в магазинах всё было: и жратва, и тряпки, и пойло – живи не хочу. Но человек так подло устроен, ему всегда чего-то не хватает, вот и я не устоял, хотя до этого к золоту относился равнодушно.

В поисках новых, перспективных для промывки, песков мне приходилось, взяв вьючную лошадь, помощника-рабочего, пистолет, положенный мне по должности, промывочный лоток и запас продуктов. Мы уходили в тайгу, где было множество неисследованных речушек и ручьёв. Рабочий помогал мне на шурфах, таскал в рюкзаке образцы, разводил костёр, ставил палатку, готовил еду, а при переезде на новое место вьючил лошадь. Пропадали неделями, а то и месяцами, меня работа так увлекала, что не мог оторваться. Думаю, вот этот ручей проверю или вот этот шурф добью, и баста, но потом ещё и ещё. По пути я составлял карту месторождений, а по осени всё это сдавал в контору, сдавал и песок, и шлихи, и самородки, а когда уже зимой обрабатывал всю документацию, на ней ставили гриф «секретно».

После каждой такой экспедиции у меня оставалось золото. Я и сам не заметил, как это стало системой, и со временем у меня скопилось килограмм десять металла. В отношении этого золота у меня не было каких-то определенных намерений, и я продолжал уводить его уже просто по привычке, мне стало нравиться то, что оно у меня есть. Не придумав ничего лучшего, я затарил его в спинки супружеской кровати, пусть лежит до поры до времени, а дальше жизнь покажет. И вот она показала, и довольно скоро, и совсем не то, на что я рассчитывал. Однажды ночью ко мне пожаловали незваные «гости», перевернули всё вверх дном, мне сразу загнули «салазки», чуть спину не сломали. Я молчал в надежде, что золото не найдут, а потом я его выкину куда-нибудь в отвал, лишь бы срока не было, хотя я точно знал, что тянуло и на расстрел.

Проснувшаяся, пьяная баба молча показала на кровать, они сняли спинки, набитые золотом, и вместе со мной увезли в контору. Там всё, до пылинки вытряхнули, взвесили – потянуло на двадцать пять кг, как раз столько мне и отмеряли, но уже в годах строгого режима.

От расстрела меня спасло то, что все эти годы я с прииска не выезжал, а значит, сбыть на сторону хоть грамм я не мог. Сдала меня моя «комсомолка» по пьяни, я ей не давал денег на бухалово. К тому моменту её за пьянку уже выгнали из школы, и она уже без тормозов ударилась в пьянство, и никакие уговоры, так же, как и мои кулаки, на неё не действовали. Продала она меня за бутылку водки стукачу-общественнику, ну а тот не замедлил капнуть куда нужно. За недоносительство, а значит, и за соучастие ей дали червонец общака, ну а мне – сам знаешь.

Я видел, как ему тяжело рассказывать про всё это, хотя для меня его история была, в сущности, банальной, таких историй или подобных я наслушался по Колыме предостаточно. Но если кто-то, рассказывая о себе, выставлял себя героем, которого менты замели из-за шикарного образа жизни или где-то на «малине» с мешком денег, то мой хозяин просто скорбел о зря прожитых годах, из-за собственной молодой глупости и сегодняшней безнадёги, когда годы ушли, и впереди уже ничего не светит.

И старая его жена вечно пьяная, и он сам оказались у разбитого корыта, и зря теперь он смотрит в даль моря в смутной надежде, что его золотая рыбка вернётся, но такое бывает только в сказках, а в жизни всё по-другому, всё иначе. Он не был похож на человека, нуждающегося в чьём-то сочувствии или жалости, но я тогда был ещё молод, и, наверное, поэтому мне было жаль его, ведь у меня впереди куча времени и возможностей наделать уйму своих ошибок, ведь чужие ошибки даже ребёнка ничему не научат, а его судьба – просто одна из многих и многих судеб, и все они разные.

На рыбалку за мальмой нам выйти не удалось – обстоятельства изменились, нам дали расчёт и нужно было уезжать. Серёга удивлённо посмотрел, как при прощании он приобнял меня и почти шепнул: «Спасибо тебе, не делай жизненных ошибок, жалеть не будешь». Уже отойдя довольно далеко по берегу, я обернулся, он стоял и смотрел нам в след.