Часть вторая
Зимой с одного из военных подмосковных аэродромов ушел самолет Главного командования Военно-морских сил, имея на борту адмирала Максимова и специального корреспондента Ушакова.
Адмирал Павел Иванович Максимов отправился в очередную командировку по делам политического управления. Дмитрий Ильич Ушаков – для участия в операции «Норд»: атомную подводную лодку отправляли в кругосветный поход. Это было за два года до гибели Лезгинцева. Его еще не знал Ушаков. Больше того, не догадывался о его существовании.
Поршневой «Ил» вел подполковник Савва, вторым пилотом был азербайджанец капитан Самед. Так его и называли – по имени. Сегодня день рождения шеф-пилота. Экипаж сложился на подарок – портативный магнитофон. К подполковнику Савве приближался мемуарный возраст, и свои воспоминания он хотел доверить магнитной ленте. А Савва знал многое и многих. Вначале, в войну, он летал на бомбежки вплоть до Берлина, затем перешел на спецрейсы и познакомился с рядом крупных фигур военно-морского ведомства.
Служебный самолет выглядел более спартанским в сравнении с пассажирским. Военные не приучали себя к комфорту. Единственное преимущество – можно поспать, вытянуться, а в остальном – ни бортпроводниц, ни электрических плит. Еда? Если прихватили из дому. Чай – в термосе. Все! Попав на самолет с голубыми звездами, вы отрешаетесь от гражданских соблазнов.
Чем дальше несет вас на север могучая птица, тем меньше шансов увидеть привычное солнце. Последний раз скользнет его луч по крылу, прорвется внутрь, осветит кремовый репс, вспыхнет радужный круг у винта, и после этого напрасно будете искать его щекой, глазами. Нет! Кандалакша, Хибины, Апатиты, стайки промерзших озер, гранитные складки драгоценной Кольской земли.
В самолете пассажиров три человека: Максимов, его адъютант Протасов и Ушаков. Должны были лететь два полковника из редакции журналов «Советский воин» и «Старшина – сержант», опоздали или задержались. Им придется добираться обычным путем – либо поездом, либо самолетом до Мурманска и дальше по трассе машиной.
Адмирал Максимов уселся в кресло по правому борту – любимое место, принялся за утреннюю почту, предложенную ему адъютантом. Пока почта не просмотрена, лучше не трогать адмирала.
Ушаков видел его спину, густые русые волосы, черные погоны с тремя звездами. У адмирала завидная биография. Много плавал, воевал, много моряков воспитал.
Он депутат Верховного Совета. Ушаков в душе завидует, скорее, не ему, а его подчиненным. Со своими начальниками Дмитрий Ильич не всегда находил контакт. К этому чуть что – можно обратиться и получить обстоятельный ответ и помощь.
Впереди серьезное испытание – «автономка» под водой. Длительность и маршрут по вполне понятным соображениям Ушакову неизвестны. Пункт отправления – тоже. Командир корабля – тем более.
Знатоки-алхимики по биографии выварили его в семи котлах. Медики выстукали, прощупали, просветили. Супруга проводила без энтузиазма: «Тебе больше всех нужно, лезешь во все дырки». Дочка еще находилась в возрасте молодых восторгов, проверила в чемодане свою куколку, амулет счастья, сопутствовавший ему во всех путешествиях, выбрала наиболее удачную свою фотокарточку: «Я тоже буду плавать с тобой». Очаровательное существо семнадцати лет от роду бестрепетно глядело на мир.
Карточка небольшая, по-фронтовому положил в партбилет. Как бы то ни было, хоть и точит разлука, впереди живое, новое дело, другой нравственный климат, впереди море, моряки – тянуло туда.
Максимов наконец закончил с бумагами, спрятал очки, подозвал адъютанта. Молодой лейтенант, читавший леоновский «Русский лес», очутился возле адмирала, принял из его рук папку.
– Цветы отнесли, товарищ Протасов?
– Еще перед взлетом, товарищ адмирал.
Речь шла о букете, привезенном Максимовым для летчика Саввы. Цветы послала жена адмирала Клавдия Сергеевна.
– Отдыхайте, товарищ Протасов. – Максимов подсел к Ушакову: – Не помешаю, Дмитрий Ильич?
– Ну, Павел Иванович… – Ушаков отложил газету. – Закончили свою канцелярию?
– Да разве закончишь? – Максимов безнадежно отмахнулся. – С каким настроением отправляетесь к нам, Дмитрий Ильич?
– С хорошим, Павел Иванович.
– Приятно слышать. Вы меня извините. Мне докладывали, что вы звонили. Я замотался перед отъездом… Если не потеряли желание, Дмитрий Ильич, поговорим сейчас?
Ушаков заметил, как расплывчатые, мягкие черты лица Максимова стали тверже. Улыбка на миг задержалась у рта и погасла. Ушаков изучил его характер. Максимов не только приготовился слушать, он как бы приказывал говорить.
– У нашего брата частенько бывают перепады, – издалека начал Ушаков, – рабы настроения. Что-то почудилось, а где-то и всамделишно залепили по уху, неприятно. А человек – как котел. Еще пар стравить можно, а вот когда топка зашлакуется…
– Надо расшлаковать, – Максимов заполнил затянувшуюся паузу. Он глядел не на Ушакова, а куда-то вниз, пожалуй, на завернувшийся коврик.
– Стоит ли втягивать, Павел Иванович? У каждого своего по горло. Расшлаковка души – дело тонкое. – Ушаков виновато улыбнулся, искоса взглянул на адмирала.
– Мы, политработники, и обязаны заниматься вот этой самой расшлаковкой. – Он потянулся, поправил ногой коврик. – Профессия такая. И не только. Поручение такое.
– Только не браните потом себя за отзывчивость. Прошу учесть, я не отношу себя к неврастеникам или к страдающим манией преследования. Родители-крестьяне наделили меня здоровьем и крепкой психикой. Думали, стану кем-то вроде Стаханова. Прочили меня к дяде на антрацит. А меня заразило печатное слово. Из районной газеты – в областную, затем в институт журналистики. В войну в строю побыл недолго, самое трудное время. Вытащили. Больше года – во фронтовой, потом закрепили за флотской газетой. Да вы знаете мою историю, Павел Иванович.
– Это предыстория, как я понимаю?
– Вероятно, – согласился Ушаков. – История впереди. Я, правда, нерегулярно, веду дневник. Проглядел его перед отъездом – мрачно. Отмечены черные понедельники, четверги и субботы. Даже одно черное воскресенье… – Дмитрий Ильич рассказал, как твердо влитый в праздничный номер его очерк о рабочем классе был заменен статьей.
– Может быть, интересная статья, нужная? – осторожно спросил Максимов.
– Скучная статья, не праздничная…
– Ну, чем же редактор объяснил такое?
– Сказал: нет, мол, живинки в очерке, вообще, мол, занятно, по фактуре выпукло, но – прямолинейно. Рабочий класс подходит к своей цели тоже с умом, а вы его выстраиваете, как каппелевцев. Сейчас необходимо проникать в противоречия. Нас обстреливают. Под огнем переползают…
Максимов рассмеялся:
– Забавный ваш редактор. Я его встречал на приемах и не думал, что он такой остряк. Выпивать он мастер, заметил невооруженным глазом… Ну и как вы…
Дмитрий Ильич рассказал, как понесло его на Дальний. Ездил на нартах. Ел мерзлую струганину. Ночевал в чумах. Подружился с людьми, поднявшими недра. Когда-то их называли дикарями. Отцы их меняли на Аляске шкурки песцов. Привозили оттуда винчестеры и плоские чайники фирмы Свенсона. А редактор твердил: «Занятно. Но где порыв? Кого они атакуют? Нет остроты. С кем-то они вступают в конфликт? Что-то их точит?»
Рукопись перекочевала на кухню, потом в печку. Легко проходили в газете фитюльки. На затычку. Их не замечали, как заставки или виньетки. А люди делились с ним своими думами, он видел их дела.
Бросился в литературу. Попал на дамочек с глазами, как у русалок, – скучные, все им претит: «Время бездумного патриотизма прошло, товарищ. Люди протерли глаза, сняли розовые очки…»
Один из преуспевающих, приехавший на собственной «Волге», сказал глубокопроникновенно: «Перчинки нет у тебя, точнее – этой самой тухлятинки, Митя. Разоблачительный элемент у тебя под спудом. Патриоты? Есть такие. Декларируем. А надо шарить поглубже. Алмаз и то выкапывают из глины. Покажи первородный материал. А ты сразу отшлифованный. Почти пятьдесят лет революции? Это довод? Нет, это запрещенный прием в споре интеллектов. Сколько существовало царство Урарту? Кто о нем помнит? Историки, ну и, возможно, еще кто-нибудь».
Попробовал в кино. Хотелось показать истребителя, дерзновенного и озорного капитана, этакого флибустьера неба, любимца летной братвы: знал такого на фронте, дружил.
Договор под развернутую заявку заключили. Сценарий вылился быстро. Время идет. Приехал на студию. Глаза в сторону: «Коллегия не утвердила. Аванс, возможно, оставим, посоветуемся с юристом». А объяснение? «Летчик? Был Маресьев. Чухрай шагнул дальше, а вы… не сумели вперед. Помните, в фильме пилот отягчен сомнениями. Бомбовозы на соплях, проморгал великий стратег. Вот это попадание в яблочко. А вы тот же период – на пафосе! Переделки? Философию не переделаешь. Ваш герой наделен качествами, верно. А вот страсти коренной перестройки в нем нет… Суррогат. Движется по эскалатору. Он не сжигает за собой корабли. Какие? Пора догадаться».
– Вы пробовали с кем-нибудь говорить, Дмитрий Ильич?
– Пробовал.
– С кем?
– Опять мне не повезло. Попал на человека, который больше всего заботился о личном спокойствии.
– И что он сказал?
– Его резюме было построено тонко. Ни одной опрометчивой фразы. Если отвеять шелуху, смысл примерно таков. Ему нужно искусство, подобно дарам данайцев. Таких троянских коней он закатывает на фестивали в Канны и еще там куда. Чтобы все было по-европейски, без социальных острых приправ, причесано по моде. Героизм? Нужен. Бранил дегероизаторов, но рекомендовал героев для внутреннего употребления. Там, мол, микстуру взбалтывают, замечают муть, отвергают. Когда-то «Броненосец “Потемкин”» или «Мать» не расстраивали их желудков, а теперь время другое. Буржуа стал прозорливей и дальнозорче. Его следует усыпить, а потом повалить. Мы должны дотянуться до уровня века, сам век не наклонится к нам…
За окнами самолета было темно. Гудели моторы, так же, как и давно, при переброске парашютных десантов.
– И что же, у него это сознательно?
– Не знаю.
– М-да. – Максимов задумался, посерьезнел. – Конечно, вы попали на случайных людей. Для таких не важна политическая, классовая направленность искусства.
– Тогда зачем их назначают? – в сердцах спросил Ушаков.
– Это вопрос другой. Мы его называем кадровым.
– Любому пионеру ясно, а кадру неясно. Как это понимать, разрешите вас спросить, Павел Иванович?
– Минуточку, Дмитрий Ильич, – Максимов прикоснулся к его руке, – я здесь ни при чем, как вы сами догадываетесь. Но мимо проходить не стану, потому и пытаюсь разобраться.
– И я пытаюсь, Павел Иванович. И все же у меня, у коммуниста хотя и не ахти с каким стажем, не укладывается в голове, как можно терпеть такие идейные завихрения, не бороться с ними? Да им нужно дать смертный бой.
Максимов подождал, пока его собеседник успокоится. В хвост машины прошел бортмеханик в меховых унтах, старых военных унтах. Высунувшийся из кабины Самед оглядел салон, прихлопнул дверью.
– А откуда вы взяли, что с вредными буржуазными влияниями в искусстве не борются? Вы же не все знаете. Поговорили с одним-двумя с завихрениями и уже – вывод. В искусстве, я убежден, много людей глубоко партийных, они его не дадут в обиду.
– Все правильно, но обидно в наше время нести потери.
– Чтобы иметь потери, нужна война.
– Война идет, Павел Иванович. Идеологическая. Разве партия нас не предупреждает?
– Ну, вот видите.
– Иные насмехаются над убежденностью. – Ушаков старался высказаться до конца. – От таких понятий необходимо, мол, отказываться, чтобы не прослыть старомодным или, того хуже, ортодоксом. Для иных Павел Корчагин – не герой нашего времени. Якобинская убежденность – синоним ограниченности. Следует отыскивать не прямые дороги, а лазейки. Шаманы колдуют бормотком, как известно. И люди, занятые идейным шантажом, разговаривают вполголоса. Самые скверные и лживые слухи передаются шепотком. Есть отдельные типы, Павел Иванович, которые поставили целью увести от ясных задач… Дай бог, чтобы я ошибался…
Максимова такой откровенный разговор заинтересовал как коммуниста и гражданина, хотя он понимал, что, как и в крайних суждениях, здесь также присутствует изрядная доля личного, однако дыма не бывает без огня. Нет сомнений, идейный фронт подвергается сильным атакам со стороны апологетов буржуазии, причем не лобовым, тактика изменена.
– Вы верите, нытикам что-то удастся? – Максимов поставил вопрос прямо. – Они настолько могучи?
Ушаков мучительно улыбнулся. Удовольствие исповеди заканчивалось, начинался диалог.
– Нет! – Дмитрий Ильич встал, укрепился ступнями на шатком полу. – Стараюсь убедить себя в обратном. – Самолет проваливался, и, пока вновь установился на «ровный киль», мутная тошнинка переместилась снизу вверх, защекотало в горле.
– Наша страна огромная, она дышит, борется, сеет, жнет… металл добывает, уран, уголь… – Разошедшись, он горячо говорил о герое своего очерка – голубоглазом титане, перегораживающем реки, о своей вере в таких людей.
– Вот видите, – воскликнул обрадованный Максимов, – а вы горюете!
– Я не горюю, Павел Иванович. – Ушаков сел, провел ладонью по волосам. – Я верю. Есть люди, их огромное большинство, они не позволят ослабить силу нашего искусства, нашей литературы. Вы правы, с каждым днем появляется все больше высокоидейных, боевых произведений. Может быть, для вас все это не интересно?
– Для кого – для нас?
– Для военных.
– Почему вам так показалось?
– У вас все проще. Есть устав, есть яблочко, цель. Попал – отлично! Если что – приказал! Не исполнил – наказал!
– Нет стены между нами и вами, Дмитрий Ильич. Кровь одна бежит по капиллярным сосудам. Хотя, честно говоря, забот и болезней вашей среды я не знал. Мне казалось, ваша жизнь гораздо безоблачнее. Жаль, не поделились со мною раньше. Не ваша вина. У нас тоже бывает… Только крутимся мы на миру. А на миру и смерть красна. Представляю, как вас замкнули, – он очертил круг на столе, пытливо вгляделся в сконфуженное лицо Дмитрия Ильича. – Среди моряков отойдете. Попадете в другую обстановку. Только прошу заранее: за суматохой можем подзабыть, что-то сделать не так.
– Я неприхотливый, Павел Иванович.
– Не только в этом дело. – Он помолчал. – И у нас найдете: не все гладко. Люди везде люди. Идеальные существуют лишь в воображении… Хотя я не перешел бы на дистиллированную воду. В ней убиты все микробы, но и вкус не тот…
В салоне появился Савва. Остановился возле двери.
– Сердечное спасибо, товарищ адмирал, за цветы, за поздравление, вот как… Тронут вашим вниманием, товарищ адмирал.
– Не заставляйте меня краснеть, Михал Михалыч. Благодарить вам придется мою Клавдию Сергеевну. Ее цветы. Я могу извиниться, за толчеей не вспомнил, а вот пообедаем вместе, если не помешает делу.
– Трасса спокойная, товарищ адмирал.
– Самед не подведет, – сказал адмирал, – давайте самообслуживаться.
Внимание сосредоточивалось на имениннике.
– Имеется бутылка шампанского, товарищ адмирал, – лейтенант потянулся к баулу.
– Дайте-ка ее сюда.
– Разрешите, товарищ адмирал? Ни одной капельки не пролью. – Протасов любовно оглядел бутылку.
– Шампанское имениннику, – Максимов взял бутылку, – разрешается после приземления.
– Спасибо.
Адъютант налил чай из термоса. Изредка самолет попадал в воздушную яму, он шел по приборам. Приходилось следить за стаканом.
– Побеседуй с Михал Михалычем, – посоветовал Ушакову Максимов, – у него занятная биография. На крутых поворотах все же его в кювет не занесло.
Савва охотно отозвался на беседу. Рассказал о фронтовых делах. Еще в Финскую он летал с известным летчиком – капитаном Попко, хорошо знал Преображенского, Плоткина, Полозова. Те были постарше его, выше по званиям. Крутые повороты относились к предвоенным годам, и о них Савва вначале говорил неохотно, опасаясь излишних сочувствий.
– Мучеником не хочу показаться, вот как… Досталось мне? Досталось. И что? Кто лес, кто щепки? Отец мой на ромб не дотянул, а три «шпалы» носил, вот как… Моего отца взяли случайно, с кем-то спутали. Отец замахнулся на следователя, схватило сердце, помер. Меня тоже забрали, вытащили из бомбардировщика, мальчишкой еще был, лет двадцати, не больше. Выручила Землячка, знала она отца, заступилась. Чуткая была коммунистка, всегда ее буду помнить…
Сидел перед Ушаковым маленький человек с мягким носиком и белыми бровями, а глаза твердые, стальные. Стоило прихмуриться Савве, подогреть себя изнутри – другим становился, куда девалась его неприглядность, настороженность.
– Только меня не жалейте, – строго попросил Савва, – а то, извините, рассказал одному, он и пошел, поехал. Взял меня, как дубину, и ну гвоздить. У меня камня за пазухой нет. Не отрекаюсь и не казню… Да, были ошибки, тяжелые, страшные. Но сколько сделано, как страну подняли! – Савва дал понять, что беседе конец, проходя мимо адмирала, пообещал прислать штурмана для объяснения обстановки.
Штурман, подвижный, очень молодо выглядевший, с нежным, аккуратно вылепленным лицом и сочным голосом, разложил на столе карту. Красная линия миновала перемычку между великими озерами – Ладожским и Онежским, приближалась к условной линии Полярного круга.
– Погода? На месте?
– Полчаса назад пгощел снежный загяд, товагищ адмигал.
– Какое у них настроение?
– Пгинимают. Там мощная система. Сами не спгавимся, пгитянут, товагищ адмигал.
Словно рулон вискозного шелка, стремительно разматывалась полоса аэродрома. Мимо пронеслись пунктирные огни, посадочные знаки, расплывчатые силуэты ракетоносцев.
Вслед за мягким прикосновением колес погасло щемящее чувство неопределенности. В хвост быстро прошел бортмеханик. Пахнуло снежным воздухом. В овале двери возникла черная фигура Максимова. Заблестевшая от направленного света верхняя площадка трапа, казалось, выводила куда-то в другой, запретный и потому загадочный мир военного Заполярья.
Максимова встречали радушно. Командующий флотом мог и не приезжать, если бы он придерживался статута встреч. И Максимов бы на него не обиделся. Достаточно было члена Военного совета – вице-адмирала, с которым Максимов работал в Москве, подружился семьями, что вынуждало их обоих к повышенной требовательности друг к другу и каждого – к себе.
Командующий флотом в белой от инея шинели сердечно поздоровался с Максимовым. У командующего было худощавое, с резко выраженными линиями, усталое лицо, отчетливый голос. Ушаков был рад познакомиться с человеком, о котором так хорошо отзывались его флотские товарищи. Командующий мельком взглянул на Ушакова, и только вторичное представление Максимовым заставило его как бы извиниться за невнимание.
– Вы его еще не знаете, Дмитрий Ильич, – сказал командующий авиацией генерал Муравьев, знакомый Ушакову еще с войны, – честнейший и доступный человек наш комфлота. Знакомьтесь с моими орлами!
Муравьев, огромный, курносый русак с рассеченной осколком щекой, авиационные генералы – будто на подбор, гвардейского роста, знаменитые летчики.
– Рады вам, Дмитрий Ильич! – Муравьев незаметно от начальства потискал Ушакова в своих лапищах, упрекнул: – Изменили авиации. Слышал, тянет вас под воду.
– Что поделаешь. Критики советуют забираться в глубину, – отшутился Ушаков.
Автомобили подвинулись ближе, на бетонку. Дмитрий Ильич вглядывался в ту сторону, где стояли ракетоносцы, распластав свои темные крылья.
Муравьев, подняв голову, наблюдал за посадкой одного из таких гигантов. Рев его отдавался в ушах.
– Дальняя бомбардировочная?
– Ядерная, ракетоносная, – добавил Муравьев. – Год назад, помните, мы были куда беднее. А сейчас душа радуется. Так раздвинули диапазон, Дмитрий Ильич…
Максимов подозвал Савву, стоявшего вместе со своим экипажем у левого крыла, представил его всем как именинника.
– Сегодня у Михал Михалыча день рождения, – объявил он, – оставляем его на попечение авиации. Прошу любить и жаловать, товарищ генерал-лейтенант, и соответственно событию отметить.
– Отметим, товарищ адмирал. – Муравьев обласкал дружеским взглядом смущенного именинника. – Мы с Мишей давно на «ты». Еще с Ейского училища.
– Послужные дела мы ваши знаем, а вот как сумеете…
– Во всяком случае, под стол не свалимся, товарищ адмирал. – Муравьев приосанился.
Максимов обратился к Савве:
– Будьте готовы, подполковник! Задержимся здесь… – срок не назвал.
Машины миновали ворота, часовых, вышли на шоссе. Еще недавно мерцали одинокие огоньки среди каменных сопок. С трудом пробивались в снегах транспортные колонны. Наспех сколоченное жилье было пределом мечты. Никто и тогда не роптал: надо так надо! Чтобы создать современные базы, города, проложить дороги, требовались не только энергия и ресурсы, а прежде всего колоссальная воля. Человек дрался с природой. Еще не все сделано, как и везде, вехи движения выносятся вперед, дальше и дальше.
Городок назвали именем летчика-героя. Слава пришла к нему в самое тяжелое для Родины время. Безумная игра со смертью ежедневно, ежечасно могла закончиться только одним.
Будто на виражах кружился, падал и снова стремился вперед город героя. От тундрового стойбища ничего не осталось. Даже старые каюры, мчась на оленьих упряжках, пели новое имя.
С замирающим стоном заходил тяжелый воздушный корабль. Его прожекторы прожгли и раздвинули мрак. Огненно-дымные струи, будто ракетные следы, пронеслись и погасли.
Старшина за рулем улыбнулся, незаметно скосив глаз на кометный след. Пожалуй, и ему, не раз видевшему и не такие виды, было приятно.
Сопки сменяли одна другую. Их вершины, обдутые ветром, походили на отлитые из стали бронеколпаки. Воображение рисовало скрытые повсюду форты. Пейзаж был необычен: суровый, без всяких украшений, словно в первые дни мироздания. Восторги здесь неуместны, страх – тоже.
За городом крутило погуще. Луч фары упирался будто в стенку. Еще мгновение – порыв ветра тряхнул машину на скользком взгорке. Косой заряд плотного снега ударил от тундры.
– Ничего, – успокоил шофер Ушакова, – заряд налетает и уходит, как смерч.
– Не опасно?
– Мы тут с завязанными глазами можем.
Шофер сбавил ход, наклонился к стеклу. Из-под очистителей с повизгиваниями разлетались льдистые крупинки. Запрыгали колеса. Адмиралы по-прежнему тихо беседовали, не обращая внимания на привычный им разгул полярной стихии. Расшвыривая сухой снег, навстречу полз бульдозер. Дальше дорога улучшилась. Заряд иссяк. Сугробины поднимались валами брустверов по обе стороны магистрали.
– Ракеты впереди, – сказал шофер, – проскочим их, потом на венец, там снега меньше.
– Где?
– На прицепах. Ишь, холодно им, укутали…
Мощные вездеходы, ворочая гусеничными лентами, тащили ракеты. Одну, другую, третью… Здесь «быть начеку» не просто лозунг на праздничном плакате.
Водитель будто подслушал мысль Ушакова:
– Сталевары заняты сталью, шахтеры – углем, а наш брат – обороной.
– Тяжело?
– Нужно. Привыкли.
– Привыкают не сразу.
– Само собой разумеется. Неспроста новобранец писал отсюда: «Мама, тут нема земли – одни камни, нема воды – одно море, нема людей – одни солдаты».
Поднявшись между скал, будто оплавленных атомным взрывом, машины покатили быстрее по расчищенному гребню, обгоняя грузовики и тягачи. Вскоре с высот открылся город. Бухта была похожа на кратер вулкана.
– Дмитрий Ильич, вначале нам предлагают пообедать, – сказал Максимов. – Переночуем на крейсере. Не возражаете?
Во всех случаях Ушаков предпочитал гостиницу – свободней и проще. Однако следовало считаться с Максимовым.
– В тех местах, где возят по дорогам «мамашки», мое дело – выполнять волю начальства.
– Может быть, в гостиницу? – спросил член Военного совета.
– Еще одно детище адмирала Туркая, – добавил командующий. – Туркай был начальником тыла.
Максимов оставался непреклонен:
– С детищем познакомимся в порядке экскурсии. Мы люди постоянные, кораблям не изменяем…
Освещенный электрическими огнями, город все же принадлежал полярной ночи. Повсюду, куда не проникал свет, держался свинцовый мрак. Опрокинутая огромная чаша, наполненная искристым светом, опускалась в бухту. Лицом к лицу человек стоял перед Ледовитым океаном. Вольно или невольно поединок начался. Возникли и твердо укрепились новые Седовы, Лаптевы, Дежневы.
Сюда доходило теплое дыхание Гольфстрима. Иней вырастал на каждой шерстинке меха, на ворсинке сукна, на бровях и ресницах. Адмиралы и подъехавшие следом сопровождающие офицеры любовались зданием штаба. Его «привязывали» к местности и задачам. Кто из классических зодчих согласился бы довернуть эркерную часть не к морю, а к глухой, высокой скале? Архитектор вынужден был разрушать эстетические каноны. Так и конструктор современного корабля расставался с некогда живописными орудийными башнями, вычерчивая взамен их пусковые установки ракет.
Каменный корпус у гранитной горы не убежище для канцеляристов и не здравница у южного моря. Отсюда управлялось хозяйство большого военного флота, рассредоточенного на сотни миль вдоль побережья высоких широт.
Холодные моря, суровый, закованный льдом океан, огромные острова со своей ни на минуту не утихающей жизнью, таинственные фиорды, их называют губами, айсберги и торосы. Здесь погибали микробы. Сюда налетали птицы, снабженные дополнительной шубой из легчайшего пуха. Только моржи и тюлени не боялись купаться в воде, запретной для человека. Солнце надолго оставляло купол планеты. С непривычки здесь можно завыть. А Дмитрию Ильичу дышалось легко. Сердце билось нормально. Он быстро поднимался по лестницам штаба, обычно именуемым трапами. Одежда согрелась и парно пахла расплавленным в тепле здания инеем. Обувь оставляла следы.
Командующий был немногословен, приветлив, с достоинством. На лице – застенчивая улыбка.
– Я попрошу вас к столу, товарищи, – сказал он и пропустил вперед Максимова и Ушакова.
За обедом, как положено, служебных разговоров не вели. Интересовались Москвой, погодой, театральными новинками, здоровьем и успехами тех или иных друзей с Большой земли.
Из четырех человек только Дмитрий Ильич был посторонним. Цель его приезда командующему была известна. С Ушаковым он не встречался, а был наслышан от Максимова. Командующий не особенно обольщался пишущей публикой. Флот был серьезный, малодоступный. Поверхностные корреспонденции иногда появлялись в печати. Командующий не придавал им особого значения: могли быть, могли и не быть. Сравнительно недавно, приняв командование от своего знаменитого предшественника, назначенного в центр, адмирал повел свое дело уверенно, без скачков, как говорится, впрягся. Продолжение освоения Арктики проходило по строгому и неуклонному плану. Подледное плавание стало обычным делом. Наступило время более смелых походов. Свежие силы, новые лодки, крупные задачи. Глобальная стратегия обеспечивалась сложной, молекулярной сетью оперативных задач.
Появление «чужого» в святая святых могло быть оправдано лишь в том случае, если этот «чужой» полностью станет своим, изучит их, поверит им, морякам арктического щита, заставит поверить широкие массы в надежность защиты. «Пусть узнают, что мы недаром грызем сухари». Адмирал присматривался к Ушакову. Он не хотел рисковать. Прежде всего – выдержит ли? Автономный поход готовит много разных людей. Те, кто пойдет, обязаны быть эталоном не только духовной, но и физической выносливости.
Член Военного совета чутьем догадывается и старается задобрить командующего, подать гостя на блюдечке:
– Боксером был Дмитрий Ильич. Поглядите на его руки! И гири подкидывали, а? Сердце-то как хороший мотор. Помните, как взлетели вы на пятый этаж?
Действительно, был такой случай в Москве. Встретил он нынешнего члена Военного совета возле закрытого на ремонт лифта. А им, оказалось, нужно было в одну и ту же квартиру, к адмиралу Бударину «обмывать Героя». Пришлось взлетать на пятый. Однако эти разговоры навеяли тихую тоску. Затея с походом могла и не осуществиться. Максимов постарался ввести беседу в более спокойную колею, а после обеда порекомендовал отдохнуть с дороги.
– Я еще здесь побуду, Дмитрий Ильич, а вы – на крейсер. Советую – горячую ванну.
– Меня не забракуют, Павел Иванович?
– С чего бы это вам показалось?
– Какие-то нотки… – Ушаков замялся.
– Поймите и их, – успокоил его Максимов, – им надо выполнить задание. Они отрабатывают все пунктуально. Каждому не хочется той самой пресловутой горсти песка в подшипники… Надеюсь, все будет в порядке. Ванну обязательно, и покруче…
Лейтенант Протасов всегда появлялся в нужную минуту. Его добротный, стойкий оптимизм поддерживался молодостью, приятной внешностью, умением найти себя в обществе.
– Нет-нет, Дмитрий Ильич, пешком не пойдем, – решительно предупредил он, – поглядите, как опять повалило. К пирсу! – приказал он шоферу. Обернувшись с переднего сиденья, темпераментно рассказал о местном ансамбле песни и пляски. – А какие там девушки!
– Вы не женаты, лейтенант?
– Что вы, что вы, Дмитрий Ильич! – воскликнул он весело. – Я очень разборчив. Если женюсь – только на девушке из заполярного ансамбля… – И он замурлыкал какую-то песенку.
В отсутствие адмирала лейтенант мгновенно перерождался. В нем кипели нерастраченные силы.
Протасов сбежал от машины вниз и застучал каблуками по деревянному настилу пирса. Продолжался отлив, обнажавший линию берега, косматые валуны с темно-зелеными и фиолетовыми бородами и даже окрестные высоты, ниспадавшие к бухте, тоже окаймились черным. В темно-сиреневом воздухе отчетливо выделялись деловитые мачты надводных ракетоносных кораблей, ошвартованных у берега. У сходней стояли часовые, белые от инея; слышалось утробное дыхание машинных трюмов. Подальше отстаивались сторожевики.
– Прошу, прошу! – Протасов приглашал на борт поджидавшего их катера. Его, так же, как и пирс, называли адмиральским.
Протасов очутился возле Ушакова, обдал его щеку паром, пригласил в каюту.
– Здесь до косточек продует.
– Не продует. – Ушаков поднял воротник, выбрал более защищенное место.
Белый катер крепкой грудью разрывал свинцовую воду, оставляя за собой сухо шелестевший бурун. Флагманский крейсер опустил трап. У поручней появились офицеры.
Штурвальный лихо развернул катер и с первого захода попал к нижней площадке трапа. Крючковые задержали катер. Протасов уступил дорогу. Ушаков, памятуя закон моряков, быстро поднялся по трапу и представился дежурному и замполиту. Высокий, с подчеркнуто строевой выправкой офицер скользнул холодными глазами по одетому в гражданское гостю, натянул перчатку.
– Адмирал прибудет позже, товарищ капитан второго ранга! – Протасов козырнул, попросил разрешения следовать обратно, сбежал по трапу.
– Прошу, – замполит сделал приглашающий жест и пошел впереди по правому борту. Вяло приплескивалась разведенная катером волна. Звуки его угасали. Вскоре и от него остались только огоньки, яснее всех – зеленый.
Крейсер был в инее, такой же белый, как адмиральский катер. Низко нависли тяжелые стволы орудий. Они остались позади. На палубе было скользко. Приходилось шагать осторожно. На затянутом облаками небе не проглядывало ни звездочки. Только где-то вдали чуть-чуть светлело – вероятно, занималось сияние. Отсюда рельефней обозначился город с его террасами, множеством огней и редким движением автомашин.
Они вошли в низкий длинный коридор с мерцающими лампочками, белыми толстыми трубами и многочисленными жилами кабелей. Обдало специфическими и знакомыми запахами нагретого металла, паровых труб, просыхающей шаровой краски.
Матросы сторонились, прилипали к переборкам – руки по швам. Из ближнего кубрика доносились звуки гитары: по-видимому, был час досуга.
В теплой каюте поджидал вестовой.
– Если понадобится, вызовите его по внутреннему, – сказал Ушакову замполит, отпуская вестового. – Раздевайтесь. Комфорт небольшой, но ванна готова. Отдыхайте! – Замполит продолжал держаться официально. На его бледном лице отчетливо выделялись пунцовые губы, тяжелые складки у рта и неподвижные глаза.
Ушаков поежился под этим взглядом, поблагодарил.
– Ужинать приглашаю в кают-компанию, товарищ Ушаков. Вы бывали на крейсерах? Значит, расположение вам известно.
После ванны Дмитрий Ильич завалился на койку, мгновенно заснул. Посланный за ним вестовой не отважился его разбудить. Утром за завтраком Максимов сказал:
– Вы пропустили прекрасное зрелище. Такое разыгралось северное сияние!
– Сколько же я проспал, Павел Иванович?
– Сколько потребовал организм.
– Не говорите никому.
– Почему?
– Спишут на Большую землю.
– Крепко спят здоровые люди.
Утром уходили на берег тем же катером. Словно в феерической сказке при замедленной съемке расцветали на одежде иглы инея, слипались ресницы, и ноздри выталкивали клубы пара.
Со стеклянным шумом шелестела волна, и брызги остро кололи лицо.
Катер мягко толкнулся о пирс.
– Пройдемся пешком, – предложил Максимов. – Не возражаете?
– Охотно, Павел Иванович.
– Вот и отлично. Какой воздух! Такого воздуха и в колбах не сочинишь.
Они поднимались по снежной тропинке. Держался тот полусумеречный день, какой бывает в обычных широтах вечерами при низкой грозовой облачности.
– Еще душа не оттаяла? – спросил Максимов.
– Появилась новая наледь.
– Вас что-то беспокоит?
– Стыдно возвращаться, если спишут.
– Почему же спишут? Самое главное – здоровье. Если медицина затормозит, вы сами не рискнете, да и мы не пошлем.
В окнах штаба возникали силуэты. Фонари создавали круги кристаллического света, как бывает при сильном морозе. Возле подъезда Максимов околотил обувь, отряхнулся от инея.
Ушаков сделал то же.
– Повторяю, Павел Иванович, я сюда приехал оттаивать, а не домерзать. Формалистов я разыщу вне Полярного круга.
Максимов провел рукой по пуговицам своей шинели, направился к лестнице. Два офицера уступили дорогу, козырнули.
– В вашем характере, Дмитрий Ильич, есть одна черточка… – Максимов подыскивал подходящее определение. – Назовем ее нетерпимостью, что ли… Или несколько точнее, хотя и неудобоваримей для слуха, – гражданственной строптивостью… Не обижайтесь. Я по добру… Есть формалисты, но не отмахнешься и от формальностей. Служба! Одни исполняют ее деликатно, другие неумно пользуются своими правами. Не помню, кто сказал: если ангелу дать власть, у него вырастут рога.
Ушаков невесело усмехнулся:
– И у вас, как у нас.
– Природа самого человека остается неизменной.
На втором этаже штаба Максимов задержался, назвал номер кабинета.
– Зайдите к товарищу Кедрову. Я ему позвоню. И опять-таки дружески советую – не обращайте внимания на присущие ему недостатки. Отучали его, отучали. Зато свой шесток изучил. Вас проводит к нему Протасов.
Лейтенант Протасов был по-прежнему жизнерадостен, свеж после хорошего сна, бодр от мороза и попахивал снегом.
– Капитан первого ранга Кедров встречал нас на аэродроме, – объяснил Протасов и нарисовал его образ, назвав щеки пергаментными, губы кислыми, нос безжизненным, глаза кинжальными.
– Помилуйте, лейтенант, – взмолился Дмитрий Ильич, – не подливайте масла в огонь. Судя по всему, свидание с товарищем Кедровым ничего приятного не сулит.
– Да, это, конечно, не Версаль, – неопределенно ответил Протасов. – Вот и его кабинет. Входите без стука. Адмирал успел его предупредить. Уверяю, вам ничего не грозит, Дмитрий Ильич.
Капитан первого ранга Кедров был прежде всего службистом. Характер его отливался в опоках твердых инструкций. «Мой долг быть человеком своего долга», – любил несколько выспренно повторять он в ответ на упреки. В обычной обстановке Кедров не следил за своей одеждой, донашивал, как говорится, дотла. Сегодня же, в связи с приездом адмирала Максимова, крайне требовательного к внешнему виду подчиненных, он блистал твердо накрахмаленными манжетами с агатовыми запонками, таким же воротничком и костюмом с иголочки. Тщательно замаскированная лысина и отшлифованные ногти выдавали не только франтовство. Попробуйте так скрупулезно уложить волосок к волоску, не будучи в душе педантом. При входе висело зеркало. Мельком взглянув в него, Ушаков устыдился своей взлохмаченной шевелюры, а о мятой рубахе и брюках с колоколами на коленках и говорить нечего. Стоило бы прибегнуть к услугам вестового на крейсере. Кто-кто, а матросы – мастера по части глаженья.
Кедров принял его с изысканной, пожалуй, подчеркнутой, любезностью, что удавалось ему с трудом. Чтобы держать себя в норме, он перебирал пальцами по школьному компасу, будто по четкам. И эти движения, вытянутое, постное лицо, пренебрежительно опущенные уголки тонких губ не вызывали симпатии.
Судя по вопросам, Кедров начинал свои знакомства с азов. Каждый пришедший к нему был для него как бы чистым листом бумаги. Он сам узнавал и прощупывал человека. Такие службисты неизбежны, покуда существует аппарат. Они сохраняются в ведомственном бальзаме, как мумии фараонов.
Ушаков размышлял так: если рассматривать себя с позиции Кедрова, можно обнаружить немало изъянов. Институт не кончил, из действующих частей перекинулся в газету, перелетал с фронта на фронт, стремился не к матушке-пехоте, а то в авиацию, то к морякам, одним из первых отозвался на сенсационные залпы «катюш». Почему на самом деле, а? Если ты в тылу, почему не на фронте; если на фронте, почему не ранен; если ранен, почему не убит?
Из тысяч «почему» одно особенно заинтриговало капитана первого ранга: желание попасть на атомную. Побывал на крейсерах, ходил на торпедных катерах, на дизель-аккумуляторных подлодках – почему тянет на атомные? Эти борзописцы, мало им, обязательно забираются чуть не за пазуху, в тайный кармашек…
Для Кедрова незыблемо существовало начальство, и он умел подчиняться. Однако в душе считал себя альфой и омегой флота. Командиры – командовали, политработники – воспитывали, он – перепроверял. Он крутил триер, отбирающий полноценное зерно.
Обстановка, окружавшая его, вызывала почтение: кнопки звонков, «клавиатурный» телефон, сейф, обкопченный сургучным дымом, карта от потолка и до пола и даже, что и совсем странно для его должности, таблица светлого и темного времени суток под настольным стеклом.
Беседуя на отвлеченные темы, Кедров как бы расставлял приманки и усыплял бдительность. Своим надтреснутым голоском он подталкивал то к той, то к другой ямке. Кедров выстраивал факты, сличал их довольно умело, старался набрести на след. Многое ему было ни к чему: давила привычка, иначе действовать он не мог.
Беседа развивалась в благоприятном направлении, носила непринужденный характер при туго натянутых струнах. Лирические подробности меньше всего интересовали Кедрова, будто уплывали туманом мимо серых его щек и сосредоточенных глаз. Буравчик выдвигался откуда-то из глубины и вскоре должен был просверлить тут и там, как бы для пробы грунта.
Кедрову оставалось произвести уточнения, пройтись еще кое-где щупом, чтобы окончательно убедиться самому, не оставить белого пятнышка.
– Заранее прошу извинить, – Кедров поиграл компасом, – не расценивайте как формализм или придирки. По партийной линии у вас не было никаких осложнений? – Он укрепил компас в неподвижности, прилег грудью на краешек стола, и аскетическое его лицо непроницаемо застыло.
– Были осложнения. – Ушаков нетерпеливо поерзал, глухо добавил: – Выговор был. Сняли.
– Так-так. – Кедров облегченно откинулся в кресле, оживился, морщинки задвигались прежде всего на лбу, обтянутом сухой, бледной кожей. – Не только ради любопытства – проинформируйте…
Дмитрий Ильич с тоской вспомнил бурное собрание в пятидесятом – накаленные страсти, бесполезно растрачиваемая энергия, моральная мясорубка, иначе не назовешь. Стоило вступиться за товарища, хранившего огнестрельное оружие, и пошло-поехало… Пистолет был именной, с пластинкой на рукоятке, подарок командира партизанского отряда на Брянщине, куда пришлось раньше летать Ушакову с этим товарищем через линию фронта.
Выслушав, Кедров спросил:
– Там и гравер был?
– Где?
– В Брянских лесах.
– Разве гравер не мог уйти к партизанам? – голос Ушакова заклокотал. – Или граверы служили одним немцам?
Кедров снисходительно вынес резкость, только кончики его плоских ушей покраснели. А Ушаков вспоминал допрос на собрании. И тогда сомневались в гравере. Сомнения у собрания зародил выскочивший к столу президиума корреспондент, работавший в войну в далеком тылу, бесцветный, унылый субъект, набивший руку на доносах. Позже его изобличили в каком-то мерзком деле, изгнали из партии, назвали проходимцем.
– Гравер, конечно, мог быть среди партизан, – заметил Кедров, – но лучше бы для страховки документиком снабдить… Бумажка много не тянет, а весома… весома…
– Товарищ Кедров, пожалуй, достаточно об этом, – сурово остановил его Ушаков, – не отнимайте у себя время.
Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.
– Как мне кажется, товарищ капитан первого ранга, мы забираемся в чужую область, – сказал Ушаков. – Предполагаю, медиков мне не миновать.
– Не поймите нас превратно, – Кедров поднялся, уперся костяшками полусогнутых пальцев в стол, – нам приходится… – Он вышел из-за стола. – Документы сдадите мне, после медосмотра. Ну и вам понятно: полное сохранение. Не мы просим, государство требует…
– До свидания, товарищ Кедров! – Ушаков тряхнул протянутую ему руку не то от радости расставания, не то из озорства.
– Ого, боксерская! Поддадите, не возликуешь, а? – Кедров выпрямился. – Если не возражаете, отобедаем вместе?
– Спасибо. Павел Иванович уже пригласил.
– О, тогда мы растворяемся, Дмитрий Ильич… Извините, я не предупредил, – экая забывчивость! – вас поджидает капитан второго ранга Куприянов.
Безымянная дверь закрылась. Ушаков облегченно вдохнул калориферное тепло коридора и направился вдоль него по ковровой дорожке в надежде отыскать Куприянова древним способом – с помощью языка, доводившего любого паломника до святограда Киева.
Его нагнал посланный вдогонку лейтенант, юноша с меднистыми волосами, остриженными по последней моде. Дело в том, что ни Куприянов, ни начальник медицинской службы Хомяков не значились в штате и потому постоянного места не имели. Лейтенант обладал недурными манерами, двигался энергично, скользящей походкой и, как попутно выяснилось, занимал не последнее место в конькобежных соревнованиях училищных команд Ленинграда. Ему страсть как хотелось попасть на атомную лодку, а причислили к штабу, хотя он получил техническое образование и был переполнен вдохновенными порывами.
За короткое время лейтенант сумел сообщить все эти сведения о себе. Для сотрудника отдела Кедрова такая разговорчивость могла показаться странной.
Этажом ниже, в конце коридора, изогнутого глаголем, лейтенант остановился, пропустил Ушакова в комнату, попахивающую известью и олифой. На загрунтованном полу была проложена дорожка из газет в другую комнату.
Четверо моряков встали при появлении офицера, а когда тот ушел предупредить Куприянова, снова заняли свои места и продолжили прерванный разговор.
– Храбрость – дело такое: в одном положении – храбр, в другом тот же человек – трус, – говорил мичман Снежилин. У него была отличная мускулатура. Бицепсы выпирали из-под кителя, играли под черным сукном. Широченные плечи, гладко выстриженный затылок, чистая кожа, а на левой руке вместо традиционного якорька наколот символ новой эры – формула цепной реакции атома. – Скажу, к примеру, о себе… Возьмем пулю. Пускай прошивает – не боюсь. Снаряд – пожалуйста. Нужно в зараженный отсек – не моргну. А увижу паршивый нож – холодею. – Снежилин поежился, потер ладони. Чистая шея вдруг зарябилась пупырышками. – Однажды в Мурманске у стадиона «Труд», знаете место, нарвался на меня бич. Из средств у него – бакенбардики и шотландская бороденка. Думаю, давай, давай. А как щелкнул, выпрыгнула у него финка. Я и того…
– Сдрейфил? – спросил матрос. Голос с акцентом, лицо природной смуглоты с желтизной, широкие скулы и монгольского разреза глаза.
Снежилин медленно обернулся, потрогал свои щеки, подбородок, сдержанно ответил:
– Я не сдрейфил, товарищ Муратов. Обезвредил бича приемом и подкинул дружинникам. Я регистрирую свое чувство. – Снежилин помолчал, насупился, продолжил с натугой: – Моего родного брата, офицера, на моих глазах убил пацан-сопляк ножом. Из-за глупой ревности. На танцульке. Мне тогда было тринадцать. Пять ночей передо мной ножик прыгал, будто меня норовил в живот. Подстегнуло, видно, в какой-то развилок в одном из полушарий, – показал на голову, – и чуть что похожее – по этой колее красный стоп-сигнал.
Белобровый синеглазый старшина, бесстрастно слушавший разговор, посмотрел на часы.
– Почему-то нас не вызывают.
– Начальник – думает, матрос – ждет, Бердянис, – сказал Муратов, неодобрительно поглядывая на неизвестного гражданского, вытащившего из своего кармана блокнот и ручку.
Муратов моргнул Снежилину на Ушакова, и тот сделал знак остальным. Замолчали. Ушаков остро почувствовал себя чужим. Ему хотелось влиться в их компанию, задавать вопросы да и самому отвечать, но это пока было невозможно.
Выручил лейтенант, позвавший Ушакова.
Замполит Куприянов встретил Дмитрия Ильича с улыбкой, которую обычно называют ослепительной. Все в нем – безмятежные глаза, ровный румянец, хорошей лепки губы и даже родинка на щеке – отмечало его молодость, ненаигранное прямосердечие. Таким был в самом деле Куприянов. Позже, в походе, Ушакову не пришлось разочароваться в нем, а сегодня он как-то сразу согрел его.
– Очень рад, Дмитрий Ильич. – Куприянов сжал его руку между своими ладонями, глядел на него улыбающимися глазами. Он был чуточку повыше Ушакова, тоньше в талии, с хорошо развитой грудной клеткой и прямой длинной спиной. На нем отлично сидела форма. Брюки сшиты по моде, тужурка черного бостона. Пожалуй, Куприянов умел и пофорсить, но это было в меру и не крикливо.
В комнате, густо заставленной канцелярской мебелью, стояли прислоненные к стенкам картины в тяжелых рамах. Окно упиралось в обледенелую скалу и было забрано решеткой.
– Не обращайте внимания на разруху. Ремонт. Там обвалилось, тут потекло. В нашем климате строительство – врагу не пожелаю… Вы были у капитана первого ранга Кедрова?
С той же приветливой улыбкой он выслушал Дмитрия Ильича.
– Не будьте жестоки к Кедрову, хотя первое впечатление отвратное. А потом проникаешься к нему уважением. Я лично, убейте меня, не смог бы двух дней просидеть на его месте. Вначале он напомнил мне полковника О’Хейра из штаба американской армии в период боев в Сицилии. О нем пишет Брэдли. Помните заявление О’Хейра о собственной персоне: «Они считают, что начальник отдела личного состава – сукин сын, и я докажу, что они правы».
– Брэдли я читал давненько, – признался Ушаков, – и могу поручиться – полковника О’Хейра не помню. А вы лихо оперируете…
Куприянов докурил сигарету, очистил пепельницу от окурков, открыл форточку.
– Отучаю себя от курева, – он протянул Ушакову леденец, – побалуйтесь. Вижу, вы не курите. Хорошо. А насчет лихости не удивляйтесь. Недавно из академии. Извилины еще незаметенные. Вы находите – я бравирую?
– Нисколько. – Ушаков пристально наблюдал за Куприяновым. Заметил смущение, больше того – огорчение, будто написанное на его лице.
Куприянов был отличен от многих политработников, с которыми приходилось Ушакову встречаться. Сумеет ли этот молодой человек завоевать, доверие грубоватых, могутных ребят?
– У меня есть дурная, на мой взгляд, черта в характере, – с прежней застенчивостью продолжил Куприянов, – похвастаться чужими мыслями… – Он поглядел на часы, на дверь. – Привычка осталась от плавания. Скучно под водой, придумываем кроссворды по истории, вводим розыгрыш кубка Нептуна на лучший «треп». Вот когда приходится шарить и по истории, и по литературе. Разрешите пригласить ребят, Дмитрий Ильич? Меня ожидают гидроакустики. Они приезжали на сборы гидроакустиков флота. Тут, в одной из губ. И только что вернулись катером. – Извинительно добавил: – Мне с ними служить, а им – со мной. У нас ознакомление обоюдное. Не хочется, чтобы они дурно думали о своем комиссаре.
– Пожалуйста. Если я не помешаю, посижу в качестве безмолвного свидетеля.
– Представить вас им или не надо?
– Думаю, не стоит.
– Добро! – И, подойдя к двери, пригласил моряков.
Снежилин отрапортовал о прибытии, назвал звания и фамилии людей своей группы. Его настороженные глаза встретились с глазами замполита, дрогнули ресницы, зрачки потеплели.
– Садитесь, товарищи, – пригласил Куприянов. – Как добрались?
– Хорошо, товарищ капитан второго ранга!
– На катере?
– Так точно.
– Как в море, товарищ мичман?
– Балла четыре-пять… – Снежилин назвал мыс, где их потрепало, и устроился рядом с литовцем. Скованность прошла, все почувствовали себя свободней.
Можно было предположить, что эти люди где-то проходили курсы или тренировку. Возможно, они прибыли с этой же целью со своей базы, и подготовка была впереди. Во всяком случае, это были члены команды атомной лодки, первые оттуда, и Ушакову хотелось знать, какие они, в чем их отличие от остальных моряков, в чем особенность. Пока они ничем не отличались и, кроме наколки у Снежилина (а ее мог сделать любой), ничто не говорило о их принадлежности к атомному подводному флоту.
Из беседы выяснилось – Снежилин участвовал в трех «автономках», имеет стаж плавания подо льдами; Донцов служил «по третьему году», металлист из Курска, окончил техническую школу; Муратов работал техником по ремонту оборудования на казанской меховой фабрике; литовец Альгиз Бердянис не сумел до призыва попасть в консерваторию, зато пришелся на флоте как лучший гидроакустик, плавал на дизельных, на атомной пойдет впервые.
Происходит как бы взаимная проверка. Низшие по званию вопросов не задают, но выводы их безошибочны. Молодой замполит ребятам, видимо, нравится.
Фамилия Куприянова не значится в комнате боевой славы. По возрасту ему не пришлось воевать. Это не Колышкин, не Щедрин, не Гаджиев. Ему приходится труднее, нет ореола. Созревали и Куприяновы и Снежилины почти в одни годы. Война не прошла и мимо них. Детям тоже пришлось нелегко. Они не упрекали отцов, живых или мертвых. Победителей судят хилые, подозрительные и порочные. В будущем им, Куприяновым и Снежилиным, придется справляться самим, под прищуристым оком предков. Перспектива ясно просматривалась благодаря таким рядовым биографиям. Да, им, молодым людям, продолжать дела отечества и отвечать за него. Линия горизонта не двоилась, растворялась во мраке.
Эти пять молодых людей займут свои места в стальных отсеках и скроются в глубине океанов.
Замполит продолжал. За окнами – ночь, хотя время суток дневное. Темно-фиолетовая краска уплотняется. Снаружи подвывает.
– Сколько у вашего отца орденов, товарищ Донцов?
– Точно не могу сказать, товарищ капитан второго ранга. Много.
– Видели?
– Показывал коробок, товарищ капитан второго ранга. – Предвосхищая следующий вопрос, твердо разъясняет: – Коробок с орденами. А медали мне подарил, когда я ходил в третий класс. Играть подарил медали… – Донцов смотрит на замполита неумолимыми, диковатыми глазами.
Легче всего провести назидательную беседу. Можно и не затрагивать «несознательного» родителя. Что бы ни говорилось, подчиненный не будет перечить. И на заводе, и тем более на флоте – в почете дисциплина. Донцову легче, чем другому, сдержать свои порывы, не вступать в пререкания: подчинение воле начальника давно стало законом для матроса.
– Почему медали вместо игрушек, товарищ Донцов? – будто между прочим спрашивает Куприянов, перелистывая подшивку тощей папки.
Донцов потеет со лба. Молодое лицо становится старше. Отвечает не сразу, после короткого совета с самим собой.
– Почему? – он резко вскидывает голову. – Кто же его знает! Нам, мальцам, лишь бы блестело да звенело. А ему они уже ни к чему… – Донцов замыкается. Его порыв иссяк.
Замполит не спешит с выводами, пытливо наблюдает за впечатлением от этого откровенного признания. Снежилин настроился худо к Донцову, неодобрительно глядит на него. На импульсивном лице Муратова выражено ожидание. Бердянис вытянулся, шевельнул кистями рук на коленях, бесстрастно замер.
– Медали ни к чему… – повторил Куприянов. – Чем вы объясняете, товарищ Донцов?
– Отцу никак не могут дать квартиру. У него ранения, был разбит позвоночник, у матери ревматизм от сырости. Писал во все концы и большим и малым. На очередь поставили. Потом перерегистрация, отодвинули сотни на две назад. Домком заткнул жалобу «текучим ремонтом», как у нас говорят. Я понимаю, товарищ капитан второго ранга, у нас в Курске туго. В горисполком лучше не обращайся. А отец инвалид. Если бы работал на производстве… Кому он теперь нужен? К депутату ходили: писал, просил…
Куприянов записывает: «Квартира т. Донцову. Письмо в обком КПСС». Донцов называет адреса невнятно – не надеется. Замполит полон задора, и его борьба за жилье для родителей этого матроса станет одной из его многочисленных задач.
Дмитрию Ильичу нравится молодой пыл Куприянова, только бы подольше хватило, чтобы как можно позже пришло к нему «позорное благоразумие», поменьше бы ему царапин и шрамов. Вспоминается длительная канитель, почти тяжба с устройством своего быта и, наконец, привал на улице Гарибальди. Тоже не раз хлестали по самолюбию. Заныли воспоминания, как старые раны на непогоду. Поежился Ушаков, встряхнулся.
На очереди был Муратов. Его отец служил у Рокоссовского, в противотанковой артиллерии. В какой армии или дивизии, Муратов не знал. «У Рокоссовского» – пожалуй, достаточно. Отец погиб первого мая сорок пятого. Как передавали очевидцы, от взрыва фаустпатрона.
Снежилин отвечает более или менее точно:
– Отец ушел на фронт танкистом в Уральском добровольческом корпусе. Танки сделали рабочие на свои средства, за счет сверхурочных, также моторы и пушки к ним. Немцы называли их корпусом «шварцмессер», из-за ножей…
– Каких ножей, товарищ Снежилин?
– Обтянутых черной кожей, товарищ капитан второго ранга. Ножи поставили им златоустинцы.
Куприянов внимательно слушает историю корпуса, почерпнутую Снежилиным от ветеранов. Замполит не знал о корпусе «черных ножей». Больше того, не встречал человека, который бы рассказал, как сами рабочие трех областей Урала поставили армии танковый корпус со всем личным составом, оружием и вспомогательными службами.
– Кто командовал тогда фронтом, товарищ Снежилин?
– Маршал Советского Союза Жуков, товарищ капитан второго ранга.
Неожиданно вмешался Муратов:
– Мы уважаем маршала Жукова!
Куприянов не задержал с ответом:
– У меня расхождений с вами нет, товарищ Муратов. Жуков есть Жуков.
Закончив с моряками и отпустив их, Куприянов сказал:
– Докторам проще. У них рентген, опыт столетий, наука, а мы зачастую ощупью.
– Эмпирическим путем?
– Политработник рожден революцией. Он ровесник Октябрьского штурма, – ответил Куприянов. – Вы не согласны?
– Согласен, – сказал Ушаков. – Я думаю, ребята-то хорошие. Хотя не без пятнышек, если так можно выразиться. Донцов больше согласен с отцом, чем с курским горисполкомом. Вам, очевидно, не приходилось иметь дело с жилищным начальством, а я сам хлебнул, насиделся в приемных…
Куприянов кивнул.
– У нас на флоте тоже не малина, Дмитрий Ильич. Немало офицеров ютятся, другого слова не придумаешь. Снимают комнатки. Если нет, в общежитиях. Семью не могут выписать…
Ушаков покорно выслушал несколько примеров. Да и сам встречал не раз пасмурные лица офицеров, и не только на этом флоте. Однако ему не хотелось уводить разговор на утилитарную тему. Ему хотелось узнать, что думает Куприянов о главном, невольно затронутом в собеседовании с матросами, о понимании ими смысла и значения прошедших событий, где пролилась кровь их отцов. Не все знают об Уральском добровольческом танковом, зато знают о нехватке танков, о том, как якобы прошляпили. Героизм отступления, изматывание противника, крестные муки полков, грудью принявших вероломный удар врага, нередко пропускают мимо, а сосредоточивают внимание на выходах из мешков. А уж тут простор для любого злопыхательства, сарказмов…
Конец ознакомительного фрагмента.