Остановите земной шар! Я хочу сойти!. РАБ (Сергей Первозванский, 2015)

РАБ

История, которую я сейчас расскажу, произошла в действительности. Я не изменил в ней даже имен и названий населённых пунктов. В мире накопилось так много зла и горя. Может быть, это происходит оттого, что писатели и сценаристы всего мира наперегонки стремятся высосать из пальца как можно более страшные и кровавые истории. Но, как известно, мысли материальны. Вот они и воплощаются в жизни. Я же попробую рассказать страшную историю, случившуюся в самом деле. Может быть, от этого зла станет хоть чуть-чуть меньше.

Вахтовый самолёт летел на высоте 12000 метров. Мы вылетели из Киева поздней ночью. Только что под крылом, в чёрной бездне, огромным мигающим красным пауком проплыло назад московское Садовое кольцо. Начинало светать. Землю заволокли тяжёлые грозовые тучи. Нигде, разве что в космосе, нельзя увидеть таких величественных, грозных, фантастически прекрасных красочных пейзажей, как в самолёте, летя над тучами навстречу рассвету.

Серебристая машина, казалось, неподвижно и бесшумно висела в пространстве и только лёгкое подрагивание крыльев напоминало о стремительном движении. Салон спал. Мы летели на крайний Север.

Вот уже три года я работал в Новом Уренгое и Ямбурге вахтовиком-строителем. Каждые две недели мы летали туда и обратно. Но несколько месяцев назад со мной что-то произошло. Я начал бояться полётов. Мне казалось, что я держу самолёт в своих руках. И стоит хоть немного расслабиться, как мы грохнемся оземь с этой страшной высоты. Тогда я ещё не верил в Бога и боялся. На Север я попал случайно, по нужде. И поэтому работал, кем придётся. Грузчиком, бетонщиком, стропальщиком, кочегаром, пом-буром и т. д. Работа была очень тяжёлая, по 12 часов в сутки, без выходных. А при шестидесятиградусном морозе и скудном питании, в условиях северной ночи, часто на высоте… Короче, это был горький хлеб.

Спать в самолёте я не мог и поэтому, раскинувшись в не очень удобном кресле, блаженствовал, жадно впитывая последние часы тепла и покоя. Бесшумно распахнулась дверь кабины и в салон вошла, как всегда милая, стюардесса в передничке и наколке, катя перед собой столик с завтраком. Игорь Дудзяк, мой сосед, мирно спал, уткнув искривленный нос мне в плечо. Он, как всегда, хорошо выпил перед полётом и с неохотой пытался открыть слипающиеся глаза, когда я начал толкать его. Потянулся, расправляя затёкшие шею и спину. Не хотелось просыпаться, но и пропускать аэрофлотскую кормёжку было жалко. Тогда ещё пассажиров иногда баловали деликатесами. Я не был хорошо знаком с Игорем. Он работал плотником самого высокого разряда, я – разнорабочим, и наши задания редко совпадали. В экспедиции он был лет на пять больше меня и, кажется, считался неплохим парнем. Родом из Карпат, он разговаривал с типично гуцульским акцентом.

Положив пластмассовые подносы на столики перед собой, мы ожесточённо пытались разгрызть резиново-куриные потрошки, обсыпанные восьмидесятилетним зелёным горошком. Игорь первым бросил это занятие и, выпив стакан тёплой минералки, пробасил разочарованно:

– Да-а! Это не медвежатина! Не! – Он поковырялся в зубах, тоскливо взглянул в окно и спросил: – Эх, Серёга! Ты хоть когда-нибудь ел медвежатину? – Я уже знал, что мой сосед большой любитель поговорить. У него был простой крестьянский стиль разговора. Но рассказывал всегда интересно, умно, с шутками и лукавинкой.

– Да нет! Не приходилось. А что? Неужели в Карпатах ещё медведи водятся? Я знаю ты охотник. – Я тоже отодвинул тарелку и повернулся к соседу. Игорь задумчиво взглянул в иллюминатор на, выходящее из-за туч, огромное красное солнце и медленно ответил:

– Нет, Серёга! В Карпатах медведей убивать нельзя. Медвежатиной я баловался в Забайкалье.

– Да ну! – Удивился я. – И туда тебя занесло. Ты знаешь, я тоже там бывал пацаном. Мы со стариками возвращались с Сахалина и Курил. Отец и мать там служили после войны, а я родился. Отец рассказывал, что два политзека прямо над Байкалом из огромной скалы бюст Сталина вырубили. Неужели сохранился?

– Не сохранился. Скалу ещё при Хрущёве взорвали. Лучше бы они, суки, там себя повзрывали, – вдруг ожесточённо матерясь угрюмо прохрипел Игорь. Непривычно было слышать это от всегда добродушного и весёлого великана. Какое-то неприятное воспоминание затуманило его взгляд. Он помолчал ещё с минуту, уставившись в никуда. Потом криво усмехнулся, сплюнул губами и неожиданно начал рассказывать. Ещё три часа, до самой посадки в Уренгое, рассказывал он эту гнусную историю и, наскоро скомкав конец, быстро закончил только тогда, когда низкие полночные тучи оказались над самолётом, колёса коснулись мёрзлого бетона и серебристая машина плавно подрулила к строго ожидающим пограничникам.

Я три года пробыл на Севере. Тонул в болоте, попадал в смерч, блудил в ночной тундре, обмораживался, горел, знакомился с хорошими и плохими людьми. Много всего было. Но сейчас, спустя десять лет, когда я вспоминаю это время, у меня перед глазами встаёт не Северное сияние, не попутные огни буровых, напоминающие в темноте посадки сквозь тучи космических кораблей инопланетян, не бескрайние, снежные чёрно-белые ночи и забитые гнусом и мошкой бесконечные дни. Я всё это помню, но помню умом. А на сердце грязным слизким камнем лежит история, не пережитая мной. История людей, которых я никогда не увижу и которых, наверняка, уже нет в живых. Эта история не только могла бы произойти с любым из нас. Она десятки лет происходила со всей нашей огромной страной. И, может, только теперь, рассказав её, я смогу избавиться от этого, невольно взятого на себя груза.

Самолёт только что пересёк Уральские горы и, в начинающейся внизу тундре, хорошо были видны абсолютно круглые огромные озера – следы первых сталинских ядерных испытаний. Сначала я смотрел Игорю прямо в глаза, потом опустил их, потом вообще отвернулся к иллюминатору. А он всё говорил и говорил мне в затылок, как бы боясь, чтобы я не прервал его. Спешил выговориться.

– Я попал в Забайкалье одиннадцать лет назад. Набил дома морду одному подонку – прорабу в нашем леспромхозе. Запер его, пьяную скотину, в сарае. Собрал вещички в сидор, взял молодую жену под мышку и рванул тропами через перевал в Мукачево. Знал – искать будут. Этот не прощал.

Зима уже началась. Один я бы в два дня прошёл. Всё детство здесь босиком пробегал. Но жене, Инге, я её из Прибалтики привёз после службы, тяжело этот переход дался. Хоть и крепкая баба-рыбачка, чудом не замёрзла. Только старый дедов тулуп и спас. Потолкались мы с недельку в Мукачево. Я даже на стройку плотником устроиться успел. Общагу получили. Только не дал гад и тут пожить. К концу недели подстрелили меня. Среди белого дня пальнули прямо из окна недостроенного дома. Не знаю, какого пьяницу собутыльника послал он убить меня. Наши так не стреляют. А только промахнулся пёс. Щеку прострелил.

Упал я, отлежался немного. Опять жену подхватил и во Львов. Сбежал. Пока добирался на попутках, вспомнил. Года три назад товарищ мой, одноклассник, тоже сбежал. Увёл у соседа дочку Надьку и махнул на Север. Поскитался с ней по российским снегам и, наконец, осел где-то в Забайкалье. Однажды, с какой-то оказией, передал мне письмо. Звал приезжать. Места, писал, почти, как дома, даже лучше, чище. А заработки сумасшедшие. Адрес я наизусть запомнил. Подумал, подумал, посоветовался с Ингой и, доехав до Львова, без промедления рванул на вокзал, сел в поезд на Москву, а оттуда дальше.

Две недели добирались до посёлка Ленинского и, наконец, добрались. Посёлок стоял прямо на пресловутом Баргузине и последний отрезок дороги от Тазовска мы добирались по зимнику. Ну, просто Дикий Запад! Вокруг, сколько ни смотри, тайга, тайга. Для меня вид огромного дремучего леса не был непривычен. Я чувствовал себя хорошо и спокойно. Как будто, домой возвращался. Но Инга была напряжена и нервничала.

Посёлок представлял собой немыслимое скопление всякого жилья. Чего тут только не было! Хижины, шалаши, вигвамы, чумы, бочки, балки. Вот только нормальных домов раз, два и обчёлся. И, всё же, в центре всего этого бедлама возвышался единственный в посёлке трёхэтажный дом – местный райсовет. У фасада, как положено, располагалась кое-как заасфальтированная площадка, в центре которой стоял обязательный Ильич с вечно протянутой рукой.

Прямо от монумента шла единственная прямая улица, которая тоже, естественно, носила имя любимого вождя. И это была единственная спланированная деталь в облике населённого пункта. Всё остальное находилось в полнейшем хаосе. Ни улиц, ни дорог, ни, даже, тропинок иногда. Домики, если можно было так назвать, наезжали друг на друга. Всё было завалено каким-то хламом и отбросами. Везде висело бельё, торчали провода, антенны, какие-то палки вместо столбов. Чтобы пробраться сквозь это нагромождение, постоянно приходилось через что-то перелазить, отбиваться от голодных собак, бегавших здесь в изобилии. Никаких табличек с указанием улиц или домов не было и в помине. И никто никого не знал. Детишки бегали чумазые, как чертенята и никто не присматривал за ними, хотя машин было множество. И ездили они, как попало. В большинстве своём это были трактора, краны, вахтовки и автобусы.

Единственной деталью, напоминающей, что в этом муравейнике ведётся какое-то хозяйство, были трубы парового отопления. Они шли прямо по поверхности, во всех местах пересекаясь друг с другом как угодно. Сверху, снизу, большие, маленькие. Они заходили в каждый, даже самый захудалый шалаш, что уже придавало ему какую-то солидность.

Наконец, пролазив часа три через заборы, трубы, кучи мусора, стерев с себя пот и, виновато поглядывая на Ингу, я решил идти напролом и начал вваливаться прямо в «дома». По дороге мы набрели на несколько магазинчиков и столовых с громкими названиями типа «Ницца», расположенных почти в таких же убогих, но огромного размера грязных перекошенных лачугах. Несмотря на это, ассортимент товаров поражал.

Перекусив наскоро в какой-то вонючей забегаловке, мы обнаружили, что кроме старой картошки и котлет из хлеба там ничего нет, но напитки были такие, каких я и в больших городах не встречал. Магазины были завалены японскими и корейскими товарами. Чего там только не было! От всевозможных женских неделек и детских принадлежностей до самых современных комплектов мебели, радио и, только появляющейся тогда, видеоаппаратуры.

Поражённые этим изобилием, кстати, не очень дорогих товаров, мы ошалело выскочили на наполненный смрадными ароматами морозный воздух, не забыв перед этим спросить огромную тётку, обслуживающую этот супермаркет, не знает ли она моего друга Стёпу. И мне сразу же повезло. Тётка не знала, как найти Стёпу, но показала, как найти того, кто знает.

Спустя десять минут я распахивал не то дверь, не то люк времянки, расположенной на самом краю посёлка в почти ещё чистом месте, если не считать огромных куч мусора за задней стеной каждого жилища. Я невольно представил себе, что здесь будет весной и ужаснулся. Из открытой двери на нас дыхнул затхлый и удушливый перегар домашнего пара, и я смело шагнул внутрь.

Когда глаза немного привыкли к полумраку, я увидел пьяно смотревшую на меня, без тени удивления или досады, растрёпанную бабу в грязной засаленной фуфайке. Она стояла у двух, сложенных один на другой, ящиков, служивших, очевидно, тут кухонным столом и чистила картошку. Посередине тёмной грязной комнаты, единственной в этом доме, за таким же, как и кухонный, столом, накрытым газетами, сидели два мужика, пили самогон и закусывали консервами. Всё убранство составляли эти два стола, три стула – тоже ящики, ящик со сваленной в него грязной одеждой и ящик-тумбочка, на котором стоял цветной японский телевизор «Сони». Свет проникал внутрь сквозь маленькое окошко, через которое ничего не было видно. Мужики угрюмо посмотрели на меня, выпили и снова посмотрели.

– Мне нужен Степан Дрозд. Говорят, Вы знаете, как его найти. – Сказал я, пытаясь не дышать носом.

– Знаю! – Хрипло ответил один, притянул к себе ящик-стул и, указав на него, налил третий стакан. – Пей! – Пьяно пробасил он. Инга стояла у захлопнувшегося люка-двери, вцепившись мне в спину и молчала. Я покачал головой:

– Спасибо! Я не пью. Вы объясните, как найти Стёпу.

– Не пьёшь?! – Прорычал хозяин. Он посмотрел на меня, как на своего злейшего врага, глаза налились кровью, но тут же взгляд потух и он криво усмехнулся. Я был в два раза крупнее их обоих, да и мой неразлучный топор с длинной ручкой как всегда торчал из-за пояса.

– Следующий балок! – Неопределённо махнул рукой второй мужичок и равнодушно отвернулся к собутыльнику. Было ясно, что от них уже ничего не добиться. Хозяйка тоже повернулась спиной и начала колупаться спичкой в керогазе.

Мы, как пробки из бутылки, выскочили на, показавшийся вдруг таким свежим, воздух и полезли через огромную, обмотанную стекловатой трубу к следующему балку. Раздосадованный на весь этот огромный базар, на Стёпу, на себя, я без стука отворил дверь и со злой решимостью шагнул в чёрный проём.

Картина, которую мы увидели там, была настолько безобразна, что даже видавшая виды Инга вскрикнула и выскочила вон. Комната почти ничем не отличалась от той, из которой мы только что вышли, только в углу стоял настоящий топчан, правда, без пружин и без ножек, прямо на полу брюхом. Вокруг были разбросаны бутылки и всевозможные объедки, куски хлеба, консервные банки, бычки, тряпки. На топчане лежали двое. Не сразу можно было догадаться, что это мужчина и женщина. Одинаково длинные, слипшиеся волосы. Одинаково искажённые, вспухшие, расплывшиеся в неестественной гримасе, лица. Бесформенные фигуры в ватных штанах и ватных жилетках.

Мужчина лежал поперек кровати на животе, положив голову на бедро своей подруги, лицом ко входу. Изо рта его что-то, видно, текло, но уже застыло. Так и висела эта желеобразная жёлтая струя между его ртом и раздвинутыми ногами женщины. Было такое впечатление, что эта пара, после обильного возлияния, как раз только решила заняться сексом, но хмель внезапно сморил незадачливых любовников. Единственное, на что хватило горе-кавалера – это расстегнуть фуфайку на груди у милой. Вот из этой расстегнутой одежды, благодаря отсутствию всякого белья и выглядывало бело-синюшным блеском то единственное, отвратительно дряблое, несвежее тело, которое давало возможность определить пол этого существа.

– «Даже сапог не поснимали! Свиньи!» – с отвращением подумал я и вышел вслед за Ингой. Но она уже перелазила через очередной заборчик и радостно махала кому-то рукой. Я удивлённо поднял глаза и в дверях соседнего балка-бочки увидел Стёпу. Стоя на верхней ступеньке крыльца, он выплёскивал из ведра воду и не видел нас.

– Гей! Степан! – Радостно крикнул я и полез за женой. Но друг детства неожиданно безразлично взглянул в нашу сторону, постоял секунды три и молча пошёл внутрь. Мы с Ингой переглянулись. Отступать было некуда.

Самое удивительное, что мы увидели внутри, был сам Степан. Он был совершенно трезв. Я с недоверием присмотрелся к другу и понял, что не ошибся. Странно было видеть здесь трезвого человека. Огромная бочка, в которой жил мой товарищ, была разбита на несколько маленьких помещений. Во всем чувствовалась заботливая рука хозяина. За тройной дверью шёл коридор, потом маленькая кухонька с отделением для туалета и умывальника-душа и, наконец, небольшая комната. Всё поражало, после увиденного недавно, исключительной чистотой, аккуратностью и теплом.

В углу, над ковриком и хорошей кроватью висел маленький образок с рушником. На полу были постланы чистые половики, на единственном окошке тюлевые занавески и шторки. В противоположном от образа углу стоял на полированной тумбочке цветной телевизор, рядом шкаф, книжная полка. И, среди всего этого домашнего уюта, мрачным пятном выделялась угрюмая Стёпина физиономия.

Войдя перед нами, он поставил в угол кухни ведро, прошёл в комнату и, так же молча, сел за стол, положив на него руки в позе прилежного ученика, уставив невидящие глаза в окошко перед собой.

– Что случилось, Стёпа? – спросил я, садясь перед ним. Ещё минуту он помолчал и вдруг в глазах появились слёзы.

– Надька сбежала! – сдавленным хриплым голосом выдавил он из себя. Помолчал ещё немного и, наконец, беднягу прорвало. Мы с Ингой еле живые от усталости и голода, намерзшись и насмотревшись местных чудес, были вынуждены на закуску, с порога выслушать эту, всем давно знакомую, историю покинутого, обманутого и обворованного мужа-простака.

Скромница Надька, которую он, соблазнив, утащил из родительского дома и таскал за собой по всей огромной стране в поисках длинного рубля, оказалась порядочной стервой и, спутавшись с каким-то залётным бродягой, стащила все их многолетние сбережения, аппаратуру, меха, купленные по дешёвке у местных охотников, смылась сегодня утром, вероятно, на том же автобусе, который привёз сюда нас. Всё это Стёпа выпалил одним духом и, уже спокойно добавил, выговорившись:

– Ладно! Хрен с ней! Как пришла, так и ушла, стерва. Давай обедать! – После обеда он немного оживился: – А вам повезло, браточки! Сегодня переночуете у меня, а завтра утром автобус идёт прямо в тайгу, в бригаду Власова. Зарплату и магазин повезут. Им как раз повариха нужна и ты уж при ней лесорубом пристроишься. Не переживай, возьмут. Я записку напишу. У меня этот Власов давно на крючке. Я и сам в его бригаде начинал. Да он на Надьку глаз положил. – Стёпа скрипнул зубами. – Сволочь! Еле сбежал оттуда. Теперь, видишь, технологом-учётчиком пристроился. Моя очередь его, гада, трахать настала. Я своё выжду! Он у меня весь в руках. Но ты будь поосторожней с ним. Да и бригада там лихая. Хотя, я знаю, ты и сам не подарок. – Хозяин встал и пошёл на кухню, чем-то там гремя. – Заработки неплохие. Только запомни, если хочешь выбраться отсюда – не пей! – Остановившись на пороге, очень серьёзно сказал Стёпа, глядя мне прямо в глаза и как-то изучающе на Ингу. – В общем, ты и сам, кажется, всё понял.

– Гуляют москалики! – иронично спросил я.

– Да какие тут москалики?! – Горько отмахнулся друг. – Тут девяносто процентов хлопцев с Украины. Приехали зарабатывать себе по два метра забайкальской земли. Москали по своим хатам дома помирают. А мы вот по всему свету. Тут даже вывески в кинотеатрах на украинском языке печатают. Да что толку! Тут теперь одно кино. А, ладно! К чёрту всё! Давай праздновать встречу! – и он запел: Рідна мати моя…

Автобус вышел из посёлка в шесть утра. Прямая дорога вела по разбитому и почерневшему уже зимнику. Чувствовалось приближение конца холодов. Но лес казался ещё мёртвым.

В бригаду прибыли поздно вечером. Похожий на мешок с картошкой бригадир, прочитав записку, косо взглянул на меня, на мой топор, недовольно хмыкнул и долго, нагло, в упор разглядывал Ингу. Она, не смутясь, ответила ему тем же. Опустив глаза первым этот обрюзглый мужлан развернулся и пошёл к автолавке, у которой в темноте уже крутились и орали какие-то мужики.

– Эй! Где нам переспать? – Крикнул я вдогонку. Мне всё здесь не нравилось. Но со своим уставом, как говорится… Ладно! Поживём, увидим. Бригадир махнул рукой куда-то в сторону тёмной массы недалеко от площадки, где остановился автобус, и ушёл. Где-то дальше горели огоньки. Крик у приехавшего магазина усиливался.

Вблизи тёмная масса оказалась довольно приличной избушкой, вроде сторожки стрелочника. Открыв двери, я зажег обрывок журнала и мы осмотрели внутренности. Всё необходимое здесь было. Кровать, стол, две табуретки и даже ведро для воды с тазом. Всем остальным нас по-братски снарядил Стёпа. Достав свечу, мы ещё раз осмотрелись, Инга прибрала и начала стелить. Перекусили мы ещё в дороге. Я, закрыв двери на огромный деревянный засов, проверил маленькое окошко, забранное крестообразной железной решеткой, заткнул щели в стеклах и завалился спать, прижавшись к уже посапывавшей жене.

Когда я проснулся, было ещё совсем темно. Тело свело от холода. Часы показывали пять. Я встал, набросал дров в буржуйку, стоящую под окном, за ночь она потухла и остыла и вышел из домика. Вокруг было темно и тихо. Я осмотрелся. Наша сторожка стояла немного в стороне от небольшой поляны, в которую упиралась, кончаясь на ней, дорога. В центре поляны стоял автобус-лавка, а вокруг, в идеальном порядке, такие же маленькие домики-сторожки. Их было девять. И ни души вокруг.

Я подошёл к автобусу. Задняя дверь была открыта, прилавок тоже. На стенных полках стояли консервы, хлеб, банки с помидорами и огурцами. На полу валялись несколько мешков картошки. Вдоль стены стоял целый штабель ящиков водки. И никого… Ни шофера, ни продавца, ни кассира. Пока мы ехали с ними сюда, никто не проронил почти ни слова. Будто военную тайну боялись раскрыть. Да я с женой и не лез к ним. А сейчас и вообще исчезли.

Я вылез из автобуса и пошёл к первому домику. Дверь в него была открыта настежь и болталась на одном завесе. Войдя в маленький коридорчик, увидел слева такую же маленькую кухоньку и открыл двери в комнату. Комната была совершенно пустая, холодная, чисто побеленная, с целыми стеклами на окнах. Но не своей пустотой и мраком она пугала. В ней не было потолка. Вернее он был, но валялся на полу кучей щебня и мусора. Я быстро вышел на улицу и оглянулся. Дом как дом. Крыша на месте. Бомба в него не попадала.

Неприятное чувство засосало под ложечкой. Вспомнились карпатские сказки про леших и ведьм. Говорили, что, когда умирает старая ведьма, она мучается, зовет кого-нибудь, чтобы передать свой бесовский дар. И, чтобы освободить её, в комнате ломают крышу.

Тьфу ты, бред какой-то. Я поправил топор на боку и пошёл к следующему домику, по дороге удивляясь, куда же делись отсюда собаки. Вчера, вроде были. Дверь была затворена, но не заперта. Рывком вошёл в точно такой же коридорчик, мельком взглянул в пустую кухню и открыл дверь в комнату. Та же история. Чистая пустая комната. Окна, пол, чистые стены. Потолок грудой на полу. Резкий крик ночной птицы заставил меня вздрогнуть. Четверть века пролазил я в одиночку по горам и ни о чём подобном даже не слышал.

Да где же они все подевались?! Скрепя сердце, я пошёл в третий дом, четвёртый, в пятый – везде одно и то же. И не то, чтобы я боялся, но было жутко. И только, подходя к восьмому и девятому домику, почувствовал, что здесь кого-то найду. И не ошибся. Толкнув дверь, я понял, что она чем-то подперта изнутри, но не сильно. Поднажав, я подвинул дверь и, просунув голову внутрь, увидел, что открыться ей мешает лежащий поперек коридорчика человек. И не один.

Начинало светать. Бледные тени проникали внутрь. «Мёртвые они, что ли?» – подумал я, но тут же по запаху понял, в чём дело. На кухне было то же самое. Человек пять мертвецки пьяных мужиков валялись прямо на полу. С трудом я вошёл в комнату. Потолка здесь не было тоже, но он, видимо, был убран с пола. Посередине стоял длинный стол и лавки. Очевидно, это была бригадирская. В углу стоял сейф настежь раскрытый и в нём стопками лежали пачки денег. «Вот и вся бригада в сборе!» – Я разглядывал лежащих под ногами в самых разных позах незнакомых людей, с которыми мне предстояло, наверное, долго работать и качал головой. Нет! Мне здесь не нравилось!

Пьянка только-только закончилась. Один единственный, самый стойкий гуляка, лежал на лавке и во рту его торчала потухшая сигарета. Он попытался встать, услышав, как скрипнула дверь, но, подняв голову, свалился с лавки, успев при этом матюкнуться. Кто-то глухо вякнул под ним. Кассирша, лежащая у сейфа, хрипло промычала что-то вроде: «Угу-гу», но повернуться не смогла. Я вышел.

Можно было продолжать сон. Знакомство состоялось. Вернувшись в уже нагревшийся домик, осторожно подвинул спящую жену, обнял её и тревожно заснул.

Из сна меня вышибло сознание, что что-то происходит. Вскочив с постели, я увидел расширенные от страха глаза Инги. Впервые я видел у неё такие глаза. Даже, замерзая на перевале в Карпатах, она не боялась. Тяжёлые удары сотрясали дом. Опомнившись и, вырываясь из тяжёлого сна, я попытался сосредоточиться. Кто-то выламывал двери.

Ни один солдат по тревоге не одевался так быстро, как я в этот раз. Засов был готов слететь. Не одевая даже телогрейки, я схватил топор и, выдернув задвижку, ударил дверь ногой изо всей силы. Мне повезло, что страх и рассудок ещё не успели овладеть сознанием. Только ярость била из всех щелей. Кто-то отлетел от дверей, отброшенный пинком.

Я выскочил на маленькое крыльцо под навесом и увидел всю бригаду на дорожке перед входом. Не было только кассирши и бригадира. Все еле-еле держались на ногах. Тот, кто ломился в дверь, выламывая её прикладом ружья, валялся у порога в грязном сугробе, пытаясь выбраться из него. И, хотя половина из них была зачем-то с ружьями, меня начал разбирать смех. Я один спокойно мог бы справится с этой пьяной, вразнобой качающейся сворой.

За спиной встала Инга. Я не видел её и не хотел оборачиваться на всякий случай, но чувствовал, что она уже не боится. Впереди всех стоял невысокий, оборванный мужичок, впрочем, они все были, как из концлагеря. Дёргаясь и подпрыгивая от нетерпения он, не решаясь подойти ближе, кричал что-то непонятное. Он был меньше всех ростом, но, кажется, исполнял здесь роль заводилы или шестерки. Слова сыпались из него, как из решета, но, в общем потоке, можно было разобрать только: «Эй, ты… Слышь… Давай идем! Ну ты чё…» и тому подобное. Вся компания находилась в таком же состоянии, очевидно, отлично понимая товарища и, хмурясь, поддерживали и качались.

Наконец до меня дошёл смысл предложения, состоящего в том, что если я сейчас же не пойду с ними делать «прописку», они меня… дальше было непонятно.

– Я не пью! – коротко отрезал я и засунул топор за пояс.

– Шо-о-о?! Слышь, он не пьёт! – затараторил малыш. – Так мы пьём! А ну пошли! – Он сделал попытку подбежать ближе, но его никто не поддержал. Просто не поняли, в чём дело. Пришлось возвращаться на прежнюю позицию. – Да, ты кто такой? Да, ты откуда такой приехал?

– Изо Львова! – Улыбаясь, немного соврал я. Что-то случилось. В малыша как-будто клин воткнули. Он замер на месте, уставившись на меня, как на каменного гостя.

– Откуда?! Изо Львова?! – Я кивнул, удивлённый такой реакцией. Малыш обернулся на секунду к бригаде. Радостная улыбка раздвинула его густую кучерявую бороду и он, обалдев, как от невиданного счастья, раздвинул руки и двинулся ко мне, чуть ли не протрезвев. – Братан! Зема! Дорогой! Не бойся! Мы пошутили. – Подойдя вплотную, он изо всех сил обнял меня, даже попытался поднять и, обернувшись к бригаде, заорал во всю глотку: – Братва! Я ставлю за него! Пошли! – И он радостно потянул меня за рукав вслед за развернувшейся в сторону автолавки бригадой.

– Да не пью я! – Уже не так резко отнял я руку.

– Не бойся ты! Я же сказал, что ставлю. – Улыбаясь мне, как родному брату, почти трезвым голосом сказал парень. Вблизи ему казалось лет тридцать, тридцать пять.

– Нет! Спасибо. Всё равно не пью. – Он помолчал, внимательно всматриваясь в меня и, хлопнув по плечу, сказал одобрительно:

– Ладно! Правильно делаешь! Потом поговорим. Отдыхай пока. Меня зовут Олег. – Он протянул грязную, твёрдую руку.

– Меня Игорь! – Чем-то тёплым повеяло от его улыбки впервые за последнее время.

– Туда не ходи пока, браток! – Он кивнул в сторону поляны, подмигнул с улыбкой и, круто развернувшись, пошёл, покачиваясь, вслед бригаде.

– Когда на работу? – Крикнул я.

– Наработаешься ещё! Отдыхай. – Донеслось до меня. Вдруг он снова резко вернулся и, вырвав карабин из рук только успевшего выбраться из сугроба товарища, тут же упавшего обратно, молча воткнул его мне в руки и ушёл, промычав: – Твой! – В этот день к нам больше никто не приходил. На следующий тоже. И на третий. Мы с Ингой облазили всю ближнюю тайгу. И, поскольку карабин был заряжен, я поохотился. Век бы так жил…На пятый день пришёл Олег. Лицо было опухшим. Борода превратилась в клочкастую грязную паклю. Волосы слиплись. Его била дрожь. Шапки не было, фуфайки тоже. Лоб был синего цвета и рассечен. Но глаза, хоть усталые и больные, были полны какого-то лихорадочного веселья и блеска.

– Привет, зёма! Как настроение? Отдохнул? Завтра, кажется, на работу. – Он потоптался у порога и, получив приглашение, вошёл. – Ну, рассказывай! – Усевшись на краешек табуретки, выпалил гость.

– Что рассказывать? – Не понял я.

– Да как же, что?! – Даже подскочил Олег. – Всё! Как там дома? Во Львове. Я уже пять лет там не был! Или я ещё не говорил тебе? Я ведь тоже почти оттуда!

Как раз пять лет назад я закончил во Львове строительный техникум и, оказалось, что наше общежитие было как раз по соседству с домом Олега. Там я многих знал. Так что, сильно врать мне не пришлось. Земляк чуть не расплакался, когда я начал описывать знакомые места и людей. Он оказался очень хорошим парнем. Добрым и простым. Мы сразу подружились и с первого дня работали только вместе. Олег был слабоват, хоть и работал на валке третий год. Но зато весел и умен. Единственным его недостатком была необыкновенная вспыльчивость и чрезмерное самолюбие. Он не выносил шуток над собой ни в какой форме. Бросался в драку с пол-оборота и за это бит бывал постоянно. Мужики в бригаде были крепкие.

Сцена, свидетелем которой я был в первые дни приезда, повторялась регулярно каждый месяц. В двадцатых числах автолавка привозила деньги, водку и продукты. И пьянка не прекращалась до тех пор, пока по посёлку, казалось, не начинали бегать черти. Заводил всю эту кутерьму сам бригадир и, в пьяном виде, обсчитывал мужиков, как хотел. Процентов двадцать общего заработка шло ему в карман.

Особенно страдал от этих загулов Олег. Я не знаю, как они там рассчитывались, но денег ему не хватало даже на еду и к концу месяца его рацион составлял только хлеб. А питаться у нас он ни за что не хотел. Гонор не позволял.

Единственными людьми, не принимающими участия в этом бардаке, были я с Ингой. Бригадир чувствовал, что мы всё понимаем и ненавидел меня с каждым днём всё больше. Но нам было всё равно. Я блаженствовал в эти дни дармового отдыха. Один раз, во время затянувшейся на неделю гульбы, даже на Байкал успел сходить. Наохотился всласть. Дичи принес на месяц. Все остальные ели консервы с картошкой.

После каждой пьянки Олег с виноватым видом приходил ко мне, садился в уголке, взявшись за голову и молчал. Я никогда не лез ему в душу – не приучили, но однажды не выдержал.

Уже четвёртый день бригада не просыхала. Шёл конец весны, но по ночам ещё бывали заморозки. Сразу после приезда автолавки я получил деньги и ушёл в тайгу на три дня. Был поздний вечер, когда я, нагруженный дичью, возвращался домой. Посёлок встретил гробовым молчанием. Я уже знал тогда, что домики вокруг поляны строила специально нанятая для этого бригада латышей из пяти мастеров. Они раньше намеченного срока с отличным качеством сдали посёлок и пришли за расчётом, но бригадир, как всегда, обманул их, не выплатив и половину обещанных денег. Мастера долго не спорили. Зашли в дома, попрощались со своей работой и на утро ушли. А на следующий день во всех домах обвалились потолки…

Проходя мимо домика бугра, я скорее почувствовал, чем увидел – что-то мохнатое валялось за углом в темноте. Это оказалась голова Олега. Он лежал под углом дома весь мокрый, грязный, полураздетый. Волосы уже вмерзли в лужу, но он не чувствовал ничего. И только кровавая слюна капала из разбитого рта.

Сбросив рюкзак, я взвалил земляка на плечи и понёс к себе. Инга даже не удивилась, увидев нас. Она слышала крики и возню в посёлке. Такое происходило каждый раз и каждый раз Олег получал. Он был козлом отпущения и странно, как до сих пор не погиб.

Смыв кровь и раздев бесчувственное тело, мы уложили его на лавку за столом и хорошо укрыли. Я насильно влил в него кружку крепкого чая с малиной и оставил приходить в себя. Олег лежал тихонько, как мышка. Мы с женой тоже улеглись и заснули, оставив на всякий случай зажжённой свечу.

Среди ночи я проснулся от чувства тревоги и услышал бормотание. Встав, прошёл в угол к лавкам. Олег лежал с широко открытыми невидящими глазами и что-то тихо говорил.

– Что ты говоришь? – Спросил я. Но он не обращал на меня внимания и продолжал. Я нагнулся, чтобы расслышать слова. Расслышал, но всё равно ничего не понял. Он говорил по-французски. Не знаю, насколько чистым было произношение, но это был настоящий французский язык. Недоумевая, я уставился на этого грязного несчастного полупьяного подзаборника, поправил на нём тулуп и пошёл спать. Ещё несколько раз вставал я ночью к Олегу, давал ему пить, проверял, жив ли он ещё, поправлял тулуп и вслушивался в не умолкающий монолог на незнакомом языке. Уже перед рассветом он ещё немного постонал и затих, наконец, а я забылся во сне.

Показалось только несколько минут прошло и, вдруг, тяжёлые удары снаружи, как в день приезда, опять потрясли двери. Я вскочил с кровати, сказав жене не вставать и тут же встретился взглядом с огромными испуганными и жалкими глазами, выглядывающими из-за стола на лавке. Подойдя, я натянул тулуп ему на голову и пошёл открывать.

В дверях толпились человек пять или шесть мужиков из бригады. Они были пьяны, глаза хищно рыскали по комнате, но войти не решались.

– Что случилось, мужики? – Спросил я, держа дверь полузакрытой. Они молчали, напирая, пытаясь всунуть в проём хоть голову. Я, не очень напрягаясь, вытолкнул их и вышел следом. Тут нельзя было церемониться.

– Олег пропал. – Наконец просипел один. – Ночью вышел из балка и исчез. Может, он у тебя? – Мужики смотрели угрюмо и недобро. В бригаде не любили и боялись меня. За два месяца я не выпил с ними ни грамма. А зарабатывал в два раза больше. И при этом не давал себя обманывать. Да и бугор настраивал людей. Но мне было всё равно. Я уже решил пробыть здесь только до осени и не дольше. А уж это время я выдержу. Да и они тоже перебьются.

– Если он не у тебя, надо идти искать. Замёрзнет. Ты же знаешь, он с приветом. Уйдёт в тайгу раздетый, пьяный и всё…

– А кто выгнал его ночью из балка раздетого, пьяного? Кто бил? Кто закрыл дверь изнутри? – Мужики стояли, опустив головы и молчали. Видно было, как они боялись.

– Бугор это! – наконец выдавил один.

– Ну вот, пусть бугор и ищет. У меня его нет. Вчера ночью валялся вон там. Ищите! Козлы! – Рявкнул я с ненавистью и захлопнул за собой дверь. Инга уже встала и что то готовила. Олег лежал бледный и трясущийся, привалившись спиной к деревянной стене под окном. Глаза были больными, с синими кругами, кожа лица потрескалась, но на губах, как всегда уже играла лёгкая ироничная ухмылка. Я сел за стол против него и, качая головой, сам не зная зачем спросил, как у нашалившего ребенка, глядя в глубокие грустные чёрные глаза:

– Слушай! Кто ты такой?! – Вопрос был чисто риторический. Я не ожидал ответа и не напрашивался на исповедь. Но Олег, видно, ждал этого вопроса и готовился к нему годы. Такое у меня ощущение создалось. Заметно было, как давно он сам с собой мучился. И только некому было излить душу. Улыбка сошла с лица. Глаза опустились. Опустилась и голова. На меня смотрел только его затылок. Инга уже растопила буржуйку. Подала нам есть. Перед Олегом даже чарку поставила похмелиться, но он отодвинул её и начал говорить. И всё говорил, говорил, говорил. Еда остыла. Спешить нам было некуда. Бригада была в запое. Я слушал.

– Моё первое воспоминание относится ко временам, когда отец служил в Белоруссии. Было начало весны. Мне года три. Я стою на заснеженной лесной поляне, может это была роща и дорогу мне преграждает ручей, довольно широкий. Водичка такая чистая-чистая. Журчит живая. И мне зачем-то очень надо на ту сторону. Можно пойти куда-то искать переход. Можно вернуться назад. Наверное, мама где-то недалеко. Но я, не раздумывая, разбежался и перепрыгнул эту воду. С тех пор всю жизнь вот так и прыгал, пока не запрыгнул сюда. А тут, видно, вместо противоположного берега болото оказалось. Никак не выберусь.

Когда мне исполнилось шесть лет, отца перевели в Германию командовать полком стратегической авиации. Он был умным человеком и сразу заставил меня общаться с немецкими детьми. Мы с мамой жили не в военном городке, а в городе и к семи годам я уже довольно бегло разговаривая по-немецки, пошёл в школу с французским языком обучения. Таким образом к тому моменту, когда отца перевели во Львов командовать воздушной армией ПрикВО, я уже закончил школу, имея вполне европейское образование. По привычке следуя указаниям отца, я поступил в ЛВВПУ, но отслужив два года, понял, что специальность армейского политработника не для меня и поехал в Ленинград поступать во ВГИК.

Артист, правда, из меня тоже не получился. Папино протеже срабатывало ещё несколько раз, но, когда я пропустил первые полгода учёбы, начальство развело руками. Где я только не болтался в это время! Богема с руками и ногами захватила меня. Года два я скитался по стране с какой-то джаз бандой. И, хотя это всё-таки была больше банда, образ жизни был-таки джазовый.

Следующие два или три года я кочевал по всяким притонам, подвалам, мастерским питерских и московских художников. Сам даже увлекся на время живописью. Говорят, получалось что-то.

И вдруг женился. Моей женой, совершенно случайно, на горе ей самой, оказалась хорошая, простая ленинградская девчонка лет на пять моложе меня. Она была влюблена, прекрасно готовила и не устраивала мне сцен. Да я и повода не давал. Все были в восторге.

И вдруг я затосковал. Ни с того, ни с сего. Всё было прекрасно, но, видно, пришло время прыгать. Мы жили на Васильевском острове, в большом старом доме с колоннами. Я стоял на балконе. Был вечер. Внизу играли детишки. Жена кормила дочку, тихонько напевая что-то. А мне стало тошно. Тошно до дурноты. Я чуть не прыгнул вниз, чтобы прекратить эту муку. Вошёл в комнату, сел в кресло. Нет! Не то. Не могу! Встал и пошёл к выходу.

– Куда ты, Олежек? – Удивлённо спросила жена. Не отвечая, я вышел из квартиры и спустился на улицу. В Ленинграде был конец июня. Белые ночи. Я брёл, брёл по опустевшему чудному городу и мне не становилось легче. Наконец вышел к Неве, сел на гранитную тумбу прямо против Петра, разделся догола и полез в воду. Купаться здесь было запрещено, но мне было наплевать. Я пытался понять, почему мне так плохо. Ещё полночи прошатался над рекой и к утру понял.

Всю мою жизнь, от самого рождения до последнего момента я всегда был кому-то должен! Я устал отдавать долги! Мне надоело! Мне надоело быть рабом собственной благодарности. Отец столько вложил в меня и теперь ждал блестящей карьеры. Как же не оправдать таких надежд?! Мать каждый вечер ожидала звонка с отчётом о прошедшем дне. И, если я не хотел получить истерику с упреками и «скорой помощью», я должен был регулярно отчитываться и делать вид, что всё хорошо. Жена – хорошенькая, спокойная, домашняя кошечка ожидала видеть меня таким же домашним, тихим и умиротворенным добытчиком-супругом. И я должен был соответствовать её запросам. Ведь это так немного и так нормально. Только-только появившемуся ребенку, который едва научился отличать мать от отца, я уже должен был всю оставшуюся жизнь. А как же иначе?!

Я должен был друзьям, начальству, сотрудникам, Родине, просто прохожим, Господу Богу, будущим поколениям. Даже своему телу и то я должен был предоставить покой, комфорт, изысканную еду, изысканную любовь, изысканное общение… Сколько ещё??! Нет! Всё! Хватит! Не могу больше!

Я даже побежал куда-то, когда понял весь кошмар своего положения. Куда мне деться от себя, от всего этого? У меня не было с собой ни денег, ни вещей. Но это даже радовало. Я, вообще, никогда не был привязан к вещам, имуществу, еде, каким-то связям. Хоть тут был свободен.

Целый день я провалялся на скамейке в Летнем саду и даже есть не хотел. Пьянящее чувство дурной полной свободы захватило и подавило все остальные чувства. Уже под вечер какая-то коровистая блондинка на высоких каблуках остановилась прямо против скамейки, нагло рассматривая меня в упор. Я нехотя пожал плечами, встал и, взяв её под руку, поплелся на буксире. Через полчаса мы были у неё дома. Молча выпили вина, она постелила и начала раздеваться. «Теперь я буду должен и ей» – Мелькнуло в голове. Я встал и пошёл к двери. Уже на лестнице услышал крик:

– Идиот! Ты куда? – Ещё неделю я прошатался по городу, подрабатывая грузчиком то в столовых, то в магазинах. Избегал больших улиц, друзей, знакомых. Избегал рабства памяти, рабства привычек, рабства изнеженного усталого тела. Я хотел родиться заново. Но здесь это было невозможно. Ещё два дня и я бы сломался.

Как-то вечером, поужинав чем-то гнилым, последний раз искупался в Неве, залез в медленно едущий товарняк и поехал в сторону юга. Новая жизнь началась.

Меня трудно было удивить путешествиями и приключениями. Во время своих скитаний по огромной стране с рок-группой я такого насмотрелся… Но, что говорить! У меня была другая цель. Я жаждал свободы! И не находил её снова и снова.

Опять я зависел от всех: от ментов, от хулиганов, от хозяев, на которых приходилось ишачить ради куска хлеба, от холода, от жары. Я был на грани самоубийства или помешательства. А тут ещё случайно нос к носу столкнулся в Новороссийске с подругой жены. Сначала она чуть не заорала от ужаса, увидев меня, да ещё в таком виде, давно записанного в покойники. А потом, придя в себя, так начала проклинать и материть, что пришлось убегать, сломя голову.

Но, из всего выплюнутого ей на меня, я понял, что дома всё ещё ждут, любят и ищут. Я проклинал эту встречу, плакал, кусал локти, бился головой о скамейку, на которой ночевал. Но процесс поисков свободы был не закончен. Тут же, ночью, я забрался на очередной товарняк и покатил в сторону Москвы. Было уже холодно и я чудом доехал. В Москве легче прожить бродяжке. Но оставаться здесь мне не хотелось. Свободой тут и не пахло.

Через несколько дней после прибытия я спрятался в универмаге среди ковров и остался на ночь. Мне нужна была только тёплая одежда, немного еды и денег на дорогу. Риск был большой, но игра стоила свеч. Ради свободы можно было рисковать свободой.

Вечером я уже катил по железной дороге, как почти свободный белый человек. Вот так и оказался здесь. У меня не было документов, да их и не спрашивали. Вот уже три года не вылажу из этой зелёной паутины. Поменял, идиот, часы на трусы. – Олег тяжело вздохнул и развёл руками. По его воспалённым глазам уже давно текли слёзы. Но голос был ровным, как бы со стороны. – Сам видишь, Игорек! За что боролся, на то и напоролся. – Инга встала и отвернулась к стене, стараясь скрыть нахлынувшие чувства.

– Да, брат! Вижу, наелся ты свободы! Досыта наелся.

– Обиднее всего, бугор узнал, что я без документов. Они думают, что я беглый зек. А я молчу. Так удобнее. Строю из себя ухаря. Думаешь они на свои пьют?! Фигушки! Мои пропивают каждый месяц. Я уж и рад бы вернуться, сдаться, да не за что. А и смогу ли?! Я, когда приехал сюда, был без копейки, без куска хлеба, без сапог. Бугор два месяца кормил, поил меня. А потом выставления начались. Вот до сих пор и выставляю. Так до смерти, наверное, выставлять буду. Они меня не отпустят. Да и недолго уже, чувствую. – Он положил голову на стол и замолчал. С поляны доносились пьяные крики.

– Послушай, Олег! Если бы у тебя были деньги, чтобы вырваться отсюда, ты бы уехал? – Сам не зная зачем, вдруг спросил я. Он аж подскочил на лавке. Уперся в меня горящими глазами и минуту молчал. Потом вновь опустил голову.

– Кому я нужен?! Где меня ждут? Всё кончено, Игорек! Я – вечный раб! Раб этого леса, раб бригады, раб водки, раб своего огромного «Я»! Да и откуда мне взять денег? Бугор подохнет, а не выпустит. Он в розыск подаст.

– Ну и что?! Пусть подаёт. Послушай, у меня есть идея. – Олег не поднял головы, но весь напрягся. – Тебе, вообще, ничего не придётся делать. Только молчи и не отходи от меня. Я сегодня же, нет, завтра утром пойду к бугру и скажу, что ты все деньги за год вперед проиграл мне. Ты только подпишешь доверенность. И я буду получать твои зарплаты. Мне эта сука не откажет, знаю один его грешок. Кормиться и жить будешь у нас. А осенью, до холодов, смотаемся отсюда. Мне это болото тоже надоедать начало – не нравится что-то длинный рубль.

– Ничего не получится. Он не отдаст деньги. – С оттенком обречённости и надежды пробормотал Олег. Я только достал из сумки тонкую тетрадь и дал ему.

– Пиши доверенность! Деньги получишь в октябре, в посёлке. Всё до копейки. Не переживай, земляк, – добавил я, словив его настороженный взгляд, моим рабом ты не станешь! У нас крепостное право отменили. Будешь вольным. Дай только срок!

Короткая осень заканчивалась. Обстановка в бригаде была накалена до предела. Но я не обращал внимания, хотя и чувствовал, что взрыв может произойти в любую минуту. Бугор жаждал крови. Оставались уже считанные дни до отъезда. И мы делали всё, чтобы никто не догадывался об этом. Я даже мясо на зиму солить начал. Машина должна была прийти сразу же после октябрьской получки, в двадцатых числах. И бугор, всё же, что-то подозревал.

Он скрипел зубами и отдавал мне обе получки. Было больно смотреть на него. Олега нельзя было узнать. Он не отходил от меня ни на шаг. Да и правильно делал. Пришибить могли за любым деревом. После того памятного разговора, весной, он совершенно не пил и почти не общался с бригадой.

В письме, переданном Степану ещё месяц назад, я описал обстановку и просил прислать машину как можно раньше. В назначенный день, ровно в шесть утра, под нашими окнами, как бы чувствуя опасность, осторожно заурчал мотор. Стёпа сам был за рулем. Мы были готовы. За два дня до этого привезли получку и бригада была в отрубе.

Не делая лишнего шума, мы покидали в фургон свои рюкзаки, что заняло ровно пять минут. Вездеход, развернувшись на месте, хлопнул на прощание глазами и, по замерзающим лужам, рванул в обратный путь. На крыльцо бригадирской избы вышел кто-то не узнаваемый и застыл, разинув рот, не понимая, что происходит.

Мы вырвались!

В посёлок прибыли к обеду. Навигация заканчивалась. Морозы поджимали. Два небольших ледокола ещё ломали иногда нетолстый лед на реке, но утром должен был уйти последний пароход. И до весны отсюда не выбраться. Мы были на седьмом небе от счастья, что успели так удачно выкарабкаться.

Олег весь светился. Глаза его горели, борода стояла торчком, руки тряслись. Степан привёз нас прямо к себе. Он тоже был на чемоданах и уезжал с нами и тоже инкогнито. Заканчивался зелёный кошмар. Денег мы заработали даже больше, чем рассчитывали. А главное Степан, захлёбываясь от радости, с первых же слов доложил, что того подонка, из-за которого мы вынуждены были бежать из дому, привалило сосной насмерть. А может, кто-то и помог ему. Не ушёл, всё же, от судьбы, гад. Так что, можно было возвращаться. Всю дорогу старый товарищ мечтал, как чудно заживём мы после возвращения и был весел и полупьян от радости.

Олег тоже сначала радовался, шутил, но, чем ближе подъезжали мы к посёлку, тем больше он хмурился. Уже по дороге в знакомую бочку он не выдержал и остановил меня:

– Игорь! Я боюсь! Куда мне деваться? Что я скажу дома? Столько времени прошло! Кому я нужен?

– Ты что мозги отморозил? – Оторопело остановился я. – Знаешь что, парень, не хочешь ли ты схлопотать по морде, чтобы протрезветь! Я столько времени за тебя бился и ты думаешь, что сейчас вот так отпущу, потому что тебе вздумалось нюни распускать?! – Я взял его за плечи, осторожно, чтобы успокоиться самому и его убедить. – Значит, так! Сейчас мы доезжаем до Москвы, потом все вместе катим в Питер. Я сам пойду с тобой. Даже нет! Я пойду первый. Всё подготовлю. Ты же знаешь, я это умею. Чувствую, всё будет отлично. Не бывает, чтобы всегда было плохо. Взгляни на меня! Видишь! Наша чёрная полоса кончилась! Ну а, если, всё же, не получится, поедешь с нами, в Карпаты. Карпаты это сказка, Олежек! – Инга, слушавшая весь этот разговор, подошла к бедному парню, взяла его за руку и повела внутрь, приговаривая:

– Послушай, миленький! Я уже почти год хочу тебя нормально рассмотреть. А ну-ка, пошли! – И она увела его, подморгнув мне. Мы ещё заранее договорились, как будем действовать, чтобы хоть как то отогреть нашего, больного душой, ребенка. Стёпа остался помогать Инге, а я побежал по магазинам делать необходимые покупки. Тем более, что в здешних магазинах было что покупать.

Через два часа, нагруженный свертками и пакетами, я вернулся в бочку и остановился на пороге в недоумении. Наверное, я, в спешке, не туда попал. На лавке, прямо перед входом сидел молодой красивый парень лет тридцати в одном свежем бельё. Лицо его было совершенно незнакомо и только в глазах угадывался знакомый, озорной с грустинкой блеск. На необычно белых щеках алел здоровый румянец, густые красивые волосы были уложены и расчёсаны после бани. Увидев меня, он застенчиво, как девушка, разулыбался, встал, демонстрируя свою стройную спортивную фигуру и румянец на щеках разалелся ещё гуще.

– Это ты, Олежка?! – Оторопело спросил я, не в силах сойти с места. Кульки посыпались у меня из рук. – Что они с тобой сделали? Где твоя борода? Где твоя вечно грязная, рваная фуфайка? Где твои неразлучные сапоги шестидесятого размера? Где космы? Неужели ты и от этого освободился? – Он рассмеялся, довольный моей иронией. А я продолжал заливаться, – Сколько же веков ты проторчал в этой дыре? Ты же совершил преступление перед человечеством. Тебе у Феллини сниматься надо. Ты хоть раз за это время смотрелся в зеркало? – Из-за перегородки довольно выглядывали Инга со Стёпой. Они явно гордились своей работой. Как будто нового человека родили. Да почти так оно и было. – А ну-ка одевайся, бродяга! Нечего тут нагишом перед дамами разгуливать. – Весело крикнул я, разворачивая разбросанные пакеты. Самую лучшую одежду специально выискал я для нового друга. Итальянский костюм и туфли. Японское пальто, шляпу, дипломат. Ну и всю остальную амуницию, необходимую в джентльменском наборе. Прошло ещё пол часа.

Олег вышел из-за перегородки. Инга тем временем накрывала прощальный ужин. Я сидел спиной ко входу и, вдруг, увидел, что жена остановилась и замерла, почти открыв рот. Стёпа тоже, замолчал на полуслове. Я медленно повернулся и увидел ещё одно чудо за день. Перед нами стоял мужчина из французского каталога. На этот раз я молчал. Только сидел и смотрел. Потом обернулся назад и начал есть. Это был шок!

– Ну что? Как? – Услышал я сзади тревожный голос. Я встал из-за стола, подобрал с пола свой рюкзак, достал из него толстую пачку денег и, подойдя к Олегу, положил ему в руку. Там хватало на две машины.

– Это твои! Ты знаешь, браток, а ты действительно преступник. Гноить здесь такого парня… Да у меня слов нет! – И я обнял его, испытывая при этом чувство глубокого умиления. Даже слёзы чуть не выступили. Всё же, я имел некоторое отношение к этому превращению.

За ужином мы смеялись, говорили, пели украинские песни. Степан предсказывал Олегу великое будущие, а Инга тревожно поглядывала в его грустные беспокойные глаза.

Вечер только начался. Впереди была последняя ночь. Билеты лежали на столе. Я со Стёпой смотрел телевизор. Инга убирала. Олег курил у порога. Я видел, как он нервничает. И, наконец, не выдержал.

– Я пойду пройдусь, Игорь! – Сказал он, обращаясь, почему-то, именно ко мне. – У меня здесь недалеко дружок живет. Вместе из Москвы добирались. – Я пожал плечами. – Как хочешь. Только не долго. Пароход уходит в шесть. В четыре надо выйти.

– Да! Да! Я скоро! – Пробормотал он и попытался как то бочком выскользнуть в дверь.

– Постой! Ты хоть сапоги одень. Куда ж так, в туфлях. Грязь. Тут ещё не Париж.

– Да ничего. Вроде, подморозило немного. Я быстро. – И убежал. Инга выглянула из кухни и огляделась.

– А где Олег? Куда он побежал?

– Я знаю?!.. – Недовольно пожал я плечами. Тревожно и тоскливо стало в груди.

– Не надо было его отпускать! – С упреком сказала жена. – Напрасно, Игорь! – И, взяв ведро, ожесточённо начала мыть под нами полы.

Прошёл час. Другой. Третий. Олега не было. Часы показывали полночь. Час ночи. Закончились программы. Как раз показывали Ленинград. Никто не появился. Матерясь и скрипя зубами, я встал, одел телогрейку и вышел в сырую, холодную ночь.

Фонарей в посёлке не было. Только кое-где над входными дверями горели лампочки. Даже собаки уже не лаяли. Я брёл по щиколотки в грязи, проклиная весь этот край, своих врагов, холод, Олега и себя дурака. Зачем я отпустил его. Да ещё и в таком одеянии, и с деньгами. Тьфу, дурак и есть.

Сердце билось тревожно и заставляло бегать между перекошенными тёмными хибарами всё дальше и дальше. Шёл четвёртый час. Два раза я возвращался домой. Безрезультатно. Инга со Стёпой тоже не ложились. Пора было идти к пристани, а я всё искал.

Вдруг какой-то свет замаячил впереди и я увидел, что выхожу на центральную площадь посёлка. перед райсоветом. Посередине стоял знакомый уже памятник Ленину и рядом с ним горел одинокий, единственный здесь фонарь. Под фонарём кто-то стоял. Сердце забилось сильнее. Я уже чувствовал, кто это. Но всё равно побежал.

Человек стоял, упираясь в фонарный столб, очевидно, давно. Лица не было видно – оно было в тени, так как свет бил прямо сверху и непонятно было, то ли он спит, то ли умер давно. Запыхавшись, я не сразу мог говорить, а тронуть его боялся. Но нет, это был не Олег. На человеке был какой-то подранный грязный халат или пальто. Причём накинуто оно было на голое тело, во всяком случае так казалось. Ноги из-под него выглядывали тоже голые, одетые в высокие расшнурованные ботинки, больше похожие на сплошные комья грязи. Голова в двух местах была разбита и из слипшихся волос кровь уже не текла. Он даже не обнимал фонарь, а просто упирался в него.

– Эй! – Прошептал я, подходя и осторожно дотрагиваясь. В этот момент ноги незнакомца, от слабого прикосновения, не выдержали и подогнулись. Он бухнулся со стуком на колени, всё так же упираясь в столб, проскрежетав лицом и зубами по металлу трубы. Прошло ещё пару секунд и бедняга, наконец, уперевшись руками в землю, медленно – медленно повернул ко мне своё, страшное изуродованное лицо, с налитыми кровью, совершенно пьяными глазами и промычал что-то, вернее, пробулькал.

– Чего ты здесь торчишь, братан? Иди домой. Простудишься. – Опустив голову в землю, он опять что-то прохрипел и, наконец, сказал, не поднимая головы:

– Оставь меня, Игорь! Оставь! Иди себе. – Это был Олег.

Он перевернулся и сел на голый разбитый асфальт. Я стоял, не в силах ни говорить, ни двигаться. Ярость поднималась в груди комом и душила.

– Ты видишь, не судьба мне отсюда вырваться. Пропал я! Пропал! Я вечный раб. – Он похрипел ещё, собираясь силами и всё время вздрагивая всем телом. И вдруг, как сидел, так и бросился на меня, раскорячив руки и растопырив пальцы, со страшным истеричным криком. Но не удержавшись, перевернулся, упал, ударившись голой грудью о лужу и начал биться в ней, стуча кулаками о землю и продолжая кричать:

– Пошёл вон отсюда! Спаситель засраный! Пошёл вон, селюх! Рогуль! Быдло! Какое тебе до меня дело?! Вали отсюда! Козел! – И тут я сделал то, чего не смогу простить себе никогда. Олег уже почти подполз ко мне, пытаясь схватить за ногу. Я один раз отступил на шаг, он бросился снова. Я ещё раз отступил. Ярость и отвращение боролись во мне. Жалости не было. И, когда он бросился в третий раз, я, не отступая, изо всей силы ударил его ногой прямо в грудь. Аж хрякнуло что-то внутри.

Удар, видно, сбил ему дыхание. Он застыл на минуту, потом захрипел, задёргался. И, вдруг, перевернулся на спину, лежа всё в той же огромной луже и захохотал.

Пора было идти. Четыре часа минуло уже давно. Я развернулся и побежал. А сзади меня всё догонял и бил, бил в спину его страшный хохот. Он и сейчас ещё стоит в моих ушах.

Игорь замолчал. Самолёт заходил на посадку. Низкое уренгойское серое небо почти слилось со снегом и только чёрные пятна пограничных дублёнок, оцеплявших аэропорт, выделялись на унылом пейзаже. Здесь была граница огромной зоны – нашей Родины.

12/2 – 1995