ЧАСТЬ 2
МАМА МАРИША
Глава 1
Я увидела себя. Еще до рождения. Вот моя мама Марина Скороходова, тоненькая, с короткой стрижкой. Почти девочка. Она работает в сиротском приюте для детей-инвалидов, в Бараке, кухонной рабочей.
Папка пьет. Скандалит и хорохорится. Поэтому на работу Марина ходит как на праздник: в больнице «тепло, светло, и мухи не кусают».
Марина часами чистит картошку «синеглазку», нежно подернутую бардово-фиолетовой кожицей; режет буханки ржаного и пшеничного хлеба, моет посуду – и все это с легким сердцем. Работа ей не в напряг.
Но вот однажды, она потрошила на кухне минтай. Ножом обрубала головы, вытягивала из брюха связку холодных кишок. Вдруг Марина почувствовала неладное, волна тошноты подступила к горлу. Мама бросилась в туалет. Бледно-серые безмолвные рыбины, выпучив ледяные глаза лежали в ведерной кастрюле, и удивлялись.
– Ты что это, девка, от рыбы нос-то воротишь? – Спросила Марину, румяная, сто двадцати килограммовая повариха Надька по прозвищу Бомбовоз, когда та вернулась обратно, истерзанная рвотой, обессиленная и больная. – Рожать собираешься?
– Ой, не дай Бог, – простонала Мариша. – Мне ребенок сейчас не нужен. Мужинек- то мой пьет. Работу терять не хочу.
– А ты аборт сделай. – Присоветовала Надька.
– Сделаю, если надо будет.
Глава 2
Аборт действительно понадобился. Марина без раздумий, отправилась к врачу, за направлением. Ко мне, к своему будущему ребенку, Марина не чувствовала ни любви, ни жалости. Наоборот, ей хотелось как можно скорее избавиться от ненужного плода, и зажить по прежней простой схеме: дом, приют, пьяный муж.
Однако, именно пьяный муж внес свои коррективы, случайно наткнулся на серый больничный листок с надписью: направление на аборт. Распластал его в мелкие клочья. И результаты анализов тоже.
Марина, увидев содеянное, разревелась. Тогда в голове ее тюкнула мысль: «Может родить?».
– Ты дура что ли? – Услыхав новость, крутанула пальцем в висок пораженная Бомбовозиха. – У тебя мужик алкаш. А работа хорошая. Где ты такую в Бараке потом найдешь?
– А что мне делать? – Тоскливо спросила Марина. – Стыдно у врачихи снова направление просить, она на меня в прошлый раз «ушат помоев вылила», я потом целый день обтекала. А сроки – то совсем поджимают.
– А ты выкидыш сделай. – Посоветовала Надька.
– Как это?
– Ну, можешь меня на загривке потаскать… – Довольно гоготнула Бомбовозиха. – Денек потаскаешь и скинешь.
– Да ну? – поразилась Марина.
– Ну да. Сама увидишь. – Заверила ее Надька.
– Ну, ладно, давай потаскаю, – «хватаясь за соломинку», нерешительно вызвалась Мариша.
– Ты мне потом спасибо скажешь, – повиснув могутной тушей на Маринкиной хрупкой спине, довольно прихрюкнула Надька.
Глава 3
Но Надьке спасибо говорить не пришлось. Я очень хотела жить и народилась-таки на свет божий.
Когда мама привезла меня из роддома, имени у меня еще не было. Марина никак не могла мне его придумать.
В те дни в наш сельмаг завезли большую куклу. Очень красивую: с золотистыми, модно закрученными, короткими волосами, с большими светло-карими глазами и черными пластмассовыми ресницами. Одета она была в цветочно-зеленое шелковое платье, и сшитый из такой же ткани, летний берет.
На полке, под стоящий в полный рост игрушечной девочкой, значился ценник «Кукла Ангелина. 5 рублей 20 копеек».
– А что? На мою-то вон как похожа. – Разглядывая куклу, – подумала мать и назвала меня Ангелиной. Попросту – Гелькой.
Я росла. Мама Марина заботилась обо мне. Вкусно кормила. Красиво одевала. Но приласкать ей меня было трудно. Ее тяготило мое присутствие, с робкими приставалками о том, чтобы вместе сходить в магазин или посидеть, посмотреть по телеку мультики.
Мама говорила, что очень устала, что всегда занята, что ей в приюте все нервы вымотали сиротские больные дети, а дома я постоянно ною и пристаю с капризами.
Мой отец был, хоть и пьющим, но очень добрым человеком. Помню, как он меня маленькую садил к себе на колени и весело вопрошал: «Ну что, Ангелинка, настроенье каково»?
«Во»!!! – Верещала я, выпятив вверх большой палец правой руки.
Когда мне исполнилось три года, отец как-то вечером, изрядно выпив, пошел к реке, ловить рыбу. Утром его нашли мертвым. Он плавал в прибрежных камышах вверх спиной, одетый в сапоги и фуфайку.
Шли дни, за ними годы. И я уже не помнила папкиного лица. Когда по телевизору показывали поющего Льва Лещенко, мне хотелось думать, что это он, мой отец. Я мысленно со Львом разговаривала и мечтала, что когда-нибудь с ним познакомлюсь, что Лев возьмет меня за руку и скажет: «Привет, Ангелина».
Глава 4
Мама Мариша совсем уж было забыла про то, как таскала огромную Надьку Бомбовозиху, да видно, ничто не проходит даром.
– А что это ты рисуешь? – Как-то склонилась надо мной, пятилетней, вернувшаяся с работы, усталая Марина.
Но притянув к глазам альбомный листок, она вздрогнула.
– Гелька, кто это? – С ужасом вглядываясь в рисунок, – оторопела мать.
– Это папуля. – Спокойно мусоля во рту черно-угольный карандаш, объяснила я. – Папуля умер и в гробу лежит.
– Зачем ты его нарисовала? Твой отец давно умер, и не нужно его тревожить! – Рассердилась Марина. – Нарисуй лучше зайчика или лисичку. Зачем ты покойника нарисовала?
– Не хочу лисичку. – Капризничала я, зашвыривая в угол черный карандаш.
С тех пор, со мной сладу не было. В садике воспитатели сильно нервничали.
– Ваша дочь использует лишь черный и коричневый цвета, – жаловались они, вручая Марине очередной мой «шедевр». – Сегодня кладбище нарисовала. Кресты. Могилы. Жуть!
Марина очень переживала. Но справиться со мной она не могла.
И вот однажды, войдя в комнату, женщина увидела, как я размашистыми движениями что-то штрихую в альбоме. СИНИМ ЦВЕТОМ! Марина, подбежала ко мне, с нетерпением выхватила рисунок.
Я нарисовала море.
– А это кто? – Не помня себя от ярости, ткнула пальцем в погружающуюся на дно, сквозь толщу вод, девушку с длинными желтыми волосами.
– Это утопленница. – Спокойно ответила я.
– Так. Море оставь, а утопленнику ластиком сотри! – Приказала мне рассвирепевшая мать. – Сейчас же сотри!
– Не буду. – Надулась я. – Без утопленницы некрасиво.
– Ах так! – Рванула меня за руку Марина, вытягивая из-за стола. – Тогда получай!
Марина стащила с ноги тапок. И ударила меня им по лицу.
Глава 5
– Аборт хотела сделать? – В упор глядя на меня, спросила у мамы Марины бабушка Павла, когда Мариша, совсем уж отчаявшись, приняла-таки крайние меры.
Бабку Павлу в Бараке почитали. Говорили, дескать, она Бога знает: перед иконами усердно молится, постится, и, нам, безбожникам, как может помогает.
– Хотела. – Вздохнула мать.
– Грех это, милая, – бережно складывая в матерчатый мешочек пучок сухой пахучей травы, назидательно молвила Павла. – Самый страшный грех. Видно бог тебя отвел… Человеческий зародыш он все помнит. Только не сказывает. И твоя Гелька помнит, как ты хотела ее в абортарии погубить. Потому и покойников повсюду видит. Сама одной ногой в другом мире болталась…. Надо бы окрестить дите.
– Да где ж я церковь-то возьму? – Психонула Мариша. – Да и попа у меня нет… Если только ты возьмешься крестить.
– Святитель Златоуст говорит, – буравя маня голубыми выцветшими глазами, отвечала Павла, – совершать таинство крещения никто не имеет права, кроме священника. Но с одной оговорочкой: бывает, что человек тяжело болен, или при смерти, а священника рядом нет. Тогда человека может погрузить в воду православный христианин, тот кто живет по заповедям, соблюдает все посты и молится… Девка твоя душой больна. Возьмусь, погружу ее. Но думай, как дите свое по всем правилам окрестить. Не жди бед да напастий.
И пока я пялила глаза на невиданные до сей поры иконы, Павла чинила приготовления.
Вечером Марина заварила отвар из сухой травы, выданной бабулей. Я, выхлебав из тяжелой глиняной темно-зеленой кружки Павлин чай, мгновенно приложилась к подушке.
Ночью мне приснился сон. Волшебная музыка лилась откуда-то сверху. Я оцепенела. Мелодия была так прекрасна, что я почти обмерла, чтоб не спугнуть своим крепким дыханием райское наваждение. Она наполняла воздухом всю мою душу, как наполняют гелием обычный воздушный шар. В момент, когда я, наконец, налилась до краев, то полетела. Я купалась в небе, согласно божественным звукам. Расправляла руки как крылья. Плавала на спине…
Мелодия тихонечко гасла, возвращая мою душу, в на миг заброшенное тело.
Я открыла глаза.
В бревенчатом доме было темно. Лишь в щели досчатой перегородки, на ощупь, тихонечко крался слепой электрический свет. На кухне Мариша топила печь. Дрова тихонько похрустывали. Чуть-чуть пахло дымом.
Я блаженствовала.
С тех пор покойники мне не являлись.
– Слышала, как ангелы-то поют? – Напугала меня странным вопросом тучная бабка Павла, закутанная в толстую серую шаль кисточками наружу, когда я, спустя пару дней бултыхалась в сугробах.
Глава 6
С этого дня моя жизнь изменилась.
Меня уже не тянуло к покойникам.
А самое главное – произошло вот что.
Однажды, обычным, будним вечером мама Марина вернулась из приютской столовой. В ту пору на дворе стоял месяц-март. Морозы ослабли, и вместе со своим еще зимним пальтишком, в коричнево-красную клеточку, Марина внесла в нашу комнатку воздух весны. И когда она стянула пальто, и скрипув лакированной створкой шифоньера-инвалида, сунула внутрь свою неказистую одежонку, я почувствовала от маминого платья божественный ЗАПАХ.
– Мам, чем это от тебя пахнет? – Осторожно, как лисица к задумчивой курице, подкралась я к Марине. Боясь всколыхнуть воздух неосторожным движением, уткнулась в ее живот.
– Манник пекли в столовой. – Оттянув мою голову от себя руками, подозрительно зыркнула мне в глаза Марина. – А ты че ластишься? Посуду что ли не помыла? Подлизываешься?
– Какой манник? – Не унималась я, вцепившись уже в мамин подол.
– Да отстань от меня. Что пристала? – Марина выдернула подол из моих рук, и стала переодеваться в халат. Я с ужасом наблюдала, как Марина сейчас снимет платье и запрет его в шифоньер. Запах улетучится, а я «останусь с носом».
И все же, я терпеливо дождалась, пока мама закончит дело и принялась за свое.
– Мам, какой манник?
– Пирог такой. – Марина начинала нервничать. – Из манки, муки и ванилина.
– А что за ванилин?
– Да ты меня уже достала. – Нажала на кнопку телевизора Марина, и плюхнулась на кровать. – Иди на улицу, погуляй.
– Не хочу гулять. – Заупрямилась я. И встала перед Мариной, заслонив собой телевизор. По телеку начиналось кино про Бадулая. И я понимала, чем рискую.
– А что ты хочешь делать? – Яростно зашипела мать.
– Хочу манник стряпать.
– Издеваешься? – Мать вскочила с кровати с искаженным от злости лицом. – Ты не видишь, что я устала?
– А когда ты не устала? Когда манник стряпать будем? – Вереща, стояла я на своем.
– Ладно. – Сдалась Марина. – Завтра у меня выходной. Так и быть, постряпаем… А сейчас, будь добра, свали из дома. А то я передумаю.
Глава 7
Утром, мама Марина сдержала слово, мы с ней вдвоем принялись за выпечку. Правда, сразу же выяснилось, что в доме нет манки.
– Но ничего, мы можем испечь хворост. – Сказала Марина, ставя на стол пакет с мукой, яйца, масло, сахар…
Я не знала, что такое хворост. Но чувствовала, как сердце мое стучало все чаще и чаще. Оно стучало так до тех пор, пока, как мне показалось, не лопнуло, разлив в животе горячий клюквенный кисель. «Кисель» зацветал на моих щеках алыми вспышками.
– Да что с тобой? – Спрашивала Марина, наблюдая за моими горячечными движениями. – Че ты так дергаешься?
Тогда мне было 7 лет. Откуда мне было знать, че я так дергаюсь?
Но скалка для теста была для меня равноценна в тот миг сказочной волшебной палочке. Я понимала, что с помощью этой палочки (скалки) я могу сделать все: хворост, печенье, торт. И это – чудо! А я человек, который творит чудеса: Фея, Добрая колдунья, возможно, Королева в королевстве Манников и Хвороста. Словом, особа, наделенная силой.
От этого все мое крохотное семилетнее существо наполнялось важностью и значимостью. Теперь-то я точно знала: зачем человеку дана жизнь: чтобы печь хворост и манники.
По-видимому, во мне взыграли Маринины гены. Материнские будни в приютской столовке проросли во мне, ее дочери, восторженным праздником.
Я снова бросилась рисовать, как оголтелая. Но картинки стали иными. Я рисовала дворцовые балы. Но ни платья принцесс будили во мне вдохновение, ни фраки принцев, ни цветы, ни драгоценности.
Я рисовала застолья. Огромные торты в виде замков. Горы пирожных, покрытых цветной глазурью, лежащие в вазах на изящных тонких ножках. Пончики, пастилу, мармелад, – все то, что можно съесть.
Глава 8
Пристрастие к кулинарному делу со временем не прошло. В третьем классе я уже орудовала скалкой – будь здоров! Мои одноклассники всегда были сыты. Хорошо, что мама Марина подворовывала муку в столовке.
Однаклассники меня любили. Не только за печеньки. Но и за веселый, незлобивый нрав. Особенно я сдружилась с Нелей Шулятьевой. Связь с которой впоследствии оказалась судьбоносной. Эх, знать бы заранее, где споткнешься, соломки бы подстелить!
Но пока все шло хорошо.
Мама Марина была избалована моей готовкой. Иногда ворчала.
– Слушай, Гелька, уже тошнит от твоих печений. – Могла сказать она. – Ты можешь сварить суп? Обычный куриный суп? У меня изжога от печеного.
– Хочешь куриный суп? – Мгновенно вдохновлялась я. – Ладно. Суп так суп!
И я неслась на кухню варить суп.
Глава 9
Став взрослее, классе в седьмом, кроме рецептов, я с интересом читала книги по теории приготовления пищи.
– Вот слушай. – Раздобыв в сельской библиотеке книгу о поварском искусстве, талдычила я Марине очередной отрывок. – «Испокон веков кондитер и повар были разными профессиями, которые требовали разных качеств и талантов. Так, например, в Италии и во Франции в кондитеры принимали людей, умеющих хорошо рисовать, и читали им в процессе курс истории архитектуры и истории искусств, преподавали рисунок, черчение, лепку – предметы, как будто далекие от кухонного мастерства. В то время как повара изучали зоологию, ботанику, анатомию животных и стояли таким образом, ближе к студентам естественно-биологических факультетов».
У матери появился любовник. Женатый председатель совхоза.
Председатель являлся очень важной персоной в нашем селе. Он разъезжал на хозяйству на УАЗике с личным шофером. Худой, долговязый, сутулый, председатель свысока смотрел на людей. Его манера разговора была слегка пренебрежительной. Он выглядывал из приспущенного окна УАЗика, как недовольный пес из будки. Может быть, оттого, что люди постоянно что-то просили: технику, корма, выходные. А председатель думал: давать, не давать. Короче, стерег совхозное добро и свое в нем величие.
Про председателя болтали, что он бабник. Что ему нравятся «бабы намазанные и накрашенные».
Моя мама Мариша, вполне могла оказаться во вкусе Председателя, поскольку имела привычку подкрашивать ресницы, идя на работу, пользовалась кремом «Балет» и сохраняла стройность, несмотря на мои регулярные опыты в выпекании булок.
Но только председателеву жену, продавщицу из местного сельпо, Рыжую Тому, ластиком не сотрешь.
Конечно, Марина чувствовала себя виноватой. По крайней мере, пере до мной, понимала, что я в курсе о ее шашнях с председателем, что «рыльце у нее в пуху» и старалась быть со мной ласковой.
– Че, Гелюшка, про анатомию-то говоришь? – Осторожно натягивая, сначала на руку, и лишь потом плавным и точным движением погружая пальцы ног в синтетическую роскошь дефицитных капроновых колготок с люриксом, с поддельным интересом переспрашивала Мариша. – Че-то я запуталась совсем. Че там с анатомией?
– Да я тебе про другое, мам говорю! – С психу громко захлопнув книгу, вспыхивала я. – Про то, что повар и кондитер – разные профессии!
– Ну не знаю… – Надев, наконец, колготки протиснулась в тугую облегающую юбку Марина. – В нашей столовке все едино: что повар, что кондитер.
– А я не про вашу столовку говорю. Про нормальные учреждения. – Продолжала дерзить я. – Про городские рестораны, а не про вашу «щи -хлебальню».
– А никто тебя в нашу «щи-хлебальню» -то не гонит. – Начинала нервничать мать. – Восемь классов закончишь, и езжай в Пермь, поступай куда хочешь: хоть на повара, хоть на кондитера.
– Вот и уеду! – Вытирая накатившие слезы, мстительно выкрикнула я. – Конечно, ты ж у нас сейчас важная, престижным любовником обзавелась!
– Какой любовник? Ты че несешь? – Деланно поразилась Мариша. – Ты у меня дура совсем?
– Нет, не дура! Зачем губы красишь своей помадой. Ты в этой помаде на блядь похожа!
– Че ты сказала?. – Стиснув челюсти, как встревоженная гадюка, злобно зашипела Мариша.
– Ты женатого мужика в дом водишь! Все в Бараке про это знают.– Не унималась я. – Ненавижу тебя!
– Ах, ты, сикавка, малолетняя! – Разъяренная с искривленным ртом, мать подскочила ко мне. Со всей силы, наотмашь влепила мне пощечину. – Говорила мне Надька Бомбовозиха аборт сделать, так ведь я не послушалась. Родила, на свою голову! Теперь мучаюсь.
Капля крови выкатилась у меня из носа, потом еще и еще. Я вылетела на улицу.
Глава 10
Происшествие это случилось во вторник. И не случайно. По вторникам у меня в клубе танцевальный кружок. И мать в последнее время исправно следила за моим расписанием. Случки с председателем происходили у нас в доме. Потому и зиял сегодня морковным цветом орущий Маринин рот.
– Так. Сегодня вторник, а значит, любовничек будет у нас. – В бьющем лихорадкой нервном запале, соображала я, шлепая напропалую по мартовским лужам. – Я вам устрою свидание!
Клуб наш, брусчатый прямоугольник с прогнившей шиферной крышей, являлся местом окультуривания сельского населения. По пятницам здесь крутились магнитофонные кассеты, с модными песенками, под которые алчно вращал зеркальными глазами дискотечный шар. А по будням – велись кружки рукоделия и танцев. Еще показывали кино.
Мы, воспитанницы танцевального кружка, к восьмому марта разучивали «Кадриль». Свою преподавательницу, и заведующую клубом, мы за спиной называли Кнопа. Видимо, потому что по мнению селян, – это был более лояльный, созвучный вариант к слову «Жопа». Размер Кнопиной жопы и впрямь впечатлял. А, кроме того, она слыла у нас главной модницей. Первой испытала на себе перекись водорода и шестимесячную химическую завивку.
Кнопа меня недолюбливала. Я была резковатой в движениях, плохо скоординированная. А Кнопе нужен был реультат. Наш танцевальный коллектив регулярно участвовал в танцевальных конкурсах в райцентре.
– Геля ваша на заведенного механического медведя похожа. – Жаловалась Кнопа маме Марише.
– Всем нужны удобные дети. – Зло огрызалась мать. – А вы медведя плясать научите!
– А я не в цирке работаю.
– Правильно. В цирке мест свободных нет. Кого попало не берут.
После такого обмена любезностями своей матери с учительницей танцев, я шла в клуб и плясала «Кадриль».
Глава 11
– Кадриль давно забытая. Гитарами забитая… – Услыхала я еще с улицы завязшую в мозгах мелодию.
Не здороваясь с девчонками, юркнула за пыльный занавес.
Там, за сценой находилась комната, которую Кнопа называла важным словом «гримерка». Вход туда «простым смертным» был строго воспрещен. В гримерке имелся телефон. Я дерзко ввалилась в запретное помещение.
Кнопа стояла у зеркала и массажной расческой делала начес на пергедролевых волосах.
– Ты че без стука? – Оторопело выкатила на меня глаза удивленная Кнопа. – Стучаться нужно!
– Мне позвонить. – Подскочила я, к утомленному человеческими разговорами, измызганному серому телефону. – Где у вас здесь телефонная книга?
– А ты кому звонить собралась? Отвечай. А то книгу не дам.
– Мне в магазин позвонить нужно.
Кнопа замерла. Мигом смекнула, в чем дело. Она терпеть не могла мою мать. И знала о ее связи с председателем. Мой порыв сулил Кнопе хороший куш в виде мести. Она поняла, запахло скандалом, который был ей на руку. И не стала мне мешать.
– Ладно. Набирай цифры. Я продиктую. – Картинно вздохнула она.
Телефонный круг затрещал.
– Алло. – Послышалось на том конце провода.
Я уставилась на Кнопу.
– Ладно уж. – Кнопа вышла за дверь, притаившись с обратной стороны.
– Ваш муж, председатель, сейчас находится у Марины Скороходовой. – Твердым чужим голосом сообщила я в трубку. – Он ее любовник.
Глава 12
Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.
Я пожалела о содеянном сразу, как повесила трубку. Моя бурлящая злость, как назревший фурункул, вырвалась наружу гнойным потоком слов, и утихла. Исчезла.
Из гримерки я уже уходила разочарованная собой, расстроенная больная.
– Ну, че, дозвонилась? – Прищучила меня Кнопа. Как будто, не подслушивала, притаившись за дверью.
– Нет. – Соврала я и шмыгнула за другую сторону занавеса, на сцену.
– О, Скороходова.– Вылупились на меня девки, сидящие в зрительном зале. – А че не начинаем?
– Щас начнем. – Отмахнулась я и, спустившись со ступенек, направилась к выходу.
– А ты куда? – Удивленными взглядами провожали меня подружки.
– Щас вернусь. – Бросила я, чтоб отвязаться от назойливых вопросов, и хлопнула дверью.
Домой мне было нельзя. Я пошла к Нельке Шулятьевой. Вообще-то мою одноклассницу звали красивым именем Нинель. Если читать это имя задом наперед, получится Ленин. Вождь пролетариата. Имя Нельке придумала мать, которую в деревне все называли Шулятьихой.
Теперь Шулятьиха исправно отрабатывала свою сопричастность к идеям вождя на молочно-товарной ферме. Было время вечерней дочки, поэтому Нинель в этот час домовничала одна.
– У тебя есть че-нибудь вкусненькое? – Ввалившись в дом без приглашения, спросила я у Нельки. – Жрать хочется.
– Так у нас опять «шаром покати» в холодильнике. У матери на работе сегодня контрольная, а мне лень готовить. – Распахивая, буфет, огорчилась Нинэль. – Хлеб есть. Хлеб будешь?
– А че у доярок тоже контрольные бывают? – По-хозяйски заглянув в холодильник, спросила я. – А че это у тебя в банке? Огурцы соленые?
– Огурцы. Хочешь? – Не дожидаясь ответа, выволокла трехлитровую банку на стол Нелька. – Контрольный удой, он у коров, а не у доярок. Надо же знать, сколько каждая корова дает молока.
– А что если мало? Корове двойку поставят?
Мы с Нелькой весело расхохотались. Боль недавних событий утихла. Я снова почувствовала себя ребенком, веселым и беззаботным.
Мы уселись за стол и, морщась, принялись лопать сильно соленые огурцы с хлебом.
– А ты че не на танцах? – Спохватилась Нинель. – У тебя же по вторникам «Кадриль».
– Надоело. Кнопа задолбала. Постоянно в мою сторону тянет, все ей не так.– Откусив огурец, с набитым ртом, напропалую врала я, стыдясь признаться в содеянном. – Разоралась опять, что я все порчу… Да пошла она. Не пойду туда больше.
До прихода Нелькиной матери, мы провалялись у телевизора. Там показывали всякую «муть», ну и пусть. Мы сплетничали о школе, и нам было все равно.
Но вот открылась входная дверь, и на пороге показалась Шулятьиха.
Это была огромная веснушчатая женщина, с круглым красным, обветренным лицом, с сильными, как у мужика руками. От нее тошнотворно пахло навозом и силосом, подгнившим по весне.
Люди в нашем селе опасались показываться на глаза Шулятьихе, старались избегать встреч с ней.
И вовсе не из-за ее угрожающего вида и ядреного запаха.
Нелькина мать слыла первой сплетницей на деревне. Любая информация, полученная о человеке, в устах у Шулятьихи могла обернуться против него самого.
– Нелька, почему со стола не убрано? – С порога кинулась воспитывать дочь, громогласная тетка. – Поесть поели, а убирать я буду? А ты Гелька, че по ночам шатаешься? Что, мать за тобой совсем не смотрит?
– Смотрит. – Стала напяливать я пальтишко.
– Это что за хрень? Да вы и хлеб весь сожрали! – Разъярилась Шулятьиха, пройдя на кухню и сунувшись в буфет. – Я голодная как собака, а дома ни куска хлеба нет!
– Простите. – Виновато пискнула я и выскользнула из дома.
– Что ж это за вторник-то такой? – Шла и думала я. – Проклят он что ли?
Домой я вернулась затемно. Марина лежала в постели, отвернувшись в стене.
– Может быть, все обойдется? – Думала я. – А может мне этот вторник во сне приснился?
Глава 13
Председательша унизила Марину прилюдно. Специально, чтоб проучить, как следует, чтоб побольнее было.
В среду, с утра пораньше ворвалась в приютскую столовку, накинулась на мать с кулаками, подбила глаз, выдрала с «мясом» пуговицы на белом накрахмаленном халате.
– Как, тебе, блядине, не стыдно? У тебя же дочка взрослая. Все понимает. – Орала Рыжая Тома.
Стокилограммовая Надька Бомбовоз, шваброй разгоняла по палатам приютских детей. Разгонять разгоняла, а сама думала: «Так Маринке и надо: любишь кататься, люби и саночки возить».
– До чего ж, сучка ты смазливая, девчонку довела? По телефону мне звонит, просит: приезжайте, пожалуйста… – Не унималась Председательша. Специально давила на мое предательство, чтоб Маришу окончательно распять. – Может дочку свою решила под мужа моего подложить? Чтобы втроем кувыркаться? Сама —то уж поистаскалась. Одна мужика не потянешь.
Мариша подскочила к ведерной кастрюле, булькающей на плите, с надписью «каша» на жестяном боку.
– Уходи! – Нечеловеческим голосом завопила она. – Убирайся, а то кипяток на башку вылью.
Глава 14
Сарафанное радио долго молчать не стало. Как говориться, на каждый роток не накинешь платок. Меня новость о расправе Рыжей Томы над матерью застала днем, после того, как уроки в школе закончились. Я шла по направлению к дому. И помню, что чувствовала себя отвратительно. На душе скреблись кошки. Мой путь пролегал мимо магазина. Еще издали я увидела, что у сельповского крылечка толпятся Шулятьиха, Надька Бомбовоз и еще несколько деревенских теток. Холодок пробежал у меня вдоль загривка, когда я почувствовала на себе их цепкие, выворачивающие мое нутро, алчные взгляды. Я поняла: они обсуждают мать.
Как только я начала приближаться, жоп-кружок, затаился, притих.
– Ты Геля дома-то была? – У Бомбовозихи, у первой прорезался голос. – Маму видела?
– Нет. А что? – Ослабев вдруг от накатившей волны ужаса и страха, выдавила я из себя «глухие» невнятные слова. – Что-то случилось?
– Да, нет. Не бойся. Не случилось. – Успокоила меня Бомбовоз. – Мама твоя прихворнула. Отлежится немножко и все хорошо будет.
Я собралась было пройти мимо, но мне не дали.
– Говорят, это ты теть Томе – то позвонила? – Пошла напролом Шулятьева, – Говорят, твой голосок в телефонной трубке-то прозвучал.
Я стояла, молча таращила глаза.
– Не напирай на девчонку. – Вступилась Бомбовоз. – Мала она еще, чтобы со взрослыми разговоры разговаривать.
– А доносить на свою родную мать не маленькая? – Съязвила Шулятьха. – Ну и змею же Маринка у себя на шее пригрела. Так ведь сама виновата. Одевает девку едва-едва. Не кормит. Вон пришла вчера к нам, голодная, как собака. Хлеба ей дали, так она его весь до крошки съела.
– Неправда все это! Вы врете. – Заорала я. – Мама меня нормально кормит. Она вообще ни в чем не виновата!
– Ага, не виновата. – Хмыкнула Шулятьиха. – Сука не захочет, кобель не вскочит.
Я стояла и чувствовала, как нарастало во мне желание ножом вспороть себе вены, отомстить себе самой за предательство матери. Нужно было торопиться, сделать это прямо сейчас.
Я бросилась к дому. Вбежала в нашу коморку. Марина лежала в той самой позе, что и вчера.
– Спит. – Подумала я. – Если резать вены, вдруг больно будет, вдруг наделаю шуму?
Я решила съесть таблетки. Тихонечко вытянула из серванта коробку с лекарствами. Утащила на кухню, начала лихорадочно выколупывать таблетки из упаковок. Складывала в пригоршню, резко закидывала в горло, глотала, запивая водой из стакана. Я уже не соображала, что делаю, когда почувствовала, как Марина больно сдавила мне запястье.
Потом все было, как в тумане. Мать, согнув меня в животе, сунула в мой рот свою руку. Я блевала на пол желтой воздушной пеной (в школе давали яичницу). В пене плавали не успевшие раствориться таблетки, похожие на катышки пенопласта.
Конечно же, я осталась жива. Мариша много лет проработала в приюте. Пусть в столовке. Но первую помощь оказать она мне смогла.
Мои отношения с материю с того дня совсем не заладились. Она не устроила мне разборок. Не плакала. Не кричала. Ходила недоступная. Холодная. Молчаливая.
Мне казалось, что с того самого дня она принялась ждать, когда я уеду. Это был хороший выход для нас обеих.
Я любила мать. Но как «растопить лед» я не знала. Марина не шла на сближение. Я чувствовала себя ненужной, заброшенной, одинокой.
Что мне оставалось делать?
Я стала мечтать о том, чтобы поскорей закончить восьмилетку и уехать в город, поступать в кулинарное профтехучилище.
Глава 15
…И вот я уже неделю пакую чемодан. Билет на рейсовый автобус до Перми куплен, третий день лежит в почетно-укромном месте: в лакированной деревянной шкатулочке, стоящей в серванте.
Моя юность совпала с девяностыми, потянувшими за собой телевизионные сеансы Кашпировского, нескончаемые сериалы про «Просто Марию» и «Рабыню Изауру», новых русских в «малиновых» пиджаках, крутой разгул мошенников и хулиганов, а так же повальный дефицит.
Однако, все перечисленные компоненты были как соль, приправа и перец к жизни всякого тогдашнего человека. И городская веселая пора мелькала передо мной счастливыми днями, подобно камушкам в игрушечном калейдоскопе. Я молодой козой спешила везде успеть. И успевала.
В общежитии, где я тогда поселилась, нас, студенток-поварих называли «поварешками». Еще говорили, что все «поварешки» рано или поздно обязательно растолстеют, и что, дескать, у нас от горячо пылающих плит всегда морды красные.
Я нисколечко не сердилась на будущих швей-мотористок, и парикмахерш. Выбранная профессия мне очень нравилась. Я мечтала варить наваристые харчо и рассольники огромными кастрюлями в рабочей столовой. Примерно, как Тося в фильме «Девчата».
Мечтала, что на обед будут приходить молодые сильные парни с соседней стройки, а я, Ангелина Скороходова, тут как тут.
– Вам, шницель или рыбную котлетку, молодой человек? – Вежливо спрошу я изрядно проголодавшегося красавца.
– Мне то и другое, – ответит он, с взволнованным интересом вглядываясь в мое лицо. – Еще и борщ.
А я, плюхнув в бардовый свекольный суп двойную порцию сметаны, зардеюсь вдруг щеками и томно качну, уже начавшим округляться, соблазнительным женским бедром.
Парень отведает моей вкусной стряпни, и поведет за собой, в светлые заоблачные дали.
Примерно так представлялась мне мое незатейливое будущее.
Но и настоящая жизнь была неплоха. В общежитской комнатке, обустроенной на четверых, было хоть и «кучно, зато не скучно».
– Ну что, девчонки, настроенье каково? – Каждое утро орала я свою коронную речевку.
– Во!!! – Вопили девчонки, вытянув вперед большой палец.
Мы делились вкусной картошкой, виртуозно поджаренной на сале, продающемся тогда в магазинах в виде белесых прямоугольных глыб. Учили друг друга, делать лак для волос из воды с сахаром, а тени для век – из глазури от новогодних игрушек. В общем, дружили.
Особо крепкие отношения у меня сложились с Наташей Синицыной, девушкой скромной, душевной и очень красивой.
У Наташи русая «богатая» коса болталась ниже попы. Когда Наталья шла по городу в короткой юбке, то ветер-шалун, коварно поддувая сзади, забрасывал косу девушке между ног. Та шла с заячьим хвостиком впереди.
– Слушай, Наташка, ты или юбку длинную одевай, либо косу закручивай. – Не без зависти, наставляла я свою приятельницу. – Гляди, на тебя все оборачиваются.
Прохожие, и впрямь, оборачивались, глазели на «заячий хвостик» и на Наташкину красоту.
Я же, коротко стриженная, порывистая в движениях и суждениях, внешне смахивала на пацаненка. Безусловной женской нежности – вот чего мне не хватало.
Конечно, дружить с такой привлекательной девушкой, как Наташа Синицина, было нелегким испытанием. Но Синицына была столь неискушенной в сердечных делах, так наивно таращила голубые глазища на парней, желающих с ней познакомиться, что я прощала Наташке ее острую конкурентноспособность на брачном рынке.
Ну, а кроме того, Синицына была «немного ку-ку», «чуть-чуть не в себе» так про нее говорили, те кто к ней хорошо относился. Те, кто плохо – злопыхали, что у Синицыной «крыша съехала», что она мракобесина и психичка, потому что под подушкой иконы прячет, украдкой молится, а под немодной ситцевой блузкой носит алюминиевый копеешный крест.
Я ближе других общалась с Синициной, и никаких «сдвигов по фазе» у приятельницы не размечала. Ну разве то, что Синицина мечтала выйти замуж и нарожать кучу детей.
«Не меньше шести», – блаженно улыбаясь, закатывала к небу глаза моя красивая подруга, смиренно складывая ладошки лодочкой.
– Ну и дура. – Говорила я.
– Почему? – Вмиг спускалась с небес на землю обиженная Синицына.
– Это сейчас не модно, многодетность твоя. Рожать и кошки могут. Ты посмотри вокруг: жизнь-то какая! Красивая! А ты рожать собралась. Конечно, дура.
Глава 16
Тем не менее, провокационность внешнего облика Наташи Синицыной, сыграла-таки с нами злую шутку.
Все началось с моего безобидного увлечения творчеством молодого и прехорошенького певца Димы Маликова.
Всю зиму я скупала, аляповатые, размноженные барыгами фотографические карточки, сладко улыбающегося, эстрадного дарования. Потом затаила мечту сходить на его концерт. Когда за месяц до выступления заезжего артиста, город запестрил призывными афишами, я потеряла покой, складывая сэкономленные со стипендии копеечки в нарядный почтовый конверт. Не знала, как дождаться весны.
Кроме того, у Наташи Синицыной в апреле был день рождения, и я решила, что куплю, конечно же, два билета. Один себе, другой Синициной. В подарок.
«До завтра. Прощальных слов не говори». – Весело напевала я, а время катилось к апрелю, к долгожданному концерту.
И вот тот день настал.
Шмотки мы собирали со всей общаги: девки делились, кто чем мог. Я взяла напрокат «вареную» джинсовую юбку. Синицина – черные блестящие лосины.
В тесной комнате полдня простоял запах жженых волос. Это я накручивала на раскаленную плойку распущенные Наташкины локоны.
– Ой, поосторожней, давай! – Который раз за сеанс взвизгнула Синицына. – Ты мне снова ухо прижгла. И вообще, не могу я больше. У меня голова разболелась.
– Ничего. Потерпишь. – Успокаивала я подругу, взволнованная предстоящим событием, оттого и неосторожная в движениях. Красота требует жертв!
Наконец, я перекинула через руку, легкую ветровку, Наташка взяла зонт, и мы отважно ринулись навстречу счастью.
Глава 17
Наше профтехучилище вместе с общагой находилось на окраине города. Потому в центр было удобно ездить на электричке: без толкотни и быстро. Чтобы пройти к железнодорожной станции, нужно было подняться по деревянной лестнице, преодолев огромное множество ступенек, потому что общежитие стояло на горке, а станция под горкой.
Местные ненавидели этот спуск – подъем. Говорили, что в темноте здесь сам черт ногу сломит. И правда, фонари, когда-то натыканные вдоль лестницы, горели через один. Особо натруженные ступеньки прогнили и провалились, поэтому продвигаться вперед нужно было, крепко вцепившись в шаткие неблагонадежные перила.
Но мы, я и Наташка Синицына, были молоды, легки и бесстрашны. Нам море казалось по колено. Подумаешь, лестница…
На железнодорожной станции пожилой усатый грузин продавал гвоздики. Цветы стояли в стеклянном ящике, внутри которого воздух грела робкая парафиновая свечка.
– Дэвушки, покупай гвоздик! – Призывно замахал руками продавец, увидав, как мы с Синицыной «в пух и прах» разряженные, ярко намалеванные чинно следуем к вагону.
– Наташка, а у меня идея! – Озарило меня. – Я слышала, что если у зрителя есть цветы, то на концерте менты к самой сцене пускают. Ну, чтобы цветы артисту подарить. Давай по цветочку купим?
– Давай, – кивнула Наташка.
Сказано – сделано, купив, каждая по цветочку, мы заскочили в вагон.
Электричка тронулась. А мы, хоть и пялились в окно, но мысленно были уже далеко от этого места. А грузин все махал и махал нам алой гвоздичкой, с переломленным посредине позвоночником-стебельком.
Глава 18
С этого момента все пошло не так.
Конечно, к сцене нас не пустили. Угрюмые милиционеры строго блюли порядок. Следили, чтоб оголтелое «море» по-боевому настроенных девиц не вышло из берегов. Конечно, особо прыткие фанатки нет-нет да и норовили пуститься в пляс, вырвавшись из оков своего билетного места, в проход между рядами. Но стражи порядка тут же возвращали их в исходную позицию.
Это разочаровывало. Зачем нужны песни Димы Маликова? Чтобы танцевать, дергаться, кривляться, извиваться! Но делать это категорически запрещалось. Поэтому мы сидели и с унылой покорностью слушали зажигательные композиции певца.
Когда концерт закончится, мы с Наташкой, слегка обиженные, с измочаленными в мокрых ладонях гвоздиками, ринулись к выходу.
Однако, покинув толпу, и вдохнув целебного весеннего воздуха, мы вновь наполнились безмятежной молодостью и галопом понеслись на железнодорожную станцию, чтобы успеть на последнюю электричку.
Мы успели. Запрыгнули и поезд тронулся. Всю дорогу мы обсуждали концерт, не заметив, как пролетело время пути, и вышли на своей станции.
Перрон был пуст. Цветы, по-видимому, уже никого не интересовали, и грузин ушел домой, спать.
Нужно было взобраться по лестнице.
Накрапывал весенний дождик, но мы не прятались под зонт, не спешили. Тихонько друг за другом карабкались вверх, цепляясь за перила, вполголоса напевали: «Ты одна. Ты такая. Я тебя знаю…».
В темноте нарисовался силуэт человека. Навстречу, расхлябанной походкой, шел парень. В руке – открытая бутылка пива. Он, наверно, прошел бы мимо.
Но Наташка шла впереди. Парня впечатлили выпущенные на волю Синицынские волосы. Белокурые льняные локоны свисали почти до колена. Парень опешил.
– Ого, вот это русалочка! Пипец эффектная. Может, познакомимся? – Без обиняков пошел на таран впечатленный парень, перегородив собою путь. – А я Олег Чертанов. Можно просто Черт. А тебя как звать, красивая?
– Не твое дело! – Понимая, что вопрос адресован не мне, борзо огрызнулась я, запихивая оторопевшую Наташку себе за спину.
– А ты, облезлая, заглохни. На вот пока подержи. – Вспыхнул хулиган, протягивая мне откупоренную бутылку с пивом. – Я красавицу обниму.
– А ну, вали-ка ты отсюда, – вплотную приблизилась я к вставшему поперек дороги и начинающемуся сердиться Черту.
Я ни капельки не боялась. Нас с Наташкой двое, он один. До общаги – рукой подать. Днем отсюда сетку с пакетом молока, перекинутую через форточку на улицу, разглядеть можно.
Я с силой пихнула нетрезвого парня в грудь, он качнулся, пивная бутылка хрястнула о железные перила. Я протиснулась сквозь обескураженного врага, побежала вверх, по ступенькам. Но вечно меланхоличная Наташка замешкалась. Встала как вкопанная. Парень воспользовался ее заминкой, схватил за предплечье.
Я обернулась. Увидела, что дело – дрянь, решила действовать уговорами.
– Отпусти ее, – Как можно тверже потребовала я. – У нее отец – мент, из-под земли тебя достанет.
– Правда, мент? А у меня космонавт. – Пьяно ухмыльнулся Черт, сильнее сжимая руку Синицыной. – Не видно, что ли, что общаговские?
Наташка беспомощно пискнула, по ее искаженному от ужаса лицу покатились слезки.
– Ладно, чего ты хочешь? – Стараясь не поддаться испугу, спросила я Черта.
– Ее. – Сладко заулыбался Черт, и указательным пальцем оттянул Синицинскую кофточку. У Синициной мелькнул лифчик.
Синицына заверещала. Я понимала, что она больше переживает за заветный нательный крестик, нежели за увиденное Чертом, белье, и пошла в наступление.
– Эй, бандюга! Ты че делаешь? – Рассвирепела и с кулаками пошла на Черта.
– А ты, курица ощипаная, давай в общагу шлепай. – С силой пнул мне под колено Черт. – Вали в свой курятник.
От боли я присела. На несколько секунд зависла пауза. Черт задумался. Вообще-то, насильником он не был. Но он был пьян. Его тянуло на подвиги. Весна, к тому же. Гормоны играют. А длинноволосая девчонка ему и впрямь очень понравилась. Если б курица не начала борзеть, он просто шел бы рядом с девушкой до самой общаги, перекидывался словечками о том, да о сем, развел бы красавицу на свидание и по-честному ждал бы ее завтра с махровой белой розой.
А влипать в неприятную историю Черту вовсе не хотелось.
– Да вы обе меня уже бесите. А ну, давай, шевели колготками. – Отпихнув от себя Наташку, вскипел он. – Валите отсюда обе, шалашовки.
Этим бы дело и кончилось.
Но тут случилось необъяснимое. Меня как будто бес попутал. Я схватила с земли булыжник и запустила им в Черта. Видимо, хотела отомстить за облезлую курицу и за шалашовку тоже.
Черная медленная струя брала свое начало где-то над бровью парня. Он оторопело потрогал лоб, вляпался пальцами в кровь. Вытер руку о штанину.
Оттолкнув Наташку подальше, Черт подскочил ко мне. Стальными пальцами вцепился сзади за шею. У меня от железной хватки перехватило горло. Я закашлялась, поперхнулась, туфель сполз с правой ноги, остался лежать на ступеньке беспомощный и одинокий.
Быстро зацокали Наташкины каблуки. Она убегала.
Проезжая дорога, пролегающая мимо злополучной лестницы, осветилась вдруг фарами. Подпыхивая на рытвинах, сквозь темноту пробиралась машина. Я мгновенно решила: «Была, не была». Собравшись с остатками сил, я остервенело рванула вперед.
Вырвавшись из лап Черта, я решила бежать наперерез легковушке. Запнувшись за бордюр, рухнула поперек дороги.
Машина завизжала в смертельном испуге, подпрыгнув, остановилась. Я лежала на животе в метре от нее. Машина, замерев, стояла с минуту на месте, потом аккуратно сдала назад, объехала меня справа и была такова.
Черт был уже далеко. Он видел, как я ничком грохнулась под колеса летевшего автомобиля.
– Копец. – Решил он. – Пора делать ноги.
Глава 19
Тем временем Наташа Синицына вбежала в общагу.
– Маргарита Ефимовна! – С порога закричала она. – Звоните в милицию!
Вредная вахтерша, Маргарита Ефимовна кушала пирожок. С его надкушенного румяного края свисала длинная капустная ниточка. Над кружкой с горячим чаем клубился парок.
Наташка явилась не к стати.
– Ты что орешь? – Цыкнула на Синицыну недовольная вахтерша. – Вот люди… шастают по ночам, маньяков короткими юбками провоцируют, а потом жалуются. Милицию им подавай. Бессовестные!
Маргарита Ефимовна снова надкусила пирожок, – поесть спокойно не даете, – огорченно вздохнула она.
Наташка выхватила из окна вахтерской будки «престарелый» телефон, опрокинув горячий чай в подол Маргариты Ефимовны. Бабка вскочила со стула, о чем-то гневно заверещала. Наташке было все – равно, она дрожащими пальцами пару раз крутанула диск, со спасительными цифрами 02.
На том конце провода ответили сразу. Потом нудно выясняли: кому нужна помощь, зачем нужна, и куда нужно следовать.
Милицейский УАЗик по-честному крутанулся пару раз по перрону, вдоль станции, но так и не поняв, кого арестовывать, покатил обратно, к месту стоянки служебного автомобиля.
Я поволоклась в общагу. В одной туфле, с расквашенным носом и рукой, болтающейся «на ниточке».
Две алые гвоздики, заготовленные для Димы Маликова, но поперек судьбы, брошенные мной и Наташкой, валялись рядом. На прогнивших лестничных ступенях.
«О, а вот и могилка моей мечты». – Горько подумала я и прошла мимо.
Глава 20
В моей веселой жизни произошел сбой. Черт, словно щелкнув переключателем, перевел ее из режима «постоянное счастье» в режим «постоянные несчастья».
…Срок обучения катился к концу. В мае, нас обученных «поварешек» должны были распределить по столовкам. Но мой двойной перелом не сулил ничего хорошего.
– Я знаю, что делать, – сидя рядом со мной на кровати, горячо дышала мне в ухо Синицына. – Геля, тебе нужно в церковь сходить покреститься. У Бога помощи попросить. Ты ведь не крещеная?
– У нас в Бараке бабка Павла есть. Она меня погрузила.
– Надо по всем правилам. Как положено. Давай в церковь сходим, помолимся?
– Да я хоть кому молиться готова. Хоть Богу, хоть Черту. Лишь бы в Перми работу дали. Из общаги не выгнали.
В воскресный день я окрестилась. В крестные взяла Синицыну.
Глава 21
А в понедельник все решилось.
– Ну, что, Скороходова, нам с тобой делать прикажешь? – Намекая на мою загипсованную руку, вопрошала меня комиссия умных теток, сидящая за массивным столом и ответственная за распределение студенток.
«В стране напряженный момент. – Взялась за нравоучения, по-видимому, самая умная представительница комиссии. – Общепиту нужны качественные кадры. А ты, в данное время, кадр дефективный. Можем мы тебя на работу принять? Нет, не можем. А нет работы, нет и койко-места в общежитии. Поняла?
Мы тебя, конечно, не гоним! – Продолжала умничать тетка. – Но наш тебе совет: поезжай пока в село, к маме. Пусть она тебя откормит, отогреет. Поправишься, добро пожаловать. И тебе дело подыщем. Договорились?
«Договор дороже денег! Через месяц вернусь, когда гипс снимут». – Нахально, тоном гражданина, только что претерпевшего нарушение человеческих прав, пообещала я уважаемой комиссии, и, хлопнув дверью, вылетела из кабинета.
Не помог твой Бог. – На ходу бросила я Синицыной, дожидающейся меня в коридоре, и ринулась на автовокзал покупать билет до Барака.
У автобусной станции, как всегда околачивалась куча всякого сброда. Какой-то долговязый очкастый парень, по виду подрабатывающий студент, стал навязываться с кипой каких-то газет.
– Девушка, возьмите. – Перегородив дорогу, очкарик норовил мне сунуть прямо в руки газету. – Возьмите, газета бесплатная.
– Нафига мне твоя газета? – Зло огрызнулась я.
– Как зачем? – Интеллигентно настаивал на своем парень. Газета с вакансиями. Работу себе найдете. Сейчас хорошую работу найти сложно. Вдруг газета поможет?
– Линзы протри! Че не видишь? – Я ткнула в нос очкарику загипсованную руку и пошла напролом. – Вот люди! Готовы на инвалидах зарабатывать, лишь бы брюхо набить. Ничего святого в душе не осталось!
Глава 22
Я вернулась домой, в Барак, к маме Марине.
– О, и куда ж со своей инвалидностью ты теперь оформляться будешь!? – Взбеленилась мать, ничуть не возрадовавшись моему приезду. – Ты не руку сломала. Ты жизнь свою сломала. Знай, у нас в столовой рабочих мест нет!
Я знала, что мама Марина по-прежнему встречается с председателем и ей позарез нужна была свободная территория.
– Да я ж не на веки вечные к тебе вернулась. Не переживай, на твое место в столовке не зарюсь. – Оправдывалась я, считая себя виноватой за все подряд: за то, что рушу материнское женское счастье, за то, что теперь я иждивенец без стипендии, и без зарплаты. Я даже по хозяйству ничем помочь не могу!
– Ну, посмотрим, посмотрим… – Подливала «масла в огонь» Марина. – Пока ты очухаешься, в городе все рабочие места те, кто побойчей поразбирают. Девки-то не дурочки. А ты останешься «с носом».
Мне стало тошно. Я взглянула на часы. Приближалось время показа киношки в клубе.
«А пойду, прогуляюсь до центра. Узнаю, какой фильм показывают. – Решила я. – Все равно делать нечего».
Я вышла на улицу. Месяц-май плеснул на Барак благодать божью. За каждым полисадником благоухали кусты сирени. Аромат кружил голову.
«Да уж, понимаю… У матери совсем «крыша съехала». – Уныло думала я, – да и как ей не съехать, если кругом такая весна.
С этими мыслями я добрела до центра села. Рядом с остановкой рейсового автобуса, у магазина, располагалась доска объявлений. Обычно там вывешивалась афиша с названием киношки, который показывали в клубе. Я подошла и прочитала. «Зита и Гита» – было написано на ней крупными синими буквами. А ниже, буквами менее крупными, было выведено: «индия», после чего стояло аж три восклицательных знака.
– Этот то, что мне сейчас нужно! И время подходящее. – Забыв о проблемах, «молодой козой» помчалась я в клуб.
Наш сельский кинозал был набит уже под завязку. Хорошо, что меня увидали знакомые девчонки, которых я, учась в школе, щедро одаривала печеньками.
– А ну-ка, девки, сжали попки, – завидев меня, скомандовала одна из девчонок. – Гелька приехала.
Я плюхнулась на низенькую физкультурную скамейку, для удобства прижатую к стене. Девчонки ахали и охали, узнав о постигшей меня беде, с сожалением разглядывали проклятый гипс.
Через пару минут свет в клубе погас. Но я успела. Успела разглядеть в толпе Пашу Савина.
– Откуда здесь Пашка? – Уже в темноте вцепилась я в коленку своей соседки.
– Че, не знала, что он приехал?
– Нет. Не знала.
– Так он свой ветеринарный техникум закончил и приехал.
– Так, а че приехал-то?
– Как че? Работать будет. Коров лечить.
Глава 23
Паша Савин когда-то учился в нашей школе. Во время каникул в обязанности школьников всех возрастов входила летняя трудовая четверть, в течение месяца мы должны были работать на животноводческом комплексе. Мы, ученики, развозили в тележках коровью кашу, разливая ее по кормушкам, раскладывали сено, делали ремонт в хозяйственных помещениях. Однажды случилось так, что я глупенькая, но уже слегка начавшая округляться, семиклассница попала в одну смену с Пашей Савиным. Мы вместе с ним белили стены в «Красном уголке». Там на стене висела картина в дешевой оправе. На картине – коротко стриженая девчонка несется на велосипеде по проселочной дороге. Юный легкокрылый ветер, дразня велосипедистку, дует ей в лицо, настойчиво, упруго. Девчонке хоть бы хны. Она не юлит. Хохочет. От девчоночьего заигрывания, ветер разохотился хулиганить. Поднял в воздух подол цветастого сарафана, сорвал с плеча лямку, слегка оголив еще не развитую девчоночью грудь.
– Ну ничего себе! И те же кудри, и те же груди! – Плотоядно поглядывая то на картину, то на меня, подивился Паша.
Хотя кудрей у меня, как и у нарисованной девчонки, никогда в помине не было, рифму я оценила. Тогда в первый раз у меня сладко заныло внизу живота.
С тех пор, я школьница, засыпала с мыслями о Павлуше. Представляла его совсем рядом. Совсем голым.
Мои эротические видения прекратились одномоментно. Мечтания прошли мимо, лесом, когда мой кумир «навострил лыжи» в город, для получения ветеринарного образования. Я была юна. И вскоре поняла, что народ был не глуп, придумав меткое любовное изречение: с глаз долой, из сердца – вон.
Глава 24
И вот, спустя годы, Паша Савин снова здесь, сидит со мной рядом, в одном кинозале. Я решила «прощупать почву».
Индийский фильм про Зиту и Гиту оказался зрелищем захватывающим. Но даже пестрый водоворот залихватских танцев босоногих девушек в разноцветных сари, не смог утянуть за собой все мое внимание без остатка. Я постоянно думала о Павлуше.
– Подойти к нему? – Мучительно размышляла я, и опускала глаза на предательски белеющий в темноте кинозала ненавистный мне гипс. – Наверное, он как раз ищет девушку инвалида.
– А вдруг я ему по – настоящему в школе нравилась? – Гоняла я мысли. – Вдруг я ему все еще нравлюсь? Гипс-то невечный.
В конце фильма я решила: если не заговорю с Павлушей, уважать себя перестану.
Толпа начала вываливаться из клуба. Я, оторвавшись от надоедливых девок, ринулась за Павлушей.
– Привет! – Как можно беззаботней и веселей, выкрикнула я, когда Паша уже вывернул на тропинку, ведущую в сторону его дома, слегка оторвавшись от гогочущей, говорливой толпы. – Как дела? Говорят, ты техникум закончил?
Павлик удивленно покосился в мою сторону. Видимо, мой порыв заговорить, оказался для него сюрпризом.
– Ну, да закончил… – Че это у тебя? – Уставился Павлуша на мою руку.
– Да так, перелом… – Небрежно отмахнулась я. – Врачи сказали: до свадьбы заживет.
– Да? А когда свадьба?
– Так жениха-то нет! Без жениха-то свадьба не получится.
– А че так? Ты же из города вроде приехала. Че, жениха там не нашла?
– Не-а.
– Че дальше делать будешь? В Бараке останешься?
– Не-а. Мне нельзя. С матерью поругалась.
– А ты сходи к председателю. Комнату попроси. Мне, как молодому специалисту, предлагали. Я отказался. С родителями пока поживу, там видно будет.
– Хм, а это идея.
– Нормальная идея. – Подтвердил Павлуша. – Может, погуляем?
В тот вечер мы целовались. Павлуша прижимал меня крепко-крепко, у него изо рта пахло рыбной консервой, а я «ходила по краю».
Пришлось взять себя в руки. Собравшись, я выскользнула из Пашиных объятий и бросилась наутек.
А на утро решила действовать.
Глава 25
Я пошла к председателю. Ситуация, ясное дело, щекоталась. Мать, не смотря на войну с Рыжей Томой от любовника не отказалась.
– Так совхозу повара не нужны. – Испуганно взглянул на меня председатель, когда я неожиданно ввалилась в его кабинет, застав его врасплох, за распитием чая с конфеткой «Полет».
– Хочешь? – Спросил он меня, придвинув ко мне вазочку с конфетами в голубых обертках.
– Не-а. Не люблю с белой начинкой. – Отказалась я. – Так, я могу хоть где поработать. Не обязательно в столовой.
– Гипс-то надолго? – Председатель смотрел сквозь меня. Я понимала, что в этот момент соображалка у него отчаянно крутится, цепляя шарики за ролики. Председатель понимал, что действовать ему надо ого-го как аккуратно. Любовный фронт – не шутка. А он сейчас на минном поле. Неверный шаг равен взрыву.
Если я комнату ей не дам, она будет жить у Марины, что хреново. – Прорабатывал стратегию действий у себя в голове озадаченный председатель. – Если дам, она зависнет в Бараке навечно. Тоже, как телеге пятое колесо. Что делать?
– Гипс через месяц обещали снять. – С наигранной веселостью вклинилась я в его мысли. – Ерунда делов!
– А перспектива вернуться в город есть? – Спросил о главном председатель.
– Так, тетки из комиссии по трудоустройству сказали, что в стране перестройка и общепит нуждается в качественных кадрах. А я кадр дефективный. Так что шиш мне на постном масле, а не общага.
– В телятнике работать некому. В телятник пойдешь?
– А комнату дадите?
– Ну, есть тут у меня одна в резерве. – Решился-таки председатель. – Под заселение молодого специалиста значилась. Ладно, пускай ты у нас специалистом будешь. По телятам… Так что давай, заселяйся.
Глава 26
Соблазнить Пашу Савина мне было не сложно. Я пригласила его на новоселье. Пузатая бутылка «Сангрии» сыграла в моем любовном спектакле, увы, не последнюю роль. Наутро мы проснулись в одной постели.
– Ну, что, Павлуша, настроение каково? – Решила подзадорить я обалдевшего, испуганно глядевшего на меня любовника. – Нужно говорить: «Во!».
С тех пор Паша заходил иногда вечерком. Порой ночевать оставался.
Любила ли я Пашу? Навряд, ли. Мое поведение напоминало ухаживание. Я ухаживала за Пашей. Мне казалось, что так правильно. Я готовила ему еду, вытряхивала вафельные крошки из простыни, после того, как он в постели пил поданный мной, утренний чай, я ездила в Пермь, чтобы купить ему модные джинсы на день рождения.
А мне, на мой день рождения, Паша ничего не подарил. К тому времени мы расстались.
Мы провстречались все лето, и я уже размечталась о свадьбе. Но случилось страшное. Паша начал меня избегать. Домой ко мне не заходил, а на ферме старался проскользнуть мимо – незамеченным. Я его не преследовала. Боялась спугнуть. Говорила себе, пусть одумается.
– Я работу в городе нашел. – Сказал Павлуша, застав меня в «Красном уголке», перед общим профсоюзным собранием. – В ветеринарной клинике. Буду котов кастрировать.
– Как кастрировать? – Не сразу поняв смысл произнесенных Павлушей слов, глупо хихикнула я.
– Скальпелем. – Равнодушно ответил Павлуша и принялся разглядывать картину, на которой беззаботная девушка с короткой стрижкой все мчалась и мчалась на велосипеде…
Через неделю после того, как Павел удалился в Пермь с миссией вырезания кошачьих яиц, я неожиданно столкнулась у магазина с его сестренкой, старшеклассницей.
– Как Павел устроился? – Чтобы скрыть боль, как можно веселее, спросила я.
– Нормально устроился. – Надменно взглянула на меня Павликова сестра. – Так он ведь с девчонкой из Перми, уж год как переписывается.
– Да, ладно. Ты ври да не завирайся. – Не сдержалась-таки я. – Вообще —то последние полгода твой братец со мной спал.
– Спал с тобой, а письма другой писал. – Задрав нос, заявила малолетняя выскочка. – Одно другому не мешает.
А я осталась стоять посредине улицы. Раздавленная и немая.
Глава 27
ПРОШЛО 10 ЛЕТ.
Я обесцветила и «захимичила» челку. Нормально. Сойдет и так.
В Бараке я не слыла недотрогой. Впрочем, мужчины у моих ног «метрополитены не выкладывали».
Но все же, к моему утлому домику повадились шастать местные женатики и выпивохи. Тарабанились в остывшие ночные окна, маячили бутылкой водки, гнилозубо лыбились, предлагая выпивку и любовь.
Не скрою: кому-то, я открывала, кому-то – нет.
Меня, конечно, невообразимо расстраивала мысль о том, что времена, когда так сладко мечталось об огромных кастрюлях с кашами и мускулистых строителях необратимо превратились в прошлое. И что мой удел – телячье меню: кашеобразное, белесое варево.
Однако, возвращение в город уже не представлялось мне возможным. В России, как водится, хозяйничали смутные времена. В Перми меня никто не ждал, в Бараке у меня была крыша над головой, ферма и злое бабское одиночество.
Я жила пустоцветом.
Глава 28
Вот я вижу тот день, когда должна отелиться моя любимица, корова Офелия…
Вот вижу себя, бегущую с вицей в руке…
Вот вижу, как падаю…
Стоп. В Книге о Былом закончились страницы.
Я взревела. Взахлеб, с высмаркиванием соплей в полотенце, с новым чувством прощения самой себя.
Я больше не корила себя. Не ненавидела. Не осуждала.
Я увидела девочку. Еще не рожденную. Но уже нелюбимую. Все в моей жизни казалось случайным. Случайное рождение, случайное имя, случайная жизнь, случайная смерть.
Была ли сия цепочка случайной? Думаю, нет.
Я глядела на себя со стороны, бьющуюся в психическом запале, в гримерке клуба, с телефонной трубкой в руке, злую, одержимую, и больше не винила себя за предательство матери. Тогда, стоя в растянутой кофте, поверх школьной формы, в голубых, жмущих ноги сандалиях, купленных в сельпо, я мстила матери за нелюбовь. Мне нужна была ее любовь. Почти как воздух.
Ибо без любви прожить, конечно, можно. Но безрадостно и недолго. Как я.
Я могла бы жить дольше, прочувствуй я всю ценность, данного мне Богом, человеческого предназначения. Как ни странно, борщи могли продлить мне жизнь, а главное – раскрасить ее ярким цветом. Но я не оценила важности борща в своей жизни, растеряла себя.
В черную, бездонную дыру в душе отчаянно пихала то, что под руку попадалось: Пашу Савина. А толку что? В дыре ведь дна-то нет.
Бедная, бедная, маленькая девочка. Я уже не рыдала, лишь беззвучно плакала. Это были слезы очищения. Я простила себя. Простила и мать.
Мне стало жаль ее, совсем юную, озадаченную ненужной беременностью от мужа – алкоголика. Потом – страдающую от предательства собственной дочери; смертельно вымотанную ожесточенной войной с Рыжей Томой.
По-новому мне открылся покойный отец, горький пьяница, нелюбимый муж, никудышный родитель. Но это он спас мне жизнь, раскромсав на кусочки направление на аборт. Выходит, хотел, чтобы я родилась.
«Спасибо, папа. – Шептала я, глядя в черноту незашторенного окна, пытаясь различить в темноте его бездны отражение отцовского лица. – Прости меня, папочка».
И я еще долго лежала молча в кровати, а когда чернота в прямоугольнике окна побледнела, моя душа, как замызганная тряпочка, наконец-таки отстиранная в семи водах, радостно воспарила от возможности начать все заново, с прощения, с чистого листа.