Любопытство карлика
Всю свою жизнь я пытался разобраться в том, что происходит вокруг и почему всё именно так, а не иначе. Это было тяжело. Вопросов у меня было много, а ответов никто не давал. Никто не хотел помогать мне в освоении вселенной. Люди в моём окружении были вечно чем-то заняты: делами, заботами и взрослыми разговорами. Но даже когда у них выдавалась свободная минута, им было не до меня.
Взрослые быстро раздражались, когда дети дёргали их не по делу и редко что-либо объясняли. А если и объясняли, то обычно говорили что-нибудь туманное и едва понятное. Я с жадностью впитывал то, что мне рассказывали и задавал новые вопросы, пытаясь связать всё воедино. Но надолго взрослых не хватало. Скоро их терпению приходил конец, и от меня неизменно отделывались одной из знакомых фраз. „Подрастёшь – узнаешь“. „Много будешь знать – скоро состаришься“. „Любопытство убило кошку“.
Зачем нужно ждать, пока я вырасту и почему взрослые не хотят делиться своим знанием было для меня непостижимо. Обычно взрослые относились к детям с усталой снисходительностью, посмеиваясь над ними в присутствии своих друзей. Казалось, единственное, чего они хотели – это чтобы их не трогали и дали спокойно прожить до конца дня, когда можно будет наконец выключить свет и лечь спать. Они выглядели уставшими, смертельно уставшими от детей и их бесконечных идиотских вопросов.
Когда взрослые делились тем, что знали, они выдавали информацию скупо, по крупицам и никогда не объясняли связи между явлениями. Это часто меня путало и оставляло наедине с каким-нибудь фактом, совершенно вырванным из контекста. Мне хотелось понять целое, а я был вынужден довольствоваться лишь малым. Но я старался не отчаиваться и бережно собирал те обрывки и крохи, которые мне удавалось найти – в надежде на то, что когда-нибудь наступит день, и они мне пригодятся.
Иногда люди вокруг меня забывали о том, что я ребёнок и начинали говорить со мной как со взрослым. Я спрашивал у них что-нибудь, а они отвечали, удивлённо пожимая плечами: „Это же и так очевидно“. Я не знал, что на это ответить. Для меня ничего не было очевидно. Наоборот, всё было крайне запутано и непонятно и никто даже не думал о том, чтобы помочь мне во всём этом разобраться.
Казалось, взрослые забыли, какого это – быть детьми, какого бояться всего неизвестного и жаждать знаний, пытаясь заполнить дыру беспокойства, гложущую тебя изнутри. Родителям моим было часто не до меня. Они не любили, когда их беспокоили по пустякам, и скоро я научился быть осторожным. Спрашивая что-либо у отца, я каждый раз рисковал наступить на мину. Обычно, поначалу всё было хорошо, но потом он вдруг неожиданно взрывался и кричал:
– Ну что, что тут непонятного?! Ты что, совсем тупой?! Я же тебе русским языком объясняю!..
Он продолжал что-то орать, и пока он выходил из себя, я молчал, смотрел в пол и тихо выходил из комнаты. Я шёл к себе, садился на кровать и сидел так какое-то время. Я обводил взглядом своё маленькое царство: линолеум под ногами, письменный стол у окна, шкафы и обои и книги на полках. Всё было на своих привычных местах, и среди них был я. Я погружался в свои мысли, уносясь далеко вдаль, размышляя о будущем и странствуя по далёким мирам.
Иногда я доставал с полки большой зелёный атлас, раскладывал его у себя на коленях и листал его старые страницы. Я мог часами рассматривать карты неизвестных стран и континентов, пытаясь их себе представить. Названия далёких городов звучали как музыка. Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Гавана. Они манили меня к себе, обещая ослепительное солнце, свет и океан, которого я никогда не видел. Обещая приключения и смех, друзей и всё то, чего мне так не хватало.
Уже давно я подумывал о том, чтобы стать путешественником. В какой-то момент я понял, что стать им в моей стране трудно, даже недостижимо и вряд ли мне это когда-нибудь удастся. Можно было лишь быть путешественником внутри Союза. Тут свобода была полная – можно было ехать куда угодно: хоть в Сибирь, хоть на Кавказ, хоть в Центральную Азию. Но когда речь заходила о том, чтобы выехать из СССР и увидеть другие страны, то оказывалось, что этого не разрешалось.
Я знал, что лишь немногим разрешалось пересечь границу, и даже для них существовала масса сложностей и препятствий. Никто не мог просто взять и поехать куда ему хотелось – всё было куда сложней и проблематичней.
Я не раз слышал от взрослых о том, что за границу не пускали. И если тото или иной человек не хотел с этим мириться и нелегально пытался бежать на ту сторону, в него стреляли или бросали в тюрьму. Вокруг было полно людей, которые были идеологически неблагонадёжными, но я не был уверен в том, что это значит. Это было как-то связано с тем, что людям не давали путешествовать за пределами Союза. Они хотели, а их не пускали – как мою маму например.
Она всегда мечтала о том, чтобы увидеть Париж и поездить по Европе. „Увидеть Париж и умереть!“ – часто говорила она. Насчёт первого я был не против, но зачем сразу умирать было непонятно. Как и мою мать, отца на Запад тоже не пускали. Однажды он захотел съездить в Чехословакию в составе туристической группы, но для этого ему сначала нужно было пройти комиссию.
В назначенный день отца пригласили в комнату со стулом, перед которым стояло два сдвоенных стола, а за ними на стене – висел большой портрет Брежнева. И пока отец сидел на стуле, партийные люди из комиссии задавали ему вопросы, проверяя его идеологическую благонадёжность. Очень скоро всем стало ясно, что отвечает отец неправильно, прошлое у него запятнанное и никуда его не пустят. Отец очень разозлился. Он встал и сказал комиссии: „да пошли вы все на хуй!“, хлопнул дверью и ушёл. И на этом его путешествия закончились.
Ребёнком я рано начал осознавать, что между вещами и событиями существует причинно-следственная связь. Я не мог точно разгадать, как устроен этот сложный механизм, но с каждым годом это интересовало меня всё больше и больше.
Много раз я слышал по телевизору зловещее словосочетание „гонка вооружений“. Оно каким-то таинственным образом определяло нашу жизнь и диктовало свою собственную логику. Ещё был „капиталистический блок“ и „страны Соцлагеря“. Мир моего детства был разделён на страны и блоки, которые были или дружественны нам, или постоянно с нами враждовали. В газетах, телевидении и радио неустанно критиковали одних и поощряли других, ставя в пример заслуги их хозяйства и достижения в развитии.
По сообщениям прессы ситуация на западе обстояла плохо, очень плохо. Хуже всего, обстояли дела в Америке, этом сердце тьмы капиталистического мира. Негров там притесняли, рабочих эксплуатировали и не давали им объединяться в профсоюзы, безработица была высокой, а за образование и лечение надо было платить. Нам объясняли, что бедным в странах капитализма было тяжело. В отличие от нас, там о них никто не заботился. И пока они боролись за выживание на обочине жизни, банкиры и фабричные боссы только и делали, что сидели у них на шее и думали о прибыли.
Негров и бедных рабочих мне было жалко. В детстве мне очень хотелось им помочь, но я не знал как. Они были где-то далеко, в стране дяди Сэма, а я здесь, у нас. Нужно было срочно что-то делать, но как я ни старался, в голову ничего не приходило. Мы были настолько разделены о оторваны друг от друга, что с таким же успехом я мог бы думать о том, как помочь Марсианам. К тому же, в моём представлении и не видел ничего, кроме страшно высокой безработицы, которая как смерть ходила по миру и косила всех подряд налево и направо.
– У нас в стране безработных нет!“ – с гордостью говорили нам. „У нас все люди равны и у каждого гражданина одинаковые права и обязанности.“
В младших классах нам объясняли, что всему этому мы обязаны завоеваниям Революции и Великого Октября. Нас с ранних лет любили учить Родину, гордиться её достижениями и тем, что Советский Союз спас мир от фашизма.
О победе над Гитлером говорили часто, так, будто это произошло вчера. Девятое Мая, день Победы, всегда было важным праздником. С годами этот день превратился в настоящий культ и перестал быть данью уважения сопротивлению захватчикам, ветеранам войны и жертвам фашизма. Праздник стал символом мощи и непобедимости Советского строя в лице его режима. Наше настоящее стало отражением героического прошлого страны и жило в лучах его сияющей славы.
„Вперёд – к победе коммунистического труда!“ – кричали лозунги вокруг меня. И я двигался вместе со всеми, как и поколения людей до меня – от победоносной Революции и Советов к колхозам и стахановцам, от Великой Стройки к победе в Войне, от запуска первого человека в космос к светлому будущему коммунизма.
Я жил в стране лозунгов и знамён, транспарантов, рукоплескающих съездов и вождей, мудро глядящих с портретов. Среди всего этого не было места сомнению. И вместо него повсюду царила абсолютная убеждённость в собственной правоте.
„Москва – самый красивый город планеты!“, „У нас самое вкусное в мире мороженое!“, „Лучшей мультипликации, чем в Советском Союзе ни у кого больше нет!“ Это всегда говорили таким убедительным тоном, что часто ставили меня в тупик. Мороженое я любил. Оно и правда было вкусное. Но никакого другого я в своей жизни не пробовал и не мог судить о том, лучшее оно было или нет.
С мультфильмами было тоже самое. Иностранных нам в СССР просто не показывали. Что же до Москвы, как самого красивого города планеты, то в этом я слегка сомневался. Я провёл в этом городе всю свою жизнь и мне хотелось верить в то, что где-то на земле существовали города красивее этого.
Я бы даже сам с удовольствием в этом убедился и сравнил все столицы в мире, если бы не граница, сторожевые вышки вдол неё и пограничников с автоматами. Но на ту сторону было не перебраться, а значит, сравнить мороженое, мультфильмы и города тоже было нельзя. Мириться с этим было тяжело и долгое время мне не оставалось ничего другого, кроме как верить на слово тому, что говорят.
Шло время. Я рос и постепенно учился читать между строк. Главную роль в моём воспитании играла мать. Она объяснила мне, что в школе и по телевизору часто врут и глупо верить всему тому, что там рассказывают. Мать рекомендовала мне включать свои собственные мозги и подвергать сомнению всё, чему меня учили. Она говорила: „доверяй своим глазам, а не ушам и старайся изучать прошлое чтобы понять настоящее“.
Мне безумно хотелось понять настоящее или хотя бы приблизиться к этому. Я пытался интересоваться историей, но это давалось мне с трудом. История древнего мира была далека от меня и едва ли связана с современностью. А та история, которую преподавали в школе, была настолько идеологически вычищена, суха и лжива что наводила не меня смертельную скуку.
Учителя прятались за стенами дат, съездов и партийных постановлений, заставляя учить нас наизусть давно навязшую в зубах дребедень. И этим они лишь отбивали у нас желание учиться. Я был сыт по горло одними и теми же бессмысленными, отупляющими фактами. Не объясняя ничего, они лишь мешали образованию и не давали за деревьями увидеть леса.
Мне хотелось прочитать что-нибудь простое и правдивое о жизни таких же людей, как я. О том, как они думали и чувствовали – вдали от лозунгов, героизма и вечного самопожертвования. Казалось, найти подобную литературу не должно было составить труда, но это было совсем не так. Книг вокруг была масса – библиотеки так и ломились ими. Но несмотря на это читать всё равно было нечего.
Как то раз мать посоветовала мне прочесть „Крутой маршрут“ Евгении Гинзбург. Я прочитал и эта книга произвела на меня огромное впечатление. Она была мощным и шокирующим повествованием об условиях жизни женщин в советских лагерях второй половины тридцатых годов. История, рассказанная Гинзбург, нисколько не походила на всё то, чему нас учили в школе.
Мне захотелось узнать больше о репрессиях и тайном прошлом моей страны. И скоро я с головой ушёл в поэзию и прозу Варлама Шаламова. Ребёнком его книги стали для меня настоящим откровением. Мир Шаламова был миром человека, потерявшего всё до конца, брошенного властью в одиночество и холод Колымы, и он тронул меня до глубины души.
Те книги, что я читал, приоткрыли завесу в прошлом того общества, что меня окружало, и скоро я начал видеть всё в новом свете. Впервые я начал по-настоящему задумываться о степени страдания тех людей, на чьих костях была построена индустриализация в моей стране. И чем больше я узнавал о принудительном труде, ссылках и расстрелах, тем больше поражался тому, как мало об этом говорили.
Долгое время темы лагерей в моей школе никак не касались, будто их и не существовало. Репрессии обходили молчанием – словно миллионов жертв и в помине не было. И лишь в старших классах, когда климат в стране уже поменялся, стали наконец признавать, что „перегибы“ и „чистки“ всё-таки были. Я с удивлением смотрел на нашу учительницу истории и других и то, как уклончиво они всё это описывали.
Во всём этом было что-то бесчестное и постыдное. Все эти годы учителя дурачили нас, скрывая от нас наше прошлое, а теперь – когда можно было наконец говорить правду, даже сознаться толком не могли.
Слово „перегибы“ отдавало трусостью, а „чистки“ подразумевали, что с людьми было что-то не так, и от них нужно было избавляться как от грязи на одежде. Ни у кого не хватало мужества признать, что КПСС подавляла свободу и десятилетиями убивала людей на завтрак, обед и ужин, а потом, прикрываясь красивыми словами, уверяла всех, что всё это делается для блага народа.
Учителя были готовы говорить о чём угодно, но только не о том, что было по-настоящему важно. Никто не говорил о том, каким образом Сталину удалось захватить власть в партии. Никто также не говорил о ГУЛАГе и том, как годами подавлялась оппозиция и инакомыслие. И какой жуткой ценой был достигнут тот гигантский скачёк в развитии, которым всё так гордились.
В моём детстве неприятных моментов истории было принято не касаться. Почти никто из нас не знал о событиях в Катыни, массовом расстреле рабочих в Новочеркасске, Голодоморе на Украине и масштабах радиации в Чернобыле. Никто – в особенности из детей – не догадывался о том, что советский режим творил в центральной и восточной Европе. На уличных транспарантах моего детства пестрели надписи „Миру – Мир!“ И пока мы смотрели по сторонам, разглядывая красивые флажки, война в Афганистане уже давно шла полным ходом. Количество жертв в ней уже давно перевалило за миллион.
Порой я уставал учиться. На меня находили сомнения, и я больше не знал, ради чего так стараюсь. Легче мне от знаний не становилось – с ними было только тяжелей. Чем больше я знал, тем более это осложняло мою жизнь, разрушая фундамент привычной картины мира и не давая мне сливаться с остальными.
Иногда я спрашивал у своей матери, что она делала, когда была молодой, как и где получала свои знания. Она рассказывала мне, что всегда любила читать и часто проводила свои дни в комнате за книгой. В юности её очень интересовала русская поэзия первой четверти двадцатого века и, читая её взахлёб, она скоро стала хорошо в ней разбираться. „В те годы хороших книг было мало – даже меньше, чем сейчас“, говорила мне мать. „И поэзия для нас была как глоток свежего воздуха.“
Моя мать знала огромное количество стихотворений наизусть и прочла многое о жизни тех поэтов, которыми так восхищалась. У большинства из них была трагическая судьба, и многие из них плохо кончили. Это заставило мою мать задуматься о той эпохе и условиях, в которых жили поэты. Чем больше она узнавала, тем больше убеждалась в том, что атмосфера советских времён действовала на творческих людей удушающе. Это касалось не только талантливых поэтов, писателей и художников, но и всех, кто не хотел идти с остальными в ногу и закрывать глаза на происходящее вокруг.
Я слушал свою мать, открывая для себя всё больше и больше нового. Она рассказала мне о том, что множество прекрасных книг годами находилось под запретом. „Жизнь и судьба“ Гроссмана, „Мастер и Маргарита“ Булгакова, Замятинское „Мы“, произведения Андрея Платонова и „Доктор Живаго“ Пастернака были лишь немногими из них. Эти и другие книги не представляли собой особенной опасности режиму, но они заставляли взглянуть на мир по-иному, а это было чревато последствиями.
В юности моя мать и такие как она читали запрещённую литературу с помощью Самиздата. Они обменивались копиями через знакомых, друзей и приятелей знакомых. В этом подпольном клубе по интересам информация была горячим товаром. Копий как правило было мало и давали их на короткий срок. Поэтому читать надо было чрезвычайно быстро – за пару дней, иногда даже за ночь. Когда времени на прочтение было мало, а копию предстояло скоро отдавать, моя мать пила много кофе, курила одну сигарету за другой и читала всю ночь напролёт. После этого она шла на занятия в институт и отдавала распечатку обратно.
Скоро моя мать устроилась на работу лаборантом в фотолабораторию. Работа эта была нудная, но зато давала редкую возможность доступа к принтеру. И, оставаясь по вечерам одна, она стала тайком перепечатывать диссидентскую литературу. Какое-то время всё шло хорошо, и ей многое удалось размножить. До тех пор, пока ни с того, ни с сего к ней на работу не пришло двое сотрудников КГБ.
Это была пара аккуратно одетых двадцатилетних мальчиков с холодными, рыбьими глазами. Они пришли явно по наводке – искать распечатки и немедленно стали допрашивать мою мать и всех остальных сотрудников. В поведении агентов было что-то такое, от чего муражки бежали по телу. Представляя зловещую организацию, они вели себя так, будто всё вокруг принадлежало им. И, зная репутацию органов, коллеги матери стали трястись как осиновые листья. Моя мать тряслась больше всех, но изо всех сил старалась этого не показывать.
За распространение запрещённой литературы матери грозила статья и срок был не маленький. И пока мальчики в серых костюмах обыскивали всё вокруг, она старалась держаться и не думать о худшем. В тот день ей крупно повезло. Распечатки не нашли и сотрудники КГБ ушли с пустыми руками. Но даже этого инцидента моей матери хватило с лихвой и заставило хорошо задуматься. Если раньше у неё и были какие-то сомнения относительно преследования инакомыслия, то теперь они развеялись без следа.
Мать поняла, что стоит только переступить невидимую черту и пощады не будет никакой. Осознав это, всё словно стало на свои места, и ей без слов стало ясно, в какой стране она живёт. Мать была рада тому, что тогда всё обошлось. Иначе вся моя жизнь повернулась бы совсем по-другому. Годы спустя мать призналась мне: „если бы меня посадили, я бы никогда не встретила твоего отца. И ты бы тоже у меня никогда не родился.“
Я радовался тому, что мать не арестовали – за неё и за себя. И гордился тем, какая она у меня и как мы с ней похожи. Мы оба искали ответы – конечно, каждый из нас по своему. Но каким-то образом жажда ответов объединяла нас, и я знал, что нахожусь на правильном пути.
Я продолжал свои поиски. Порой они приводили меня в самые неожиданные места. Моей единственной защитой от наследия Войны и ослепляющей традиции стала информация. Находить к ней доступ было сложно, и я собирал её по крупицам тут и там. Я много читал и, стараясь уяснить прочитанное, задавал вопросы. Мне не всегда удавалось получить на них ответ.
Слишком многое оставалось неясным и слишком мало взрослые были в состоянии объяснить. Иногда мне казалось, что они и сами мало что понимали. А может, им было просто всё равно. Я по прежнему интересовался всем на свете, но больше всего тем почему мы живём именно так, а не иначе. Почему все терпят ужасные условия, окружающие нас. И что с нами будет потом – когда я вырасту.
Порой мне удавалось найти ответ на один из сотен вопросов. Я натыкался на объяснение в книгах, у матери или где-то ещё. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Неизвестности становилось чуть меньше, а с ней и моё гложущее беспокойство ненадолго отступало. Я снова и снова возвращался к своему старому атласу и смотрел на страницы его далёких стран. Может быть мне всё-таки удастся стать путешественником – думал я. Никогда не знаешь, что ждёт тебя за углом.